Читать книгу Литература ONLINE (сборник) - Александр Шорин - Страница 2

Мало того, что чёрт дёрнул меня начать работать корреспондентом этой идиотской жёлтой газетёнки, так ведь ещё и имел глупость нахвастать там, что являюсь другом семьи К. – самого известного писателя в нашем городе. А вот сегодня сорока на хвосте принесла: писатель умирает. А мне… Да, кому же, как не мне, нужно отразить это событие в газетной колонке.

Нет, поначалу я не сильно обеспокоился: написать о хорошем писателе легко. Но я забыл, где работаю: этим шакалам требуется не литературный анализ его творчества, а подробности смерти «из первых рук». И как я не плюнул им в лицо? Тварь… кто же я ещё?

Да, я тут действительно бывал, хотя насчёт «друга семьи» – соврал, конечно. Впрочем, в квартиру К. я попал без хлопот – то ли лицо моё показалось знакомым, то ли сказалась моя многолетняя привычка всюду пролезать со своим длинным носом…

В комнате, где на огромной двуспальной кровати лежал один из последних классиков современности, кроме меня и ЕГО, трое: жена, врач и ещё один типчик – известный пьяница и прощелыга, именующий себя художником. По стечению обстоятельств я знаю их всех достаточно хорошо, и, признаться, лучше бы не знал!

Желтое месиво лица прижизненного классика асимметрично. Трудно себе даже представить что-либо менее эстетичное: триумф разлагающейся плоти, уже утратившей даже признаки могучего когда-то интеллекта. Собравшиеся рядом кажутся мне стаей гиен возле издыхающего льва: молодая жена, старательно изображающая скорбь на лице. Её глазки то и дело выглядывают из-под опущенных век, чтобы поймать взгляд доктора. Уж кто-кто, а я-то знаю, что этот врач тут не случайно: еще полгода назад фото его обнаженного мускулистого торса, обнимающего плечо этой ныне страдающей от скорби Дианы украшало стенд нашей редакции… Перед кем они играют комедию? Разве что перед этим… с позволения сказать художником. Трупоед! При одном взгляде в его сторону меня аж передернуло от отвращения. Нашумевшая выставка им лично забальзамированных тел, непристойно смешанных с мусором, найденным на помойках. Последний писк искусства, которому был в нашей газете посвящен целый разворот… Б-р-р… А сам я? Чем я их лучше?

Тусклый свет электрической лампочки в комнате умирающего разлился по обоям, как разводы мочи по стенам общественного сортира. Чтобы хоть как-то совладать с чувствами, обуявшими меня, я прибег к старому и испытанному методу: воткнул в ухо кнопку плейера и нажал «Play».

О, блаженство! Прямо в мозг мне влетел Умберто Эко, чьим голосом, который не смог испортить ни перевод, ни дикция чтеца, Адсон вдруг провозгласил:

«Внезапно девица предстала предо мною той самой – черной, но прекрасной – возлюбленной Песни Песней. На ней было заношенное платьишко из грубой ткани, не слишком благопристойно расходившееся на груди. На шее бусы из цветных камешков, я думаю – самые дешёвые. Но голова гордо возвышалась на шее, белой, как столп из слоновой кости, очи были светлы, как озерки Есевонские, нос – как башня Ливанская, волосы на голове её, как пурпур. Да, кудри её показались мне будто бы стадом коз, зубы – стадом овечек, выходящих из купальни, выходящих стройными парами, и ни одна не опережает подругу…».

И случилось чудо – в эту страшную комнату вошла ОНА. И уже не с уст Адсона, а с моих собственных губ сорвалось:

«Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Волосы твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской, как лента алая губы твои, половинки гранатового яблока – твои ланиты под кудрями твоими. Шея твоя как столп Давидов, тысяча щитов висит на нём.

И я спрашивал себя в ужасе и в восхищении, кто же эта стоящая передо мною, блистающая как заря, прекрасная как луна, светлая как солнце, грозная, как выстроенное к битве войско».

И пропала мерзкая комната вместе с её обитателями. И провалился в тартарары весь этот грешный мир, потому что в этот момент я не в силах решить: бежать ли прочь или броситься к ней навстречу, и кровь гремела в моих висках, как трубы Навиновых армий, повалившие стены Иерихонские, и пока я жаждал коснуться её и страшился этого, она улыбнулась, будто в великой радости, тихо что-то простонала, как нежная козочка, и взялась за тесемки возле шеи, державшие её платье, и распустила их, и платье соскользнуло вдоль тела, как туника, и она стала передо мною как Ева перед Адамом в Эдемском саду. «Те сосцы пригожи, что выпирают не сильно… Что вызвышаются еле…», – шептал я, ибо перси её походили на двойни молодой серны, пасущиеся в лилиях, и живот – на круглую чашу, в которой не истощается ароматное вино, чрево же – на ворох пшеницы, обставленный лилиями.

И помню только, что был окружен её объятием, и вдвоём мы падали на пол, и неизвестно, её ли стараниями или собственными я избавился от всего на меня надетого, и мы не стыдились ни себя, ни друг друга, и всё было хорошо весьма…

Очнувшись, потрясенный, на ветру, который задувал мокрый снег на мою непокрытую голову, всё что я мог – это прийти пешком сюда, в мой дом, вот к этому ненавистному мне компьютеру и написать это…

А вот сейчас, как ни отдаляю я этот миг, мне нужно писать то – другое – для газетной колонки. И я напишу, конечно, и, как тварь дрожащая, буду делать это с грустью.

Впрочем, всякая тварь грустна после соития.

Omne animal triste post coitum.