Читать книгу Черта - Александр Солин - Страница 4

«Ну, вот еще одна сила, которая вечно хочет зла, а вместо этого вершит добро!» – недобро усмехнетесь вы, и я с достоинством отвечу: да, нас шесть, а об остальных вам лучше не знать. А чтобы было понятно – два слова об особенностях департамента, который я представляю.

В отличие от пяти других (департаменты гравитационного, электромагнитного, слабого, сильного и скалярного взаимодействия) силовые линии моего поля воздействуют на ваши волевые импульсы. Ваша воля и есть предмет моей заботы. Как смена времен года на Земле происходит вследствие фундаментальных физических причин, так и я влияю на ваше поведение с той же неизбежностью. Там где кончается физика, начинается метафизика, то есть, я – то есть, то, что не поддается ни расчетам, ни предсказаниям. О моем существовании догадывался еще Сенека, когда вопрошал: «Что влечет нас в одну сторону, хотя мы стремимся в другую, и толкает туда, откуда мы желаем уйти?» Я – особый род принуждения, творец непредвидимого и неожиданного союза обстоятельств. Следуя удачному выражению одного из вас, я – силовое поле, что структурирует вашу волю. Моя природа была бы вам понятнее, если бы я назвался божьей волей, результатом движения его мизинца, легким взлетом его бровей, иронической тенью на кончиках губ – то есть, субстанцией еще более эфемерной, чем он сам. И замечу – далеко не безобидной. Достаточно мне добавить в ваши планы щепотку случайностей, и ваш дерзкий замысел полетит к черту. Вы же видите – у меня даже рытвины идут в дело. Какими бы свободными и независимыми вы себя ни мнили, ваши отношения с миром зависят от меня. Как признавался один ваш проницательный мыслитель: В мире, который окружает, задевает, подталкивает меня, я могу отрицать все, кроме этого хаоса, этого царственного случая, этого божественного равновесия, рождающегося из анархии. Я орудую равнодействующими миллионов и миллионов сил как умеренной, так и разнузданной ориентации. Я держу их в сторукой деснице, словно громовержец пылающие молнии, и готов громыхнуть ими в любой момент. Я могу сделать так, что ваши попытки добиться цели войдут в непримиримое противоречие с целями других, и то, что вы потом назовете непрухой, есть на самом деле суммарный вектор сил вызова, которые вы, противопоставив им свою волю, не смогли одолеть. Меня не интересует ни ваша масть, ни ваши претензии, ни ваши идолы, ни ваша этическая начинка. Пытаясь что-либо совершить, помните, что я вместе с вами выстраиваю сюжет вашей жизни, а потому постарайтесь мне понравиться.

Будучи важной частью миропорядка, мне нет нужды доказывать свое существование: оно универсально во все времена, во всех мирах и во всех измерениях. В то же время я буду решительно против, если вы, упрощая мою природу, припишите мне цели и средства выдуманного вами «Бюро корректировки» с его человекоподобными сущностями, которым «для всеобщего блага… делегировано исключительное право осуществлять вмешательство в порядок вещей». Я существую не для того, чтобы превращать ваш мир в оазис вульгарного детерминизма. Мой девиз: «Создавая препятствия, оставь шанс их преодолеть».

Мнящие себя венцом творения скептики возразят: свободу одной воли может ограничить только другая воля. А поскольку воля есть функция сознания, то мои безмозглые претензии на всемогущество противоречат известным им законам природы. И с этим можно было бы согласиться, если подобно им считать, что сознание локально и ограничено исключительно пространством их черепной коробки. Да будет им известно, что их жалкое венценосное существование есть всего лишь низшая форма космического разума. Что-то вроде плесени на оранжерейной поверхности планеты Земля. При этом, говоря «космический разум», я имею в виду совсем не то, что под ним подразумевают адепты эзотерических истин, чья идея всемирного разума по сути мало чем отличается от идеи Бога. На самом деле Вселенная возникла без чьих либо усилий и буквально из ничего, а само ее возникновение стало реализацией тех возможностей, которые были заложены по ту сторону существования. В том числе возможность возникновения вселенского, рассеянного в пространстве сознания. Повторяю: Вселенная существовала даже тогда, когда она не существовала. Весьма приблизительно это похоже на человеческий замысел до его воплощения с той лишь разницей, что носитель космического замысла отсутствовал.

Для сравнения: возраст нынешней Вселенной – около 14 миллиардов лет, возраст Солнечной системы – около 3,5 миллиардов. Исходя из изотропности Вселенной, можно с уверенностью предположить, что условия формирования Земли ничем не отличались от условий формирования других планет, подавляющая часть которых на миллиарды лет старше. Отсюда следует, что во-первых, разумная жизнь равномерно рассеяна по всей Вселенной, а во-вторых, находится на разных ступенях развития. При этом некоторые ее виды достигли таких форм, что могут совершенно незаметно существовать рядом с вами и влиять на вас. Так что рассуждая о свободе воли, не забывайте о ее несвободе и примите меня как должное.

Скажу прямо, скажу кратко, скажу анонсом и авансом: я невысокого мнения о землянах и мог бы сопроводить мое заявление миллиардами фактов, если бы ваша дефектная конструкция и космическая профнепригодность не делались все более очевидными вам самим. Для убедительной наглядности подкреплю мои размышления чередой историй, к которым по служебной необходимости был причастен. Не ищите в них морали: это всего лишь живые примеры, доносящие до нас дыхания человеческих жизней. По сути, любая человеческая история (да что там история – жизнь!) есть постановочное явление, рассказанное на языке желаний. «Я есмь» – мог бы сказать о себе любой закон, если бы мог говорить. «Я есмь» – говорю я и говорю языком ваших поступков, которые есть следствие моего вмешательства и вашего замешательства. Моя колокольня так высока, что с нее виден не только ваш горизонт, но и то, что за ним. Я безразличен к философии, угрызениям совести, добру и злу и могу подвигнуть вас на любые деяния. В то же время мои прихоти не лишены предпочтений и симпатий, но заслужить их можно только оригинальностью и яркостью поступков. Видимо, поэтому я питаю слабость к буйным, авантюристам и мошенникам, чья воля лишена смирения. Я не устанавливаю порядок вещей – я им пользуюсь. Я делаю ваш мир веселее и разнообразнее, я придаю вашей жизни остроту и азарт. Я люблю игру, и внезапно меняя привычки, вы должны знать, что делаете это не случайно. Вам следует либо подчиниться мне, либо противиться, и тогда посмотрим, чья возьмет. Разумеется, я могу вам не мешать, но лишившись моего соавторства, вы можете натворить бог знает что. Например, стать счастливым. Для примера вот вам история одной из тех мятущихся, беспокойных натур, которые, неся в себе проклятие таланта, обречены на канонический, то бишь, несчастливый конец. Мне даже нет нужды их к нему подталкивать.

…Кресло-качалка на высокой открытой веранде дома, где на торцах бревен пауки времени свили почерневшую паутину. Лишенная привычной в этих краях преграды в виде многочисленных квадратиков пыльного стекла в рассохшемся переплете, веранда широким жестом дарит креслу половину мира, пряча его вторую половину за его спинкой. Хозяин качалки обычно перемещается мало, справедливо считая, что движение открывает разнообразие, красоту же – только покой. Настоящий ценитель должен быть неподвижен, полагает он. А потому бòльшую часть времени проводит в кресле, блуждая усталыми органами по неповторимому сочетанию красок, звуков и запахов, смысл которого никак ему не дается.

Он бывает здесь на рассвете (мальчик-рассвет с малокровным лицом, что таишь за испуганным ликом зари), осязая предсмертную тоску предутренней росы, и утром, когда молодые солнечные лучи, беспрепятственно пронзая его, нагревают наброшенный на кресло плед, а по веранде плывет горячий запах сухого дерева, будоража память воспоминаниями о смолистых днях; и после полудня, когда солнце отправляется хозяйничать за дом, оставляя его на попечение нерадивых сквозняков, и вечером, когда всё, что томилось под солнцем и терпело, остывает и переводит дух; и ночью, когда лунный фурункул скользит сквозь звездную сыпь по черному телу мироздания. Когда-то давно по вечерам здесь пахло стихами, духами и сиренью. Теперь из той жизни к нему в гости приходят лишь редкие, такие же, как и он сам привидения.

Хозяин кресла прикрывает глаза, и прозрачная голова его наполнятся видениями – такими же неуместными среди торжественной гармонии вечера, как мыльные пузыри в концертном зале. Они возникают, лопаются и горчат, заставляя кривиться невидимый рот. Другая страна, другие порядки приходят ему на память: безродное население, в крови которого бурлит хмельная удаль на блатных дрожжах, плюющее на прошлое и не думающее о будущем; блудливые речи управителей, их вместительные карманы и взгляд, как сточившийся карандаш (когда занят государственным делом, тут уж не до народа); корыстные пастыри и штатные пророки, извращенная мораль и свергнутая справедливость; холуйски-унизительное и превратное толкование вашей личности в угоду вызывающему поведению и мизантропии власть имущих, досужее ханжество и ловко подстроенное сочувствие, разбитые жизни, как разбитые дороги. Ох уж этот страх, дымное кострище первобытного человека! Хорошо, что оставили жить до тех пор, пока он сам этого хотел, пока сам не пожелал обратиться лицом к свету, ногами к славе, как говаривал один его знакомый художник. Потому что обстоятельства сделали его всезнающим, но не всетерпящим, а быть таковым уже не было сил. Ушел с убеждением, что человек в нынешнем его состоянии не стòит потраченных на него природой усилий и что если не случится нечто экстраординарное межпланетного масштаба, если тайное колдовство насмешливой эволюции не обратит зверя-человека в доброго молодца, всех нас ждет бесславный и разрушительный конец.

Он никогда не стремился на Олимп, хотя, по неофициальному мнению, мог бы претендовать. Но он всегда отдавал себе отчет, что литература, как и смертельная рана несовместима с жизнью и что сотворение подменяющего ее обмана, пусть даже изысканного, не есть заслуга перед ней; что начинающий писатель должен читать классиков, чтобы знать, как не надо писать, и что если не выходит, то и писать не следует, а уж коли пишешь – будь скромней; что право воронье критики, клюющее поэтическое тело, а не восторженные читатели-почитатели, которых легко переманить появлением очередного властителя дум. Сохранил он и чувство досады к своим неразборчивым собратьям с их попытками шокировать, чтобы прославиться и к их зудящим импресарио – поставщикам незаслуженных оваций. К написанному относился, как к берегу, куда он больше не вернется, к ненаписанному – с философским смирением. Тяготился несвободой, но принимал ее, как должное, склоняясь к тайной мысли, что рано или поздно избавится от нее. Избавился, но свободней не стал. И знает он теперь не больше того, что знал при жизни, если, конечно, он сейчас на самом деле существует. И может быть, отправляясь в скором будущем в иные измерения, он подумает: как много времени я потратил на земную жизнь…

Он увидел себя рядом с ней и ее лицо с падающим на него плоским, шириною в щель вечерним лучом – прозрачное творение природы, не то занавеска, не то солнечное зеркало. В нем плавали раскаленные пылинки, его можно было потрогать. Иногда туда попадали ее волосы и вспыхивали золотыми завитками. Было это в старом сарае на даче его знакомого актера, куда они спрятались, не сговариваясь, пока компания допивала десятую бутылку шампанского по случаю присвоения хозяину дачи чего-то заслуженного. Пригнувшись и опрокинув по пути несколько гремящих свидетелей, они пробрались к лучистым щелям и пристроились на случайной поверхности, заговорщицки глядя друг на друга. Наверное ей, как и ему в этот момент пришли на ум детские воспоминания. Кажется, с ним было что-то похожее, кажется, с ней случилось что-то подобное. В сарае пахло старой мебелью, мышами, лопатами, землей, березовыми вениками. У нее были изумрудные глаза и веселый накрашенный рот, а также все, что полагается красивой женщине, актерствующей в одном из городских театров. Он прочитал ей из раннего – мучительно-пафосного и вычурно-пророческого – и заметил, как распахнулись ее глаза. Он тут же посмеялся над собой, снисходительно помянув незадачливую юность, но она искренне не согласилась, и ему это понравилось. Он разошелся и стал читать все подряд, не сводя с нее глаз, будто гипнотизируя, и, в конце концов, довел ее до слез. Она качнулась назад и спрятала лицо за солнечной занавеской, унеся с собой два блеснувших бриллианта. Он был растроган. К тому времени их уже громко кричали, и они неохотно и незаметно выбрались наружу, а вечером расстались.

Сначала знакомство с ней выглядело пустяковой раной, но рана открылась и оказалась сердцем. Его мысли, намертво прилипшие к ее образу, были только о ней. Он мучился, говорил себе, что лучше уехать на дачу, чем оставаться в городе, который будет дразнить его воздушными поцелуями и обманывать профессиональным возбуждением чувств. Эти актеры – хранители культуры, как инструменты – хранители звука, эти люди, которые не любят никого, кроме звуков внутри себя, и которым ведома электросхема гнева, резюме истерики, подноготная слез, досье любви – эти люди, как тонкий лед, к которому влечет и который непременно обманет. Но однажды она сама пришла к нему, и все вышло, как в любовных романах, над которыми он всегда смеялся. Изнемогая от любви и мучаясь от ревности, они прожили вместе три года. В ту ночь он был на даче, плохо спал, ему снились грязные углы, запущенные подкровати. Утром встал и оживил настенные часы, чье сердце остановилось еще ночью – видно, не хватило дыхания – потом присел к столу и записал несколько удачных строк, а через час ему сообщили, что машина, на которой она ехала к нему, разбилась вместе с ней в кровь. В звоне разбитого стекла есть что-то безвозвратно-горькое. Это про их большую фотографию в застекленной рамке, которую он в тот момент держал в руках. Описать словами то беспомощное, безбожное отчаяние, в которое он впал, узнав, что она находилась в самом начале беременности, невозможно…

Призраки в отличие от людей возвращаются туда, где были счастливы. Он обосновался в их загородном доме. Для того чтобы быть вместе, ему нужно было уйти за ней в течение двух лет, а узнал он об этом только здесь, потому что никто при жизни этого не знает. Он ушел через три мучительных года, и теперь вынужден в одиночестве наблюдать, как вечер в торжественном облачении провозглашает: «Ее Королевское Величество Ночь!» и почтительно предъявляет трепещущее озерцо света на закате – прощальный взмах платка Его Королевского Величества Дня своей недостижимой возлюбленной королеве. Два Величества правят миром по очереди, разделенные и разлученные непреодолимым временем, как он и она. Лунный диск обжег земную поясницу, и слабый желтый свет его отделил от горизонта мелкозубчатую дрожь далеких лесов. Влюбленный призрак ощутил дыхание черной бездны и неслышно вздохнул: какое это все же безысходно мучительное занятие – наблюдать чужую жизнь, не имея возможности исправить свою!