Читать книгу Баблия. Книга о бабле и Боге - Александр Староверов - Страница 7

Жизнь шла вразнос. Моральные устои трещали, стальные балки принципов со звоном лопались, в тщательно запечатанные казематы совести просачивались потусторонние миры. Впереди маячили призрачные миллионы, кокосовые Багамы, а может – казенные дома или даже жирный кладбищенский суглинок. После сумасшедшего утра пятницы Алик нуждался в отдыхе. Неторопливый мужской разговор за бутылочкой виски в обществе приятных уму и сердцу джентльменов по эффекту равен курсу лечения у модного психоаналитика. У всех свои проблемы, свои заморочки, свои бабы (в количестве от двух до бесконечности), все ребята непростые, со своими отъевшимися тараканами в холеных, тщательно ухоженных головах. Слет Василис по обмену премудростями, групповая терапия, точнее. В нынешней Москве подобных соратников по групповой терапии принято называть друзьями. У Алика таких друзей-соратников было немного: четыре-пять максимум. Встретиться сегодня могли двое: Сема Гарин и Федя Ваганов. Им он и позвонил. Собраться решили в модном ресторане на Кутузовском, а там как пойдет.

– Только без баб, – попросил обоих Алик, и просьба была принята с пониманием.

Федя и Сема отличались многим, но многое их и объединяло: Федя выродок из хорошей московской семьи потомственных дипломатов и шпионов, с прекрасным воспитанием, английским языком и образцовой внешностью русского Джеймса Бонда. Выродком он считался, потому что не служил государству в тяжелых условиях латиноамериканских прерий, как его отец генерал, а тупо зарабатывал бабки. Федя не был в этом виноват. Не повезло ему – родился на сломе исторических эпох. Сначала Перестройка и компания полуевреев-полуфарцовщиков, где его быстро научили, как блестящее знание английского конвертировать в англо-американскую же валюту. Потом девяносто первый год и первые, уже почти легальные, валютообменные операции всё с той же веселой компанией в общежитии МГУ. Потом нал, обнал и кто кого обогнал с бандитскими крышами середины девяностых. После – конфликт с ФСБ по поводу якобы отмытых чеченских денег, улаженный с помощью родственных связей и любви рыцарей плаща и кинжала к вражеской валюте. Тогда Феде показалось, что они так сильно любят доллары, потому что очень уж люто ненавидят Америку. Хотят как бы собрать все баксы мира в одну большую кучу, спалить ее на Красной площади и радостно бегать вокруг кострища, потрясая грозными ксивами. Поскольку огня в Кремле не наблюдалось со времен нашествия Наполеона, а плащи у рыцарей кинжала становились все больше от Brioni и Valentino, Федя отбросил версию как ошибочную. Под воздействием новых фээсбэшных друганов в начале двухтысячных пришлось закрыть старую лавочку и пойти наемником в новую, при солидном государственном банке, опекаемом рыцарями в гламурных плащиках. Нынче Федя гордо именовался инвестиционным банкиром, но занимался все тем же любимым делом – высокотехнологичным отгоном денежных знаков за кордон. И правильно, потому что лучший совет, который может дать честный банкир в России, – это закопать деньги в землю. В швейцарскую землю, например.

Сема был полной Фединой противоположностью. Родился он на окраине старинного русского города Тамбова. В крепкой и дружной семье. Отец – алкоголик, мать – коня на скаку остановит. А уж в горящую избу приходилось входить частенько. Семин батя, когда нажирался, имел привычку слегка подпаливать родовое гнездо. Здоровое провинциальное детство обучило Сему грамоте и основам древнего боевого искусства под названием «мочилово жестокое». Потом армия дала недостающие знания об окружающем мире. И быть бы ему честным работягой на местном заводе или, при удачном стечении обстоятельств, мог бы по партийной линии пойти (голова-то у него была всегда светлая, а темперамент бешеный). Но тут что-то хрустнуло в Российском царстве, и Семина жизнь съехала с колеи. В отличие от других своих сверстников, тихо спивавшихся в разваливающихся избах, он участвовал в жизни страны по полной. Сначала наперстки и три листа на привокзальной площади, потом работа проктолога для первых кооператоров (основным инструментом являлся паяльник), потом перегон и легализация ворованных немецких тачек, угоны эшелонов с алюминием и мазутом, гастроли в сопредельные регионы, Москву и Питер. Потом знаменитое ледовое побоище с псами-рыцарями Бичи Батумского (закончилось боевой ничьей и объединением в одну дружную интернациональную банду). Далее кровавые крестовые походы за акциями предприятий атомной промышленности. Вынужденная эмиграция в Англию, пока все не устаканится. Получение от скуки МВА в Кембридже, увлечение современной французской философией. Как бы случайное знакомство c неприметным полковником ФСБ на пляже в Ницце. Отказ от идей Сартра и Камю под напором железного аргумента фээсбэшника: «Ну мы же русские люди, братан». (Вместе с французской заумью из жизни Семы ушла и половина акций, добытых в крестовых походах на заводы.) Возвращение на родину и превращение в уважаемого бизнесмена, руководителя и совладельца неслабого холдинга по сервисному обслуживанию энергоблоков на АЭС.

Федя и Сема вошли в ресторан одновременно. При всей разности обстоятельств жизни и судьбы выглядели они как братья-близнецы. Оба без галстуков, в джинсах и пиджаках по случаю пятницы. Оба с лакированным загаром, то ли еще морским, то ли уже горным. Уверенные, холеные мужики, кое-чего добившиеся в этой жизни.

Это люди только думают, что они разные. Может, рождаются они и разными, а потом жизнь обтачивает, как вода камешки, и раскладывает их по полочкам. И стоят они на этих полочках ровнехонько, и на другую полочку не перескочить. Потому что камни не скачут.

– Рок-н-ролл, – вскинул два пальца вверх Сема.

– Hi, френдище, – поздоровался Федя.

– Шалом, уроды, – вежливо кивнул Алик.

Приветствия происходили родом из юности и символизировали суть каждого. У Семы лихое криминальное прошлое и погоняло Сема Рок-н-Ролл, когда-то гремевшее на все Нечерноземье. У Феди изысканный жаргон фарцы конца восьмидесятых. Алик в юности был панком, слушал «Аукцыон» и зачитывался Хармсом. К пятому десятку у всех троих увлечения юности остались позади, и сердце успокоилось на выдержанном односолодовом виски. Его и заказали. Выпили по первой, как полагается, за встречу. Закурили. Помолчали.

– Что-то ты неважно выглядишь, – заметил Федя.

– Правда, хреново, – поддержал его Сема. – Мужчина должен быть пьян, весел и беспечен, особенно в наши годы. А ты трезв, печален и загружен. Ты чего, у нас же молодость, третья по счету уже и еще двадцать молодостей впереди. Рок-н-ролл, твою мать.

Алик рассказал им все: и про сделку с банком, и про видения, и даже про Наташу-рекламщицу.

– Ну офигенно! – обрадовался Сема. – Бабки на горизонте, телка на вертеле, жизнь бьет ключом.

– А как же видения? – спросил Алик.

– А видения – это побочные эффекты, – успокоил Федя. – Все имеет свои побочные эффекты. Вот выпили, к примеру, мы, хорошо нам – весело, спокойно. А завтра что будет? Сами знаете что. Голова трещит, жена ворчит, во рту насрали. Побочные эффекты.

– Ты за всех не говори. У меня похмелья не бывает. У меня рок-н-ролл вечный. Врубишь «Рамштайн», и никакого похмелья, жить хочется. Убить кого-нибудь. Изнасиловать. Уммм, сказка, – сказал Сема.

– Хорошо, не похмелье, – согласился Федя. – Допустим, телку ты снял в клубе. Хорошую такую, в платье блестящем, с сиськами, и зажигаешь всю ночь с ней. А потом в гостиницу везешь и там тоже все получается славно, несмотря на литр выпитого. А утром просыпаешься.

– Похмелья у меня нет, я предупреждал, – повторил Сема.

– Нет, нет, у тебя похмелья, понял я… Так вот, просыпаешься, а рядом с тобой такое идолище поганое лежит, что мать моя женщина! А потом еще и трипак…

– Это да, это бывает, – кивнул Сема.

– А я что говорил. Побочные эффекты.

– Точно, Федь, прав ты. Вот я помню, когда заводы у чуреков отбивали, весело так было, драйвово. Из чуреков чебуреки сделали. Все так удачно прошло. И чувство у меня такое появилось, как у Чингисхана на лошади Пржевальского в степи. Всех порвать мог. А потом налоговая, менты, прокуратура, казни египетские. И три года в Лондоне откисать пришлось. Побочные эффекты. Вот как это называлось? Надо кентам рассказать, пусть поржут, – сказал Сема.

– Да что вы заладили об эффектах?.. Что я, эффект от реального геморроя отличить не могу? Я этих молящихся не в 3D вижу. А как вас сейчас. Живые они для меня. Я вам серьезно говорю. Проблема это, а вы стебаетесь! – воскликнул Алик.

– Эл, дружище, что я тебе лекцию читать буду? – мягко улыбнулся Федя. – Перенапрягся ты. Куш впереди замаячил приличный. А ты же у нас романтик: Багамы, закаты, соскочить хочешь из нашего вертепа. Накрутил ты себя, расслабься. Съезди в Париж на выходные или в Амстердам травки покурить. Возьми телку с собой и зажги там как следует. Отпустит тут же.

– Тем более, – поддержал Федю Семен, – соскочить навсегда – не вариант. Нет, на уик-энд с телкой в Париж поезжай, конечно. Милое дело. А насовсем – не получится.

– Это почему же? – спросил Алик.

– Уж поверь мне, я там три года мучился. От тоски чуть не сдох, – ответил Сема.

– А я потоскую, что-то мне весело слишком стало в вертепе нашем зажигательном, – пожал плечами Алик.

– А там точно такой же вертеп, только представление длится подольше. И достало это шоу уже всех: и актеров, и зрителей, и режиссера. И скучно им там всем смертельно. А пукают в нос там точно так же, только через тряпочку и sorry при этом говорят. И улыбаются оптимистично. Но и это не главное. Зачахнешь ты там, потому что все мы здесь наркоманы адреналиновые. А там любая дурь есть – удолбись, пожалуйста, а вот с адреналином напряженка. Так что расслабься, отпусти ситуацию. Все равно жизнь кардинально изменить не получится. Сколько бы бабла ни украл.

– Гад ты, Сема. Последней мечты лишаешь.

В словах друзей имелся смысл. Алик бы и сам говорил нечто подобное, если бы услышал свою историю со стороны. Но это со стороны, а он внутри этой истории, в самой ее середине. И поэтому умные слова не канали.

– Давайте выпьем, – после паузы предложил он. – Чтобы все понятно было, как в школе, на политинформации перед классным часом.

– За понимание! – поднял стакан Федя.

– За понятия! – присоединился Семен.

Выпили каждый за свое, подумали каждый о своем и погрустнели. Алик в очередной раз понял, что человек рождается один, живет один и помирает один. И никто никому помочь не может. Ничем. В принципе. Не желая мириться с такими мыслями, а наоборот, наперекор им, он спросил:

– Хорошо, вы все правы. Жизнь не изменить, деньги не помогут. Побочные эффекты. Нужно расслабиться. Ладно, все так, а с Наташей как быть?

– А в чем проблема? – удивился Сема.

– Как в чем? Я не люблю ее, я ударить ее хотел, когда она… а я с женой разговаривал в это время. А потом понравилось… грязненько так понравилось, по-свинячьи, зато сильно.

– Подумаешь, проблема, девка дала с первого раза, да еще зажигательно как. Вот мне вторая жена год не давала, я чуть стены грызть не стал. Я, может, и женился на ней поэтому. Из спортивного интереса практически. Развелись потом быстро. Вот это проблема. А это… – Сема презрительно махнул рукой.

– Не скажи, – возразил Федя. – Была у меня на работе одна такая зажигалка. Пиарщица. Похоже все. Сначала весело. Где мы только с ней не упражнялись! В кабинете само собой, в туалетах при кабаках тоже. Даже на колесе обозрения в парке культуры. До групповухи дело доходило в разных комбинациях. Одна беда: не любил я ее, потому как точно понимал: сука она похотливая и ничего больше. Вы же знаете, я человек семейный, жену люблю, с остальными только сношаюсь. Любить-то я жену люблю, а трахать ее не мог тогда. Только зажигалку. Пресная жена показалась после нее. Засосало меня.

– Меня засосало красивое хлебало, и жизнь моя жестокая игра, – начал глумиться Сема.

– И чего дальше? – прервал его Алик.

– Да ничего. Месяц с женой не трахаемся, полтора. Напряглась она, по телефону лазить начала. Эсэмэски прочла. А там такие эсэмэски – маркиз Де Сад отдыхает. Короче, решили пожить отдельно некоторое время. Снял я квартиру через две улицы. А детям сказали, в командировку папа уехал надолго, бизнес налаживать в филиале, – сказал Федя.

– А дальше? – спросил Алик.

– А дальше все плохо. Живу один. Детей вижу раз в две недели по выходным. Скучаю, страдаю. На зажигалку смотреть противно. Жена нос воротит. Комплекс вины жрет постоянно. И главное, обвинять некого, только себя и пипиську свою неразумную. Полгода так жил. Жене ноги лизать хотел, лишь бы назад пустила. Еле помирились.

– А с женой-то смог после всего этого? Ну, в интимном плане… – поинтересовался Сема.

– Да я после этих шести месяцев в интимном плане и с белым медведем бы смог. Наказание я себе придумал такое тогда. Пока не помирюсь – ни одной бабы. Только дрочил иногда…

После такого финала истории не заржать было невозможно. И заржали.

– С белым… медведем… с белым… – ухохатывался Сема.

– Дрочил… редко… – почти плакал Алик.

Вместе получилось: с белым медведем дрочил иногда. Компания пидерообразных метросексуалов за соседним столиком оживилась, стала перешептываться и тыкать в них пальцами. Сема заметил это, повернулся и бросил на мальчиков взгляд из арсенала боевой криминальной юности. В девяностых после таких взглядов обычно стреляли. А сейчас ничего не произошло. Мальчики все поняли и с утроенным усердием сосредоточенно и молча стали ковыряться в крабовых клешнях.

– Спасибо, Федя, повеселил, спасибо тебе, дорогой, – поблагодарил товарища Сема.

– Да ну вас, я вам тут душу, можно сказать, открываю, опытом делюсь, а вы…

– Правда, спасибо, – успокоил Федю Алик. – Я все понял. Главное не дрочить с белыми медведями. Остальное переживаемо.

Федя, не успев обидеться, рассмеялся. На компанию накатила вторая волна веселья. Метросексуалы за соседним столиком, наученные горьким опытом, даже не шелохнулись.

– Я вот вам что скажу, – подвел итог, отсмеявшись, Сема. – Бабы – существа такие летучие…

– Какие? Сучьи? – скаламбурил Федя.

– И это тоже, но и летучие, как газ или вода, чтобы понятнее было. А газ и вода, они какие?

– Какие? – попытался вникнуть Алик.

– Физику помните за шестой класс? Вода принимает форму сосуда, в котором находится. А если сосуда нет, то вода растекается во все стороны, а газ вообще улетучивается и стремится занять все доступное пространство. Так же и с бабами. Не поставишь рамки, и заполнят они собой всю твою жизнь, и захватят тебя, и беду принесут. Поэтому строгий контроль и дисциплина. Сможешь поставить рамки для Наташи, так и развлекайся на здоровье, хоть по-свинячьи, хоть по-крокодильи. А не сможешь – как у Феди получится.

– Прав ты, Сема, как всегда, – согласился погрустневший Алик. – Но как же тогда любовь? Какие сосуды для любви, какие рамки?

– Ну, во-первых, Наташу ты не любишь, сам сказал.

– А во-вторых?

– А во-вторых, любовь – это когда бьются все сосуды, рамки и объемы. И голый ты, и заполняет девка всю твою жизнь, а если взаимно, то и ты ее. Редко, но бывает. Получается, тогда у вас один общий объем на двоих. Вырастает он в тысячу раз. Но все равно есть. Потому что люди существа конечные. Беспределен только Бог. Это как Большой взрыв. Сначала горячо очень, Вселенная расширяется, и кажется, всегда так будет… А потом остывает и сжиматься начинает. Значит, пределов объема достигла. Хорошо, если сдохнешь до этого. Тогда любовь у тебя, считай, бессмертная.

Алик задумался. То, что говорил Сема, походило на правду. На печальную правду жизни. С годами он заметил, что правда бывает только печальной. Это ложь всегда радостна и оптимистична, обещает заманчивые перспективы, зовет за собой.

– Хорош, парни, – решительно прервал раздумья Федя. – Хватит, куда-то вас не туда понесло. Знаю, чем это все закончится.

– Чем? – в один голос спросили Сема с Аликом.

– У меня последний раз путь был такой. Перечисляю со всеми промежуточными остановками: философия, грусть, текила, трава, потом не помню, снова текила, коктейль «Оргазм в прериях», девка какая-то чужая в туалете, драка, опять текила, потом не помню, очнулся через два дня дома и заблеванная комната дочери.

– А при чем здесь комната? – поинтересовался Сема.

– С туалетом перепутал.

– А, помню, – повеселел Алик. – Жена твоя рассказывала. «Вхожу, говорит, в комнату Аленки, а у нее все учебники заблеваны и Федя стоит вдребадан». Я ему: «Что ж ты, тварь, делаешь?», а он мне: «А ты, сука, кто такая?»

– А вот этого уже не помню. Хотя возможно. Поэтому, парни, философию на этом заканчиваем и переходим к более нейтральным темам. О бабах уже поговорили, футбол пропускаем по случаю наступившей зимы. Предлагаю поговорить о работе и бабках. Ну у Алика все о’кей, на Багамы нас скоро позовет, я надеюсь. А вот у тебя, Сема, как дела? – спросил Федя.

– Все офигенно, по Салтыкову-Щедрину.

– Это как? – уточнил Федя.

– Воруем… а у тебя как?

– Да так же в общем…

– Ну чего, поговорили о работе? Много новостей узнали? У всех одно и то же. Только скажите мне, почему мы, три здоровых неглупых мужика, занимаемся тупым, ну хорошо, даже не тупым, высокоинтеллектуальным пускай, но все равно воровством? Мы для этого родились на белый свет? Я вот, например, писателем в детстве хотел стать, – сказал Алик.

– А я разведчиком, как Штирлиц, – мечтательно произнес Федя.

– А я на Марс хотел полететь.

Все опять погрустнели. Контраст между детскими мечтами и действительностью вышел какой-то пошлый. «И это еще повезло, – подумал Алик, – а мог бы и офисным рабом стать, пресмыкаться за ипотеку в Балашихе».

Не сговариваясь, все приложились к стаканам и уже после того как выпили, смутившись, чокнулись. Молча. Без тоста. Лицо Семы перекосилось. Он грохнул стакан об стол и закричал.

– Вы меня извините, конечно, а можете и не извинять, но достали эти мудовые рыдания. Вот вы, мальчики московские, мажорные, спецшколы, книжки, родители на «Жигулях» любящие. А в моем Мухосранске за чекушку черепа кроили. Детей, как козликов, на чужие огороды пастись отправляли. А любовь… да там и слова-то такого не знали. Для меня воровство – это огромный шаг в эволюции, как выход рыб на сушу. Не знаете вы народа нашего. Темный он, завистливый и тупой. С ним если по-честному – разнесет он все на хер. А потом нажрется водяры и заснет с чувством выполненного долга. А наутро проснется и с похмелюги будет тихий такой, смирный, виноватый, так что драть его можно будет во все щели еще лет пятьдесят, пока очередные наивные дурачки вроде вас опять по-честному не захотят. Поэтому воровал, ворую и буду воровать, и другие пускай воруют; не убивают – уже спасибо. А народу – крошечки, постепенно, чтобы заворот кишок не случился. Сначала кредиты на телик, потом ипотеку, чтобы рыпнуться в сторону не мог, а потом и деньжат можно подкинуть немного, лет через двадцать. А потом и свободы, чуток.

– Вы прослушали четвертый сон Веры Павловны, ой, простите, пятый сон Владимира Владимировича из цикла «Сны о чем-то большем», – попытался обратить все в шутку Федя.

Почему-то смешно не было. Даже никто не улыбнулся.

– Сем, – тихо спросил Алик, – а на Марс ты полетел?

– Какой, на хрен, Марс, я завтра в Куршавель лечу с певичкой, с этой… как ее… сисястая такая…

– Но ведь Куршавель не Марс, а певичка – не инопланетянка.

Сема помрачнел, налил полный стакан виски, выпил его в два глотка, оплыл, сдулся и прошептал почти:

– Не инопланетянка… куда ей…

– Сем, вот ты мне тут сказочку страшную рассказал, про народ наш; может, и правда это. А давай я тебе свою расскажу.

– Давай.

– В одной далекой холодной стране жили-были люди. Нормальные такие, тихие, спокойные, даже добрые люди. Охотились, рыбу ловили, выращивали там что-то – в общем, жили не тужили. Но на их беду, место, где они жили, было очень удобно расположено в плане логистики. Буквально на перекрестке всех путей. И шли через это место караваны богатые с товаром всяким. Сначала добрые люди даже обрадовались, кормить начали караванщиков, услуги всякие оказывать, разбогатели слегка и зажили еще лучше. А потом с севера пришли злые бандосы, отморозки конченые, поделили дорогу на участки и сказали: «Теперь это наша поляна, и за проезд надо платить». Ну, ты помнишь, у нас так в девяностые Минку от Бреста до Москвы поделили. У бандосов старший был Рюрик Балтийский, и бригадиров с десяток, и пехота. Все как полагается. Сначала стригли караванщиков, а потом, как водится, и на добрых людей переключились. Люди сначала повозмущались, но они же добрые. А бандосы им быстро объяснили, что возмущаться – не по понятиям. Зато по понятиям порядку больше. Согласились люди. И стали бригадиры называть себя князьями, а старший – князем всех князей, великим князем то есть. Понты отросли, сам понимаешь. Так и образовалось государство русское. Людей стали стричь нещадно, тяжело им стало. А где тогда было легко? Средние века все-таки, лихие Средние века. И все бы ничего, но потом с юга черные поперли, ну звери прям, похлеще северных оказались. Ты ведь понимаешь, Сем, сам с чуреками воевал. Только эти монголами назывались. Ну и разборки, конечно. По результатам огребли северные от южных по полной программе. И тут самое страшное случилось. Ты же знаешь чуреков, ленивые они до ужаса, работать не хотят, им бы глотки только резать. Сказали они бандосам: ладно, дыхайте пока, стригите кого можете, но под нами ходить будете и доляну львиную засылать регулярно. А чего бандосам было делать? Так и повелось. Только вот людей добрых в четыре раза больше стричь стали. Ничего не попишешь, нагрузка-то двойная. И стали люди добрые сначала не такими добрыми, а потом и вовсе злыми. А кто бы не стал? Любой скурвился бы от житухи такой. Зато сильными и закаленными стали люди. Выхода ведь не осталось. Тут либо сильный и терпеливый, либо копыта сразу отбрасывай. Некоторые все же бежать пытались на восток, в болота да леса дремучие. Некоторым удавалось, но все равно потом догоняли, а они дальше бежали, почти до самой Японии добежали, но в море уперлись. Триста лет чуреки мазу держали, а потом люди стали настолько злые, что в злости самих чуреков обогнали. И наваляли им. Не мне тебе, Сем, рассказывать, это ты специалист по укрощению черных. И, казалось, тут бы и зажить, но привыкли за три века северные к порядкам южным и схему «подстриг – отстегнул» выучили четко. А бывшие добрые люди стали такими терпилами, что не четыре, но три шкуры с них драть можно было спокойно. И поэтому вот тебе, боярин, воеводство на кормление, но чтобы все по-тихому, и доляну не забудь занести. Прям как сейчас губеры, один в один, согласись, Сем. Короче, не изменилось ничего с тех пор. Нет, пробовали, конечно, и свободу людишкам давать. Постепенно пытались, рабство позже всех в мире отменили, реформы всякие Столыпинские. Пробовали и сразу, одним махом, как в семнадцатом или девяносто первом. Только не получалось ничего. Говнище сразу переть из народа начинало струей тугой. Но оно и понятно, тысячу лет дерьмо копилось. Прав ты, Сема, кнут наш народ понимает лучше, чем пряник. Взнуздаешь его покрепче, он тебе и книжки напишет, и поле вспашет, и споет, и спляшет, и человека в космос запустит, и войну выиграет. Одна беда: раз в сто лет говнище из народа переть начинает. Но тут ничего не поделаешь, только утираться. Работа у элит такая. И еще проблема: людей, которые летать могут, все меньше с каждым веком становится, а которые могут и хотят, тех вообще почти не осталось. Вот и мы с тобой, Сема, не полетели.

Алик замолчал, его стакан был пуст, на донышке литровой бутылки оставалось грамм сто жидкости. Он взял бутылку и прямо из горла прикончил остатки.

– Не полетели, не по-ле-те-ли, – обхватив голову руками, по слогам сказал Сема.

– А мне, лета-а-ать, а мне лета-а-а-ть, а мне лета-а-а-а-а-ть охота, – гнусавя, пьяненьким голосом запел Федя, посмотрел на Алика и, нарочито усугубив свою якобы нетрезвость, спросил: – Ну ты же летишь, на Багамы, кажется? Ребята, кто-то из нас сегодня летит на Багамы, с баблом… Только вот кто?

– Не полетели, не по-ле-те-ли, – не обращая внимания на Федино шутовство, причитал Сема.

– Спокойно. Будем рассуждать логически. Я лечу? Я не лечу. Нет, хочу, конечно, но не лечу. Бабла у меня столько нет.

– Не по-ле-те-ли.

– А вот у Семы есть. Он, конечно, может.

– Не по-ле-те-ли.

– Но не хочет, сам видишь, Алик, не хочет Сема на Багамы. Так что поздравляю, летишь ты. Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море бабла-а-а-а, – интимным шепотом запел Федя. – Давайте вместе: главное, ребята, денег напереть, сесть в огромный «Боинг», взять и улететь…

– Не ерничай. Алик прав. И не полетели мы, и не полетим, и выхода нет.

– Предупреждал я вас, что философия до добра не доведет. А выход всегда есть. Вон, смотри, выход из ресторана. А вон пожарный выход. А на самый пожарный паспорта у всех в кармане вторые. Это тоже выход. Да гори она синим пламенем, страна эта огромная. Хрен с ней. Не переделать нам ее. Полетели, не полетели – какая разница, – сказал Федя.

– А как же мы, как же люди?

– Вот о себе подумай, о детях, о родителях. А люди? Ну, знаешь, в Африке тоже негры от голода умирают. И что? Мы здесь хоть сытые и пьяные в данный момент.

«Я же не рассказывал им о неграх. Точно не говорил, – подумал Алик. – Что же это делается? Откуда он знает? Кто-то смеется надо мной? Страшноватенько. Надо прекращать». Он потряс головой, фыркнул, как будто выныривая из ледяной проруби, и преувеличенно бодро сказал:

– Так, господа, приношу свои глубочайшие извинения за то, что засрал вам мозг на ровном месте. Обязуюсь в следующую встречу молчать как рыба и послушно впитывать любое дерьмо из ваших уст. А сейчас в лучших традициях народных сказок предлагаю три варианта продолжения банкета. Налево пойдешь – к шалавам попадешь, направо пойдешь – в клуб попадешь, прямо пойдешь – в караоке придешь. Деньги теряются во всех трех случаях. Голова, надеюсь, останется на месте.

– Нет, подожди, подожди, Алик. Выход-то где? Не шути сейчас. Рванет же все…

– Я тебя умоляю, Сем, как друга прошу. Давай не сегодня…

– Нет, ну ты-то знаешь? Начал, так договаривай. А то после твоей сказки у меня виски в горло не льется, на баб не встает и песни не поются.

– Хорошо, я скажу. Только давай забьемся. Я говорю, и тема на сегодня закрыта.

– Забились, – кивнул Сема.

– Америки я, конечно, не открою, но думаю так: пора уже с народа не три шкуры драть, а хотя бы две. Я не против воровства, сам такой. Пускай стригут – караванщиков, трубу, бюджет, что угодно. Россия богатая, выдержит, а без крови прекратить это не удастся. Но людей в покое оставить надо. Пускай себе копошатся, как та лягушка. Лапками из сметаны масло взбивают. Вспомни, Сем, когда бизнес лучше всего развивался? После девяносто восьмого, когда государство обосралось по полной программе, не до людей ему стало. А если поглубже копнуть, то и НЭП вспомнить можно. После Гражданской войны за три года страну подняли. Народ у нас сильный и ушлый, выдюжит. А если еще и в тех, кто летать пытается, из рогаток перестанут пулять… Вообще сказка. Увидят людишки птичек невиданных, глядишь и сами начнут головы в небеса почаще задирать, а там и полетят, может. Ну не они, так детки их. Главное – реально все, как ни странно. Верхние, при трубе, с баблом да Рублевкой остаются. А нижние сами все сделают. Средних только, типа мент – пожарник – домуправ, приструнить надо будет. Так, кстати, во всем мире устроено. Даже в Штатах.

– А чего же у нас не делают?

– Да боятся. Не верят в тонкие методы настройки. Ссут, что людишки взлетевшие срать на них будут, аки птички божьи. И будут, потому что тупые они, все эти комсомольцы да гэбэшники бывшие. Вот они – самое большое быдло и есть. А были бы поумнее… И вообще мы же забились, Сем. Сворачиваем тему. Или пацан слово не держит?

– Пацан сказал – пацан сделал, молчу.

– Базара нет, командир. Короче, добры молодцы, какой дорогой вечер продолжим? – спросил Алик у друзей.

Федя поморщился и, изображая бурный мыслительный процесс, задумчиво произнес:

– Ну, шлюхи – пошло, караоке – громко, может в «GQ» или еще куда-нибудь?

– А чего, в GQ шлюх нет? Давайте уж сразу к шалавам, там и попоем, – возразил Сема.

– Предлагаю компромисс, – помирил их Алик. – Едем в караоке. Там и шлюхи, и песни, а громкость звука снижается с каждыми выпитыми ста граммами. К утру, Федь, гарантирую – никого слышать не будешь. Зато тебя слышать будут все.

– Эх, опять Аленке учебники новые покупать.

– Почему так?

– Заблюю, – грустно вздохнул Федя и засмеялся.

В караоке приехали к одиннадцати. По пути всех развезло. Нетвердой походкой вошли в бордельного вида зал и плюхнулись на красные плюшевые диваны. Федя сразу прилепился к компании симпатичных девок. То ли первокурсниц, то ли многостаночниц, поди их разбери сейчас. Сема, пробормотав «ща все будет», активно эсэмэсился со знакомыми женского пола. Алик затянул древнюю балладу Принца Purple Rain. Вечер развивался как обычно. К часу ночи народ забил зал до отказа. Приехал отряд накачанных Семкиных девок.

«Морские котики, блядь, – зло подумал Алик, – спецназ по отсосам и боевому массажу простаты».

К отряду присоединилось свежее пополнение Фединых подружек. Подружки стали петь «ВИА Гра», эротично покачивая бедрами. Испытанные бойцы из Семиной армии трясли сиськами и отвечали им бронебойной Успенской:

– «А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь…»

«Уезжай, уезжай уже, – с ненавистью думал Алик, – достала».

Девок хотелось прикончить с особой жестокостью. Алик не любил быдло-песни, быдло-девок, а в быдло-шлюх готов был стрелять из гранатомета. Чтобы успокоиться, приходилось много пить. Мысли начали путаться, а потом и вовсе исчезли. К трем часам ночи Алик достиг того состояния, ради которого он и ходил в подобные заведения. Не мешало уже ничего: ни девки, ни громкая музыка, ни бронебойная Успенская. Мир стал призрачным и цветным, и Алик был весь в этих смазанных красках, бликах от хрустальных шаров и сливающихся звуках. А внутри его не было – только пустота. И когда одинокий, хорошо поющий мужик за соседним столиком запел «Конфисса» Челентано, у него потекли слезы. Слезы вопреки законам физики текли не из глаз, а внутрь – в глаза, и дальше, в одурманенный алкоголем мозг, в усталое сердце, до самых кончиков пальцев на ногах. Отпускало его медленно, но неотвратимо. А потом совсем отпустило. И в этот момент свет в зале погас. Посреди сцены вспыхнула светящаяся точка и сразу превратилась в небольшой шар.

– Нет, только не это, не надо сейчас, – успел ужаснуться Алик, ожидая увидеть очередного молящегося.

Все было намного хуже. Шар еще увеличился, приблизился к Алику и засосал его в себя. Оказавшись внутри шара, Алик все понял. Вообще все. И про всех. И стал всем. Стал каждым человеком в отдельности и всеми людьми сразу. В одну секунду он переживал тысячи смертей, оргазмов, удуший, радостей, влюбленностей, печалей, сотни самоубийств, десятки озарений и много, очень много боли. Все это складывалось в один мощный, хрустальный аккорд. И он звучал: минорный и мажорный одновременно. Алик пульсировал. Миллионы раз за миг он то растворялся, умирал, исчезал в слепящем белом свете, то возникал вновь. Смерть была ужасна, но воскресение было невыносимо. Темнота – вспышка, темнота – вспышка, темнота – вспышка. И во время вспышки только две мысли: «Я только что умер» и «Я сейчас умру». Время исчезло, да его и не существовало никогда. Это люди придумали. Все правила, концепции, морали, формулы, законы – все придумали люди, и все оказалось ложью. Один только закон существовал. «НИЧТО НЕ ИСЧЕЗАЕТ В НИКУДА, НО ВСЕ БЕРЕТСЯ ИЗ НИОТКУДА». И не слово вначале было, а воля. И это была его, Алика, воля. В момент, когда он это понял, пульсация прекратилась. Темнота ушла, свет перестал быть слепящим, и Алик начал жить. Он снова состоял на 80 % из воды, кровь снова стала соленой, на теле снова росли волосы, а в голове жила неутолимая жажда денег и красивой жизни. Одно изменилось – теперь Алик ЗНАЛ. И знание это было столь невероятным, невозможным и пугающим, что он предпочел сойти с ума. И сошел. И ему стало легче.

Когда – он не помнил когда. Зачем – он не знал зачем. Как – не имел понятия как. Во всем еще предстояло разобраться. Но он, Алик, создал Вселенную. Не ту вселенную, где он жил, хитрил и крутился как уж на сковородке в холодной и дурной Москве. Другую, очень похожую, но все же другую Вселенную он создал. И была там планета, а на планете люди. И был он для людей этих богом. Это их молитвы он видел в последнее время. При этом Алик на сто процентов знал, что на земле он самый обычный человек. Ну, может, чуть похитрожопей большинства. А там – бог, и ему все подвластно.

«Бог, – мысленно хихикнул он. – Масштабно. О Наполеонах слыхал, Путиных в Кащенко вообще завались, а я бог. Ну-ну, посмотрим…»

Сквозь шар стали слышны чьи-то вопли. А потом и видно стало: человек стоял на коленях, закрывал лицо руками и пронзительно визжал.

– Прости, прости, хватит, пощади, хватит, прости меня!

Перед человеком вздымалась огромная стена, вроде иконостаса. Стена исчезала где-то в темной вышине и состояла из икон в тяжелых серебряных окладах. В центре каждой иконы мерцали выпуклые полусферы разных размеров. Все они излучали свет разной интенсивности. А в огромном зале было темно. Свет почему-то не хотел уходить от источников полусфер. Как будто звездное небо встало на дыбы перед маленьким и испуганным человечком. Красиво, но страшно было в этом зале.

– Чего он орет, мрачновато, конечно, но не настолько же, – озадачился Алик.

Ответ пришел мгновенно. Мужчина двадцати восьми лет. Зовут Антуан. Пришел в храм Великого Нечто. Чтобы помолиться всеблагому ЧТО-ТО-ТАМ ЕСТЬ о смерти ближнего своего. Антуан не был плохим парнем. Любил родителей, свою девушку, собирался жениться. Но жизнь поставила его в тяжелое положение. Работал он кем-то вроде главы департамента урегулирования убытков в крупной страховой компании. Зарабатывал, кстати, неплохо. А хотелось больше. Потому что женитьба на носу, ипотека впереди и родители старые. И вообще по местным понятиям хотеть больше – это не грех, а наоборот совсем, двигатель прогресса. Антуан решил заставить работать этот двигатель в режиме форсажа. И стал химичить что-то там с убытками и их урегулированием. А это по местным понятиям великое богохульство и нарушение святой заповеди свободной конкуренции: «НЕ УВЕРЕН В СВОЕЙ БЕЗНАКАЗАННОСТИ – НЕ ОБГОНЯЙ». Тех, кто нарушал эту заповедь, жестоко карала другая заповедь о правовом государстве: «КТО ПОЙМАН – ТОТ И ВОР». Кары небесные пришли в департамент Антуана в виде внутренней проверки и кислого въедливого старикана из центрального офиса. Старикан быстро раскопал немудреный шухер-махер и объявил несчастному молодому человеку, что завтра все доложит начальству. Оставив пребывать Антуана в состоянии ступора, старикан надел свой серый немодный плащ, вышел из офиса на оживленную улицу, где и попал благополучно под машину. В данный момент он завис между жизнью и смертью в реанимационном отделении больницы. А Антуан пришел в самый пафосный храм города, чтобы склонить сложившееся хрупкое равновесие в свою пользу. За смерть старого пердуна он обещал богу никогда больше не воровать, бросить курить, усыновить ребенка-инвалида и десять, максимум пятнадцать, процентов всех своих заработков отдавать на нужды храма.

Алик из любопытства решил посмотреть, что за человек этот старикан. О чем речь-то вообще идет? Старый пердун и вправду оказался вредным властолюбивым гадом.

«А чё, – задумался Алик, – столько всего доброго за жизнь никчемного ублюдка, нормальная тема, только пускай двадцать процентов отдает на храм».

И тут он окончательно понял, что сошел с ума. Причем изысканно так, сразу в двух измерениях. Во-первых, какой он, на хрен, бог, разве боги так рассуждают? А во-вторых, убивать человека за лишние пять процентов на храм, это ж как на деньгах подвинуться надо? Бред в бреду и бредом погоняет. Белая горячка в лучшем случае. Алик стал бить себя по щекам, жмурить глаза, кусать до крови губы. Не помогало ничего.

– Прости, Господи, грешен я. Не убивай. Пощади! – орал благим матом скорчившийся Антуан.

Алик понял, что орет он отнюдь не от раскаяния. Просто в его понимании одна из полусфер отделилась от иконы и бог сошел на землю, чтобы покарать грешника. И слепит его бог, и жжет, и выжжет скоро дотла. И по ветру развеет.

Алик вылез из светящегося шара, погасил его и подошел к валяющемуся парню. Надо было что-то говорить. Что-то величественное желательно, подобающее случаю и высокому статусу.

– Чего орешь, дебил, уши скоро лопнут, – раздраженно сказал он.

– АААААА, Господи, это ты, слава тебе, Господи, прости меня, раба твоего, пощади, Всемилостивый…

– Чего орешь, я сказал! Тише говори. Не бог я, понимаешь. Я это… как его… инопланетянин. Understand? Параллельные миры, гиперпереход, звездные войны, Star Trek и все такое. Понимаешь?

– Нет, – пришибленно ответил Антуан. – Не понимаю. Неисповедимы пути Господни. Непонятны простому смертному. Зачем ты меня испытываешь? Я, конечно, виноват, грешник я большой. Но пощади меня, прости, аааааа, пощаааади, Госсспоооди!

Парень опять впал в истерику и закричал еще громче.

– Да заткнись ты, истеричка чертова, тюфяк. Ладно, я сейчас тебе докажу… – Алик выпрямился, принял для контраста торжественную позу, развел руки в стороны и грозно изрек: – Да будет свет!

Зал осветился ровным неярким светом.

– Да будет дождь!

С потолка обрушился ливень.

– Да будет снег, – ошеломленно пробормотал он.

Завыла метель, и на полу выросли искрящиеся сугробы.

– Да будет, да будет… да не будет уже.

Все вернулось к исходному состоянию полумрака. «Так вот, значит, какие здесь правила. Не отвертишься… Ладно, посмотрим, кто кого».

– Господи, Господи, спасибо тебе, я знал, я верил, поэтому и пришел сюда. Прости меня. Ведь ты простишь. Ты же добрый?

– Я не добрый, Антуан, я справедливый. Но первое испытание ты прошел. Так что надежда есть.

– А что, будет и второе?

– Будет. Вот скажи мне, как ты узнал меня? Как понял, что я бог твой?

– Ну как же, Боже. Все как в книжках написано, огненный слепящий шар, жарко стало…

– Хорошо, а когда я вышел из шара? Я же как обычный человек выгляжу.

– Выглядишь, да, как обычный, но сразу понятно, что Бог, даже без чудес понятно.

– А сейчас понятно? – спросил Алик и одновременно про себя несколько раз повторил: «Я просто человек, я просто человек, я человек».

– Сейчас непонятно, но я все равно знаю. Это ты специально сделал, чтобы не видно было.

– Молодец, Антуан, умный. Говори, чего хочешь.

Антуан совсем собрался что-то сказать, но в последний момент остановился, часто задышал и расплакался:

– Гад я, Господи, сволочь. Не достоин я жить. И прощения не достоин. Убийца я корыстный. Если бы не ты… Поэтому об одном прошу: покарай меня, Господи. Убей, уничтожь, сожги. Молю тебя…

Антуан стал на колени, склонил голову и замолчал.

– Прощен, – хрипло сказал Алик, подошел к парню поднял его с колен и обнял. Глупый мальчишка прижался к нему, как к мамке, и, горько всхлипывая, заплакал. У Алика подкатил ком к горлу.

– Ладно, хватит, хватит уже, расплакался, как маленький, возьми себя в руки. Слушай меня внимательно. Воровать больше не будешь, ребенка усыновишь, как обещал, а деньги… отдавай сколько можешь, только не на храм, а детям больным. Медицина у вас, небось, платная?

– Плат-на-я, – шмыгая носом, ответил Антуан.

– Ну вот видишь. И не бойся ничего, я тебе помогу. И старик жив останется, не волнуйся.

– Господи, спасибо тебе, недостоин я милости твоей, но я отслужу, я изменюсь, я уже изменился, понял я все. Спасибо, Господи. – Парень опять бухнулся на колени, нагнулся и стал целовать дизайнерские ботинки Алика из страусиной кожи.

Ботинки отличные, спору нет, но не до такой же степени. Это было уже слишком.

– Ты это, хорош, друг, хватит. И вообще, услуга за услугу. Встань, послушай, что скажу.

Антуан тут же вскочил и уставился на Алика.

– Давай договоримся, мы просто друзья. Не надо всего этого – Господи, Боже Всемилостивый и так далее. Называй меня просто… ну, к примеру, Алик. Давай посидим, выпьем, поболтаем, расскажешь мне о том, как вы тут живете, а то я давненько к вам не заглядывал, отстал чуток от трендов последних. Дела были в соседней галактике.

– Хорошо, Господи, как скажешь.

– Какой, на хрен, Господи, мы о чем договорились?

– Хорошо… – Антуан запнулся и с трудом произнес: – Алик.

– Вот и отлично. Есть у вас приличные места в городишке, где посидеть можно спокойно, выпить, расслабиться?..

– Самое лучшее – это бар «Ванильные небеса». Я там не был, там только богатенькие тусят. Да и попасть трудно. Фейс-контроль жесткий.

– Фейс-контроль, говоришь? – усмехнулся Алик. – Ну, я же все-таки бог, как-никак. Фейс-контроль, конечно, дело серьезное. Но сладим как нибудь…

Антуан не выдержал и засмеялся. Досмеивался он за лучшим столиком бара «Ванильные небеса», на сто сороковом этаже самого высокого в городе небоскреба. Обычно подобные пафосно гламурные места не признают полутонов. То есть бывают либо черными, либо белыми. В этом, видимо, очень толерантном мире бар походил на шахматы. Белые столы стояли на черном полу, сверху над ними нависали монструозные люстры из черного хрусталя. Стены, естественно, были стеклянными, а вид – захватывающим. Почти фиолетовое, с легкой рыжиной, солнце опускалось в зеленоватое, с проседью волн, море. И солнце и море преломлялись в стеклянных призмах небоскребов. Лучи отскакивали от темных зеркальных стен и падали вниз, на изумрудные лужайки. Между лужайками петляли узкие, почти средневековые улочки, сливающиеся в просторные площади с дворцами из желтого камня. Коктейль «Антанта»: треть Нью-Йорка, треть Праги, четверть Кембриджа и совсем немного Багамских островов.

– И они еще о чем-то переживают, – удивился Алик, – воруют, суетятся. Жили бы, дураки, спокойно. Наслаждались бы all inclusive пейзажем.

Антуан наслаждаться пейзажем явно не мог. Молился шепотом неразборчиво, кусал ногти, трепетал.

– Хватит трястись, раздражаешь! – прикрикнул Алик и одарил его взглядом гневливого еврейского бога с картин итальянских мастеров. Мама Алика так на него в детстве смотрела, когда он шалил. Не помогло. Тогда попробовал лаской. Улыбнулся нежно. Сказал:

– Парень, расслабься, тебе нужно выпить. Закажи чего-нибудь. И на мою долю возьми.

– Да-да, конечно. Официант!

Подошел официант в черно-белом костюме. Правая сторона черная, левая белая, лицо раскрашено наоборот.

– Принесите нам, пожалуйста, виски беспохмельного, самого лучшего.

– Другого не держим, господа, – презрительно сказал официант. – Это вам не забегаловка для миниумов.

Антуан покраснел. У Алика появилось много новых вопросов. Но сначала надо было разобраться с хамоватым халдеем.

– Пошел вон, урод, а то в жабу превращу, черно-белую.

Официант приготовился возмутиться, даже открыл рот, но неожиданно сказал: «Ква-а-а-а», встал на четвереньки и запрыгал в сторону барной стойки.

– Беспохмельное виски – это то, о чем я подумал?

– Ну да, виски, от которого не бывает похмелья.

– Я создал рай, – обалдел Алик. – Лучше, чем мусульманский. Семьдесят гурий – на фиг нужно, хлопотно слишком. А беспохмельное виски – это реально круто. Может, я и в правду умер и попал в свой собственный персональный Эдем? А чё, мне здесь все нравится, я здесь бог. И виски беспохмельное опять же. Надо проверить.

– А скажи мне, Антуан, будь добр. Кто такие миниумы?

– Это такие люди, такие… – замялся Антуан, – с менее чем одной десятой голоса.

– Какого голоса?

– Ну, на выборах. Муниципальных там, парламентских.

– А почему у них так мало голоса?

– Как это объяснить-то, Господи, – совсем растерялся Антуан. – Ой, прости, Алик. Это люди такие… экзамен они завалили на интеллект. Образование у них слабое, воспитание… Денег поэтому немного.

– Быдло?

– Что ты, нельзя так у нас говорить, – испугался парень. – В смысле, тебе можно, конечно, а нам нельзя, штрафы большие, до года нерукожата дать могут.

На рай это было непохоже. Какие штрафы в раю? И еще нерукожат… Неизвестные термины множились быстро. Алик за ними не поспевал. Очень кстати, на цыпочках, стараясь быть незаметным, подошел черно-белый офицант и поставил на стол большие стаканы с виски.

– Выпьем, Антуан, за человека. Может, и не стоит, но все равно выпьем. Это я тебе как бог говорю.

– Спасибо тебе, Го… Алик. Спасибо, что ты есть.

Виски потрясало и душу, и тело. Лучше Алик в жизни ничего не пил. Или при жизни? На этот вопрос стоило найти ответ. Или умер, или сошел с ума, третьего варианта не просматривалось.

– А теперь, Антуан, спокойно и подробно расскажи мне, как у вас здесь все устроено. Я, конечно, и так знаю, но мне интересна твоя версия. Так что говори.

И Антуан заговорил…

Страна, в которой он жил, называлась Либеркиберия. По сути, это была единственная страна на планете. Только на севере и на юге оставались еще разрозненные племена и квазигосударства Сырьесранцев. Они вели между собой непрекращающиеся, умеренно кровавые АИБ войны. АИБ, потому что главный вопрос войны заключался в том, кто же все-таки будет сидеть на трубе А, И или Б. Сырьесранцы поставляли Либеркиберии природные ресурсы, на что и бухали, и жили, и воевали. Идеологией их было Право Срания в различных вариациях. Южные сырьесранцы отстаивали свое право срать на северных, а северные, соответственно, наоборот. Обе ветви Права Срания сходились только в одном – святом праве и почетной обязанности поднасрать ненавистной Либеркиберии. Парадоксально, но при этом главной мечтой сырьесранцев было свалить в тысячи раз обосранную страну. Богатые отправляли туда своих детей учиться, а бедные пытались проникнуть в качестве гастарбайтеров. Из-за иммиграции, войн и антисанитарных условий жизни поголовье сырьесранцев катастрофически сокращалось, и дело шло к тому, что лет через сто они должны были исчезнуть окончательно.

Ученые-обществоведы определяли политический строй Либеркиберии как постиндустриальную киберлиберкратуру, основанную на интеллектуальной баблодиктократии. Население делилось на три категории: миниумы, среднеклассики и пробабленная элита. Антуан, например, был типичным среднеклассиком, но в будущем мог стать и пробабленным. Для этого было необходимо много и тяжело трудиться, повышать свой интеллектуальный и культурный уровень или просто украсть кучу денег и не попасться. Можно выиграть в лотерею или удачно жениться. В общем, способов имелась куча. Современная либеркиберийская мечта состояла в том, чтобы родиться в семье миниумов, а лучше сиротой. Хлебнуть в детстве изрядно дерьма, проявить блестящие способности в школе, поступить в хороший университет, придумать или украсть какую-нибудь супер-кибер-приблуду, развести под этим соусом окружающих среднеклассиков и пробабленных на деньги, выйти на IPO и остаться там навсегда.

Даже правосудие для всех было разным. Исследования местных ученых позволили выяснить, что на миниумов действуют только физические наказания. Поэтому их пороли. За мелкие нарушения, типа две сплошные или неуплата налогов, полагалось от двух до сорока ударов палкой по жопе. За убийство – публичное отрывание яиц с последующим расстрелом. В промежутке – различные сроки каторги. Местное быдло крепко держали в ежовых рукавицах. Среднеклассиков не били. Основными видами принуждения являлись штрафы, различные сроки нерукожата, конфискация имущества и низвержение в миниумы. Нерукожат хоть и давали за мелкие преступления, но наказанием это было страшным. Работу не найдешь, соседи не разговаривают, друзья отворачиваются. Остается только пахать на нескольких черных работах, чтобы окончательно не рухнуть в миниумы. Пробабленную элиту наказывали исключительно штрафами. Либеркиберийские социоматематики блестяще доказали теорему Сингулярности Правосудия. Теорема звучала так: «ПРИ ПРЕВЫШЕНИИ ПОРОГОВОГО ЗНАЧЕНИЯ БАБЛА У ИНДИВИДУУМА ПРАВОСУДИЕ СЖИМАЕТСЯ В ТОЧКУ СИНГУЛЯРНОСТИ И СТАНОВИТСЯ НЕВОЗМОЖНЫМ В ПРИНЦИПЕ. ВОЗМОЖЕН ТОЛЬКО ОТКУП». За доказанное убийство без отягчающих элита наказывалась на полбабла. Если оставшееся количество денег превышало пороговое значение, пробабленные продолжали жить своей обычной сладкой жизнью. Зато, если денег не хватало, они тут же опускались в среднеклассики. Там им сразу впендюривали пару лет нерукожата и громадный штраф. Было несколько случаев, когда бывшие пробабленные скатывались аж до самых миниумов и их пороли на центральной площади города. Такие перфомансы очень любило транслировать в прямом эфире местное телевидение. Низшие классы это зрелище вдохновляло и доказывало, что справедливость существует, а пробабленных заставляло задуматься о том, что зарываться все же не стоит. Как ни странно, система работала. Все чего-то боялись, все к чему-то стремились. Поэтому вели себя более-менее прилично. Намного приличнее, чем в известных Алику земных условиях.

Главным событием в жизни либеркиберийцев был выпускной экзамен в школе. Он же экзамен на аттестат гражданской зрелости. Сдавать приходилось Литературу, Историю, Математику, нечто вроде IQ-теста и практическую Толерантность. Последний экзамен был самый экстремальный. Типичный билет содержал задания вроде: поцеловать пидораса в губы, искупаться в бассейне с явно ссущими туда неграми, приласкать инвалида и так далее. По результатам экзаменов либеркибериец получал право голосовать, поступал или не поступал в университет и определялся либо в миниумы, либо в среднеклассики. В элиту сразу после школы не попадал никто. Если баллов до среднеклассиков не хватало, родители выпускника могли заплатить огромную сумму налога на тупость, и чадо все-таки включали в заветную категорию. Этим как бы подчеркивалась архиважная роль денег в общественной жизни. Понятно, что дети пробабленных миниумами почти не становились, а в среде среднеклассиков со временем укоренилась устойчивая идиома – отложить деньги на тупость. Избирательное право после экзамена обретали все. Но у каждого имелся свой поправочный коэффициент. У миниумов не могло быть больше одной десятой голоса. Среднеклассики имели на каждого примерно по одному полноценному голосу (до трех голосов максимум). Потолок голосов пробабленной элиты ограничивался сотней на человека. Антуан, например, имел 0,8 голоса. Если бы он владел недвижимостью и был женат, стало бы 0,9. Каждый несовершеннолетний ребенок прибавлял по одной десятой голоса. А каждая сотня тысяч баблайков на счету – по полторы десятых. Баблайками местные деньги назывались благодаря круто развившимся интернет-технологиям и становому закону местной жизни: НРАВИТСЯ – ПЛАТИ. Так что когда в здешнем Facebook ставили лайк, это означало не просто знак симпатии, это означало реальные бабки. Голосовали, кстати, тоже баблайками. Лозунг всех без исключения избирательных кампаний звучал так: «Думай головой, решай сердцем, голосуй баблайком». Это снова подчеркивало важнейшее место баблайков в жизни людей. Демократия в Либеркиберии процветала. Раз в три года выбирался Верховный Манагер и сто формуляторов в странное подобие парламента. Формуляторы не голосовали за законы, а формулировали их. Голосовали избиратели по Интернету, и, конечно же, баблайками. Коррупция в высших эшелонах власти не наблюдалась. И Верховный Манагер и формуляторы были очень богатыми людьми. Причем на совершенно законных основаниях. Избиратели голосовали баблайками прямо на счета виртуальных кошельков кандидатов. Победитель кампании в качестве бонуса забирал все баблайки поверженных соперников. Таким же образом выбирались власти провинций, судьи и шерифы. Чем больше голосов имел гражданин, тем больше баблайков тратил на различные выборы и голосования. А чтобы гражданин имел много голосов, ему снова нужны были баблайки. Колесо крутилось исправно, белки старались бежать быстро.

Статус человека пересматривался ежегодно в соответствии с вновь открывшимися обстоятельствами (количество детей, собственности, баблайков и т. д.). Раз в десять лет экзамены повторялись. Даже статус миниума не являлся приговором. Тупой, но честный и неагрессивный трудяга лет за десять безупречного поведения и самоотверженной работы говночистом вполне мог заслужить звание старшего говночиста и звание среднеклассика в придачу. Хотя тяжелее всего как раз среднеклассикам и жилось. Давило их с двух сторон. С одной стороны, очень страшно опуститься в миниумы и получать по жопе палкой даже за самые невинные шалости. С другой – очень завистно смотреть на беззаботную жизнь пробабленной элиты. Среднеклассиков подкашивал подпольный алкоголизм, скрытые депрессии и необходимость откладывать деньги на гипотетическую тупость отпрысков, старость и болезни. Многие не выдерживали и почти добровольно уходили в миниумы. Таких называли минидауны и палкой били не сильно. Жалели. У пробабленных имелись свои проблемы. Чтобы элита не застаивалась, существовал закон о росте капитала. Согласно ему, капитал должен расти темпами, значительно превышающими рост экономики. Если не получалось, то в ход шли огромные штрафы. Три-четыре неудачных года – и баблайков на счетах становилось меньше порога пробабленности, тогда добро пожаловать в среднеклассики снова. Ротация в элите была, конечно, меньше, чем в других категориях, но все-таки была. В целом общество выглядело достаточно гармоничным. Никто не голодал, все жили достаточно неплохо. Даже миниумы. Кто хотел работал, кто не хотел, получал палкой по заднице и имел низкий социальный статус. Интеллект ценился, движуха была бодрой. Коррупция низкой, законопослушание высоким, но не чрезмерным, чтобы не убить инициативу. В итоге выходил циничный такой хардкор Рай, умело спекулирующий на несовершенствах человека во имя всеобщего достатка и прогресса.

Алик на секунду закрыл глаза и отчетливо понял, что так оно все здесь и есть. Оставалось выяснить лишь один вопрос.

– Хорошо говоришь, друг, – задумчиво произнес он. – Может пророка из тебя сделать? Будешь глаголом жечь сердца людей.

– Я не хочу… жечь, – заволновался Антуан.

– Да ладно, не ссы, глаголом – не паяльником. За это не сажают. Не напрягайся, пошутил я. Юмор у меня такой… божественный. Скажи-ка мне лучше, как вы меня тут почитаете. Все ли верят? А если не все, то во что верят остальные? Есть ли у вас свобода совести? Про совесть, заметь, не спрашиваю, и так все ясно.

– Я не знаю, Господи… В смысле, Алик. С теологией у меня всегда проблемы были. Не все помню.

– Ты давай не менжуйся. Рассказывай. Если что, я вдохновлю.

– Странно мне тебе рассказывать о том, как все было.

– Неисповедимы пути мои, сын мой. Повелеваю, говори.

Антуан преобразился, лицо его побледнело, глаза зажглись, уста разверзлись.

– Ну чистый пророк, – удивился Алик. – А впрочем, я же сам приказал. Ничего, так слушать даже веселее.

– Слушай меня, Господи, ибо твоими словами говорю, твоими глазами вижу и духом твоим живу, – начал высокопарно Антуан. – Когда-то, очень давно не знали люди Бога. И были они все сырьесранцами. И жили согласно Праву Срания. И срали они друг на друга. И был человек человеку жопою. Кто сильнее был, тот и прав. А мозги ценились только обезьяньи и то лишь в охлажденном виде, засахаренные. Но сжалилось Великое Нечто над тварями неразумными и явило себя вождю сырьесранцев Аларму Великому. Аларм, как и все сырьесранцы, был жестокой и тупой скотиной. А поскольку он был вождь, то самой жестокой и тупой. От остальных вождей он отличался тем, что очень любил спорт, а конкретно нечто вроде футбола. Только играл он не мячом, а головами неудачливых претендентов на власть. Однажды, отрубив очередную башку конкурента, он собрал вокруг себя самых преданных головорезов и устроил соревнование: кто больше всех прочеканит башку левой ногой. Начал Аларм первым, девяносто девять раз подкинул он башку, не давая упасть ей на землю, а на сотой башка запылала белым пламенем и заговорила человеческим голосом.

– Что же ты, придурок, делаешь? – укоризненно спросила башка и зависла перед Алармом, не желая опускаться.

– Ты чего, опухла, падаль? – попробовал наехать на башку немного обалдевший вождь. – Я сейчас пацанам скажу, говно свое жрать будешь.

– Борзый ты, – отвечала башка. – И тупой к тому же. Как же я говно свое жрать буду? Я же башка, а не задница… Как ты. А что касается пацанов… гляди сам.

Башка запылала ярче и превратилась в большой огненный шар. У пацанов неизвестно откуда появились в руках палки, и они начали колотить ими друг друга. Отсюда потом и пошло основное наказание для миниумов. Начал тогда Аларм догадываться, с кем имеет дело. И уже более миролюбиво, даже испуганно спросил:

– Ты кто вообще такой, уважаемый?

– За уважаемого спасибо, конечно. А кто я такой, не твоего собачьего ума дело. Даже не думай об этом, и дети твои пусть не думают, и внуки, и правнуки, и дальше. Называйте меня просто – Великое Нечто.

– Хорошо, о Великое Нечто.

– Умница, другое дело, – похвалил вождя светящийся шар и поведал ему истины высокие. Сказал шар Аларму, что они все не сами по себе тут с горы спустились, а он их создал, по своему образу и подобию, хотя, наверное, и не в самую лучшую минуту своего существования. Что вышли они все из него и в него вернутся.

– А зачем ты нас создал? – спросил у шара вождь.

– Хороший вопрос ты задал, хотя и придурок, – изрек шар. – Разочаровался я в вас, свинтусах, в шредер уже хотел выкинуть, но за этот вопрос прощаю. И помогу даже. Законы дам. Жизни научу. Но на вопрос не отвечу. Сами догадаться должны. А если тупыми окажетесь, явлюсь еще раз, может, и расскажу тогда.

Понял после этих слов Аларм, что бог перед ним, и пал на колени, и затрепетала душа его. Испугался он шредера огненного, рубящего грешников на куски мелкие в вечности холодной, и зажил жизнью праведной. А бог еще много раз приходил к Аларму. И передал он ему заповедей множество. А именно 333. 166 запретительных, 166 повелевающих и еще одну заключительную. И звучит заключительная заповедь так: «КТО НЕ СПРЯТАЛСЯ, Я НЕ ВИНОВАТ». А первой заповедью была заповедь «НЕ УБИЙ». А второй…

Антуан стал перечислять заповеди по порядку. Большинство из них были вполне традиционные, но попадались и необычные. Восьмой заповедью шла заповедь «НЕ ТУПИ». Четырнадцатой – «НЕ ПОПАДАЙСЯ». Дальше – уже известная Алику «НЕ УВЕРЕН В СВОЕЙ БЕЗНАКАЗАННОСТИ – НЕ ОБГОНЯЙ». Была даже заповедь «НЕ БЗДИ, КАПУСТИН ПОДЕРЖИТ И ОТПУСТИТ» (из-за этого треть мальчиков в Либеркиберии носила имя Капустин). Под номером тридцать один значилась заповедь «НЕ КАНЮЧЬ». И сразу за ней – «НЕ ПЕЙ ОДИН. НЕ ЧАВКАЙ. НЕ ШМЫГАЙ НОСОМ» и «НЕ СУЕТИСЬ ПОД КЛИЕНТОМ». Из повелевающих заповедей новыми были идущие подряд – «ДУМАЙ. ПЫТАЙСЯ. РАБОТАЙ. СТАРАЙСЯ. УЧИСЬ. СОМНЕВАЙСЯ» и последняя на сакральном, но разгаданном местными теологами языке заповедь – «JUST DO IT» [1]. Алику снова стало страшно. Весь этот разговор бога с отмороженным царьком. Все эти дурацкие заповеди. Все было в его обычном придурковатом стебном стиле. Он узнавал руку мастера в каждом слове. Свою руку. Если это и был бред, то очень логичный и правильный.

«А бред обычно таким и бывает, – попытался успокоить себя он. – Посылка изначальная неверна, а все остальное не придерешься. Тем более мужик я тертый, отмазы за долгие годы научился лепить грамотно. Так что не доказывает это ничего. Сбрендил я, с катушек съехал, крышняк уплыл. И слава богу, что так. Потому что если не так, то…»

Додумывать мысль не хотелось. Вместо этого Алик щелкнул пальцами перед носом не на шутку разошедшегося пророка и громко сказал:

– Понял я все. Понял. Подробности не нужны. Скажи мне лучше, есть ли у вас атеисты или верующие в другого бога?

– Всех хватает, только дураков мало.

– А при чем здесь дураки?

– А при том, что только полный идиот согласится добровольно платить тринадцать процентов налога на ересь. Большинство и без налога верит, что там наверху что-то есть. А это и является основным постулатом нашей, ой, прости, твоей, конечно, церкви. К тому же обряды соблюдать или в храм ходить никто не заставляет. Как сказано в одиннадцатой заповеди – «ТАМ, ГДЕ ЧЕЛОВЕК, ТАМ И ХРАМ. ИБО ЧЕЛОВЕК И ЕСТЬ САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ХРАМ БОЖИЙ».

«Хитро, – уважительно подумал Алик. – Я всегда знал, что смесь экономики и идеологии творит чудеса, но чтобы настолько…»

– Алик, разреши обратиться к тебе не как к другу, а как к Господу моему. Потому что вопрос, который хочу задать, самый важный для нас.

– Ну если важный – валяй.

– Господи Великий, Всеблагой и Справедливый, скажи мне, сыну твоему недостойному, а зачем ты нас все-таки создал?

– Неужто не догадались?

– Версий много было. Типа для любви, для радости, для созидания. Но я так разумею – это все ДЛЯ чего. А Аларм спросил ЗАЧЕМ. В смысле на кой мы все тебе сдались?

– Правильно разумеешь. Но я разочарован. Чтобы за пять тысяч лет не найти ответ на такой простой вопрос… Видать, я с похмелюги вас делал. Мозги забыл вложить в головы ваши пустые. Ладно, чего уж теперь, мой косяк. Слушай…

Не успев договорить, Алик почувствовал, как все органы внутри него неловко подпрыгнули, услышал громкий хлопок, глаза ослепил яркий свет, и он снова оказался на красном плюшевом диване в полумраке караоке-клуба.

Обстановка вокруг не изменилась. Зеркальные шары, ровные и блестящие, как гламурные силиконовые сиськи, распыляли искусственные солнечные зайчики. Одинокий мужик хриплым голосом допевал Челентано. Семины бабцы и Федины многостаночницы перемешались между собой до состояния полной неотличимости друг от друга. Они облипали тела друзей словно мокрые, чуть желтоватые банные простыни. Одна девка сидела у Алика на коленках. Другая – скребла коготками его волосатую грудь. От обоих пахло такой тяжелой и пряной гадостью, что Алик никак не мог собрать мечущиеся в голове мысли хоть в какое-то подобие последовательности.

– Что же это?.. Я не… Бред явный… Происходит… Да нет… Странный мир… А если нет?.. Теперь как же?.. Вот это да!.. А разумно ли?.. Бог не человек… Храм… Здесь-то как?.. Нет, не может?.. Если только… Не бог… С ума… Смерть – это… Зачем?.. Сделка теперь… Дети как?.. А там они… Что же…

Мысли распадались, закольцовывались, и Алик почувствовал, что еще секунда – и он сойдет с ума. Причем свихнется он не тем обаятельным и логичным бредом, существовавшим в мире, который он якобы создал, а самым отвратительным и мерзким способом, когда изо рта течет слюна, из носа выдуваются пузыри и не можешь сформулировать ни одной мысли, но все время думаешь, думаешь, о чем – и сам не поймешь, и мычишь что-то невнятное. И тогда одно спасение – лежать, привязанным к койке, обколотым убойными транквилизаторами, и ждать избавительной смерти.

– Спасибо большое, – бодро затараторил диджей, – бурные аплодисменты нашему одинокому гостю за прекрасное исполнение бессмертного хита Челентано. А мы продолжаем наш вечер, и право песни переходит к следующему столу.

Микрофон взяла девка, до этого висевшая на Феде. Томно посмотрев на своего, как, видимо, считала, мужика и глупо хихикнув, она объявила диджею:

– «Ты мой транзитный пассажир»… Аллегровой.

Невероятным усилием Алик стряхнул с колен сидящую бабцу, ломаным жестом вырвал у несостоявшейся певицы микрофон и, как немой, только что научившийся говорить, простонал:

– «Ма-а-а ме-е-е». Па-а-а ве-е-е-ел Во-о-о-ля-я-я-я.

Зазвучал незатейливый бит. На экране плазмы зажегся текст песни. Читать – не думать. Читать он еще мог.

С каждой строчкой голос Алика креп. Он приходил в себя, он понимал, о чем поет. И его накрывало чувство огромной несправедливости, произошедшей с ним, а, может, и со всем миром.

Алик как будто спорил с кем-то, протестовал, вытаскивал фигу из кармана и кидал ее в чью-то равнодушную, тупую морду. Голоса в зале смолкли, даже пьяненькие девки заткнулись и замерли, приоткрыв накачанные губищи.

Алик выкрикивал «маме» на выдохе. И это был его личный бунт против несправедливости, пошлости и хитрожопости мира. И этого, и того, который он якобы выдумал. Против себя самого. Тишина в зале установилась звенящая. У мужика за столиком напротив толстая сигара обжигала пшеничного цвета усы. У одной из девок кусок суши упал из раскрытого рта в надутые сиськи. Алик в абсолютной тишине продолжал выплевывать простые слова:

Немудреные философствования зажравшейся звезды, едущей в вагоне СВ на очередной чес, постепенно превращались в революционную песню протеста, в «Марсельезу» почти что.

Вдруг Алик почувствовал, что кто-то хлопает его по спине. И не хлопает даже, а почти бьет.

– Слышь, братан, заткни фонтан. Не нравится эта песня никому. Не пацанская она…

Алик обернулся и увидел такой фейс, что срочно захотелось найти ближайший тейбл и больно стукнуть этим фейсом о найденную мебель. Глаза на фейсе были цвета грязного талого снега с пятнами коричневой ржавчины, бесформенный нос нелепо пришлепнут к круглому смазанному лицу, волосы цвета не имели и липли к узкому бараньему лбу. Мужик был среднего роста, с огромными перекачанными руками, небольшим пузцом и короткими кривыми ножками. На лице отпечаталась экстремальная убежденность в собственной правоте. Раздувшаяся грудная клетка выталкивала мутные облака перегара. Алик видел это лицо тысячи раз. Он встречая его у мужчин, женщин, даже детей. Русских и не русских, красивых и уродов, оно было разным и вместе с тем все время одним и тем же.

– Это пидорская песня, понял, петушок? Понял, чё я сказал?

Первый раз Алик повстречал эту рожу в детском саду. Ее обладателя звали Миша Дмитриев. Здоровый пятилетний битюг, отпрыск местного участкового и продавщицы винного магазина. Он держал в страхе всю группу, отнимал игрушки, сдергивал с девочек трусы и каждое свое действие заканчивал присказкой: «Поняли, ёпать?» А когда бил мальчишек, говорил: «Хуякс». Сначала говорил «хуякс» и тут же бил. Его боялись, уважали и хотели с ним дружить. И Алик хотел. А Миша ни с кем просто так не дружил. Только за подарки. Вся группа таскала ему нехитрое детское богатство – солдатиков, фломастеры, ластики, ленточки, цветные хрусталики, а когда переставали таскать, Миша говорил: «Хуякс» и бил. А потом спрашивал: «Поняли, ёпать?» И Алик понял. Он попросил отца научить его драться. Вечерами он колотил своими кулачками огромную папину ладонь и учился бить крюка. Снизу, от пояса и в подбородок. Проблема была только одна. Ладонь Алик научился колотить хорошо, а вот как ударить живого человека, да еще по лицу, он не представлял. Человек же живой, ему больно будет, как же можно? Метания длились несколько месяцев, пока Дмитриев не надел тарелку с кашей на голову дружка Алика, хорошего еврейского мальчика Глеба Меламеда, ходившего постоянно с зеленой соплей в носу и извиняющейся, растерянной улыбкой на губах. Алик совсем не разозлился, просто в этот момент он наконец все для себя решил. Без эмоций, даже сердце не застучало, он подошел к Дмитриеву, с любопытством посмотрел на него, как на диковинное насекомое, и дал ему крюка. Дмитриев упал, захныкал, изо рта у него пошла кровь и вывалилась пара молочных зубов. Больше он никого не обижал. Зато на следующий день некоторые дети принесли Алику подарки. Он с благодарностью подарки принял, но в ответ тоже подарил каждому какую-то детскую чушь. Так в его группе кончалась традиция феодальной дани и начались вполне себе капиталистические менялки. История имела продолжение во взрослой жизни. Через четверть века младшего брата Алика посреди Ленинградского проспекта остановил разожравшийся, в лопающейся на животе форме гаишник, поглядел на права и задал только один вопрос.

– У вас, случайно, нет брата тридцати двух лет по имени Алик?

– Конечно, есть, – обрадовался младший, решив, что встретил знакомого брата и за превышение скорости ему ничего не будет…

– Ну, тогда передай ему привет от Миши Дмитриева, – сказал гаишник и изъял права.

Выкупали права по большим связям и за немаленькие деньги. «Вот гад, – думал Алик. – Мало я ему тогда дал, а впрочем, быдло неисправимо».

И вот сейчас такая же рожа дышала своей зловонной пастью прямо на Алика и что-то говорила, говорила… В песне был проигрыш. Алик попытался отойти от быдлотного мужика подальше, но тот догнал его, выхватил микрофон и замычал в него на весь зал.

– Хуюшки, петушок, хуюшки. Михайлова давай, Стасика…

После эпизода с Дмитриевым к следующей встрече с быдлом Алик был готов намного лучше. Произошла она снова в детском саду. Тогда ему было уже почти шесть. К ним в группу пришла новая воспитательница. Тамара Федоровна – рыхлая пергидрольная блондинка, ненавидевшая детей лютой ненавистью бесплодной сорокалетней бабы. Алика она иначе как «мешок с говном» не называла. Щедро раздавала детишкам подзатыльники. А орала постоянно, с маленьким перерывом на тихий час.

«Ударить ее, как Дмитриева, нельзя, – думал перед сном Алик, – она вон какая большая и жирная, а я вон какой маленький, не дотянусь. Да даже если и ударю, больно ей все равно не будет, толстокожая она. А меня изобьет, наверно, до смерти. Родители плакать будут. Жалко».

Проблема казалась неразрешимой. Алик засыпал, но и во сне видел исполинскую Тамару Федоровну, и она орала ему: «Эй ты, мешок с говном, пошевеливайся, уродец малолетний». Очень хотелось покарать противную воспитательницу. Отстоять свое право быть хорошим мальчишкой Алькой – любимцем родителей, бабушек, дедушек, дружков, таких же хороших ребят, а не каким-то безымянным мешком с говном. Когда очень хочешь – все получается. Особенно если мозги от природы заточены на всякого рода мошенничества и комбинаторику. Через несколько недель напряженных размышлений он придумал. Однажды зимой их группа вышла на прогулку во дворик детского сада. Они катались с ледяной горки, лепили снежную бабу и строили крепость маленькими железными лопатками с деревянными ручками. Алик вел себя примерно. В конце прогулки он с виноватым видом подошел к воспитательнице и ангельским голосочком проблеял:

– Тамара Федоровна, а Тамара Федоровна, нагнитесь, пожалуйста. Мне нужно что-то сказать вам на ушко.

– Что, мешок с говном, опять в штаны наделал?

– Нет, Тамара Федоровна, это тайное. Я хочу вам кое-что про Глеба Меламеда рассказать…

И когда тупая сволочь, привечавшая стукачей, нагнулась и подставила ухо, Алик со всей дури, от всей своей детской, но широкой души врезал ей железной лопаткой по подставленному уху и чуть не перерубил его. Кровищи, по крайней мере, было много. Он продумал все, даже пути отхода. Пока сволочная баба очухивалась, он быстро взобрался на крышу веранды, где они обычно прятались от дождя и стал смотреть, как Тамара Федоровна выла в бессильной злобе, ругалась матом и прикладывала к раздувшемуся уху белый холодный снег, который быстро становился красным. Алик смеялся, показывал ей язык, первый раз в жизни тогда он испытал настоящее, взрослое, осознанное и выстраданное счастье.

А потом было много всего.

И первая учительница, дорогая Нина Павловна. Он попросил ее на перемене застегнуть ширинку его форменных брюк после туалета. Брюки были на пуговицах, а до этого все его штанишки имели молнию. Добрая женщина выставила Алика перед всем классом и сказала:

– Смотрите, какой интелехентный мальчик. Читать умеет, считать умеет, а ширинку застегивать – нет.

И дети краснопресненских рабочих заливисто заржали над этой веселой шуткой, а после стали называть его однояйцевым интелехентом. Алик дрался с веселыми детишками каждый день в течение года, пока те не поняли: с этим психованным лучше не связываться.

И первая институтская девушка Ира. Ласковая блондинка с голубыми глазами из Домодедово. Она жила в большой четырехкомнатной квартире, в новом панельном доме вместе с родителями и древней, перманентно умирающей бабушкой. Когда он ее навещал, ее родители тактично уходили гулять, мечтая, что наконец сбагрят свою созревшую досю хорошему мальчику из интеллигентной семьи с квартирой на Патриарших. А дося гостеприимно распахивала свои упругие ляжки перед Аликом. И он любил ее. Любил до тех пор, пока однажды, во время постельных игр, не услышал из комнаты бабки страшный хрип и не почувствовал нехорошую холодную волну, несущуюся по квартире. Он долго уговаривал Иру пойти посмотреть, а она отказывалась. «Давай закончим сначала», – говорила. А потом пошла. Вернулась повеселевшая, увлекла его в свою девичью постельку и продолжила прерванное. Где-то перед самым финалом, между «сильнее… быстрее… ох… ах… люблю…» она мутными от подступившего оргазма глазами посмотрела на Алика и, достигнув финала, заорала:

– А бабка-то сдохла. Сууууукааа!

Алик по инерции сделал еще несколько движений, а потом соскочил с распалившейся девки и, похватав вещи, почти голым выбежал из квартиры. На железнодорожной станции его чуть не загребли в милицию. Блевал он на перроне так, как человек блевать не может. Никогда больше Алик не возвращался в этот город. Только в аэропорт Домодедово иногда приезжал. Да и то старался большей частью летать из Шереметьево.

А еще были первые большие деньги, заработанные вместе с председателем фонда инвалидов-доминошников в девяносто четвертом. Председатель, козлобородый хромой старик, сидел на Старой площади и отмывал через фонд охренительные бабки для генералов из администрации президента. А Алик с партнерами консультировал его по разным вопросам, помогал с инфраструктурой и обналом. Старик любил выпить и поговорить, поэтому приходилось периодически с ним бухать в «Метрополе». Небольшой геморрой за хорошие бабки, которые получал Алик с ребятами. Только очень скоро он с партнерами стал разыгрывать в кости, кто пойдет на очередную пьянку. И счастье, если идти выпадало не ему, потому что любимой темой козлобородого инвалида был рассказ о том, как работал он в советские времена руководителем станции юннатов (юных натуралистов) в Ботаническом саду. И приезжали к нему пионеры, а особенно пионерки со всех концов необъятного Советского Союза. Сочные такие пионерки 11–12–13 лет, с грудками, как недозревший плод лайма. А дальше инвалид-доминошник во всех подробностях, смакуя детали, описывал, что он вытворял с юными натуралистками. И нужно было сидеть, кивать и цокать языком в особо патетических местах. Хорошие деньги они зарабатывали тогда, даже очень хорошие. Год работы с инвалидом – и он мог бы достигнуть Планки, еще тогда, в девяносто пятом. Но было настолько противно слушать о том, как он ебал детей и так и сяк, и друзьям своим ебать давал, и членам ЦК, и зарабатывал на этом нехило, что Алик вежливо поблагодарил инвалида за сотрудничество и соскочил с темы через три месяца.

Много всего было. Алик вспомнил всех. Сотни, тысячи рож, все на одно лицо. С изумлением он понял, что если в детстве он всегда давал быдлу отпор, то с годами незаметно перестал это делать. Сначала сторонился, потом убегал, потом стал вести дела с быдлом, бухать, деньги давать, откупаться. И вот сейчас очередная скотина отобрала у него по-хамски микрофон и истерически орет.

– А, бля, зассали, петушки сладкожопые. Стасика слушать будете, Стасика Михайлова. Настоящего мужика, а не этого Волю, бля, педрильного. Стасика хочу, Стасика, на хуй, включай… «Без тебя, без тебя»…

«А я отхожу в сторону и охраны жду, – ужаснулся Алик. – И это после песни, которую я пел, после гимна практически в защиту человека и человечности. Я же бог, ну не бог пусть, пусть даже сшедший. Но у меня есть свой мир, свой. Не идеальный, да, хитровыкрученный – да. Но человечный. Не такой, как у этого. Там такие палкой по заднице получают и сидят смирно. А здесь? А здесь я в сторонку отхожу. Да я малышом был в сто раз смелее и правильнее. Что со мной стало? Кем я стал? Я такой, как этот? Это почему так стало, из-за денег? Из-за страха? Неееееет!»

Все события предыдущей недели, весь стресс, в котором он жил, в одно мгновение переплавились в ослепительно-белый, раскаленный гнев. Он поднимался снизу от уставших, со вздувшимися венами стоп, и стопы становились крепкой звенящей сталью, он растекался по рукам, и кулаки сжимались, превращаясь в чугунные кувалды. Он заливал белым расплавленным металлом мозг, и Алику казалось, что он – атомная бомба и сейчас взорвется. И взорвался… Перехватив левой рукой микрофон, правой он вмазал в самый центр ненавистной быдлотной хари. Мужик отлетел к противоположной стене и рухнул на завизжавших девок. Краем глаза Алик успел заметить мчавшегося к нему от дальнего столика мужика с такой же, как и у первого, хамской рожей. Отойдя чуть в сторону, он встретил его заученным в детстве крюком справа. Мужик подлетел на полметра верх, звонко ударился башкой о зеркальный шар и рухнул на пол. Сема и Федя вскочили, готовясь встретить многочисленных товарищей уделанного быдла. Разборка длилась не более двадцати секунд. Почему-то Алику было очень важно допеть песню до конца. Проигрыш закончился, и на плазме зажглись слова последнего куплета. Он запел, сначала с надрывом, а в конце тихо и задумчиво.

Несколько секунд стояла тишина. Замерли Федя с Семой. Застыла на полушаге бегущая охрана. Онемели с перекошенными ртами визжавшие девки. Даже поверженное быдло перестало стонать, как будто проглотило свои стоны. А потом раздались аплодисменты. Сначала одиночные хлопки, потом больше, потом весь зал захлопал, и кто-то даже закричал «браво». Картинка ожила. Охрана клуба наконец добежала до места происшествия и столкнулась там с подоспевшей группой поддержки быдла. Два побитых мужика пытались отскрестись от пола. Девки повизгивали и делали вид, что сейчас хлопнутся в обморок. Гнев Алика улетучился. Ему даже стало жалко несчастных пьяных идиотов. А еще появился страх за последствия. Вдруг он им чего-нибудь сломал или убил, не дай бог. Из-за этих дебилов жизнь себе калечить?

«А потому что сам дебил, руки распускать вздумал, с ветряными мельницами повоевать захотелось. Тоже мне, Дон Кихот выискался», – презрительно подумал о себе Алик и увидел спешащих к нему Федю и Сему.

– Молодец, друг, молодчага, – обнимая Алика, восторженно сказал Сема. – Я бы тебя в девяностые бригадиром взял. Достоин. Вот это я и называю адреналином. Где ты в Лондоне столько счастья найдешь сразу. Где, а?

– Эл, дружище, что это было? Прям какая-то Марсельеза пополам с геноцидом русского народа. Не лучшие, конечно, его представители, но от тебя не ожидал.

– Да я сам от себя, Федь, не ожидал. Не дрался уже лет десять. Накатило вдруг. Достало все. И потом, вы видели, они сами…

– Да, да, Алексей Алексеевич, мы все видели, – успокоительно защебетала подошедшая хостес. – Приносим вам свои извинения, что вовремя не удалили перебравших гостей. Ваш счет оплатит заведение. Правда, эти дураки пьяные грозятся ментов вызвать, но вы не волнуйтесь, я все улажу…

Сема рванулся к окружившему раненых бойцов быдлу.

– Это кто там о ментах вспомнил? Вы, уёбки обосравшиеся? Как быковать, так герои, а как по соплям получили, мусарню кличете?

Кто-то из быдловой компании, прикрываясь охранниками, решился ответить.

– Вы понимаете, что мы вас посадим? Он сломал нашему другу челюсть, а другой до сих пор в себя прийти не может. Вы за это ответите.

– Ты смотри, Федь, как Алик их вежливости быстро научил. На «вы» разговаривают, правовое государство вспомнили, сучата. Да-а-а, видно, мама вас в детстве мало била. Но я сейчас это исправлю. Я тебя сейчас, блядь тупая, перевоспитаю, на хуй, окончательно!..

Сема рванул к говорившему смельчаку. На его пути сразу же вырос частокол из спин охранников.

– Алексей Алексеевич, – взволнованно зашептала на ухо Алику хостес. – Зачем вам это все нужно? Давайте я вас через кухню выведу. А с этими я сама все улажу. Без ментов, честное слово.

– Отличная мысль, – согласился Федя.

Мысль и в правду была неплохая. Алик подошел к Семе, взял его за руку и устало сказал:

– Все, Сем, все. Адреналина на сегодня хватит. Я тебя прошу, пойдем.

Сема обиженно, как ребенок, у которого отняли сладкое, посмотрел на притихшую гопоту и уныло последовал за хостес.

На улице полминуты стояли молча. Дышали морозным трезвящим воздухом. На Алика, как всегда после таких случаев, навалился отходняк. Материализовались архетипические страхи московского шустрилы, которому есть что терять.

«А если бы это оказались чеченцы? Вот те самые, отмороженные, с ксивами ФСБ и ментов и «стечкиным», небрежно заткнутым за пояс черных брюк от «Армани». Те самые, о которых все говорят, но которых никто не видел нигде, кроме ютуба. Те, которые превратились в почти пионерскую страшилку типа «К вам приближается черный гроб на колесиках». Вдруг они действительно существуют? Тогда что? Пуля в лоб и дети сироты? Или еще хуже, могли быть и охреневшие детишки высочайших прокуроров. Или кого повыше, не дай бог… Какой же я все-таки мудак».

Словно подтверждая его мысли, Федя укоризненно произнес вслух:

– Ты совсем с ума сошел? Ты же из другой темы, Аличка. Ты с кем воевать вздумал? Ты что, Робин Гуд, Че Гевара, князь Кропоткин, блядь?! Ну бери тогда гранатомет, поезжай к любому центровому клубу и шмаляй. Там, куда гранату ни кинь, на семьдесят процентов целевая аудитория. Ты – вор. Тихий, циничный, высокоинтеллектуальный вор. Как я или Сема, хоть он в себе и пестует тамбовского волка. А у нас другие понятия. Проблемы с быдлом решает Служба безопасности, проблемы покрупнее – крышующие генералы. Мы кулаками не машем, максимум ручкой с золотым пером. Но это пострашнее будет. Ты же понимаешь. Зато мы все про всех знаем. И иллюзий у нас нет, только цифры. Многозначные и многозначительные цифры на кодированных счетах. Ты что, народ переделать хочешь? Не получится. Он тебя переделает, пережует, выплюнет, сотрет в лагерную пыль, а ты его – нет. Все, пиздец. Рим рушится. Предпоследний день Помпеи. Обречены они. Пеплом все завалит. А наша задача настричь здесь золотого руна как можно больше и отвалить вовремя на крепком паруснике.

– Но ведь хочется… Федь, как иногда хочется въебать в эти ублюдочные рожи, – мечтательно промурлыкал Сема. – Я так Алика понимаю. Не кричи на него. Он голоса слышит. У него еще душа осталась, а не только цифры. Это пройдет. Между десяткой грина и полтинником это всегда проходит. У всех. А сейчас не кричи. Дай душе поболеть напоследок.

– Да пошли вы на хуй со своей достоевщиной. У меня что, души нет? Не болит, думаете? Думаете, я не понимаю? Идите к черту! Все, домой еду. Завтра созвонимся.

Федя развернулся и, поскрипывая подошвами, затопал по выпавшему снегу к ожидающей его машине. Алик остался с Семой. Некоторое время оба переваривали услышанное. Потом Сема неуверенно сказал:

– Ну я звоню девкам? Поехали в «Мариот», отдохнешь после драки.

– Не, Сем, извини, не хочется что-то сегодня.

– Это ты меня извини, а я поеду все же. Расслабиться мне надо. Давай до дома подкину.

– Спасибо, Сем, я пройдусь, а потом тачку поймаю. Мне недалеко здесь.

– Позвони, как домой приедешь, а то я волноваться буду.

– Конечно, позвоню.

– Ну давай.

– Давай, Сем.

…Одинокий человек стоит на пересечении Никитской и Садового кольца. Полчетвертого утра или ночи. В этом городе, да что там городе – мире – и не разберешь. День похож на ночь, быдло на людей, люди на планшетники типа Ipad, а планшетники на иконы. Полчетвертого утра или ночи. На Садовом собирается пробка. Раздолбанные хачмобили гудят в зад тонированным «Мерседесам». «Мерседесы» тоже гудят. И грузовики, и «Бентли». Все торопятся. Одни заработать деньги, другие их потратить. Полчетвертого утра или ночи. А светло как днем. Темнота сочится желтым медом горящих огней. Только мед этот не сладок. Яд в этом меде и обломанные пчелиные жала. Слезы провинциальных молодых дурочек. Кровь кавказских джигитов. Пот гастарбайтеров. Дух засаленных ворованных денег. Горьковато-сладкий, отдающий больницей и овощным супом запах нищей старости. Но и вкус кубинских сигар, тончайших французских парфюмов, ароматнейших коньяков. Все есть в медовом свете. Полчетвертого утра или ночи. Мужчина стоит на пересечении Садового кольца и Никитской. На его непокрытую голову падают крупные хлопья снега. Снег тает на волосах и ручейками стекает на бледное лицо. А может быть, это не ручейки подтаявшего снега, а слезы? А может, и нет. Человека зовут Алик. Он то ли бог, то ли фраер, то ли сумасшедший, то ли хитрец. Вероятно, все сразу. Ему одиноко и страшно стоять на этом перекрестке, возле истерично гудящих автомобилей, под ядовитым светом вывесок и фонарей. Он не понимает, что происходит с ним и с его жизнью. Друзья разъехались. Семья спит дома. Человек достает из кармана мобильный телефон и смотрит на цифры. Три тридцать. Полчетвертого утра или ночи.