Читать книгу По следу кровавого доктора - Александр Тамоников - Страница 3

Войска 1-го Украинского фронта развивали наступление от Кракова и к утру 27 января заняли укрепрайон на границе с Нижней Силезией, оставленный немцами. Здесь преобладало польское население – семьи рабочих химзавода, металлургических предприятий, сосредоточенных в крупных населенных пунктах. В районе было много крестьянских хозяйств, из которых оккупационные власти выкачивали продовольствие.

Немцы здесь тоже жили, в основном не самые бедные. Но к концу января почти все они поддались пропаганде и эвакуировались на запад, в рейх. Люди бросали дома и скот, бежали от диких большевистских орд, решивших погубить европейскую цивилизацию.

Наступающие части Красной армии встречали пустые деревни и поселки. Выбирались из подвалов запуганные поляки, со страхом смотрели на танковые колонны, изрыгающие смрад.

Местечко Аухен, где находились химзавод «Бремер» и концлагерь Аушвальд, немцы оставили без боя. Они боялись попасть в окружение. На юге и севере гвардейские штурмовые батальоны прорвали фронт и глубоко вклинились в расположение противника.

К рассвету 27 января местечко покинули все немецкие части. В последние сутки эсэсовцы усердно вывозили и сжигали документацию. Из труб крематориев валил густой дым. Но они избавились не от всех улик своей преступной деятельности.

Лагерь смерти Аушвальд встретил армию-освободительницу распахнутыми восточными воротами. Вихрилась поземка, пронзительный ветер тряс незакрепленные строительные конструкции, носил мусор. Кругом минные поля, несколько рядов колючей проволоки, вышки, оснащенные прожекторами.

В одиннадцать утра батальон майора Пляскина вошел на территорию концлагеря. Саперы провели разминирование, обозначили места, безопасные для прохода.

Бойцов встретили ряды бараков, кирпичные и бетонные сооружения непонятного назначения. В северной части обширного заведения, растянутого на несколько кварталов, возвышались трубы крематориев. Там же разместились газовые камеры – мрачноватые каменно-бетонные ротонды, к которым со всех блоков вели автомобильные и пешеходные дорожки. Ряд строений, оснащенных воротами, соединяла узкоколейная железная дорога.

Часть зданий была разрушена, некоторые сгорели. Но все же большая часть строений осталась целой.

Штурмовые подразделения растекались по территории, продвигались с востока на запад. Пахло гарью, чем-то приторно-сладким. Солдаты испытывали необъяснимый страх, ежились, неуверенно посматривали друг на друга. Притихли крикливые младшие командиры.

У пересечения железнодорожных путей, недалеко от забора, отделяющего крематорий от мрачной ротонды, лежала груда костей, припорошенных снегом. Скалились черепа.

Бойцы из отделения разведчиков пятились. Волосы шевелились под ушанками. Безотчетный страх становился все сильнее. Что-то липкое забиралось в души. Храбрые гвардейцы, не боящиеся ни бога, ни черта, давали слабину, обходили жутковатое место.

Из-за ограды донесся крик. Несколько человек передернули затворы, устремились туда и тоже встали, не в силах оторвать глаз.

За забором пролегал глубокий извилистый овраг. Он почти до краев был завален обнаженными мертвыми телами. Худые изможденные люди лежали вповалку, чуть присыпанные песком. Жутковатая братская могила – мужчины, женщины, дети. Черепа, обтянутые кожей, выпученные глаза, лица, сведенные судорогой.

Их смерть была мучительной, наступила не сразу. Видимо, крематории уже не справлялись с наплывом тел, прошедших через газовые камеры. Под занавес людей перестали сжигать, просто сваливали в ямы.

Солдаты пятились, спешили вернуться к баракам. Кто-то украдкой крестился, стыдливо глядя на товарищей.

Но в так называемой жилой зоне бойцов тоже не поджидало ничего приятного. Между серыми двухэтажными бараками валялись горы полосатого тряпья. Одежду, снятую с узников, не успели сжечь. Грудились взорванные грузовики, к которым были прицеплены цистерны. Ветер еще не успел унести прочь запах газа. Валялись скрученные шланги, металлизированные рукава.

Бойцы по нескольку человек забегали в складские строения и осматривали их. Немцы были рачительными хозяевами, ничего не выбрасывали. Один барак был завален тюками гражданской одежды – костюмы, пальто, куртки, женские и детские платья, огромные связки чулок. Вывезти все это немцы не успели, не рассчитывали, что все произойдет так быстро.

Другой барак был сверху донизу забит обувью, третий – охапками очков, зубными щетками, кисточками для бритья. Четвертый – огромными рулонами человеческих волос. Следующий полностью выгорел. Пожарище окутывал смрадный дух.

Автоматчики пулей выскочили из полуразвалившегося кирпичного строения. Там валялись расстрелянные тела.

В женской зоне еще хуже. Несколько бараков подряд, и везде одна картина. Груды обнаженных женских тел. Их не сжигали, не расстреливали, просто заставили раздеться, отключили обогрев и выбили стекла в окнах. Женщины умерли от переохлаждения.

– Братцы, да что же это? – пробормотал потрясенный автоматчик.

Этот парень повидал всякое, но с таким еще не сталкивался.

– Что же вытворяли тут эти нелюди?

От увиденного кровь стыла в жилах. Предупреждать же надо! Но командиры и сами не знали, что предстоит увидеть им и их солдатам.

Людей в это учреждение свозили сотнями тысяч. Здесь же их уничтожали. По крайней мере тех, кто не способен был работать.

Западные ворота тоже были заблокированы красноармейцами. Подоспела дополнительно выделенная рота. Бойцы в бушлатах и фуфайках перебегали от здания к зданию, шли навстречу солдатам Пляскина. Они старались не расходиться, посматривали на странные плакаты и указатели, на трубы печей в северной части лагеря, в которых происходило окончательное решение еврейского вопроса.

Корпуса, в которых располагались лаборатории и отдельный маленький крематорий, до сих пор плавали в клубах едкого дыма. Здесь эсэсовцы перед бегством сжигали все, шли с огнеметами, не пропускали ни одной мелочи. Лаборатории, помещения для опытов, содержимое извилистой сети подвалов – все превратилось в обгорелые руины. Солдаты брезгливо зажимали носы, стремились быстрее одолеть зону, дышать в которой было невозможно.

У трехэтажного здания администрации, сложенного из красного кирпича, стояли два грузовика с отброшенными бортами. К ним от крыльца спокойно шли шарфюрер и рядовой эсэсовец. Очевидно, они работали в подвалах, увлеклись, заметая следы своих преступлений. Для них стало откровением, что на территории лагеря уже русские!

Автоматчики тоже оторопели. Немцы что-то проорали и бросились к крыльцу. Бойцы спохватились и открыли огонь. Шарфюрер распростерся в нескольких шагах от машины. Его товарищ успел вознестись на крыльцо, где и поймал несколько пуль. Он покатился к ногам своих сослуживцев, которые выносили из здания ящик, обитый железом.

Те бросили свою ношу, открыли рты от изумления. Прогремел тревожный окрик. Завертелась карусель! Немцы срывали с себя автоматы, пятились в здание.

Бойцы майора Пляскина опомнились первыми, открыли огонь из «ППШ», загнали эсэсовцев внутрь. Два трупа остались на крыльце.

Автоматчики по команде молодого лейтенанта бросились на приступ, забросали крыльцо гранатами. Несколько штук закатились в фойе, где и сработали. Бойцы кашляли в дыму, врывались внутрь, стреляли напропалую. Часть эсэсовцев они положили в холле.

Но целая толпа осталась в подвале. Немцы гомонили там, как куры в курятнике. Они сдуру попытались вырваться, кинулись по ступеням вверх, швырнули пару гранат-колотушек.

Два бойца не успели укрыться за колоннами, их тела порвали осколки. Взбешенные автоматчики открыли ураганный огонь в черную падь подвального пролета.

Кто-то истерично надрывал глотку:

– Братцы, Кольку-гармониста убили! Как же без него?!

Ярость рвалась через край. От увиденного в лагере, от потери товарищей, которые в этот день никак не должны были погибнуть!

Автоматчики швыряли гранаты к подножию глубокой лестницы. Туда влетело не меньше десятка лимонок. Не посечет немцев осколками, так пусть в дыму задохнутся!

– Мы сдавайся! – проорал из недр подвала какой-то эсэсовец.

– Все выходим, бросаем оружие у входа, руки за головы! – выкрикнул лейтенант, дрожащий от возбуждения.

Заместитель командира взвода, немного знакомый с языком Шиллера и Геббельса, повторил то же самое по-немецки.

Эсэсовцы кашляли в дыму, выбирались из подвала. Они со снисходительными минами на лице бросали оружие, пренебрежительно смотрели на советских солдат. Унтер-офицер с кольцом на пальце зажимал нос батистовым платочком.

Их было порядка двух десятков. Они стояли посреди холла, кривились, ухмылялись, смотрели свысока, с презрением.

Несколько бойцов скатились вниз. Через пару минут они вернулись и сообщили взводному, что все немцы вышли из подвала.

Коренастый боец с трехдневной щетиной готов был наброситься на надменного унтера.

– Что ты зенки пялишь, падла? – прошипел он. – Кончилось ваше время фашистское, теперь по-нашему все будет!

Унтер лениво обернулся к подчиненным, что-то бросил им. Эсэсовцы засмеялись.

– Надо же, вшивая русская дворняжка облаяла меня, – перевел его слова заместитель командира взвода. – Он очень расстраивается. Неужели, мол, нам теперь придется переходить на русскую еду?

Солдаты возмущенно загудели.

– Лейтенант, неужто стерпим? – прорычал высокий боец с пудовыми кулаками. – Они нам в рожи смеются, а мы их в плен? Может, еще накормим, спать положим? Лейтенант, это же СС! Ты посмотри на их петлицы!

Молодой офицер сам дрожал от ярости. Он потерял на этой войне все – дом, семью, невесту.

Лейтенант колебался недолго, рявкнул так, что штукатурка посыпалась со стен:

– Расстрелять эту сволоту! Да не здесь. На улицу выгнать, и к стенке!

Дважды повторять не потребовалось. Солдаты били безоружных немцев прикладами, хватали за шиворот, пинками отправляли к выходу. Их сбрасывали с крыльца, пересчитывали по головам.

На улице избиение продолжилось. Эсэсовцы отступали к забору, закрывались от ударов. Если кто-то сопротивлялся, с ним и вовсе не церемонились, налетали втроем, превращали физиономию в фарш. Около двух десятков безоружных, побитых мерзавцев жались друг к другу, отступали. Советские бойцы еще не выместили злобу, били от души – за пострадавшую родню, за павших товарищей, за изувеченную страну.

– Все, хватит! – прокричал лейтенант. – Кончай их! Первое отделение, стройся! Заряжай, целься!

Немцы в страхе загалдели. Что происходит? По какому праву их расстреливают?! Они военнопленные, с ними нужно обращаться согласно какой-то там конвенции!

– Хрен вам, а не конвенцию! – проорал, вскидывая автомат, заместитель командира взвода. – Жрите, суки, русскую еду!

Огонь солдаты открыли, не дожидаясь команды, не утерпели! Эсэсовцы орали, падали. Щелкнул каблуками унтер-офицер, выбросил руку в нацистском приветствии и отлетел к забору с явными излишками свинца в организме. Когда упали все, солдаты перенесли огонь на трупы. Они не могли остановиться, убивали заклятых врагов снова и снова.

– Отставить! – заполошно выкрикнул капитан, невесть откуда взявшийся.

Он бежал из-за угла, махал руками.

– Терновский, что вы себе позволяете? Кто приказал? Нам нужны языки!

Но все уже кончилось. Два десятка тел, истерзанных пулями, валялись на земле.

– Терновский, да я вас под трибунал!.. – Капитан тряс кулаком под носом белого, как известка, лейтенанта. – Что за самоуправство? Вы за это ответите!

– Товарищ капитан, да это же нелюди! – крикнул кто-то. – Нельзя им жить. Вы посмотрите, что они наделали!

– Ладно, потом разберемся, – сказал капитан и отвернулся.

Его тоже терзали противоречия.

Щекотливую ситуацию подправил мотоциклист, с треском вылетевший на своем «М-72» из-за угла барака.

Он подлетел, остановился, покосился на горку свежих трупов и бодро отрапортовал:

– Неплохая новость, товарищ капитан. В южных бараках живые обнаружены! Их много, товарищ капитан! Соседние бараки немцы сожгли вместе с заключенными, а там, видать, не успели, опаздывали.

Капитан переменился в лице, прыгнул в люльку. Мотоцикл, выстреливая гарь, унесся.

В нескольких бараках на южной стороне заведения действительно обнаружились живые узники. Там был отдельный сектор, содержались заключенные из Польши, Венгрии и Советского Союза. Эту зону отделяли от остальной территории лагеря металлические ворота и ворох спиралей колючей проволоки. У ворот стояла грузовая машина с десятком канистр, наполненных бензином.

Совершить свое черное дело охранники не успели. Но двери и окна первых этажей они заколотили досками. Этим и объяснялась задержка с выявлением выживших заключенных.

Автоматчиков привлекли крики. Двери были открыты, обитатели барака выходили на волю. Они слепо щурились, плакали, не верили, что уцелели. Мужчины, женщины, дети, до предела изможденные, живые скелеты.

Они брели по коридору, образованному смущенными автоматчиками, недоверчиво смотрели по сторонам, что-то спрашивали на незнакомых языках. Солдаты недоуменно пожимали плечами. Их было несколько сотен, оголодавших, выживших по недосмотру лагерной администрации, давно потерявших веру во что-то светлое.

Безволосый мужчина, еле переставляющий ноги, радостно бросился к солдатам:

– Братушки, милые, наконец-то! Я сержант Конюхов. Под Брестом взяли в плен в начале войны. Много нас было, никто не выжил, только я один и остался. Не виноватый я, братцы. Немцы на рассвете в казарму ворвались, мы даже за оружие схватиться не успели. Тогда они еще добрые были, не убивали, всех на запад через Буг отправили. – У мужчины слезились глаза, он был убог и отвратителен, кутался в какое-то отрепье, заискивающе смотрел в глаза.

Бойцы отворачивались. Замполиты, политруки и прочие проповедники прочно вбили им в головы, что сдача в плен – позор и уголовно наказуемое деяние, требующее самой жесткой кары. Уж лучше застрелись, но не сдайся врагу. О том, что существует масса ситуаций, когда невозможно застрелиться, эти проповедники умалчивали.

Мужчина ковылял дальше, опустив голову. Как он выжил с сорок первого? Разве такое реально? Впрочем, в этом безумии, растянувшемся почти на четыре года, было возможно все.

– Товарищ старший лейтенант, ведите людей к администрации! – прокричал капитан. – Там решим, где их временно разместить. Скоро особисты подтянутся. Распорядитесь, чтобы теплые вещи доставили, кухню. Но кормить немного! А то объедятся и кони двинут!

Сотрудники НКВД прибыли без опоздания. Два грузовика, набитых солдатами отдельного батальона охраны тыла действующей армии, и пара штабных машин с офицерами. Они брали под охрану ворота, ключевые перекрестки, в очередной раз прочесывали лагерь.

Солдаты майора Пляскина чуть не бегом покидали территорию, пахнущую смертью, строились за воротами.

Прибывали похоронные команды, офицеры второго отдела контрразведки, набившие руку по работе среди военнопленных и узников концлагерей. Через пару часов приступил к работе фильтрационный пункт. Отогревшихся, накормленных узников снова выводили на улицу, строили в очередь перед крыльцом администрации.

Это чистилище неторопливо, скрупулезно работало в просторном фойе, охраняемом автоматчиками. Офицерам помогали переводчики. Данные узников тщательно фиксировались, проводился визуальный осмотр. Людей сортировали по национальному, половому признаку, всех военнопленных отправляли в отдельный барак. Разборка с ними начнется позднее и окажется куда более тщательной.

Подозрение у сотрудника особого отдела вызвал сухощавый тип с мучнистым лицом. Он сутулился, носил рваный пиджак не по размеру, обвисшие засаленные штаны. Глаза его слезились, руки тряслись, он периодически разражался пугающим кашлем, прерывающим бессвязную польскую речь. Но у человека, работавшего с ним, глаз был наметан. Этот пан Голушка, бывший бухгалтер из Лодзи, брился два дня назад! Как ухитрился-то? Да и волновался он, хотя усиленно это скрывал.

– Кто-нибудь знает этого доброго человека? – поинтересовался офицер у недавних узников, дожидавшихся своей очереди.

Они равнодушно пожимали плечами. Разве всех упомнишь?

– Лагерный номер покажите, если вам не трудно, – вежливо попросил офицер.

Все узники Аушвальда носили номера, вытатуированные на внутренней стороне правой руки, у сгиба локтя.

Пан Голушка побледнел.

Не все эсэсовцы успели бежать при приближении советских войск. Не всех расстреляли красноармейцы у здания администрации. Нашлись и те, которые спрятались.

Номер на руке этого субъекта отсутствовал. Хищный затравленный взгляд, пружинистая стойка.

Их было трое в этой очереди. Они рассредоточились, надеялись, что повезет, а теперь бросились на автоматчиков, стали вырывать у них оружие.

Драка была недолгой. Одного солдаты мигом нашпиговали свинцом. Он долго корчился на полу, не желал подыхать. Другому проломили череп прикладом.

Бухгалтер изрыгал проклятия, вырывался, с ненавистью таращился на своих идейных врагов. Он сумел-таки врезать по животу красноармейцу.

– Ну, падла, подожди! – прорычал тот.

– Не убивать! – спохватился офицер.

Солдаты повалили этого фрукта на пол, скрутили руки, подняли, крепко дали под зад и увели. Их товарищи вынесли из здания трупы. Фильтрационный пункт продолжал свою работу.

Открытый «ГАЗ-67», явно не раз побывавший в крутых передрягах, въехал на территорию лагеря в середине дня. В нем сидели майор и три старших лейтенанта. Командир группы, сидевший рядом с вихрастым водителем, показал часовому удостоверение. В нем значилось, что предъявитель сего майор Никольский Павел Викторович является сотрудником третьего отдела контрразведки СМЕРШ 1-го Украинского фронта.

Солдат явно прибыл на войну из сельской глубинки. Он долго вчитывался в содержимое документа, смотрел то на фото, то на лицо человека, сидевшего в машине.

– Что-то не так, боец? – строго спросил майор. – У вас в НКВД все такие долгоиграющие?

– Прошу прощения, товарищ майор. – Часовой вернул документы. – Дело в том, что здесь уже работает контрразведка.

– Это другая контрразведка, – заявил Никольский. – Я должен объяснить вам, товарищ солдат, чем третий отдел отличается от второго?

– Парень слегка ушибленный. Такое бывает, – пробормотал вихрастый старший лейтенант, сидящий за рулем.

– Все в порядке, проезжайте, – заявил боец, возвращая документ. – Вы же сюда по делу, товарищ майор?

– На отдых, – ответил Никольский, пряча удостоверение в нагрудный карман. – Я слышал, тут прекрасный курорт с минеральными источниками.

– Вогнали вы служивого в краску, Павел Викторович, – рассуждал старший лейтенант Виталий Еремеев, проезжая шлагбаум. – А он, между прочим, все правильно делает. Бдительность прежде всего!

– Мог бы и у нас документы проверить, – проворчал с заднего сиденья худощавый бледноватый офицер с постным лицом. – Раз бдительный такой.

– Только не это! Так мы до вечера тут проковыряемся, – буркнул коренастый парень с широким, обманчиво добродушным лицом. – А ночевать в этом славном местечке очень не хочется.

– Боюсь, придется, товарищи офицеры, – сказал Никольский. – Не думаю, что в ближайшем населенном пункте нам подготовили гостиницу с баней. А здесь нас вряд ли поджидает что-то непривычное.

Впрочем, майору вскоре пришлось забрать свои слова обратно. Ни с чем подобным офицеры СМЕРШа еще не сталкивались.

«Газик» медленно двигался по концлагерю. Людей в округе было мало. Лишь у отдельных бараков возились фигуры в противогазах, выносили тела.

Несколько раз старший лейтенант Еремеев по приказу Никольского делал остановки. Офицеры заходили в бараки, оглядывали их. Осмотр оврага, ставшего братской могилой, не затянулся.

Офицеры торопливо возвратились к машине, ехали мимо крематориев, газовых печей, каких-то весьма подозрительных ям. Потом они опять наведывались в бараки, беседовали с офицерами и бойцами караульной роты НКВД.

– Волосы дыбом, – признался Борис Булыгин, затравленно косясь по сторонам. – Вот каюсь, товарищ майор, ни в бога, ни в черта не верю, а как заехали на этот минеральный курорт, так не могу избавиться от желания перекреститься.

– Там волосы в бараке, – проговорил Еремеев и судорожно сглотнул. – Самые натуральные, человеческие, товарищ майор. Стригли людей и ничего не выбрасывали. Там их тонны. Зачем я поел? – сокрушался молодой офицер. – Такая знатная каша была, с мясом. А теперь оно обратно лезет, не могу остановить.

– Так не откажи себе в маленьком удовольствии, – проворчал Павел. – Два пальца в рот, и сразу полегчает. Ты, Борис, тоже не стесняйся, крестись, сегодня можно.

– Выпить бы сейчас, – мечтательно пробормотал Кобзарь. – Тоже не грех, верно, командир? Славное местечко. – Он шумно выдохнул. – Сколько же народа фашисты загубили? И, спрашивается, зачем? Мои мозги не понимают, в чем великий смысл всего этого.

– Концентрационный лагерь Аушвальд функционирует с тридцать девятого года, когда немцы Польшу прибрали, – сказал Павел. – Сначала они тут три барака поставили, исключительно для поляков, невзлюбивших фашистскую власть. Потом расширяться стали, целый город в итоге получился. Один из элементов большой системы для механизированного уничтожения людей. Газовые камеры, крематории, конвейеры, оборудование, средства доставки и прочее. Про окончательное решение еврейского вопроса слышали? Вот здесь его и решали. Место удобное. С любой стороны света можно свозить народ. В Аухене сходятся несколько шоссе, рядом ветка железной дороги от станции Врожень. Первые годы евреев свозили из многих стран, даже из Германии. Потом перемешивать стали с поляками, венграми, русскими. Кого-то на работы отправляли, химзавод строили, пара рудников под боком. Но в основном, конечно, уничтожали. Даже не знаю, мужики, сколько народа здесь полегло. Может, миллион.

– Выкладывайте, товарищ майор, какое у нас задание, – проворчал Кобзарь. – Мы с узниками концлагерей не работаем. Постигать ценности национал-социализма тоже нет желания. Вас дважды вызывали в армейский отдел. Вы с полковником Максименко такие загадочные ходили.

– Задание довольно несвойственное для нас, – признался Никольский. – Но работать с контингентом и подсчитывать жертвы кровавого режима нас никто не заставляет. При лагере имелась крупная научно-медицинская лаборатория, где садисты в белых халатах с высшим образованием ставили опыты на людях. Материала у них хватало на любой вкус. Слава о медиках этого заведения шагнула далеко за пределы Польши. Сюда приезжали специалисты для консультаций чуть не со всего рейха, набирались опыта. Нас интересует единственная фигура, некий доктор медицинских наук, по совместительству штандартенфюрер СС Клаус Мендель. Он руководил здешней научно-исследовательской базой, проводил опыты в течение трех лет. Лично загубил не одну тысячу жизней. Нам поручено уточнить сферу его деятельности и возможное местонахождение. По данным местных агентов, имеющих отношение к концлагерю, еще вчера утром Мендель был здесь, утилизировал документацию.

– Да сбежал, чего ему тут сидеть, – заявил Булыгин. – Как почувствовал опасность, сразу ноги унес. Уж его-то в Берлине встретят с распростертыми объятиями.

– Кстати, совсем не обязательно, что удрал, – задумчиво проговорил Игорь Кобзарь. – Наши под Горицей и Любавью вчера прорвали фронт, продвинулись на двадцать километров и перекрыли автодорогу, идущую на запад. Если Мендель проканителился тут, то хрен он прорвется к своим. Даже в штатском, все равно задержат.

– Остался в районе – хорошо, удрал – все равно поймаем. Столь одиозные личности даже нашим западным союзникам ни к чему. Они им – только репутацию портить. Как бы то ни было, мы должны собрать как можно больше информации об этом субъекте, – сказал Павел.

– Что о нем известно? – спросил Еремеев, усмиривший желание опустошить желудок.

– Он молодой, тридцать три года, юное дарование, так сказать. – Павел поморщился. – Имеет медицинское образование, степень доктора наук. Возглавлял кафедру Института антропологии, генетики человека и евгеники имени кайзера Вильгельма. Там же недолгое время преподавал. Специалист широкого профиля. Проводил эксперименты по созданию, так сказать, людей будущего, истинных, незамутненных арийцев. Занимался евгеникой – наукой, изучающей наследственность. Ставил такие опыты, что кровь в жилах стынет. Вполне благообразный молодой человек, кукольной, можно сказать, внешности. Воспитан, учтив, интеллигентен, имеет блестящее образование, эрудит во многих сферах. Общение с ним, по отзывам людей, знающих его, оставляет только приятное впечатление. Никогда не кричит, всегда любезен, способен поддержать беседу на любые темы.

– Неужели? – пробормотал Кобзарь. – И такого душку мы собираемся ловить?

– Именно, – подтвердил Павел. – И жестоко наказать за организацию массовых убийств, какими бы высокими научными целями они ни прикрывались. Кстати, детей и женщин он убивал тоже с учтивой улыбкой и неистощимой любезностью. Мендель женат, имеет двоих детей. Семья проживает в Потсдаме, пригороде Берлина. Говорят, он постоянно высылал им из лагеря подарки.

– Нет, сейчас меня точно стошнит, – заявил Еремеев. – Товарищ майор, не уезжайте никуда, я скоро. – Он засеменил за угол.

– Да уж, это ему не за роялем, – с усмешкой проговорил Игорь, провожая взглядом товарища.

– За каким роялем? – не понял Никольский.

– А вы не знали? – удивился Кобзарь. – Открою вам тайну, товарищ майор. Наш Виталька музыкальную школу посещал. Потом, правда, бросил, в милицию подался. Но на рояле лабать очень даже может. И Рахманинова, и одесский блатняк, и все, что захотите. Слух у него очень нежный, музыкальный. Только не любит он об этом говорить, стесняется. Какое-то непролетарское занятие.

– Всех нас в молодости по сторонам бросало, – сказал Булыгин. – Я вот, как и этот Мендель, в медицинский институт поступил. Мама дорогая, за первый год все кости человека наизусть выучил. Их миллион, отбарабанить хоть ночью мог. Потом, правда, бросил. Муть мутная, не мое. – Он содрогнулся. – Недавно проезжали мимо той горы, что у полотна свалена, а у меня как начало сверкать в башке. Ничего поделать не мог! Вот это малоберцовая кость, подвздошная, седалищная, патернальная клиновидная. Словно с ума сходил, потом вроде отпустило.

– Сложные вы натуры, – заявил Кобзарь. – Проще надо быть, товарищи офицеры. Вот я, к примеру, в своем втором отделе иркутского патронного завода ничем таким не заморачивался, просто делал свою работу, врагов искал, так сказать. – Он замолчал и задумался.

А уместно ли это «так сказать»?