Читать книгу Placita - Александр Трешкур - Страница 2

тут разговоры ни к чему:

он умирает, и ему

на это наплевать: он знает,

что служит мозг больной не так,

как должен: дерево – не лает!

и к самой лучшей из итак

уже не он плывёт, а воин

другой, и он собой доволен…

мы расстроены были едва ли,

когда в небе возникла дыра:

за феномен её выдавали

и при этом кричали ура

нам ли век тосковать о свободе,

если даже отец каллиграмм

камышовою палочкой водит

по скалистым её берегам?

черти просят за осину

у дождя. летают змеи.

зевс желает мнемозину

и получит – он сумеет.

в десяти шагах от моря

прямо в зоне заповедной

сохнет ангел на заборе

без одежды – очень бедный

у реки, на горном спуске

или в поле на гряде

на какой-нибудь капустной,

в лодке, в бочке, в роще, где

ходят тихо звери, зная

про охотницу с копьём,

плачет голова больная.

мы убьём её, убьём!

непослушное солнце сияло –

оно с неба стянуло одеяло.

размышляя: «а где же я буду,

дуба дав, – не остаться в аду бы!» –

вся дрожала волшебная птаха…

не из страха ль прекрасного праха

проросли семена? половодье –

не помеха в бессрочном сегодня

видишь, вдохновлённые ужами

дождевые черви возмужали.

слышишь, тайны деревянной книги

птицы постигают по ночам:

мир и малый кажется великим,

если он построен сгоряча…

…и мы – летим, за нами – лето,

за ним – сентябрь: листва гурьбой

несётся… катится карета

с творцом и девкою рябой.

увы, она не галатея,

и над несчастным наклонясь,

кричит: «я от любви потею.

скажи, зачем нам эта связь?»

ответ найдёт он, ибо не злодей,

не дух мятежный – просто обыватель:

не самый человечный из людей,

но и не равнодушный испытатель,

торгующий страданием с лотка…

ответ найдёт он – будет смерть легка

бог выбрал худшее из двух

четверостиший.

второе вымарал, вздохнув,

и стало тише

маньяк крысиный, сливовый король

и ласточка свирепая свиная

полуденному вору ставят ноль

и больно под столом его пинают.

его лауре мышка поцелуй

дарует… оглашенный аллилуй

две тысячи семнадцатый мурыжит

уже не свет, но тьму – поскольку ближе

она ему. из моря пьёт река.

играет шут на дудочке сандальной.

(в анналы леса скерцо дурака

не вписано) какая-то каналья

в порыве восхищенья льёт елей

на голову инопланетной мрази.

в зад входит кем-то посланный эней

и сетует, что вид однообразен,

и делит время, и поёт псалмы,

в них славя руки господа, из глины

такое сотворившие, но мы

не понимаем даже половины.

от горя он становится котом

и по цепи идёт, и мир доволен

и сказочкам, и песенкам… потом

он превратится в корм для книжной моли

пришла последняя зима

и даже чёрт сошёл с ума

он с нами выпил задарма

и с головою в омут…

я поглядел на потолок

там сам с собою дрался бог

он вырывал из слова слог

чтоб прилепить к другому

о как долго скитался по свету

свет и как же он нынче неистов

продолжается красное лето

голубое зелёное лето

из садового кордебалета

на съеденье уносят артистов

черви вкупе с травою

ели землю пьянели

где-то рядом с уфою

или около пскова

всё мололи емели

всё взлетали с деревьев

молодые собаки

лихо да бестолково

на мгновенье поверив

в свет живущий во мраке

и не старый и не новый

не мудрец и не дурак

жил-был ангел двухголовый

было всё ему не так

как червяк сидящий в банке

он не пел и не играл

никогда не плакал ангел

даже если умирал

благословенный мир перевернуть

он попытался но в полёте кратком

не уловил космическую суть

затеи не сведя слова с тетрадкой,

он прошептал однако поспешу

и полетели стрелы и иголки

со всех сторон в него как будто шут

повинен в том что в мире мало толку

всё она меня покинуть хочет,

просится наружу злая змейка,

но когда (из головы? из почек?)

вылетит – погибну. неумейка –

господин-мой-лётчик-синеглазый –

– камень-спящий-в-озере-холодном,

так и не шепнул ты мне ни разу

слово, что явилось бы пригодным

для всего, что есть на свете белом,

но велел: «побудь ещё иовом:

из прострела и чертополоха

походи сегодня в платье новом –

и чтобы ни жалобы, ни вздоха…»

и понял странник: неприступный город

на виденные раньше непохож

его создатель был рабом запорот

за скорбное бесчувствие ну что ж

отвергнув норы каменные греков

в дом из песка привёл его слуга

на входе трижды зло прокукарекал

подученный вороной попугай

предмет любой был в доме неподъёмен

как вечность… обречённая на слом

кончалась ночь лик странника был тёмен

он получил своё и поделом

свет гулко падает во тьму

но ночь прохлады не приносит

ум испаряется ему

не по плечу такая осень

под дудку нота местный бог

хоронит в высохшей канаве

расплавленных собачьих блох…

встань напои овец мой авель

тьма срослась со светом сонным

перепутались все тени

восхищается долдоном

безъязыкий на измене

в небывалом этом парке

греются на солнце музы

продают бессмертье парки

башковитые арбузы

думают о дынях кролик

уж и пара трясогузок

крепко спят наевшись соли:

о как мир забвенья узок

в платьице из марли

по реке мучнистой

едет юный карлик

в гости к трисмегисту

пободаться после

первого мороза…

засмеялся ослик

а баран заёрзал

а потом заблеял

в пароксизме лести

нынче ассамблея

хорошо им вместе

с ними брат иона

он в чужом жилище

без порток в кальсонах

смысл жизни ищет

это что ли половина

львиной доли? винной соли

шёлка шоколадный шёпот –

дыркой в сердце тишины!

не был грех ночной замолен –

и неважно, кто там в поле –

пень иль волк кричит от боли:

мало что ли дел иных?!

октябрь. деревья зацвели.

тепло пугает кабанов.

плывут по лесу корабли

на ужин к мертвецам. давно

живём мы сами по себе,

как птицы, дождь или трава…

старается осенний бес,

но он для боли староват

здесь солнце и вода

не ведают стыда

и мне неплохо тут

но завтра страшный суд

ложь потянется с синая,

а за ней вослед иная –

будто тени с потолка…

он не сделал и глотка,

он ещё наполнен болью

до краёв, и столбик соли

не остыл, но их река

не отпустит игрока…

купальщицы не покидали вод

курильщики дымили бестолково

стремился превзойти себя сезам

и было всё к бессмертию готово

когда он волю божьим дал слезам

и утонул в них… ныне арараты

сотворены иные… для кого? –

ведь нет ни почитателя ни брата

по заброшенной дороге

мимо зарослей тимьяна,

хоть и не пил, будто пьяный,

старый чёрт идёт безрогий.

он познал сегодня счастье:

выйдя из-под власти слова,

разорвал его на части,

по-другому склеив снова

вверх на крышу – бодрым шагом

(бог его не съест,

и свинья не выдаст) – тяга

к перемене мест

непреодолима: быстро

и наверняка –

ведь прыжок не то, что выстрел,

не дрожит рука…

я на краю у бездны мрачной

стою – хороший да не свой,

и три полуночные мачты –

мои кресты над головой.

я не пойду к себе в коломну:

с друзьями мне уже не пить,

но тени путь в каменоломню

покажет шёлковая нить.

там сад – в нём статуй безголовых

с десяток: лебедь, рыболовы,

старик, две прачки и горбун.

там в небо лестница – иаков

стоит на ней: всю ночь проплакав,

он не коснулся божьих струн

птица смуглая, как итальянка,

не ходи ты на поле: гулянка

там идёт, но не люди совсем –

пляшут камни живые под дудку

тени, там на погибель рассудку

ездит червь-мозговик на овце

последней шёлковой зимой

по морю озеру реке

мы едем брат любимый мой

мы едем на одном коньке

ни облака на небе стих

вороний ветер ты не трусь

хоть мал конёк но нас двоих

сумеет выдержать клянусь

всё дождь да дождь в закрытое окно

стучится замерзающая муха

на кухне пьёт дешёвое вино

старик седой а может быть старуха…

вообразив себя чёрт знает кем

цареубийцей гамлетом поэтом

выходит из уборной манекен

он жалок но не ведает об этом

работы кончив земляные,

слова наденут воздух,

но у эха голоса иные –

и лопнет горнее сукно.

сосна, пожертвовав собою,

дыру, как надо, не зашьёт,

и ковш с июньскою водою

возьмёт на нужды огород

бог постарел – он немощен и болен,

его спасёт лишь времени извод,

а что до невозделанного поля

небесного – то хватит одного.

пусть на слова отпущенная квота

превышена, и сикофант свиреп –

цветёт сирень, объявлена суббота –

и на столе вино и чёрный хлеб

ненастроенные в сроки,

что указаны, увы,

обретают руки-ноги

очертанья головы.

и разрушив мир, слова,

(вот потеря, так потеря!)

рай минуя, прямо в ад

тащат старую тетерю

тополь умерший подарит лист.

снег подарит зима.

если я всё же не стану чист

(самый – из всех замаз) –

не поменять тишину на крик

даже тебе, и то:

из дому вышел уже старик

в валенках и пальто

пространство новое иное

проникнув в это не орёт

красотка платье выходное

надела задом наперёд

взлетев на дерево собака

молчит и ангелы во тьме

неразличимы кот от страха

застыл он не в своём уме

зима проникшему не пара

она на месте не стоит

и снова чертит изобары

метлою дворник-инвалид

день уже на исходе.

ноет бок к непогоде.

в полинялом исподнем

на садовой скамейке

ищет смерть – не находит –

и кричит неумейка:

«за все праздники божьи

благодарен до дрожи.

прощевай, моя лошадь:

я добрался до трои,

всё уже подытожил,

взял и пряник и вожжи –

пусть мне землю откроют

равнодушные рожи!»

в аду патриархальном голиаф

на стуле сидя потчует малюток

говном но даже если он не прав

ему простится ибо щедр и чуток

а рядом приблудившийся евсей

хотя и скудоумен он и хлипок

натягивает кожу юных змей

на марсия чтоб возместить убыток

тяжело и дышать в сентябре идиоту.

он из города рвётся к больному болоту

а его не пускают: «размыта дорога,

потерпи, мой хороший, осталось немного».

он закроет глаза, он прикинется ноем,

но не бога увидит, а что-то иное

наш бог уже не молод

нас одолеет холод

пространство обомлеет

и время обмелеет

соблюдает ли странник великий канон,

вьёт ли кокон, поймал ли фортуну за хвост,

пчёлам платит сполна ли за ласковый воск,

и зачем в эту местность пожаловал он –

неизвестно: уже не прикинуться ей

парадизом и боли его не сберечь.

зря куражится – видели мы и наглей,

и у них и столетья не падали с плеч

спервоначала: поиски следов

полуистлевших прошлогодних листьев,

рисунки на воде слепым дождём,

открытие небес цветком сирени;

и позже – звук: двурогий горловой,

живущий как божественный младенец,

рождённый несравненной головой

(сподобился, однако, отщепенец!)

разрушен дом – одна лишь дверь его

цела. уматывать пора.

нафанаил залез на дерево:

дурак – он пьян уже с утра.

на берегу толпятся ящеры:

их рыбы учат языку.

они, как мы – совсем пропащие.

поймают, насмерть засекут

о из каких старинных склянок

вино какое пьют, вакханок

каких целуют палачи –

и их попробуй поучи,

скажи хоть слово – и на части

порвут героя в одночасье

захрапел, поев сметанки,

бородатый осьминог.

улетел под утро ангел.

он остался б, если б мог.

«до свиданья, – крикнул, – троя –

неустроенный редут!»

за окошком ветер воет,

будто чувствует беду

этот чёртик смелый:

посреди дороги

он покинет тело,

коли вышли сроки,

и возьмёт иное –

слабое, больное

«в каждом шарике по змею –

восстановлен ход времён,

что ж ты дышишь, не умея? –

мы без отчеств и имён

жить обязаны отныне,

будто валенки – вот так!..»

он ответил по латыни,

потому что глух дурак

богатый ходит нагишом

но настоящими ногами

разлив мальвазию не ром

из рая этого крылом

попутным лучше вчетвером

пока не пробудился камень

пока прекрасный петушок

ещё не выпестовал разум

вари вари скорей горшок

назло пройдохам и залазам

непроходимые кишки

чудного воинства из глины

уходят в небо корешки

съедобны лишь наполовину

и лезут рыцари стекла

в небесные сквозные норы

вода их не уберегла

дыша всем сразу без разбора

со зла с полуночи до двух

как змеи ползают на брюхе

им не указ июньский дух

шарообразные старухи

и вымогает букву бук

у тишины но он не сможет

произнести её ведь звук

до сентября не дружит с кожей

мы улетаем на восток

нам здесь и суетно и душно

мы белку взяли и свисток

всё пригодится для недужных

означенный наместник бога блох,

смотритель бывший ножек их и ручек,

их ненасытных ртов – не так уж плох:

когда летел в поток с отвесной кручи,

внезапно понял он, что местный рай

текуч, подвижен – выход был им найден,

ведь птицы, упорхнувшие с пера

чернильного, поют любой монаде

покой щадят цепные псы

(один на семерых)

близ обездвиженной осы

садовый клоп задрых

свирепым мухам (под ружьё

поставлен миллион)

мундиры новые сошьёт

сентябрь (сумеет он)

пойдёшь от воздуха дневного

к тому что пляшет в темноте

и у него попросишь слово

и не получишь видно те

кто был молчаньем нанят служат

ему теперь не за гроши

и всё что начато снаружи

внутри сумеют завершить

завоет тьма и свет заплачет

с ума сойдут моря и горы

и выйдет бог одетый в плащик

потёртый тут же разговоры

начнутся кто зачем откуда

как быть с поэтами с жидами

и прочими… такую удаль

какой уже не ожидали

покажут те а с ними эти…

захочешь умереть не сможешь

поскольку и отцы и дети

теперь бессмертны и без кожи

окно открыто… несколько минут

он не даёт опомниться данае

но сколько быть ему осталось тут

не знает сам да и никто не знает

что ж он запомнит муки двойника

сирень и то как ненормальный ангел

чуть больше птахи неизвестно как

сюда попавший ихор пил из ранки

и плохому рад

на углу стола

где и брат не брат

и его стрела

не стрела совсем

да и нож не нож

спит змея в овсе

будто в правде ложь

я нашёл тебя

ум случайный мой

ближний хлеб любя

мы пойдём домой

там кругом вода

из речных болот

тянет там слова

из неслов урод

он кричит как зверь

что огнём облит

у него теперь

голова болит

господи за что мне это

превратился сахар в соль

на войну ушла бабетта

и один остался поль

плачет зная что не гений

протрезвевший инвалид

не нальют ему без денег

хоть и голова болит