Читать книгу Пуля для карателя - Александр Тамоников - Страница 3

Улица Маршаллова начиналась в ста метрах от реки и тянулась до района Воля. Кто контролировал ее на всем протяжении, неизвестно. Но в окрестностях Вислы это были немцы. Группа потеряла минут десять – успели нырнуть всем скопом в воронку от снаряда. По расчищенной бульдозером мостовой шла немецкая колонна. Ревели натруженные моторы, лязгала бронированная сталь. Протащились две пыльные «Пантеры», раскатывая в лепешку огрызки труб и волоча за собой листы жести. Затем проследовали два грузовых «Опеля Блиц» – машины явно бывалые, повидавшие виды, что касалось и их пассажиров. Над бортами покачивались, отбрасывая матовые отблески, солдатские каски. Люди молчали, у некоторых белели бинты. За грузовиками прошел восьмиколесный бронеавтомобиль «Пума», за «Пумой» – легкий штабной «Кюбельваген» – на пассажирах красовались офицерские фуражки. Замыкала колонну самоходная артиллерийская установка «Ягдпантера», за которой волочился прицеп. Колонна проследовала мимо перекрестка с Маршалловой, отправилась дальше – к пересечению с улицей Мировской. Там что-то назревало. Техника разворачивалась, уступала дорогу самоходке. Последняя, рыча, как мастодонт, въезжала на узкую улочку. Под гортанные команды солдатня выпрыгивала из грузовиков. Лязгали гусеницами танки, тоже давили раскуроченную булыжную мостовую. По-видимому, улочка нуждалась в срочной ночной зачистке.

Ломакин кусал губы и нервно посматривал на часы. Разведчики выползли из воронки, распростерлись на краю. Долго ждать не пришлось: со стороны Мировской захлопали выстрелы, их перебила трескотня «МР-40», автоматы перекрыл ржавый перестук «костореза» – вездесущего немецкого пулемета «MG-42».

– Кого-то повстречали, черти, – криво усмехнулся Замятин. – Будут теперь их из зданий выцарапывать…

Словно подтверждая его слова, гавкнула «Ягдпантера», заработали танковые орудия. Здание рассыпалось как карточный домик. Ломакин сбросил оцепенение, раздраженно мотнул головой, снова уставился на часы. Ночь, однако, не вечная. Бойцы просочились на Маршаллову улицу, прижались к фундаменту. Замятин вприсядку отправился дальше, добрался до угла, махнул рукой. Потянулась человеческая змейка. Между домами – свободное пространство, там сделали еще одну передышку. Ломакин свалил с плеча увесистую рацию, отдышался.

– Далеко идти, товарищ капитан? – спросил Ложкин.

– А это у польских товарищей выясняй, сержант, – пробормотал Ломакин. – Напомните, пан Заремба, если не трудно.

– Три квартала по Маршалловой… – на правильном русском, но с сильным акцентом отозвался Заремба. Он нервничал, постоянно промокал плешь какой-то грязноватой тряпочкой. – Дальше поворачиваем на Новогродскую. Еще три квартала…

– Ты уверен, что там нет немцев?

– Там есть немцы… – Заремба поежился. – Я почти уверен, что они там есть… Нам нужно здание 34…

– Здание могли разрушить, – резонно возразил Ломакин, – людей – расстрелять, бросить в кутузку, выселить из района…

– Нет, это невозможно… – пришел на помощь товарищу Пшиговский. – Это большой каменный дом, шесть этажей, просторные квартиры… В здании 36-е районное отделение полиции и немецкая жандармерия – поэтому соседние дома они не будут разрушать… Наш связник – Манфред Завадский, 20-я квартира. Он служит в полиции порядка, это хорошее прикрытие… Не смотрите так на меня, товарищ Ломакин, пан Завадский хороший человек, к тому же умеет втираться в доверие. Сам он не участвует в карательных операциях, это делают другие службы. Задача его людей – стоять в оцеплении, вытаскивать пострадавших из-под завалов, организовывать движение транспорта… Когда авиация разбомбила по ошибке офицерский госпиталь, его подчиненные двое суток разбирали завалы… Пан Завадский лично выводил в безопасное место знакомых евреев…

– И этот замечательный человек готов сотрудничать с Советским Союзом? – недоверчиво спросил Ломакин.

– На самом деле… не знаю, – смутился Пшиговский. – У него брат считается мертвым, а на самом деле он живой и под другой фамилией служит под началом генерала Тадеуша Коморовского… По нашей информации, они не готовы сей же час рухнуть в объятия Советского Союза, присматриваются к обстановке, но могут быть посредниками в контактах руководства восстания и советскими структурами…

– Лицемеры! – фыркнул Замятин. – Их так называемое лондонское правительство в мясорубку бросило – и помощь им не оказывает, только смотрит, как их месят. И союзники делают вид, что ничего не происходит. Кому эти встречи больше нужны, товарищ капитан, – нам или им? Для нас это просто подспорье, можем и сами справиться, для них – вопрос жизни и смерти…

– Ладно, оставим обсуждение насущных политических вопросов, – поморщился Ломакин. – Надеюсь, нам удастся проникнуть на эту улицу и в этот дом. В крайнем случае, выманим пана Завадского… – Он прислушался к выстрелам на соседней улице. – Пора уходить с этой улицы, пойдем дворами, а то лихо совсем рядом… Ложкин, ну тебя, на хрен, сам тащи эту рацию, надоела уже…

Очередь прогремела из чердачного окна двухэтажного барака, когда они перебегали двор! Повсюду темно, пару раз выходила луна, но быстро пряталась, а зарево пожарищ – не бог весть какое освещение… Охнул Заремба, повалился навзничь, остальные бросились врассыпную, падали кто куда – за камни, за поваленные деревья. Кто стрелял? Почему именно в них? Или в этом городе так принято – стрелять во все, что бегает? Открыть ответный огонь не успели. Кто-то ногой отбросил крышку люка на чердаке, слетел вниз, со звоном разбилось стекло, и стрелок вывалился из окна с обратной стороны барака. Он был один, убегал как заяц. Шустрый Замятин опрометью бросился за угол, но вскоре вернулся, расточая проклятья – ушел, гад! Очередь из пулемета не вызвала волну. Не набегаешься по огромному городу из-за каждого выстрела. Зарембу за ноги вытянули с открытого места, затащили в кусты недалеко от разбитой детской площадки. Ему крайне не повезло. Он хрипло дышал, выгибал спину, из горла шла слюна с кровью. Очередь пропорола правый бок – сразу не убила, но и шансов не оставила. Бойцы мрачно смотрели, как их товарищ беспомощно шамкает ртом, выражая какую-то важную мысль. Хуже не бывает, когда человек умирает, находясь в сознании, – и при этом ясно отдает себе отчет, что умирает…

– Святой Иисус, помилуй и спаси, забери его душу… – забубнил Пшиговский, яростно крестясь. – Может, и к лучшему, что долго не мучился и нас не мучил… Вот, пся крев, нельзя так говорить!..

– Пан Пшиговский, кто его? – пробормотал Ложкин, моргая в темноту. – На нас нет никаких опознавательных знаков. Что за хрень – стрелять в первого встречного?

– Идем в штатском, вооружены, без отличительных знаков, – пояснил Ломакин, – значит, мы повстанцы, местные, кто еще…

– Снайперы-одиночки бродят по городу… – прошептал Пшиговский. – Здесь много фольксдойче – тех, кто за нацистов горой, много тех, кто ненавидит поляков – есть азербайджанские батальоны СС, украинцы с Галичины – эти вообще не могут равнодушно пройти мимо поляка… Есть мерзавцы из РОНА Бронислава Каминского, батальон «Дирлевангер», куда набирают всякую мразь, там до хрена фанатиков, которым нужно постоянно убивать… Святая Дева Мария, что нам делать с паном Зарембой, товарищ офицер? Мы не можем его здесь бросить…

– Однако придется это сделать, – вздохнул Ломакин. – Нам негде его похоронить, и с собой брать нельзя. Пан Заремба нас простит… Все, товарищи, за мной, уходим…

Продолжались перебежки по ночному городу. Они обходили шумные места, крались дворами, обогнули Готлибский сквер, пропитанный сладковатым удушливым запахом. Мрачные тени скользили навстречу – из района, над которым зависло багровое зарево. Это были горожане, сумевшие выбраться из заблокированных районов. Там зверствовали каратели. Пожилые люди волокли тяжелые чемоданы, плакали дети, брели, ссутулившись, женщины в платочках и каких-то странных беретах.

– Панове, панове… – бормотала худая, как штык, особа, обливаясь слезами, и тянула к мужчинам руки. Кинулась к Пшиговскому, каким-то странным образом опознав в нем соотечественника, что-то говорила, проглатывая слова.

Пшиговский догнал группу, когда они свернули за угол барака. Под ногами хрустели стекла, пахло гарью.

– Они из местечка Топель бегут, товарищ капитан… Это в трех кварталах, туда, – махнул он рукой. – Нам как раз через этот район нужно пройти… Раненых бойцов из отряда полковника Прилепского туда привезли – там больница сохранилась… Карателям кто-то сдал, окружили квартал, и давай жечь дома и расстреливать людей. Никого не щадили, ни женщин, ни стариков… В больницу ворвались, в раненых стреляли – еще и состязание устроили, сволочи, кто больше за минуту настреляет… Вырвались несколько десятков гражданских, их наши парни прикрыли, но все, наверное, погибли… Это «Дирлевангер», зондерполк СС, там отъявленные сволочи служат – и не только немцы, но и русские, украинцы, белорусы… Нужно сворачивать, пан офицер, обойти кварталы – потеряем полчаса, ничего страшного, зато целыми будем. Эти знают, что часть населения вырвалась, кинутся вдогонку…

– Идем как шли, – скрипнул зубами Ломакин. – Так мы потеряем всю ночь, а уже не за горами рассвет… Замятин – в головной дозор, бегом марш! Не прошляпим мы ваших карателей, пан Пшиговский…

И снова смутные тени скользили по дворам и закоулкам. В этом старом районе, откуда жителей выдавили, похоже, давно, строения теснились как грибы. Большинство – разрушено, остальные заброшены. Дома невысокие, в два-три этажа, без архитектурных излишеств. Бойцы пробежали мимо вытянутого строения с выбитыми окнами. В здании недавно был крупный пожар. Сгорели все деревянные конструкции, но сохранился кирпичный первый этаж. Впрочем, не везде, в стенах зияли проломы. Часть стены была полностью снесена, под ней чернела воронка от снаряда. В этом месте группу Ломакина и поджидала крупная неприятность. Из-за угла вывалился Замятин и зашипел, подбегая:

– Товарищ капитан, засада, каратели цепью идут… Молча идут, суки, много их… Давайте сюда… – потянул он Ломакина к воронке у стены.

Они сползали, царапая кожу, скатывались в яму. Это был подвал, где все перемешалось – обломки досок, кирпичи, склеенные задубевшим раствором. Теперь это был подвал «открытого типа» – над головой отсутствовала крыша, гигантскую дыру обрамляли торчащие обломки кровельной конструкции. Порывистый ветер разогнал облака, и в дыру словно лампочка светила луна, озаряя яму мерцающим светом. Бойцы замерли в неловких позах, затаили дыхание. Яростно колотились сердца под поношенными пиджаками. Замятин медленно приподнял автомат, собираясь передернуть затвор, на него шикнул Ломакин: с ума сошел? Скрипели камни под ногами – каратели шли цепью с обеих сторон. Бренчала амуниция, сиплое дыхание вырывалось из глоток. Долетали обрывки фраз. Ломакин прислушался – а ведь по-русски говорили! Произношение южное, с Украины эти люди или с юга РСФСР – в принципе, совсем не важно!

– Федюха, мать твою, чего толкаешься? Двигай давай, пострел, чтоб тебя! Чего ты там завис?

– Смотри, какая дыра, Семеныч, – отвечал молодой голос. – А если там сховался кто? Крыся какая-нибудь со своими крысятами? Эти твари шляхские ведь во все щели лезут, везде норовят спрятаться – откуда мы их только не вытаскивали…

Прогремела очередь. С края ямы посыпалась земля с щепками. Ломакин, пытаясь сохранять выдержку, закрыл глаза – хотя велик был соблазн сделать хоть что-то!

– Гранату брось, Федяня, – посоветовал старший голос, – тогда спокойнее станет на душе.

Капитана Ломакина бросило в жар. Скрипнул зубами Ложкин, напрягся – паренек уже изготовился куда-то катиться, в кого-то стрелять…

– Жалко гранату, – поразмыслив, сообщил молодой.

– Жалко – не бросай, – рассудительно изрек Семеныч. – Все равно там нет никого, ну, убьешь пару крысят – их что, меньше станет? А граната может пригодиться в умном деле. Сам прикинь, младой, граната нужна, а у тебя ее нет ни хрена, и что тогда, подыхать ни за хрен собачий?

– Какой ты умный, Семеныч, – похвалил молодой пособник фашистов и сплюнул: – Ладно, живите, крысята… – и цепь проследовала мимо.

– Ну все, вылазим из этой сортирной ямы, – процедил Ломакин. – Прошли, больше не вернутся…

Но это оказалась лишь первая цепь – черновая зачистка! Едва члены группы стали выбираться из этой «братской могилы», как раздались возбужденные крики! Вторая волна карателей шла за первой! «Стоять!» – кричали по-русски. «Хальт!» – вопили по-немецки. Приближалась шеренга солдат в темной униформе – все вооружены до зубов. Непростительная ошибка! Пан Пшиговский охнул и задом пополз обратно. Солдат было много, ужасающе много! Откуда они взялись? Да еще проклятая луна нарисовалась – не сотрешь!

«Не стрелять!» – прохрипел Ломакин. Пока еще сохранялся бледный шанс обмануть карателей. Но Замятин с Ложкиным уже ударили из автоматов – с дикими воплями, с всепобеждающим русским матом! Те дружно разбежались кто куда, а несколько тел остались лежать невнятными бугорками. Ломакин скатился обратно в яму, чувствовал, что сейчас начнется! Почему он так бездарно запустил ситуацию? Что хотел доказать? Бойцы в каком-то хаотическом беспорядке прыгали в яму, заползали как можно дальше под дом. Орущие каратели учинили огненную свистопляску. Пули взрывали землю, топали сапоги. «Попались, суки!» – визжала солдатня. Кто-то швырнул гранату – она взорвалась, не долетев до ямы. Затеялась яростная перебранка – какой придурок кинул, своих же посечет!

– Товарищ капитан, что делать? – спросил, подползая, Замятин. – Взяли нас на арапа, падлы, хана нам… Вы только скажите, товарищ капитан, мы до последнего отбиваться будем…

– Не стрелять… – выдавил Ломакин. – Пока не стрелять… Мне от ваших трупов, сержант, никакого навара…

Где он допустил эту глупую ошибку? Почему потянул резину?

Дом окружили в течение минуты. Больше гранат не бросали, спорили о чем-то. Глухо молился пан Пшиговский – он так и знал, что сегодня придет его смертный час!

– Товарищ капитан… – подтягиваясь на локтях, сдавленно прошептал Ложкин. – Я рацию выронил с перепуга, она в яме осталась…

Потерю Ложкина, похоже, нашли, далеко не скатилась – зацепилась за что-то лямка вещмешка. Послышались возбужденные вопли, посыпалась земля, кто-то выволок радиостанцию на поверхность.

– Герр лейтенант, да это рация! – завибрировал взволнованный голос. – Лазутчики под домом, жиды краснопузые, мать их за ногу! Это точно красные, матерились, как и мы!

– Солдаты, не стрелять! – прогремел командирский голос. – Выкурим этих тварей, живыми возьмем!

– Да хрен они меня возьмут живым!.. – Замятин так заскрипел зубами, что, кажется, сломал один.

– Держите, козлы! – заорал сержант, выпуская очередь. Куда он мог попасть? Только в склон, с которого осыпалась очередная порция земли. Забыл, что нельзя из «МР-40» стрелять длинными очередями. Автомат моментально перегревается, и держать его невозможно. Замятин вскрикнул, отбросил от себя раскалившуюся железку. Снаружи похабно гоготали, но приказ выполнялся – огонь не открывали. Хотя могли аккуратно бросить еще одну гранату, ее бы наверняка хватило.

– Товарищ капитан, сюда ползите… – вдруг зашипел Ложкин. Он рылся в дальнем краю воронки. – Тут еще один подвал… Или шахта с канализацией, хрен ее поймет, сейчас проверю…

Сержант трудился, как землеройка, расшвыривал землю, разламывал створ какого-то люка – и вдруг начал пропадать! Сначала исчезла голова, потом в неведомую бездну погрузились плечи, часть груди. Надежда – как ее не хватало в этот непростой момент! Пан Пшиговский, отталкивая Замятина, пополз к Ложкину, получил пяткой по плечу, но не утратил пыл.

– Панове, мы уйдем… – бормотал он, – это старые кварталы, здесь под землей большая сеть шахт канализации… нам бы только добраться до горизонтального штрека… он должен быть рядом…

– Солдаты, не стрелять! – прокричал на чистом немецком Ломакин. – Работает германская разведка абвера, и все военнослужащие обязаны беспрекословно выполнять указания ее сотрудников! Повторяю, работает германская разведка абвера!

– Правильно, пан капитан, правильно, отвлекайте их… – закряхтел Пшиговский. – Не знаю, что вы говорите, но все правильно, пусть поломают головы…

Снаружи стало как-то тихо.

– Товарищ капитан, что за хрень? – прошептал Замятин. – Вы же ни бельмеса по-немецки… Что вы сейчас крикнули?

– А вот это, мой друг, не твое собачье дело… – пробормотал Ломакин. И тут неожиданно в его руке оказался пистолет «ТТ», и грохнул выстрел. Замятин, не успев изумиться, откинулся на спину, стал давиться кровью.

Пшиговского словно молния пронзила, он замер в скрюченной позе, глаза вывалились из орбит.

– Пан капитан, что вы де… – договорить он не успел, получив пулю в лоб!

Ложкин уже протиснулся на полкорпуса в яму, как-то замер, словно почувствовал беду. А ведь еще немного, и ушел бы в подземелье, к чертовой русской матери! Ломакин несколько раз выстрелил ему в живот. Ложкин скорчился от вспарывающей боли, потом какое-то время мелко подрагивал и наконец отмучился. Вдруг начал извиваться Замятин, плевался кровью, проглатывал матерные слова. Он попытался дотянуться до пистолета, но Ломакин выбил пистолет ногой.

– Товарищ капитан, что вы творите… – выдавил Замятин вместе с кровью.

– В оврагах твои товарищи догнивают, – процедил Ломакин, – да в трубу Аушвица вылетают… – Он снова дважды надавил на курок и выстрелил в сержанта. Дождался, когда затихнет агония, потом навострил уши.

Каратели помалкивали, явно заинтригованные.

Ломакин откашлялся, снова выкрикнул по-немецки то, что уже говорил, и добавил на русском, учитывая национальную принадлежность присутствующих:

– Солдаты, не стрелять, когда я выйду! С вами говорит сотрудник немецкой разведки, я выполняю указания полковника Алекса фон Ритхофена и майора Кристиана Гайдриха! Вы должны немедленно доставить меня в отдел разведки 9-й армии! Повторяю для тупых и плохо слышащих! Я не советский шпион! Все шпионы убиты мной, можете убедиться! Я служу великой Германии и требую уважительного к себе отношения!

– Так вылезай, посмотрим, что ты за гусь такой… – неуверенно пробормотали снаружи.

Он выполз на карачках из воронки – грязный, как черт, весь забрызганный кровью, – отбросил пистолет и поднял руки, демонстрируя, что не вооружен. На краю воронки стояло не меньше десятка вооруженных личностей – в черной униформе зондерполка «Дирлевангер», увешанные оружием, боеприпасами. Лица смутно очерчивались в ночи, солдаты таращились на него, у многих явно чесались кулаки врезать по рылу этому «сотруднику», но бить остереглись, окружили, обхлопали со всех сторон. Какой-то юркий боец спрыгнул в воронку, на четвереньках забрался под дом.

– Герр гауптман! – выкрикнул он через минуту. – Этот парень в натуре всех своих пострелял – три «жмура» в наличии! Может, и не врет, а, герр гауптман?

– А может, просто жить хочет и будет нам тут баки вколачивать? – зловеще прогудел в спину какой-то любитель блатной лексики.

– Я не могу назвать свою фамилию! – взволнованно выкрикнул Ломакин. – Но я только что прибыл из тыла Красной армии и требую доставить меня в штаб 9-й армии вермахта! Меня там знают! Если все сделаете правильно, получите поощрение!

– Да шел бы ты со своим поощрением… – презрительно сплюнул другой боец. – Слышь, братва, – обратился он к остальным, – лично мне плевать, что это за крендель с горы, я бы пришил его на месте – не хрена тут лазить ночами да вмешиваться в наши операции… Мутный он какой-то, братцы, ерша, поди, гонит…

Дискуссия продолжалась недолго. Офицер у местной братвы был из немцев – достаточно сносно изъясняющийся по-русски.

– Задержанного не бить! – скомандовал он картавым голосом. – Буниченко, Рывак, Кузьминок, доставить задержанного в Трибор! Да посматривать за ним, чтобы не сбежал! Связать ему руки – надеемся, господин лазутчик не будет возражать?

Под злорадный гогот Ломакину стянули руки ремнем. Трое окружили его, погнали в глубину дворов. Шли быстро, плотно окружив «мутного» арестованного. В принципе, не били, но каждый раз, когда он спотыкался и матерился, его хватали за шиворот и гнали дальше.

– Гляди-кось, Олесь, – бурчал в спину каратель, – по-москальски чешет на одних матерках – да русский он, какой еще? Заправляет нам от фонаря, что из военной разведки, а сам ведь русский, падла…

– Ты тоже русский, – огрызнулся Ломакин, – или украинский, хрен тебя разберет. В Красной армии служил, признайся? Тебе, выходит, можно?

– Ага, нам можно, – заржали каратели. – Оступились по несознательности, запутались, насильно забрили во вражье войско к коммунистам. Давно искупили свою вину, верой и правдой служим великому рейху… А ты кто такой, падла, чтобы нас судить?

Ломакин перестал отвечать, не реагировал на обидные тычки и лишь злобно пыхтел. Его прогнали темными, уже зачищенными дворами, вывели на дорогу, где стояла автоколонна. Большинство домов на этой улице было разрушено. У зачехленных грузовиков сновали тени солдат. Из темноты доносились одиночные выстрелы, кто-то смеялся, с надрывом верещала женщина. Несколько карателей за ноги вытаскивали из развалин тела, бросали у обочин. В основном женщин – некоторые еще стонали, но выстрелы мгновенно обрывали стоны и мольбы о пощаде…

Ломакина подтолкнули к машине, он самостоятельно и весьма проворно забрался в кузов. Машина была пустая, только на полу поблескивала лужа засохшей крови. Пахло, как в покойницкой провинциального морга, куда давно не завозили хлороформ. «Сидеть и не шевелиться», – предупредил охранник, оставшийся снаружи. Остальные ушли договариваться. Вопросы здесь решались сумбурно и долго. Ломакин тяжело дышал, трещала голова. Яростно чесалась спина, но он не мог ничем себе помочь – руки были связаны ремнем в запястьях. Снаружи потрескивали выстрелы, что-то падало в руинах, перекликались каратели, которые перед выходом на дело, похоже, приняли на грудь. Ломакин терпел – еще и не такое приходилось терпеть. О том, как собственноручно расстрелял членов своей группы, он не думал – обычный эпизод в бесконечной кровавой бойне. Кто свои, кто чужие – все смешалось и стало незначительным. Идеологические установки его мало трогали. Убивать приходилось и чужих, и своих – всякое случалось на войне. Тот же патрульный на разбитой набережной – пришлось убить, чтобы не выдать себя раньше времени. Закричи, что он из абвера, – тупость несусветная. Патрульным до лампочки, а свои бы точно прибили – у Замятина с Ложкиным отличная боевая подготовка. Была…

Вопросы, к пущей радости, видимо, решили. В кузов забрались два плечистых гаврика, приказали пересесть дальше, к кабине, сами развалились у края. В кабину прыгнул водитель, завел мотор. Охранники опустили полог, закурили вонючие немецкие сигареты «Oberst». Машина рывками разворачивалась, наезжала на какие-то препятствия, шофер матерился с густым украинским акцентом – водительского мастерства ему явно не хватало. Дальше была дорога. Несколько минут по прямой, при этом рессоры с подвесками подвергались нешуточным испытаниям, потом сворачивали в узкие переулки, снова выезжали на прямую дорогу. Проезжая часть расширилась за счет трамвайных рельсов. Снова проулки, сполохи пожаров. Район был безопасный – противников режима уничтожили или вытеснили. Дважды патрульные проверяли документы, разрешали проезд. Заскрежетали стальные ворота, машина въехала во двор. Здешние обитатели говорили по-немецки и никак не могли взять в толк, за каким дьяволом сюда пожаловали эти гости из «Дирлевангера»? Каратели что-то объясняли на ломаном немецком, тыкали пальцами в задержанного. Это было огороженное высоким забором здание «тюремного типа» где-то в недрах центра Варшавы. Периметр охраняли солдаты Ваффен-СС. Ломакину приказали выгружаться. Он вылез, выворачивая руки, и с трудом устоял, когда спрыгнул. Охранник прижал его к стене. Второй куда-то уволокся. Несколько минут пришлось наслаждаться местными видами. Кирпичная ограда с колючей проволокой, провода с изоляторами, охранные вышки по углам периметра. Просторный двор, мощенный булыжником, трехэтажное здание из красного кирпича – монументальное, старое, покрытое маскировочной сеткой, которая свешивалась с крыши. На окнах решетки, несколько подъездов. Грузовики в дальнем углу, силуэты часовых. Улица Войковская, сообразил Ломакин, район Трибор. Здесь раньше находилась тюрьма жандармерии и тайной полиции рейха. Во дворе зловещего здания постоянно кого-то расстреливали, тела увозили грузовые машины со специальными прицепами. Здесь и нынче тюрьма, черт возьми!

– Эй, служивый, здесь не штаб 9-й армии? – проворчал он.

– Отвали! – буркнул охранник. – Радуйся, что хоть сюда привезли, а не шлепнули по дороге.

Из крайнего подъезда автоматчики выгнали мужчин в партикулярном платье. Они мялись посреди двора, зябко поводили плечами. Место действия освещал прожектор. Обычные гражданские, не первой свежести, небритые, изнуренные. Их прикладами загоняли в нишу между подъездами. Люди не сопротивлялись, им было все равно. По команде все шестеро встали лицом к стене. Гавкнул офицер, расстрельная команда вскинула карабины. Нестройный залп – и пятеро упали, а шестому пуля не досталась. К нему подошел офицер и выстрелил в затылок из пистолета. Потом произвел еще один выстрел – шевелился кто-то из расстрелянных. Солдаты забросили карабины за спины и удалились за угол. Офицер, упрятав пистолет в кобуру, потащился за ними – досыпать. Из-за угла появилась подвода, запряженная лошадьми. Видимо, с горючим у рейха стало совсем тяжело. Какие-то люди, возможно, те же заключенные, чей час еще не пришел, затаскивали тела на подводы. Мертвых убирали оперативно, чистоплотные немцы не любили заразу. От крайнего левого подъезда донесся окрик. Встрепенулся страж Ломакина, стал подталкивать его в спину. Ломакин нервничал. Не такой представлялась ему встреча с «кураторами». У русских научились бардаку и волоките? Навстречу вышел офицер – в небольшом звании, но все равно офицер! Каста, элита, порода! Охранник бегло заговорил, путая русские и немецкие слова. Офицер нетерпеливо поморщился – ему явно было не до этого. Задержанного толкнули в спину, направляя к лестнице. «Наверх!» – бросил конвоир. Это крыло освещалось крайне скудно, он на лестнице чуть ноги не переломал! Второй этаж, узкий «аппендикс», крохотная «одиночка»… Жизнь научила терпению. Ломакин скрипел зубами, но молчал. Только перед тем, как развязали руки и втолкнули в камеру, произнес заготовленную сакральную фразу:

– Я – сотрудник германской разведки, имею срочное сообщение для полковника Ритхофена и майора Гайдриха. Пусть прибудут за мной или кого-нибудь пришлют. Я больше года находился на задании в русском тылу.

Конвоир что-то буркнул – дескать, не мое собачье дело, и дверь захлопнулась.

Давили стены. Нары узкие, жесткие, из белья – соломенный матрас и облезлая подушка. Узкое окно с массивными прутьями решетки – оно выходило в нишу, залитую кровью, просто замечательно! Благодетели, чтоб вас! Блеклый свет от прожектора озарял булыжные плиты, дальнюю ограду из толстой кирпичной кладки, кусок сторожевой вышки. Охранники, позвякивая амуницией, шатались по двору. Ломакину становилось не по себе. Что за хрень? Или все нормально? Не станут все службы срываться с места, если каждый подозрительный тип будет объявлять себя сотрудником разведки. Им больше нечем заняться, когда все вокруг горит огнем, в Варшаве пылает восстание, в ворота стучится Красная армия, а в рейхе – ни людских, ни материальных резервов, и скоро все обрушится к той самой чертовой матери? К военной разведке у руководства рейха больше нет доверия. После мятежа 20 июля прошло почти полтора месяца. Клаус фон Штауффенберг и прочие заговорщики давно расстреляны. Адмирал Канарис под арестом, и его причастность к заговору тщательно проверяется. Военную разведку перевели под крыло РСХА, и теперь она частично подчиняется руководству Главного управления имперской безопасности, то есть людям с погонами СС… Может, все правильно, и он не пуп земли? Требуется время для выяснения личности, для передачи информации Ритхофену и Гайдриху, о судьбе которых он ничего не знает уже полгода…

Безобразные мысли витали в голове: а если его руководство тоже арестовано в связи с заговором 20 июля? Ведь хватали многих, особо не разбирались. Теперь и его под шумок – какими бы важными сведениями он ни обладал…

Ломакин перестал терзаться, впал в состояние транса. Метаться по камере не было смысла. Его не расстреляли, не бросили к смертникам или другим заключенным, а поместили в относительно сносные индивидуальные условия. Потом извинятся, он стерпит…

И все же ночью было хреново. Спал урывками. В глухой тюремный двор залетали звуки из города. Снова грохотали взрывы, в темном небе отражались отблески пожаров. Пару раз гудели самолеты. Вокруг Варшавы кружили немецкие бомбардировщики и штурмовики. Иногда появлялись самолеты английской авиации, управляемые, как правило, поляками, – сбрасывали восставшим продовольствие, оружие и тут же спешили убраться, пока не подбили. Пользы от этих «посылок» было немного: информация для пилотов запаздывала, груз сбрасывали в места, уже зачищенные от мятежников, и доставался он немцам или их клевретам. Тем самым создавалась видимость, что восставших не бросили, о них заботится польское правительство в изгнании…

Шумели машины – въезжали во двор, выезжали. Несколько раз гремели выстрелы. Перед рассветом Ломакин очнулся от гортанных воплей. В нишу под окном его камеры эсэсовцы загоняли несколько человек. Эти люди не были покорными овцами, как предыдущие, а сопротивлялись, осыпали конвоиров отборными русскими матами. Сыпались затрещины, работали приклады. Человек пять или шесть загнали в нишу. Ломакин из любопытства подошел к окну, быстро выглянул и сразу спрятался. Кто знает этих косоруких – пальнут чуть выше, кого волнует, что там торчит любопытный глаз? Расстрельная команда была наготове и терпеливо ждала офицера, который задерживался. Под стеной стояли несколько человек – видимо, пленные красноармейцы. Пленных в этой летне-осенней кампании было немного, не сравнить с первыми годами войны, но всякое случалось – внезапные контратаки, локальные «котлы», нападения на передовые дозоры. Людям не везло, сопротивлялись до последнего, потом их либо уничтожали, либо брали в плен. Этим тоже не подфартило – не рассчитывали на такой конфуз. Они переминались у стены, сплевывали. Ломакин их не видел, но прекрасно слышал. Кто-то стонал от боли – видимо, душевно припечатали прикладом, кто-то глухо кашлял, потом перестал.

– Вот же, сука, стыдно-то как, мужики… – с отчаянием в голосе пробормотал один красноармеец. – Ну, как так можно, мы уже в Европе – так хотелось до конца войны дожить…

– Не убивайся, Серега, другие доживут, доделают за нас… – вздохнул второй. – Хотя действительно до тошноты обидно… Может, рванем на них, дадим еще кому-нибудь в рыло?

– А я уже дал, – похвастался третий. – Больше не могу, сил нет, парни… Вот, ей-богу, устал чего-то, колени трясутся, мочи не хватит. Да пошли они в задницу, все равно им хана!.. Заорал бы сейчас: мол, за Родину, за Сталина, да что толку, все равно не оценят…

– Скажите, а это больно? – с дрожью вопрошал молодой голос. – Нет, вы не думайте… Я просто боли сильно боюсь…

– Держись, Илюха, все нормально будет… Больно, но быстро, почувствовать не успеешь…

– А ты откуда знаешь, Серега? – спросил второй. – Тебя уже расстреливали?

Ситуация складывалась, мягко говоря, невеселая, но приговоренные к смерти сдавленно усмехались, заставляя удивляться расстрельную команду. Появился офицер, что-то каркнул вороньим горлом. «Прощайте, мужики, больше не увидимся…» «А хрен его знает, Серега, сейчас выясним…» Досмеяться не дали – ухнул нестройный залп. Солдаты беспорядочно перезаряжали, снова стреляли… Ломакин, согнувшись в три погибели, дотащился до нар, забылся беспокойным сном…