Читать книгу Натренированный на победу боец - Александр Терехов - Страница 5

Ощупью я доплелся до кухни, налил в ладонь воды и напился. Чихнул – глаза расклеились, обнаружив шесть утра и порученца Витю.

– Имеются трудности с засыпанием? Я могу показать, как это делается. Главное, правильно лечь.

Витя опирался на швабру. Посреди кухни он горбато сидел на табурете, уставясь под железные шкафы полузадушенными бессонницей глазами.

– Из каждой дырки кажутся крысы? И кровати такие низкие! Хвостик в колечках? – Я уходил, зевал. – Это тебе, золотой, не девка – в сон не тянет. Швабру можешь вставить в зад: крыса, сынок, выдерживает прямой удар по черепу и горло все равно достанет. Спиной к вентиляции сел ты зря: до шеи любой крысенок допрыгнет. Спокойной ночи.

Поют. Вслушался, беременные пели про зеленый сад. Выходит, не сплю. На подоконнике голубь с нестриженой старческой шеей, я пощипываю подбородок и думаю, бриться мне или нет; лето тает первыми кострами, ветрами, сухими и чистыми, приносит дым, цветы, политые дороги и клекающие каблуки – будто есть и еще одна жизнь, вот – слышна она, поторопись и встретишь. Мне снилось, что любимая – как маюсь у трамвайных путей, и ломит грудь от правдивости, – она существует, сейчас приедет. Даже теперь, когда проснулся, еще болит; моя стареющая шкура, легко же тебя обманывает чужой зов. Не чужой – сама зовешь и сама подбегаешь. Хотя ей видней – отпущенная на ночь, находит себе целебную траву и, раз болит, значит, вправду нашла. А я не могу.

Я лежу, и остатки боли высыхают на груди, как тот запах на ее рубашке: утыкаешься в него, но каждый раз ищешь дольше, а отзывается он слабей; найдя – замираешь, словно острым закалываешься, понимая: именно тот запах, скоро его не будет нигде, и даже оставшаяся от нее одежда будет пахнуть только шкафом. Наконец-то что-то приснилось. Оттого, что увидел вчера девушку. Запомнилась красивая девка чистой масти – и приснилась подобная. Щадящая штука сны, они все земные, все можно объяснить. Пойду бриться.

Арбуз дураки нарезали от маковки к заднице – вышел сок. Резать надо скибками поперек. Я дочищал третий ломоть, раскусывая белые косточки, а коричнево-полированные цокал в тарелку, выталкивая их языком через скользкую губу. В тарелке они блестели, развернув куда попало острые носы, как корабли, разбросанные бурей.

– Большое спасибо, Иван Трофимович, за арбуз.

Мэр кивнул, дрогнув щеками. Военный совет дополнял Ларионов, пахший, как парикмахерская, прапорщик и Витя – он ковырялся в ногтях.

Старый приступил:

– Мы не будем отчитываться ежедневно. Отчитаемся, когда деньги получим. Передайте вашим: не надо за нами ходить. Помилуйте, спускаюсь в канализацию – там трое сидят.

– Да это ремонтники, – вставил Ларионов.

– В хромовых сапогах! Нам скрывать нечего. Методику истребления, ежели мы доберемся до нее, вы все равно не спишете.

Ларионов смущенно почесал бровь.

– Во всяком случае – я доложу. Не я решаю.

– По сути. Поселений крыс в гостинице мы не нашли. По любой известной в мире методике обследования объект синантропными грызунами не заселен.

Мэр пошатнулся.

– А падают. Не грызуны?

– Нет смысла спорить. Условия понятны, двенадцатого числа крысы падать не должны. Но! Иван Трофимович, я не скрываю, возможно, завтра мы откажемся. Продумывайте последнее средство – сплошь штукатурить потолок. Высоко, площадь большая, не знаю, поможет, нет. Поскольку мы не поняли пока, откуда они приходят, то и обещать не могу, что они не начнут падать со стен, вылетать из рукавов. Не знаю. Но есть вероятность, что завтра поутру ничего другого я вам не посоветую. Оставьте нас теперь.

Скрипнули стулья. Иван Трофимович двигал коленями, не удавалось ему прямо так встать и уйти. Он жалко взглядывал на каждого по кругу – я увернулся и выскочил на балкон. Жаль, без арбуза.

Санитарки гнали вениками из-под лиственниц закуривших солдат – те покорно убегали по дорожке к воротам, следом спешил прапорщик, вскрикивая: «Куда?! Приказа не было!» – следом шлепал Ларионов, пытаясь утянуть великоватую портупею, нащупывая пальцем дырки на ремне, – пацан с седыми прядями за ушами.

– Степан Иваныч, ты-то куда пошлепал? Дуй назад. Не сразу, куда ты ломанулся? Цветы понюхай. И по-тихому назад.

Я уселся – затылок удобно поместился меж пузатых колонок балконной ограды, – не смотреть, как мэр уносит мертвую спину. Тихо. Я вздрогнул, когда стукнула балконная дверь.

– Вы не будете больше есть? – невеста нарядилась в докторский халат – неузнаваема. – Я могу убирать со стола?

Я кивал на ее вежливые речи: решила взяться за ваше питание, время есть – каникулы, все к Вите поближе, хоть не буду волноваться, что он там ест; я кивнул, правильно, и обернулся: точно в меня, через витой прогал меж колоннами, снизу глядел Иван Трофимович. Дождавшись моего взгляда, он выдавил:

– Теперь и вы поняли. Им не хватит, если я уйду. Я им нужен с потрохами. Теперь я от вас не жду.

Девушка опустила чистые кулачки в карманы – ноги расступились шире.

– Вам удобно сидеть? Замечательно. Послушайте меня, серьезный разговор.

– Попозже.

– Я мешаю вам думать?

– Я жду, когда вы станете на свет. В юбке ты или нет.

Она подумала и отодрала пуговицу за пуговицей от пахнущего стиркой халата.

Я зажмурился и положил руки на прохладный камень за спиной.

Невеста вытирала стол – нагибая голову, волосы скользили по щекам и скрывали губы, я теперь каждый день буду видеть ее, сонная боль тупо тыкалась в сердце, она взялась нас кормить, осенние дни, тревожные со школьных времен: придешь, а в классе – новенькая, одна, ей пока не с кем сидеть; поворачивал за невестой голову, не понимая, куда же я смотрю; такая – глаз не отведешь, а на посторонний вопрос: ну, что за ноги? грудь? – споткнешься: не заметил; такая – кажется, на каждое ее движение должна собираться толпа, а нам удивительно щедро: она сдвигает стулья, полотенце встряхивает и вешает на батарею, существует в комнате, где я.

– Черт возьми! Может, ты и на меня внимание обратишь? – взорвался Старый. – Дождусь я?

– Дождешься, я тебя в богадельню сдам! Сопли распустил, мэра гонишь в гроб! Степан Иваныч, что там за потолок?

– Я тебе доложу! – Старый махнул кулаком на открывшийся рот Ларионова. – Подвесной потолок. Помнишь восемьдесят девятый год, высотка у кинотеатра «Казахстан»? Что-то подобное. Сто метров на шестьдесят. От пола – двадцать два! От основного потолка – тридцать сантиметров. Основной потолок сплошной, неповрежденная гидроизоляция. Кровля в приличном состоянии. Чердак мы прочесали – чистый.

– А светильники?

– Там вся проводка в чердаке, как на ладони, непроницаема. И теперь вопрос, откуда крысы в подвеске? Она висит на железных штырях, полметра расстояния до каждой стены. Стены глухие, ни трубы, ни кабеля. В проекте доступ людей на подвеску не предусмотрен. И мне предлагают поверить, что оттуда падают крысы. Что я считаю? Ничего я не считаю. У меня единственное соображение: крыса замечается лишь при ударе о пол. Никто не видит, откуда она вывалилась. Задрали голову, ага, трещины в потолке. Значит, оттуда. Кто знает, какие игры вертят местные, – я не знаю. Приносит какой-нибудь недовольный горожанин пасюков и кидает из-за сцены.

– Два года подряд, – прошептал Ларионов. – Извините.

– И заметь, Старый, – подхватил я. – Падают чаще крысята. Если стадо действительно гуляет на подвеске, ясно, что чаще оступаются молодые – сходится.

– Сходится, – кисло кивнул Старый. – Но крысят и проще наловить живоловкой, для кидания. Сперва-то я предположил, что в гостинице имеются скрытые полости, допустим – правительственная связь. Хотя для чего правительству связываться с этим гадюшником? Или технические ходы кирпичами заложили и сами забыли. Но вряд ли бы я их прозевал на осмотре. Или мне пора квасом торговать.

– Если они не могут зайти на подвеску, надо исходить из того, что они на ней и живут.

– Живут? На плитах в палец толщиной? А гнезда вьют из экскрементов? И жрут экскременты? А что пьют?

– Я прощаюсь с вами, – прозвенела невеста. – Жду на ужин. Не ругайтесь.

Я обратился к Ларионову:

– Что там, голая подвеска? Никакого строительного мусора?

– Как положено, слой керамзита. Насыпью.

– Они в керамзит зарылись!

– Ты не лети, это ж необъяснимо: сплошной кишащий крысняк. И в нем торчит чистая гостиница, где крысы – только в потолке! Да почему же? Кругом – раздолье. Это было б естественно, если бы в гостинице два года шли дератизационные мероприятия – объяснима тогда миграция, объяснимо такое редчайшее мозаичное расселение, вот как в Волгограде, где они забились на шестнадцатый этаж…

Ларионов вытирал запотевшие очки, я нацелился пальцем в горбоносие Старого.

– Объясню! Гостиница внешне относится к крысняку. Но на деле она отсечена от юга бульваром – широким бульваром, без мусорок, без общепита. Получился островок. Поэтому его не подпитывают соседние семейства. Почему местное семейство засело в потолок – только гадать остается. Допустим, они сидели на участке исторически, от скотобоен. Или заселили стройку при подвозе материалов, прокладке коммуникаций – сделали ход, что я нашел в двери мусорокамеры. Допустим, они освоили подвал, а когда его затопило – резко пошли наверх по мусоропроводу. Все три условия в кулаке у нас есть: гнезда – в подвеске, пайка – в мусоропроводе, питье – ходят по мусоропроводу в подвал, или труба где-то сочится. В чем тоска? – связать подвеску и мусоропровод. Вот надо ход прицельно и искать. Ход – между подвеской и стеной, ближней к мусоропроводу. По-видимому, на подвеску они перепрыгивают, расстояние – полметра, свободно.

– Извините, я нужен? – Витя заглянул в наши покои.

– Раздражают меня молодые люди. Слишком похожи на меня. Но вас, Виктор, я уважаю. Даже в провинции надо быть отважным до дурости, чтоб сметь жениться на такой картине. Она сегодня на балконе показала, как расстегивается ее халат. Правда.

Ларионов прытко поднялся и перехватил Витины руки.

– Витя, вы ж понимаете, кто это говорит и для чего… Не унижайтесь.

– Старый, бери мальчика, замерь по мусоропроводу уровень потолка и расчищайте – на этаж вверх, на этаж вниз. Глядите, как там с целостью. Я с архитектором в зал. Степан Иваныч, первое – нужно два бинокля. Второе – рот пореже открывай.

В зале два солдата метали штык-ножи в кусок фанеры.

– Кто такие?

– Караул.

– Пошли на хрен отсюдова!

Бегом архитектор доставил бинокли, пахнувшие вещевым складом, с белыми номерами на чехлах.

– Свет. Включайте все. Какая стена к мусоропроводу? Берите бинокль, и вон с угла – мне навстречу, ищем дырку в стене. В самом верху, напротив подвески. Или выше. Повреждение штукатурки, потеки, пятно – сразу поднять клешню, я подойду.

Час миновал в хождении с запрокинутой головой. Я размял пальцами шею. Ларионов, постукивая очками о бинокль, кряхтел.

– Отсвечивает… У меня чистая стена, – плюнул на платок и протер очки, слепо взглядывая в меня. – У вас как?

– Одна трещина. Вон.

Мы уставились ввысь, как звездочеты.

– Да, – признал Ларионов. – Но как ниточка.

– А выше по ней? Расколупано, видно? Краснеет. Похоже, отвалилась штукатурка и торчит кирпич. Кирпич красный в стене?

– Клали красный.

– Трещина – ступенями вниз и вправо. Все время вниз и вправо тянет, что значит?

– Штукатурили небрежно. Или сырая стена.

– Я не про то. Трещина повторяет шов кладки. Значит, пьяные каменщики внутреннюю стену гнали тяп-ляп: кладка не смыкается, есть пустоты, ход. Садитесь теперь или лежа – как удобней, – и глаз оттуда, где кирпич виден, не спускать.

Ларионов уселся. Смотрел-смотрел и просипел:

– А чего мы ждем?

– Если с трещины на подвеску прыгнет крыса, то деревня их на подвеске. Всех положим брюхом вверх.

– И сколько так сидеть?

Расположившись рядом, я думал: сколько так ждать? У стаи гибкий распорядок – она кормится наоборот человеку, кода он спит. Когда не шумят шагами. Но так, если не шибко наплодились. Если в одну смену успевают жрать. Если нет – могут и белым днем.

Я усмехнулся потолку: вам видно меня, глаза зеленые? Надежней ждать до утра. А вдруг шалый какой понесется сейчас попить? Или тетка бросится с подвески от похоти доминирующего самца[9]? Я погасил свет, оставив лишь дежурное освещение. Будто люди спят.

– Плохо видно, – забеспокоился Ларионов.

Стадо потечет, увидишь. Я еще придумал:

– Степан Иваныч, дуйте к Старому. Пусть подымит в мусоропровод, он знает. И бегом назад!

Сам уставился в бинокль: уже не виден кирпичный бок, виден ручей серого света меж стеной и подвеской, когда пойдут – там зарябит. Худо, коли метнется одна – намучаешься, вдруг почудилось? Закукуем до утра. Бежит. Борзо бегает архитектор, я отнял бинокль от глаз и погладил натертые веки: а, это Витя.

– Куда смотреть? – выпалил он.

– Вон, гляди за моей рукой – трещина, по ней до потолка; ход, если есть, там. На стену не пялься, ляжь и спокойно смотри на полосу между стеной и подвеской: стадо запрыгает через нее. Гляди, чтоб на морду не упало. Чего там Старый?

– Владимир Степанович велел передать: полукольца мусоропровода смещены разносторонне, множество щелей…

– Не кричи ты…

Он зашептал:

– Не можем расчистить, Ларионова Владимир Степанович отправил дымовую шашку искать. Я хотел вас спросить… Тогда, у мясокомбината, если бы вы или кто-то вот попал им на тропу – что было бы?

– Да кто ж полезет? Водопойная тропа видна, на два шага отступил и – в стороне. Если только молодняк сдуру по штанам попрыгает. Другое дело, если они переселяются…

– Вы видели?

– Не, я не видал. Граф Алексей Иваныч Мокроусов в прошлом веке видал, в его бумагах описание, как из горящей усадьбы шла стая: кошки прыгали на плетни, а мужики на елки. Хотя сколько там с одной усадьбы? Под тыщу. Угроза не в числе, в сплоченности. Когда поджимает – люди уносятся россыпью, а крысы пробиваются потоком: доминирующие самцы в головах, впереди всех – разведчики из подчиненных[10]. В середке ведут баб, немощных и слепых, крысиного короля, если имеется; подчиненные замыкают. Тогда опасно, надо слушать.

– Что?

– Крысы же разговаривают. Кашляют. Шипят, если ты ее шваброй под батарею прижал. Хрипят, когда дерутся за бабу. Самое тошнотное – чистый визг. Навроде «мама» кричит. Давилка ей хребет перешибет… Прошлый год на Арбате стройку чистили, экскаватор ковшом сразу три гнезда выворотил, мамаши прыг-прыг из ковша, а крысята с грецкий орех, в пуху – знаешь как орали? Я не могу слушать. Поэтому больше ядами работаю. Вот, а еще есть свист. Граф Мокроусов вывел: прежде похода альфа-самец, доминирующий, обязательно свистит. И не тихо. Услышишь – сразу тикай.

– Если не успею?

– Никто тебя не слупит! Я вон сколько воюю, про одну только смерть слыхал: дворника после войны загрызли. Он утром мел под высоткой на площади Восстания, а одна старая грызла угол мусорного бака. Деревянные баки были, Старый помнит. Он метлой замахнулся – тварь завизжала, на дворника попрыгали. Говорят, даже с дерева прыгали. Он, как бочка, покатился. Народ кричал, приехали пожарные, а только кости отбили. Но это после войны. Это время надо представить: две тыщи укусов в год. Во дворах – «ворошиловские дачи», сараи с курами, всегда зерно, вода. Девяносто пять домов из ста закрысены. В ЦУМ перед открытием пускали фокстерьеров – каждый выкладывал по двадцать пять хвостов. Во! Хотя Старый в дворника не верит ни хрена. Да он и Мокроусову не доверяет. Как мужика уважает, а как ученого нет. Граф работал любительски, с закидонами такими…

Я покосился на порученца – пластался покойником, загородив глаза траурным биноклем, – и добавил:

– Меньше слушай. По правде, это вопросы зоопсихологов. Мы – дератизаторы, истребители. С узкой специализацией. Старый волокет в объектах общепита, жилые помещения; я – заводы, склады. На открытых территориях – на рисовом поле, вдоль теплотрассы – уже поплаваем. Да в России почти никто не тянет открытые территории – плохо финансировали это направление, школы своей не сложилось. В прошлом веке ты один и ловишь, и яд, и психологию… А я сейчас и не вспомню, сколько у пасюка чешуек на хвосте. Штук двести. Ухо – в треть головы. Пойду найду тебе сменщика. А?

– Я еще хотел спросить, – давился словами парень. – А вас, самого… Никогда не тянуло?

– Чего?

– Войти. Когда они двигаются. В них. Слышите? Вы здесь?

– Смешно. Мокроусов вывел такую идею: крыса не умирает сама по себе. Когда седой наскучивает хищнический образ жизни, она отдается кошке. Но кошка не дура. Поиграет и бросит, как бы ни скучала. Граф многое предсказал в дератизации, но иногда блудил по-глупому. Написал: крыса живет семь лет. А она – две зимы. Увидишь крыс, кричи «ура».

И на крыльце врезался в его невесту – как пахнет! Крепко встряхнула меня за плечо.

– Вы зачем сказали ему?! Про балкон? Что я…

– Не хочу общего с тобой. Какие ж духи у тебя! – Я торопился дальше по бульвару.

Она не отставала. Задыхаюсь, если вижу ее губы.

– Поговорим!

– После, мать.

– Сейчас! – Хватанула меня за шиворот, рубашка резанула горло, я замахнулся локтем – она не отпустила, вздрогнули брови, подбородок, ресницы, заплясали губы. Я отвернулся – ну вот.

Говорила она медленно, убирая слезы свободной рукой.

– Сейчас. Успокойтесь, я никогда больше вас не замечу. Мне так неприятно… Обращаться к вам. Только раз. Прошу вас. Помогите двоим.

– Нам с вами не помочь.

– Помогите Вите. Он и так впечатлительный – эта работа не для него… Он рассказывает такие ужасы. Не может забыть. Смотрит сюда, под ноги. Он даже ходит – у него уже другая походка! Он боится. – Она совсем разрыдалась, рыдающая рука потряхивала мой ворот. – Другое лицо!

– Бывает попервой. Купите ему крысу. Белую.

Она бормотала вслепую:

– Я так испугалась сразу, что Витя теперь будет так же, как Иван Трофимович, – так же мучиться, а Иван Трофимович, вы его не знали раньше, все, кто… потом – развалины, я прошу, помогите, если можете, и ему. Как-то его отвлечь… Он мне дорог очень, они дружили с папой… Я привыкла, что Иван Трофимович – он всегда рядом.

– Да ну их.

– Буду делать все для вас. Деньги. Соберу, сколько скажете. Помогите им, для меня. Может, какие-то лекарства в Москве?

– Не. Даже если б мог тебя поиметь, и то – нет. Живите сами. Издали ты красивей. И одетая – лучше.

Она не слушала. Осталась, где стояла, с высыхающим, костенеющим ликом.

Банк охранял седой милицейский сержант. Именинница по столикам разносила блюдца с ломтями пирога и обернулась на засвистевший самовар. Я осматривался – ни белых кудрей, ни потрясающих сложений тела, сунулся в окошко «Контролер».

– Где ж моя любовь?

– Этого я знать не могу. – Тетка кривилась на мою запаршивленность, но пригляделась. – А-а. Крыс, что ль, морите? Хоть переоделся бы. Идете в учреждение. У себя в Москве бы небось…

За дверью «Вход воспрещен» вилял коридор с туалетными дверьми, милиционер тащился следом, желая поговорить при остановке, поэтому я озирался на ходу. Она нашлась за дверью «Управляющая Светлоярским отделением Сбербанка РФ Алла Ивановна Денисова. Дни и часы приема…».

Она смотрела на цветочные горшки низкого подоконника синими детски-серьезными глазищами – брови высоко разлетались к вискам, тесный округлый рот кусал моченое яблоко.

Она пухлой ладонью с некрашеными ногтями держала блестящее яблоко над блюдцем – сок плакал туда. Она укрыла волосы синей атласной повязкой – освободившиеся белые кудри не доставали бровей, оставили на виду гладкие щеки, плавно уходящие в шейную мякоть за подбородок, тяжело расплываясь на плечах, стекая в грудь, разбухнув буграми.

Я обогнул стол. Она смотрела на подоконник – на нее глядели красные, белые, фиолетовые цветы. На меня смотрела схваченная колготной сетью белобрюхая рыбья плоть в глубинах юбочного разреза; придвинулся ближе.

Она выпустила огрызок в блюдце, губы сомкнулись и подобрались, уступив подбородку, широкому, мягко раздавшемуся, отобравшему у губ излишек, усиливавшему каждый взгляд, – она повернулась ко мне, подкрепив подбородок ладонью.

– Извини. Только освободился. – Я покосился на милиционера. – Едите на рабочем месте, по столам хлебные корки. Простенок в коридоре уже зеленый. В отмостке такие щели, что нога проходит. Дверная рама изношена, а крысиный клещ…

Милиционер ушаркал на пост. Она увидела его спину и мою руку, сжавшую ее плечо.

– Крысиный клещ, Алла Ивановна, тварь незаметная. Пилит ходы. Его уже нет, а чешется две недели.

– Отпусти ты.

– Может, встретимся? Все будет.

Она встала собираться, сбрасывая мои руки.

– Так, ну ладно тебе, малый. Иди вон себе девку найди…

– Встретимся?

– Встретимся, встретимся. Дай пройду.

– Тогда сейчас встретимся.

Она отступала в угол, усмехалась, морщилась, чтоб не захохотать, слушала шаги за дверью, поставила перед собой стул, не подпуская, запрокинула голову, оставив мне подбородок, толкнула больно, когда уже сунулся к юбке:

– Здесь не место. Если каждому, знаешь, давать, то сломается кровать. – Бросала в сумку кошелек, помаду, ключи. – Не мальчик, а все не наигрался. На кой ты мне? Мы без крыс, север… Как шофера твоего зовут? Константин зовут?

– Не помню. Зад мне твой очень нравится… Что шофер-то?

– Муж мой. Не гоняйте. Чтоб машину не разбил. Иди-иди.

– Скоро меня позовешь. От крыс завоете.

– Как ты можешь это знать?

У подъездов толклись. Я потерся за спинами, галдели про тушенку и матрасы. Нагнулся к белому платку.

– Мать, что за базар?

Старуха махнула корявой рукой, другую немо держал внук.

– Бумаги наклеили. Што можут на природу взять. Вывозют на природу, – она крикнула в толпу: – На сколько написано?

– Трое суток без дороги. А числа не вижу.

– Как не видишь, – аукнулись в народе. – Написано… где?.. во: отъезд по команде.

Внук замямлил:

– Бабуська, а щеночка?

Старуха двинулась в сторону, забубнив:

– За хлебом выйдешь не каждый день. В висках стучит. А ехай в лес… Иди ногами! Што бабушка тебя тащит?

Внук озирался на мои разнообразные рожи. На бульвар не пропускали патрули. Опознанный прапорщиком, я бежал меж голых лавок. На ограде сидел человек, словно больная ворона.

– Что расселся? Бросил и ушел, что ль?

Витя сполз на землю и скучно взглянул в упор на меня, отряхивая зад.

– Уже не надо.

– Что-о?

– Ну ясно. Они пошли. Поп-прыгали.

– Да? – Я рассмеялся небу, лохматой траве и прихлопнул в ладоши. – Гуляем! И ты видел?

Он глубоко кивнул бледной рожей и полез обратно на ограду, указав мне длиннотелого человека.

– Ждет давно.

Я пригляделся, губернатор Шестаков таращился навстречу, вцепившись в лавку, будто ускользающую из-под зада.

– Как? – сипло выдавил он. – Нет?

– Нашли! Завтра травим. Все хорошо. В любом случае.

Шестаков вдруг шумно вздохнул, мазнул ладонью от переносицы к затылку, поднялся и неровно пошел к машине, окруженной его людьми. Запнулся.

– Вы сказали: в любом случае. Если я правильно понял – двенадцатого сентября, с одиннадцати до семнадцати, не падают?

– Так. И за те же деньги. Но и в любом случае все будет хорошо.

Протиснулся меж пожарных машин – они приткнулись к дымящей мусорокамере. Старый нашелся в зале. Солдаты собирали оступившихся в бегстве крыс.

Стая паслась в мусоропроводе, когда Старый начал снизу дымить, в давке они сбрасывали друг дружку на узкой переправе, да еще, придурев от дыма, пометались на подвеске, выталкивая в щели старых и крысят. Я поворошил курганчик хвостатой падали. Крупнейшая – грамм на семьсот. Беременная самка.

Старого сопровождали Гриша из колбасною цеха – привез «на зуб» ветчины – и пьяный техник-смотритель.

– Дальнейшее продумал? Товарищи, павших грызунов собрать в мешок и нашей машиной везите в санэпидстанцию, пока не остыли, посмотреть на предмет членистоногих. Товарищ, – Старый остановил качавшегося техника-смотрителя в среднем положении. – А что ты делаешь, когда лампочка на подвеске перегорает?

– Подымаю туру. Вроде башни.

Старый воскликнул:

– Вот и нечего мудрить! Подымаем туру, разбираем – раз, два… Шесть секций напротив хода. На шесть метров они не прыгнут. Ход бетонируем. Уйти некуда, жрать нечего, воды нет. По краям подвески работаем острыми ядами трое суток. Заключаем для спокойствия антикоагулянтами. Под ноль! Ты чего улыбаешься, молодой человек?

– Жрать пошли.

Старый скомандовал завтрашний распорядок, мы живо шли через площадь, я думал про банк, весенние картины, Старый рассуждал. Посветлевший Ларионов обрадованно семенил за нами, сколь мог, и отстал отдыхать.

– А-а… Не поспеваю я! Привык не торопиться. Мы все с Алексеем Иванычем. Он – не торопясь. Протез вот так, ступни левой лишен был.

Мы толкали ногами площадь, город подымал, показывал нас небу в каменной угловатой чашке, согретой закатом.

Руки мыть! Ткнулись в ванную – там ожидали три мордоворота с опечаленными лицами, и желтый свитер… какие ж натруженные руки…

– Здравствуйте, девочки, – поздоровался я. Ближний мордоворот засадил Старому кулаком под бороду. Старый шлепнулся на зад, обхватил бороду руками, простонал и повалился на бок, подтягивал к брюху колени.

– Здорово вы ему! Кто у вас старший? Вы, наверное? Товарищ старший, можно я ему тоже разок врежу?

Два скота паскудно двинули на меня, третий стоял неудобно – спиной, а сам и саданул локтем в зубы, на развороте. Совсем неприметные, вонючая туалетная вода. Присел у стены, облизал посолоневшие губы, собаки паршивые, все вместе, по очереди – еще раз! – сжимался кулаком, где ногти до крови впивались в ладонь – не разжать.

Скоты ошибочно обступили Старого.

– Тебе что-то в кафе не понравилось? А колбаса наша понравилась? Будем в расчете. – Улетучились, харкнув в старую бороду.

Час миновал, я снял с морды ледяной компресс и пригорюнился у зеркала. Губа не кровила, но напухла с надувной матрас.

– Ты похож на верблюда, – заметил Старый, он лежал пластом, часто разевая рот, не веря, что челюсть цела. – Я вижу, ты влюбился.

Клинский под окнами кричал вдоль строя, поскальзываясь в визг:

– Дышать надо в спину! Дышал?! Лучше молчи. Спать с ними! Есть рядом! Научу – запомнишь. Тошнит тебя? Я тебя служить послал, а не блевать под забор! Не моргай мне. Как прошли? Кто? А ты? Не видно из машины? Ты кого слушаешь? А ты? Отстал, не можешь быстро? За пенсией будешь бегом! Уважаемые, у меня глотка слабая кричать. Завоете! Если увижу хоть одну небеременную тварь без пропуска! Убью!

Зашел. Развел руками.

– Быдло. Вина моя, что могу… Ублюдков ищут.

Участливо наклонился к Старому, тот, не отлипая от подушки, попросил:

– Мы вас особо поблагодарим, ежели поиск прекратят. Мы неясно запомнили внешность – не узнаем. И нет желания видеться еще. Возможно, и мы к ним не проявили достаточного уважения…

– Я понял. Да, неважно. Одно хотите: вокзал, московский поезд. Естественно. С нашим быдлом не споешь. Ему служить, а он за пивом уехал. Эх, черт! Останьтесь! Вы нам позарез – да вы знаете. Черт с Президентом, черт с Золотым кольцом – не это. Другое! Простите, свой пример: я всюду ездил, а сам коренной. Зачем ездил? – искал! Человек сам не круглый – края неровные, шестеренка. И я мотался, искал свой город – такой же неровный. Чтоб его края совпали с моими. Не нашел. Зато додумался: такого города нету. Если ты вовсе не опух, надо родной город сделать под свой угол. Вам видно: грязная свалка, мужичье копошится для параду, чтоб получить теплые лавки и ложку в рот. И это есть. Но чего ж вы другое не видите? Людям головы надо поднять! Вот! – можем грязь вычистить, отпраздновать можем! Стоит под ногами копнуть – вот тебе родная история! Вот тебе предков курганы – не на голом же месте! Видите, как много? А потопим из-за одной крысы – упадет на пол… Погорим – в кровь навек войдет: сиди в болоте. Так неприятно вышло. В обед Иван Трофимыч отставки попросил, вас от Баранова ко мне перекинули, а тут – разбойное нападение… Вопрос с деньгами? Мы решим с деньгами, поскребем. Ребят?

– Плюс десять процентов, – равнодушно заключил Старый.

Клинский по-сыновьи обнял его, меня – по-братски и умчался на завывшей машине. За дверями охрана подначивала беременных.

– Старый, для славы нашей артели крайне сгодится, если кого-то из нас прирежут на работе. Я уже знаю кого. Где фонарь?

Старый разлепил болящие глаза.

– Куда?

Константин раскладывал в автомобиле одеяло по сиденью.

– Езжай спать домой. К жене. Только организуй мне к пяти утра цистерну воды для дератизационных мероприятий. Можно технической.

Хотелось подышать, да с мясокомбината надуло вони – ветер лазил по деревьям, обламывая сушняк легкой ногой, обдувал битую губу – в ней билась кровь. На балконах выкрикивали петухи над остывающим автомобильным дыханием, похолодевшей травой, притягивающей листья. С лопающимся гудением улицы облапала электрическая паутина, потеснив ночь. Отец возил коляску, покачивал и пел – я улыбнулся ему. Он, нагнувшись над коляской, проговорил:

– Вот один идет из корпуса. Неопределенно. Сопровождаем.

Прошел улицу. Не входя, сначала пнул подъездную дверь – бегите, крысы! В квартиру звонил кратко.

Иван Трофимович всмотрелся, вздрогнул.

– А-а. Ничего, давайте сюда, мой кабинет. Жена отдыхает. Вера, не вставай, один товарищ. Что, я сам чаю не сделаю? Да ничего не делал, теперь на пенсии. Сидел, ждал.

– Что?

– Ну, может, кто придет. – Он присел на зачехленный диван, не откинувшись, – за спиной возлежал выглаженный парадный костюм в тяжко блестящей наградной чешуе, пояснил: – На завтра. Немного отметим. Я вообще планировал скромно, без кинохроники. Чтоб из области не ехали. У нас один пристал: напишу портрет для музея! Там и так целая стена – фотографии, моя планшетка. Нет, если нету перехлеста, я не отвергаю, память в людях осталась добрая. Все на глазах. Отец – возчиком на стройке, ударно, фронтовик. Мать – грабарем, ударно. Стена в бараке – я помню, вся в грамотах. Я, шестнадцать лет – на мне колхоз, вот тут, «Озерский», как ехать к Крюковскому лесу. И поехало: город строим, озеро осушаем, комсомольская стройка на комплексе крупного рогатого скота. Тебе интересно будет, когда выбирали…

– Нет.

Мучительно помолчали. Иван Трофимович обронил под нос:

– А-а, теперь порыбачу. Озеро осушил, ездить далеко, так машина есть, на каникулы – внуки, было б здоровье! Пойду за чаем. Не будете?

– Как себя чувствуете?

Он глянул в лакированный пол, дважды что-то начинал, произнес только:

– Слабость…

– Я шел – в подвале свет горит. Каждую ночь зажигаете?

– В общем-то круглосуточно… Но, в общем, не лично я – домком решил. Для отпугивания. Есть дежурная квартира, а…

– Но ключи от подвала у вас.

– Кажется, ну, в общем, у меня.

– Пошли.

Я мигом нащупал выход по дырявящему насквозь мрак дверному глазку. Иван Трофимович остался сиднем сидеть. Я прождал минуты две и прошептал вдоль коридора:

– Мужик ты или кто?