Читать книгу Черта - Александр Солин - Страница 7

Какая утонченная подлость, какое изысканное измывательство: мало того что перетащили сюда со всем моим скорбным скарбом, так еще и лишили возможности от него избавиться! Обрывая земную жизнь, я надеялся покончить с мучениями, а вместо этого вынужден влачить превратное и преотвратное существование. Воистину, правды нет ни на земле, ни выше! Ко всему прочему этот оборотень-время: там оно у нас в ушах, на кончиках пальцев, на языке, перед глазами, в желудке, в сердце, а здесь только в мыслях, и чтобы двигать его вперед, надо возвращаться мыслями назад. Умирают мысли – умирает время, умираем мы. Никчемнейшее состояние! Даже кома милосерднее!

Радость моя, ты знаешь: здесь каждый сам себе судья и палач, сам себе рай и ад. И в первую очередь страдают от такого непорядка совестливые – как мы с тобой. Человек подобен матери-Земле: сверху запекшаяся корочка переживаний, а под ней расплавленная магма боли, которая свободно прорывается через трещины памяти. И нет на свете раствора, которым можно эти трещины замазать! И все же полно людей, которым магма не мешает, а то и вовсе отсутствует. Они, как луна холодны и мертвы, даже если улыбаются. Но не я и не ты. Бедная моя, где бы ты сейчас ни была, знай – ты вечный двигатель моих мыслей! Все мои мысли – о тебе, и мне их хватит на целую вечность! Но даже вырвавшись на волю, им не повернуть жернова времени вспять.

Драгоценная моя, ты помнишь тот августовский день, который соединил наши пути? После нашей встречи я пришел домой и написал:

“Получив по наследству безмятежную улыбку лета, неожиданно наступает август.

Август у года – любимый месяц, пик его самопознания. Все в нем дышит зрелой страстью, на всем печать мужественной силы. Солнце уже не просто освещает мир, а приходит к нему утром со своими жаркими пожитками будто раз и навсегда. Колба земной атмосферы плавится под его лучами, крепясь изо всех сил, чтобы не лопнуть. Но потемневшая и возмужавшая от горячей ласки листва надежно спасает растения от солнечного удара, а молодое утиное поколение уже утвердило себя в непослушном небе.

Август – время плодов и достижений, время признания и надежд. Воздух насыщен томным потом зрелой природы. Располневшая, она гордится своей статью, источая парфюмерию соков и демонстрируя застывшим облакам и расплавленному городу народившееся за лето потомство.

Август приходит, чтобы смутить. Ночь все чаще крадет тепло дня, чтобы согреть свои черные кости, и только молчаливая утренняя трава знает, кто и отчего плачет на заре. Но ветер еще ленив и нелюбопытен. Он мимоходом тормошит деревья и не спешит лезть им под подол и срывать платье.

Август – первая морщина на закате года. Жаркий или прохладный, август всегда кутается в усталый, грустный свет. Бледный солнечный свет с первыми признаками слабости отдыхает на крышах и фасадах, парит в воздухе и пахнет карамелью. Повсюду неяркие, размытые, смазанные тени врастают в светящийся воздух. Свет августа – воплощенная задумчивость светила, смятение солнечных пятен, вестник наступающего затмения, отражение заблудившейся мечты. Он пророчески печален и утешительно мягок, сострадательно услужлив и предупредительно рассеян. Свет и тень августа, как правда и ложь жизни служат утешению и умиротворению.

Лесные пожары и слабеющие грозы, падение яблок и звезд в ночи, грубая зелень перестоявшей травы с признаками нездоровой желтизны – неопровержимые пророчества скорого угасания

Август – грустный вздох отчуждения.

Август – милосердный приют призрачной надежды.

Август – предтеча будущей ностальгии.

Таков август нашей жизни – томительный и скоротечный…”

Знал ли я тогда, безысходно и без надежды взволнованный, что вместо осени он подарит мне весну? До тебя мне казалось, что мир, в который я забрел – что-то вроде канализации, и что мне никогда уже не проникнуть в вертикальный туннель, не откинуть чугунную крышку и не увидеть другой мир, бескрайний и соблазнительный. После встречи с тобой я депозитировал мои надежды на твой счет. Лицо потеплело, как теплеет вода, и вот уж ключи горячи, и сердце как солнце забилось на дне… Я любил тебя и боялся. Считал, что актеры, как тонкий лед, к которому влечет и который непременно обманет. Что ж, мое мнение неизменно: в исполнительском искусстве нет авторства, а значит, нет творчества – только рефлекторная деятельность. Интерпретация – это не соавторство, а раскраска чужого рисунка, к тому же часто вопреки замыслу автора. Значение артистов для общества сильно преувеличено и в первую очередь самими артистами. Я всегда был невысокого мнения о театральном народе, который, не мудрствуя лукаво, мнит себя богоизбранным. От этого их заносчивость, самомнение, нетерпимость и, как результат, ограниченность. Недаром в прежние века народный инстинкт безошибочно отводил им место в ряду убогих лодырей. Я любил тебя не благодаря, а вопреки театру. Ты была для театра слишком хороша. Все в тебе было положительным: и ум, и красота, и душевная тонкость, и сердечная вибрация, и самое главное – живой неподдельный отклик на чужую неустроенность. И все же я почти не сомневался, что сложение положительных величин даст отрицательный результат, который лишь продлит сто лет моего одиночества. Так и ежился, робея и нащупывая ту единственно верную тропинку к твоему сердцу, что пряталась под изумрудной топью твоих загадочных глаз. Что есть наша воля? Отрицание и преодоление безволия. Если бы не ты, сам я к тебе ни за что бы не подошел. Между прочим: любовные страдания – это яркое подтверждение того факта, что душа есть, что она независима от тела и с физической болью никак не связана. Душевная боль – это тайна из тайн, феномен из феноменов. В самом деле: как может болеть и страдать нечто фантомное и бесплотное? А вот болело же и страдало! И тем сильнее, чем больше я тебя любил. Что есть тело (what is a man if his chief good…)? Оболочка души, no more. Моя же душа – это ты, витийствовал я, и для меня отныне и навсегда важнее всего мой императив: я люблю тебя такой, какая ты есть! И я мучился: рядом со мной живет грешный ангел, а мне нечего ему предложить. Я несвободен от неясностей и сомнений, у меня нет обаяния и денег – тех самых презренных денег, которые требуются, чтобы навеки отнять тебя у мира и укрыть в храме моего сердца. Случись такое, мечтал я, и я был бы с тобой нежен и отважен, сентиментален и ироничен, внимателен и сдержан, наблюдателен и предупредителен, стал бы восхищенным зеркалом твоих достоинств и омолаживающим кремом твоей души.

Мечтая о тебе, я пришел к непреложному, как тюремное заключение заключению: что бы мы, мужчины, о себе ни думали, наш мужской космос обескураживающе прост. Одни из нас попадают в плен первого же светила, другие блуждают среди них, то сближаясь, то отдаляясь. Одни становятся спутниками быстро и навсегда, другие – на время и летят дальше, пока огромное, непререкаемое солнце не встанет поперек их пути. Орбиты одних тверды и устойчивы, орбиты других искривляются чужим тяготением и принимают, в конце концов, треугольную, а то и квадратную форму, не говоря уже об экзотических случаях многоугольности. Тем не менее, все они законны, все имеют право на существование. Инородными телами здесь являются лишь те, что превращают средства в цель, а космос – в доходный планетарий. Ты как огромное непререкаемое солнце встала на моем пути и подчинила своему притяжению. Уверен, будь на моем месте твой одногодок, ты бы с самого начала повела себя с ним иначе: снисходительно уступила бы и превратила уступку в великое и пожизненное одолжение, обращалась бы с ним по-свойски, по-хозяйски, без жалоб, откровений и реминисценций. Опережая его в развитии, была бы в житейском смысле всегда на шаг впереди, пока окончательно не разочаровалась. А там недалеко и до измены. Но полюбив взрослого мужчину, у которого умиление и нежность подкреплялись отцовским покровительством, ты погрузила меня в анабиоз не знающего времени счастья.

После долгих лет никчемного существования мое безжизненное, пересохшее сердце затопил живительный ливень женской заботы. Воскресшее, оно стучало победно и радостно. С мира будто сдернули серую пелену, и он предстал передо мной, как после грозы – живой, яркий и праздничный. Спали покровы, пали оковы, распахнулись альковы, сошлись пылающие антимиры и соединились в один пожар. Юдоль печали – вот чем был до тебя мой дом. Нежные ласки и телесные восторги в нем не проживали. С тобой мне стали доступны простые и ранее невозможные вещи. Помнишь, как встречая тебя в нашей тесной прихожей, я стискивал тебя и горячечной скороговоркой сообщал, что соскучился. Как ходил за тобой, норовя поцеловать. Как перед сном ты приходила из ванной, скидывала халат, поворачивалась ко мне спиной, и я срастался с тобой, а ты цеплялась за мои руки, прижималась ко мне щекой и ослабела под моим любовным массажем. Как целовал тебя на виду у прохожих и шептал: “Люблю тебя…”. Ах, да что говорить: уж если твой обычный дневной звонок звучал для меня прекрасней, чем ода “К радости” (звоню из театра, чтобы сказать, как я тебя люблю!), можно себе представить, каким пиршеством становилась наша близость! Ты засыпала в моих объятиях и оставляла меня один на один с только что сыгранной нами сценой, где еще отливались серебристо-лунным блеском декорации, где мы звали друг друга в предсмертном любовном бреду и корчились в сладостных конвульсиях солидарного оргазма. Бывало, нависнув и высунув розовый кончик язычка, ты тонким пальчиком разглаживала мой лоб, рисовала мне брови, нос, губы, подбородок, а затем опечатывала их щедрыми поцелуями, отправляла в архив памяти на вечное хранение и принималась делиться со мной интимными ощущениями. Только с тобой я узнал, что обсуждение влюбленными их соитий и есть то самое острое удовольствие, та самая пряность, которая возвышает вкус главного блюда и отличает нас от животных. Как жаль, что у многих этот лакомый дискурс со временем съеживается до нескольких необязательных фраз! Помню, как ты ополчилась на лампы дневного света и заставила заменить их старыми добрыми лампами накаливания, в которых пылала родственница той самой дуги, о которой еще Блок говорил: “Ты нам мстишь, электрический свет! Ты – не свет от зари, ты – мечта от земли…” Откуда Блоку было знать, что по сравнению с мертвящим неоном электрический свет – само милосердие…

Чудная моя, бесценная моя, человеческие ценности, как и благородные напитки кроме самоценности ценны сроком выдержки. Тем более, если речь идет о главной из них – ребенке от любимой женщины. Как часто я представлял себе то особое коленопреклоненное состояние, в котором пребывал бы, пока ты находилась в положении. Я бы упивался напитком небывалого вкуса и крепости и испытывал бы радостное творческое возбуждение – сродни тому, которое переживал сам господь Бог, создавая человека. Увы, мне не дано было его познать…