Читать книгу Изменитель жизни - Александр Солин - Страница 10

Утро, суббота. Я дождался одиннадцати часов и позвонил на квартиру бывшей жены. Трубку взяла бывшая теща.

– Здравствуйте, Любовь Владимировна, это Сергей…

– Поняла. Чего тебе?

– Не чего, а кого. Аню.

– А если она с тобой разговаривать не хочет?

– Вот пусть сама об этом и скажет.

Некоторое время теща, по-видимому, раздумывала, что делать с трубкой, затем кинула ее на тумбочку, которая сразу возникла, как и вся обстановка квартиры у меня перед глазами.

– Анечка, тебя твой бывший… – придушено позвала теща.

У меня забилось сердце.

– Да, слушаю, – услышал я.

– Это я.

Молчание.

– Это я, здравствуй!

– Да, слышу.

– Мы могли бы встретиться и поговорить?

– О чем?

– Мне очень надо с тобой поговорить! Ну, пожалуйста!

Трубка помолчала и сказала:

– Я к трем привезу Вадика к родителям, и у меня будет пять минут. Жди меня на улице.

– Хорошо, спасибо! – положил я трубку и вытер ладонью вспотевший лоб.

В два я был у родителей. Меня накормили и расспросили. Я был рассеян и отвечал невпопад. В голове теснились варианты предстоящего разговора. Неожиданно мать сказала:

– Тебе надо попытаться вернуть Анечку.

– Как ты себе это представляешь? – очнулся я.

– Не знаю, но попытаться надо.

– А ты знаешь, что у нее другой мужчина?

– Значит, ты должен убрать его с пути.

– Ох, мать, как у тебя все просто!

– Если любишь, все просто.

– Ты лучше скажи, что тебе во мне не нравится? Что бы ты изменила, если бы могла?

– Я мать, и ты мое произведение, но я создавала тебя не для того, чтобы ты причинял боль другим. Как бы и с кем бы у тебя ни сложилось дальше, будь добр и милосерден.

– Слава богу, хоть одно конкретное пожелание! – поцеловал я ее и отправился на улицу.

Я стоял посреди благостного сентября в ожидании клаксонов судьбы и смотрел по сторонам. Без пяти три подкатила белая Мазда, из нее вышли жена и сын и направились ко мне.

– Привет, пап! – подбежал сын. Я прижал его к себе, не спуская разом повлажневших глаз с его матери. Красивая, стройная, стильная, независимая. Мое создание, смысл и цена моей жизни.

– Привет, – подойдя, отвела она глаза.

– Привет! – не спускал я с нее глаз.

– Иди, Вадик, к бабушке, нам с папой надо поговорить, – велела сыну мать. Сын послушно ушел.

– Слушаю тебя, – сухо сказала жена, по-прежнему не глядя на меня.

– Аннушка, я люблю тебя! – горячо проговорил я.

– Это все?

– Могу повторить еще тысячу раз!

– Спасибо, не надо, – посмотрела она на часы. – Скажи, а ту женщину, с которой спишь, ты тоже любишь?

– Ты же знаешь, что она появилась после того как у тебя появился другой!

– То есть, назло мне.

– Не назло, а с отчаяния! Но я клянусь, ты больше о ней не услышишь!

Жена вскинула на меня негодующий взгляд:

– Вот в этом ты весь: попользовался и бросил!

– Но это ведь ради тебя!

– Мне такие жертвы не нужны! В отличие от тебя я своих мужчин не бросаю!

– Анюта, я тебя не бросал! Я на коленях тебе говорил и сейчас говорю: это дикая, пьяная случайность! Меня подпоили!

– Все, разговор окончен. Я буду в семь. Надеюсь, тебя к этому времени не будет.

И ушла – гордая, гибкая, несгибаемая.

Когда я вернулся домой, мать спросила:

– Ну что?

– Послали…

– И правильно сделали! – воскликнула мать. – Семейная жизнь, сынуля – это ежедневный экзамен, и ты его благополучно завалил! Не факт, что тебе разрешат пересдать, но попробовать стоит. Вот и посмотрим, на что ты годишься…

Можно по-разному взирать на любовь, и в радужной переливчатости мнений каждый найдет здесь свой оттенок. Лично мне любовь виделась чем-то вроде перевернутой, балансирующей на острие и парящей вопреки житейской гравитации пирамидой, которую может вывести из равновесия даже неловкое слово, ни говоря уже про измену. Так вот наша с женой Хеопсова пирамида лежала на боку и, кажется, не было на свете силы, способной вернуть ее в парящее состояние! Термодинамика жизни такова, что лишившись небесного огня, она может только остывать. До чего же грустно сознавать себя жалкой ретортой, не имеющей возможности влиять на те химические реакции, которые в ней бурлят! Есть поступок и есть его толкование. Я выбрал самое нелепое. Оглупив реальность и презрев достоинство, я обманываю себя тем, что живя порознь, мы, тем не менее, связаны общим любовным полем, и те колебания, которые мы совершаем под действием чужих полей лишь досадный фон нашему высокоамплитудному чувству. Твержу себе, что отдаваясь другим, мы не унижаем друг друга, а утверждаем нашу любовь, потому что обитель любви не тело, а сердце. Буду и дальше тешить себя подобной глупостью, не замечая, что на самом деле имеет место обоюдный, беспощадный, удушливый садизм. Ни здравомыслия, ни милосердия, ни великодушия. А что вы хотите – я у нее в заложниках! Налицо стокгольмский синдром!

Немного погодя мы с сыном отправились гулять в парк рядом с Таганской улицей. Я парень таганский и родился за два месяца до смерти Высоцкого. Отец рассказывал, что творилось здесь в день похорон, и песни Высоцкого я узнавал с его голоса, пока не запел сам. Ну, а потом театр стал моим вторым домом, и дух его поселился во мне навечно. Как тут ни быть патриотом, если театр в его самых вольнолюбивых проявлениях оставался патриотичным в самом высоком смысле слова! Вот только песня моя совсем не о нем…