Читать книгу Детонатор - Александр Тамоников - Страница 4

Казанский вокзал в Москве, как всегда, был шумен и многолюден. Величественный, как средневековая крепость, он работал на пределе возможностей. Прибывали и убывали поезда, сновали туда-сюда пассажиры и провожающие, безостановочно звучали объявления, заставляющие толпы людей устремляться в разных направлениях.

В 15.00 пригласили на посадку тех, кто собирался отправиться в далекий город Челябинск. Поезд подали на четвертый путь. Возле синих вагонов стояли проводники, которые проверяли билеты и давали лаконичные справки суетливым пассажиром.

Внимательный наблюдатель заметил бы, что последний – четырнадцатый – вагон почему-то не пользуется популярностью. Туда вошли, один за другим, восемь крепких мужчин с большими спортивными сумками, и дверь за ними моментально захлопнулась. Ни проводника, ни проводницы. И ни одной скучающей физиономии за мутным окном. Как будто вошедшие в вагон вдруг испарились.

Но все восемь были живы-здоровы и, надо сказать, неплохо себя чувствовали.

Во-первых, они были полными хозяевами в вагоне, замаскированном под обычный, но имеющем внутри лишь пять, а не стандартных восемь пассажирских купе. Во-вторых, каждый из них чувствовал себя в полной безопасности за бронированными окнами и дверями, снабженными специальными замками. В-третьих, поездка обещала быть долгой и приятной, без всяких происшествий и форс-мажоров, поскольку проводилась в обстановке полной секретности, так что никаких чрезвычайных происшествий и неожиданностей ожидать не приходилось.

– Ох и высплюсь же я, – мечтательно проговорил Глеб Галкин, потягиваясь при этом несколько жеманно, в полном несоответствии со своей внешностью грозного викинга. – Почти сорок три часа в пути. Это если без опозданий.

Георгий Николаевич Белоусов посмотрел на него с нескрываемым неодобрением.

– Я тебе высплюсь! – прикрикнул он. – Мы тут не на прогулке, парень.

Эти двое являлись штатными охранниками службы безопасности того самого научно-исследовательского института, где изготовили опытные образцы тромонола. Теперь им предстояло сопровождать серебристый контейнер в пути, отвечая за него головой. Белоусов, назначенный начальником конвоя, не собирался давать никаких поблажек своему подчиненному.

Вооруженные одинаковыми пистолетами Макарова, конвоиры занимали четвертое купе. Раскладывая вещи и стеля постели, они постоянно задевали друг друга, поскольку являлись мужчинами крупными и довольно неуклюжими.

Галкину минувшей зимой перевалило за тридцать, у него было волевое лицо, светло-серые глаза и нос картошкой, что несколько портило его мужественный облик. Свои вьющиеся светлые волосы он стриг под полубокс, оставляя небольшой задорный чубчик на гладком лбу, лишенном всяческих признаков не то что нынешних, но и будущих морщин. Рубашку цвета хаки, облегающую рельефную мускулатуру, он заправлял в джинсы, а джинсы подтягивал так высоко, что можно было разглядеть очертания его сдавленных гениталий и выставленные напоказ носки канареечного цвета.

Белоусов предпочитал одежду мешковатую, темную, без затей. Был он мужчиной кряжистым, обстоятельным, степенным. Никаких усов, вопреки фамилии, он не носил, к напарнику относился с большим предубеждением, а к заданию – со всей ответственностью старого служаки, готовящегося к уходу на пенсию.

Галкин считал его занудой и втайне мечтал о том счастливом дне, когда сам станет начальником службы охраны.

– Чего ты так разволновался, Георгий Николаевич? – скривился он, запихивая подушку в слишком тесную наволочку. – Мы ж тут не одни. Аж ввосьмером вместе с группой сопровождения. Боевая единица.

– У них свои обязанности, а у нас свои, – назидательно изрек Белоусов и уселся на аккуратно заправленную постель, положив жилистые руки поверх квадратного вагонного столика. – Спать будем по очереди, из купе выходить только по крайней необходимости.

– Это когда в сортир приспичит? – уточнил Галкин.

– Ну не в вагон-ресторан же? – буркнул Белоусов.

– Туда пусть лохи бегают. У меня с собой полный продуктовый арсенал.

– И пиво захватил?

– А то!

– Иди вылей, – распорядился Белоусов, уставившись на свои сжатые кулаки.

– Ты что, Николаич? – возмутился Галкин.

– Не Николаич, а Георгий Николаевич. Ступай. Я третий раз повторять не стану.

– А если я не послушаюсь? – с вызовом произнес Глеб.

Белоусов по-прежнему глядел не на него, а на свои руки.

– Пожалеешь, – коротко произнес он.

– В смысле, в морду получу? Так я отвечу. – Галкин выпрямился во весь рост и воинственно подтянул джинсы еще выше.

Георгий Николаевич покосился на его промежность, потом поднял взгляд.

– Если бы я тебе в морду зарядил, – веско произнес он, – то ты бы на койке отдыхал до самого Челябинска. Нет, парень, никакого рукоприкладства. Просто выставлю тебя из вагона, а там пусть с тобой руководство разбирается.

– Так пиво же, не водка! – упирался Белоусов, хотя уже было видно, что он сдается.

– Я слышал, что пиво. А ты меня слышал? Иди вылей.

Достав из сумки коричневую двухлитровую бутыль, Галкин насупился и направился к выходу.

– Погоди, – остановил его Белоусов.

– Чего? – В глазах парня засветилась надежда.

– Вторую прихвати.

– Ну ты даешь! Какую вторую?

– Ту, что рядом с первой, – невозмутимо сказал Белоусов.

Хмыкнув, Галкин извлек из сумки вторую двухлитровую бутылку пива.

– Как узнал? – поинтересовался он.

– Догадался. – Белоусов пожал плечами: – Такому лосю разве ж двух литров хватит?

Галкин ухмыльнулся, а потом нахмурился.

– Гад ты все-таки, Георгий Николаевич, – сказал он.

– Гад, – согласился Белоусов. – Еще какой. Но исключительно по долгу службы, а не из вредности. Так что ступай, парень, ступай.

Он указал на дверь.

За окнами как раз объявили отправление скорого поезда Москва – Челябинск. Состав дернулся и поплыл вдоль перрона, на котором столпились провожающие.

– Туалет, наверное, еще закрыт, – предположил Галкин, перетаптываясь в коридоре.

Видимо, он еще надеялся на то, что суровый начальник смягчится, но чуда не произошло.

– У нас открыт, – заверил Белоусов. – Полная автономия.

Испустив еще один тягостный вздох, Галкин зашагал в сторону заднего тамбура. Там находился второй пост охранения, за который отвечали двое бойцов группы сопровождения – Валера Беляев и Ваня Юдин. Галкин рассчитывал проскользнуть незамеченным, но Юдин, как назло, торчал в тесном закутке возле туалета, поправляя ремень укороченного автомата Калашникова, болтающегося у него на плече. Из тамбура явственно тянуло сигаретным дымом, его товарищ стоял там и курил.

– Пивка для рывка? – пошутил он, увидев Галкина с двумя внушительными бутылками в руках.

– Прокисло, – сказал Глеб, которому совсем не улыбалось объяснять, что с ним обошлись, как с каким-то салагой.

– Быть того не может, – авторитетно заявил Юдин. – Оно же пастеризованное.

– Говорят тебе, скисло.

Галкин хотел уже протиснуться в туалет, когда его осенила блестящая, как ему показалась, идея.

– Слушай, – сказал он, – а ведь и правда!

– Ты о чем? – насторожился Юдин.

– О пиве. Не могло оно скиснуть. Забирай. С тебя четыре сотни.

– «Мушкетерское»? – Юдин взглянул на этикетку. – Не-а. Оно по восемьдесят.

– Бери за двести пятьдесят, – решил Галкин. – За оба баллона.

– Не-а.

– Что ты заладил, «не» да «не».

– Беляев, – Юдин ткнул пальцем в сторону тамбура. – Заложит.

– А ты тихонечко, – посоветовал Галкин, решивший во что бы то ни стало возместить хоть часть затрат. – Он не учует.

– Валерка? У него нюх, как у собаки. – Юдин с печальным видом покачал головой и перевесил свой АК-74У на другое плечо. – Сам пей свою кислятину.

– Почему кислятину? – возмутился Галкин. – Нормальное пиво.

– А кто мне минуту назад втирал, что оно прокисло?

– Да это я просто так. Пошутил.

Юдин хотел возразить, но не успел. Дверь тамбура распахнулась, и оттуда выглянул Валерий Беляев.

– Вы чего это тут? – поинтересовался он, подозрительно косясь на емкости в руках Галкина.

– Говорим, – ответил тот. – А что, нельзя?

– Если языком болтать попусту, то нет, – отрезал Беляев, здоровенный детина с длиннющими руками, автомат на плече которого казался игрушечным. – Тут пост, а не пивная.

– Глеб мерами безопасности интересуется, – нашелся оробевший Юдин.

– Ну спрашивай, – разрешил Беляев. – Что тебя беспокоит?

Почесав затылок, Галкин высказался в том смысле, что беспокоит его вентиляционная система вагона.

– А то будет как в том фильме французском, – пояснил он, – где охрану газом траванули. Шланг в дырку просунули, и пш-шт-тт…

Беляев снисходительно усмехнулся.

– Тут никаких «пшт» быть не может, – сказал он. – Исключено. В вагоне отдельная фильтро-вентиляционная установка функционирует, воздух очищает. Ну, по типу армейской, с сигнализацией отключения или повреждения. Если что, на пульте сразу красная лампочка загорится.

– Тогда я спокоен, – заявил Галкин, сделав серьезную мину.

– А вот я – нет, – сказал Беляев.

– Это почему?

– Потому что спиртное распивать на работе запрещено.

– Не спиртное, а слабоалкогольное, – буркнул Галкин. – И потом, никто не распивает.

– Чего же ты с этими бутылями по вагону носишься, как дурень со ступой?

– У напарника конфисковал.

– Ну? – изумился Беляев.

– Вот тебе и «ну», – сердито произнес Галкин. – Николаич пивка для рывка предложил, а я ему: «Не положено».

– Молодец.

– Сам знаю. Ну-ка…

Потеснив недоумевающего Юдина, Галкин протиснулся в туалет, отвинтил крышку и принялся лить пиво в унитаз. Выражение его лица было страдальческим, но решительным. Как будто он себе собственноручно зуб рвал. Или пулю удалял, полученную во время героической обороны.

В переднем тамбуре, расположенном в противоположном конце вагона, разговор шел не о напитках и не о вентиляционной установке. Там была выбрана тема более увлекательная. Обсуждали ее двое – Антон Новиков и Виктор Титов, вооруженные такими же укороченными «калашами», как те, что находились у Юдина и Беляева.

С первого взгляда Новиков был писаным красавцем – густые черные брови вразлет, тонкий нос с горбинкой, яркие, вечно влажноватые губы. Портили его плохие зубы, тем более что некоторые из них вообще отсутствовали, вынуждая его строить из себя неулыбчивого, немногословного парня. Отчаянно смелый, просто-таки бесшабашный в бою, он до чертиков боялся дантистов, а потому предпочитал лечить зубы сам, то полоская рот какими-то экзотическими настойками, то втирая в десны еще более экзотические мази. Все это помогало мало, а скорее всего и вовсе не помогало.

Общаясь с девушками, Новиков старался не улыбаться и цедил слова так, что казался парнем угрюмым, хотя натура у него была жизнерадостная, живая. Раскрывался он лишь в компании боевых друзей, знавших его как облупленного. От них ему скрывать было нечего, да и незачем.

– Вот захожу я в кухню, а она такая стоит… – Новиков изобразил руками нечто вроде фигурной вазы. – Просвечивается вся на солнце в халатике своем беленьком.

– А под ним? – взволнованно спросил Титов, кряжистый, мохнатый коротышка, у которого волосы росли повсюду, да так густо, что он смахивал на небольшого кривоногого медведя, обряженного для потехи в военную форму.

– А под ним известно что, – усмехнулся Новиков.

– Ничего?

– Почему ничего… Трусы, лифчик, все как полагается. Но халатик-то просвечивается.

– Это хорошо. – Титов сглотнул слюну. – А то моя вон напялит какую-то хламиду байковую и шляется в ней по дому днем и ночью. Я ей: «Дай хоть тебя рассмотреть, Люсь». А она: «Себя рассматривай. В зеркале». А чего я там не видел?

– Ну, зрелище, наверное, выдающееся, – засмеялся Новиков, выставляя на обозрение подводившие его зубы. – Есть на Волге утес, диким мохом оброс.

– Сам ты утес, – надулся Титов. – Щас двину в пятак, чтоб знал.

– Это же песня такая, чудак-человек. – Новиков приобнял товарища. – Народная. Батя любил петь, как выпьет.

– А эта твоя… как ее?.. Она чего поет?

Таким образом бесхитростный Титов решил перевести беседу на более интересную ему тему. В принципе, Новиков не возражал.

– Аглая, – уточнил он. – Вот стоит она в своем розовом халатике…

– Ты говорил, в белом.

– Трусы белые. И лифчик. А халат – розовый.

– Да? – удивился Титов.

Не давая ему опомниться, Новиков продолжал:

– Подхожу я, значит, и, недолго думая, кладу ей руку вот сюда. – Он показал, с удовольствием заметив округлившиеся глаза благодарного слушателя. – Она: «Ох да ах, да как ты смеешь? Я не такая!» Но не вырывается. Просто смотрит на меня надменно.

– А ты?

– А я вторую руку кладу сюда. – Новиков прикоснулся к бронежилету Титова. – И говорю: «Могу, конечно, убрать». – «Убери», – отвечает. «Какую, – спрашиваю, – левую или правую?»

Титов издал нечто напоминающее хрюканье:

– Ух… А она?

– Обе, говорит. Тогда я спрашиваю: «Ты этого действительно хочешь, Агата?»

– Аглая!

– Ну да, Аглая, – поправился Новиков. – «Ты этого действительно хочешь, Аглая?» Она: «Хочу». Глаза так и сверкают, ноздри раздуваются.

– У тебя?

– Зачем у меня? Я спокоен, я свое дело знаю, – сказал Новиков. – Я ей новый вопрос: «Очень, – спрашиваю, – хочешь?» – «Очень, – отвечает, – хочу». Тут я, не будь дурак, и говорю: «И я тоже очень хочу, Аглая. Не дадим же друг другу сгореть от страсти».

– Круто, – оценил Титов. – И что Аглая? Не отдалась?

– Как раз очень даже отдалась, – ухмыляясь, Новиков многозначительно подмигнул. – Усадил я ее, и поехали-поехали за спелыми орехами.

– Круто, – повторил Титов. – Куплю, наверное, Люське своей халат новый. Прозрачный, как у твоей. – На его лбу прорезались морщины. – Так белый или розовый?

– Не помню, – отмахнулся Новиков, давая понять, что ему дела нет до столь малозначительной детали. – Агата с тех пор вообще без ничего при мне ходила.

– Аглая, – напомнил внимательный Титов.

– Аглая в прошлом, Витек. Я теперь с Агатой живу.

– Значит, она тоже?

– Что – тоже?

– Голая ходит?

– А чего ж ей не ходить? – Новиков скорчил самодовольную мину. – Я, видишь ли, скромниц не шибко уважаю. То им свет выключи, то они так не желают, то они сяк не могут.

– Во-во! – оживился Титов. – Я от Люськи вечно одно и то же слышу: не могу, не желаю. Познакомил бы ты меня с ними, Антоха.

– С кем – с ними? – опешил Новиков.

– Ну с этой Агатой своей… и с Аглаей. Мне уже тридцатник скоро, а я толком бабы голой не видел.

– Выбрось эту дурь из головы, Витек.

– Это почему?

– Женщины все одинаковые, и всё у них приблизительно одинаковое. – Голос Новикова звучал покровительственно. – Потерпи чуток, твоя Люська еще разойдется. Насмотришься еще.

– Скорей бы, – мечтательно протянул Титов, прижавшись взопревшим лбом к прохладному стеклу. – Жизнь-то у нас одна. Много успеть надо.

– Успеешь. Смотри на все по-философски.

– Я и смотрю по-философски. Но все-таки хотелось бы, чтобы поскорее.

Произнеся эти слова, Титов умолк, глядя за окно, где проносились бескрайние поля за редкими лесополосами. Изредка мелькали деревушки и крохотные полустанки с причудливыми названиями. Все это была часть огромной Родины всех, кто сопровождал сейчас взрывоопасный груз в серебристом контейнере. Одна на всех. И каждый любил ее по-своему.

В пятом купе, смежном с тем, где ехали Галкин и Белоусов, играли в шахматы офицеры Константин Ефремов и Дмитрий Самсонов. В подсумках у каждого хранились гранаты – по две Ф-1 и по три РГД-5 на каждого. Помимо автоматов Калашникова оба были вооружены пистолетами, подвешенными в кобурах так, как их носят спецназовцы: несколько ниже обычного.

Ефремов и Самсонов представляли собой подгруппу огневого прикрытия. Это были мужчины из той породы, о которых женщины говорят: за ними как за каменной стеной. Оба весили под девяносто, много ели, крепко спали и предпочитали любым словам действия. Правда, вынужденные сидеть в четырех стенах, они были вынуждены разговаривать, поскольку не знали, как еще убить время.

Собственно, беседу затеял Ефремов, плечистый мужчина с кривым ртом, ясными глазами и такой глубокой ямочкой на подбородке, что ее можно было принять за шрам от пулевого ранения. Его собеседник, Самсонов, имел круглое невыразительное лицо с вяло очерченными, бледными губами, почти сливающимися цветом с кожей. Редкую челку он старательно зачесывал на лоб, а потом смачивал и сдвигал расческой набок. У него были такие большие и сильные ладони, что, подвыпив, он на спор раздавливал граненые стаканы и сминал алюминиевые кружки.

Многословные рассуждения Ефремова о великом будущем России Самсонову импонировали, но понемногу начали надоедать – ведь какой резон талдычить одно и то же, когда речь идет о вещах совершенно очевидных, не подлежащих оспариванию.

– Жвачку будешь? – спросил он, чтобы прервать поток утомивших его разглагольствований.

– А? – захлопал глазами увлекшийся Ефремов.

– Жвачку будешь? – повторил Самсонов, протягивая на ладони распечатанную упаковку жевательной резинки.

– Нет.

Ефремов потер лоб, пытаясь вновь уловить потерянную нить рассуждений. Самсонов ему этого сделать не дал.

– Ну, на «нэт» и суда нэт, – произнес он с кавказским акцентом. – Помнишь такой анекдот?

– Помню. Из детства, когда еще СССР стоял.

– Раньше хороших анекдотов ходило мало, но я их все почему-то помню, – поделился впечатлениями Самсонов. – Теперь их в каждой газете печатают, а читать неохота. Не смешно. Почему?

– Не знаю, – равнодушно ответил Ефремов, скривив рот еще сильнее. – Лично мне анекдоты до одного места. – Он показал, до какого именно. – Сейчас не до них. Слыхал, америкосы новые санкции против нас вводят? За то, что мы Арктикой с ними делиться не хотим. – Он сокрушенно покачал головой: – И чего рыпаются, не пойму? Господь все на Земле поровну поделил: вот ваше, вот наше.

– Господь? Ты что, верующий?

– А то как же? Не умерла еще православная вера…

Самсонов почувствовал, что начинает заводиться.

– Православие? – желчно переспросил он. – Вера? Во что? В то, что нас мордуют от рождения до смерти за то, что, видите ли, Адам Еву прижал к древу? Ерунда какая-то. Индусы себе хоть переселение душ придумали.

– Ну и поезжай в Индию переселяться, – обиделся за православие Ефремов. – Чего ж ты в России торчишь?

– Здесь родина моя! – обиделся и Самсонов. – Живу я тут.

– А раз живешь тут, то не плюй в колодец.

– Я не в колодце живу, а на родине.

Вполне резонное заявление еще больше взвинтило Ефремова. Его возмущенное сопение перекрыло вагонный скрежет и перестук колес по рельсам. Сопел он долго, пока, наконец, нашелся с ответом.

– Вот что я тебе скажу, друг ситный, – начал он. – Верь во что хочешь, хоть в черта лысого, а православие не трогай. На нем все держится. – Ефремов повел рукой, имея в виду, конечно, не убогий интерьер купе, а все, что находилось снаружи: плодородные пашни, леса, реки, большие и малые города, а также всех тех, кто обитал в них, гордо называя себя россиянами. – И сейчас, когда НАТО у самых границ стоит, а Запад на богатства наши пялится, негоже о патриотизме забывать.

– Так я, по-твоему, не патриот? – вскипел Самсонов. – Что же я тогда тут делаю, с оружием в руках? Я Родину защищаю. Крым и рым прошел. Эх ты!..

Махнув рукой, он отвернулся. Его лицо покраснело, словно в него плеснули кипятком.

Ефремов понял, что перегнул палку. Его рука осторожно легла на плечо товарища. Тот сбросил ее резким движением, но Ефремов снова вернул руку на место.

– Извини, – сказал он. – Погорячился.

– Колодец какой-то приплел, – буркнул Самсонов, продолжая смотреть в сторону, хотя было видно, что он начинает смягчаться.

– Это все от голодухи, – решил Ефремов. – Перекусить надо.

– Сам перекусывай.

– Нет, брат, давай уж вместе. Хвались харчами. Чего там у тебя?

Оказалось, что Самсонов подошел к заготовке съестных припасов основательно. На стол легли вареные яйца, толстые колбасные бутерброды в целлофане, нарезанный сыр, упаковка ряженки и крупная редиска с обрезанными хвостиками.

Ефремов тоже не ударил лицом в грязь. Он присоединил к образовавшемуся натюрморту парниковые огурцы, мятый белый батон, золотистую ставриду горячего копчения и влажную, нежно-розовую ветчину.

Некоторое время друзья жевали молча, но постепенно снова разговорились, не обращая внимания на то, что реплики, доносящиеся из набитых ртов, звучали не слишком внятно. Говорили о большой политике, о неизбежной войне, о семейных неурядицах и просто о женщинах, без которых, разумеется, ни один, ни другой жизни себе не представлял.

Очистив яйцо, Самсонов целиком засунул его в рот, пожевал, вытер пальцы о замасленный краешек газеты и спросил:

– Как думаешь, без приключений доедем?

– Никогда наверняка не знаешь, – рассудительно сказал Ефремов. – Помнишь, как ученого из Приднестровья везли?

– Еще бы! – Качая головой, Самсонов откусил ломоть ветчины, намазанный горчицей. – Нас тогда чуть не положили.

– Но мы им дали жару, будь здоров.

– Не говори. Двоих наповал, одного колесами по асфальту размазали. Было дело.

– А ведь тоже начиналось все тихо-мирно, – сказал Ефремов, косорото приложившись к упаковке кефира. – А потом…

Он не договорил, не найдя нужных слов, но Самсонов его понял.

– Потом – да, бляха-муха, – согласился он, качая головой.

И боевые товарищи надолго умолкли, вспоминая тот бой – один из многих, выпавших на их долю.

За мутным, захватанным пальцами окном проносилась необъятная Россия, мирно дремлющая под охраной своих сыновей.

А шахматная партия так и осталась незавершенной.