Читать книгу Судьба штрафника. «Война все спишет»? - Александр Уразов - Страница 2

Начало

Оглавление

После воскресного самодеятельного концерта и танцев студенты выпускного курса Ростовского строительного техникума спали в общежитиях мертвецким сном. Утром в понедельник все спешили привести себя в порядок и, не завтракая, отправлялись в техникум на выполнение дипломных работ. Зал, заполненный чертежными станками, быстро наполнялся дипломниками. Вот вбежал в зал, вернулся назад и вновь забежал Хоменко, крикнул:

– Да! Я и забыл вам сказать, братцы: сегодня немецкие фашисты бомбили наши города. Вы слышали – началась война! Война, братцы!!!

Никто не поверил.

– Как можно верить, чтобы шавка медведя в тайге задрала! – ответил кто-то. – Да мы их шапками закидаем!

– Не верите? – вскричал Хоменко. – Тогда слушайте радио, я включил Москву!

И Молотов подтвердил по радио, что началась война. Аудитория оглохла! Окостенела! Замерла! Потом был митинг, крики возмущения…

Вскоре дипломники стали получать повестки из военкомата о призыве в армию, на войну. На защите они хватали листы своей работы, развешивали перед дипломной комиссией, что-то говорили, председатель комиссии говорил: «Довольно!» – выпускнику давали справку о защите, и он бежал в военкомат к назначенному часу, боясь опоздать.

Приехала комиссия Госстроя СССР для распределения специалистов по городам и предприятиям. Меня, защитившего диплом с отличием, в армию не призвали, а направили на строительство военного завода в городе Каменске вместе с другими ребятами, получившими бронь.

Но на военном заводе закончить строительство не хватило времени – враг двигался по Украине. Вновь прибывшие мастера-строители проработали всего два месяца, и по приказу Главкома строительный трест № 23 был преобразован в управление военно-полевого строительства № 23 и направлен на строительство оборонительных сооружений на Украину, за Харьков. Все имущество треста и личный состав сконцентрировали у железнодорожной станции в ожидании отправки. Люди спали у железной дороги, чтобы не задерживать погрузку вагонов и отправку составов на Украину.

Наконец-то началась погрузка. Работали все дружно, весело, с шутками – всем надоело сидеть неотлучно на станции, видеть слезы жен, детей. Если ехать, то скорей! Быстро погрузили имущество, положили сходни и завели в вагоны упирающихся лошадей, устроили нары в жилых вагонах, нанесли сена на подстилку. Стихийно организовывались людские компании, облюбовывали и занимали места в вагонах – на верхних нарах, на полу.

Мы, молодые специалисты, еще не вжились в рабочие коллективы, и нам не хотелось ехать в теплушках на 30 человек каждая. И смущало нас не только многолюдье – в то время существовала еще субординация между рабочими и ИТР, скованность взаимоотношений, различие интересов. Сами рабочие не хотели бы ехать вместе с нами.

Нас же от студенчества отделяло всего два месяца. Я, Петя Пономарев, Володя Павлов, оторванные от своих товарищей, – мы еще не нашли себя в новых условиях, тосковали по друзьям и студенческой жизни и поэтому крепко держались друг друга. К нам присоединились Федор Куриченко и Петр Минченко, окончившие техникум заочно тоже несколько месяцев назад. Но они были люди семейные, имели больший производственный и жизненный опыт.

Особенно расторопным весельчаком и пронырой был Минченко. Он-то и предложил поселиться на открытой платформе под прицепом, нагруженным углем для кузницы и покрытым огромным брезентом. Рабочие закрепили брезент на бортах железнодорожной платформы, и образовалась просторная палатка. Мы дооборудовали ее, набив по бортам для утепления сено и сделав мягкую подстилку для постели, покрыв ее плащ-накидкой. В головах мы разместили свои чемоданы и вещмешки с продуктами.

Теперь уже и семьи рабочих не уходили домой, ожидая отправки эшелона. Но куда? На юг, в Среднюю Азию, на Урал, в Сибирь? Или на фронт? Но если на фронт, то зачем нам нужны оконные и дверные коробки, петли, шпингалеты, фитинги, асфальт, олифа, гвозди, трубы и другие стройматериалы? Ожидали, с какой стороны прицепят паровоз. Ночь мы спали уже на новом месте.

Увидев нашу «палатку», к нам попросились в компанию молодые супруги Петр и Марта Серкины. Петр был прорабом, и я работал мастером под его руководством. Марта была плановиком в конторе. Они после окончания института работали тоже первый год.

На рассвете утреннюю тишину растревожили крики петухов и мычание коров. Края перистых облаков зазолотились, и из-за горизонта красным диском всплывало распухшее от сна солнце. Задвигался народ, начали умываться, кто-то разжигал в отдалении костерок. Вот уже уселись на сене вокруг клеенки, заставленной едой, семьи, над запрокинутыми головами сверкнули на солнце стаканы. Начиналась жизнь нового дня.

Вдоль эшелона прошли начальник УВПС Краснов и главный инженер Бухно, предупреждая людей, чтобы они не отлучались от вагонов. С другой стороны станционных путей начал погрузку второй эшелон.

В десять часов лязгнули буфера вагонов, все вскочили и бросились к поезду. С южного конца эшелона пыхтел паровоз.

– По коням! – звонко и певуче разнеслось вдоль поезда, и этот крик повторили многоголосо. Женщины бросились к мужьям, начались объятия, поцелуи, раздались причитания. Мы сидели на платформе – нас никто не провожал, никто не проливал слезы.

Поезд, медленно набирая ход, двигался на юг в сторону Ростова-на-Дону, но, выйдя за границу станции, изогнувшись дугой, свернул на запад. Значит, на фронт, навстречу войне!

Нашу платформу мы дополнительно огородили листами фанеры, чтобы ночью не задувало холодом. Хозяйственные вопросы решали наши «старики» Куриченко и его друг по жизни и работе Минченко. Они получили сухой паек, в складчину купили тех продуктов, которые не были положены по общей раскладке (колбасы, сала, вина), приобрели кухонную посуду, ведра для воды и другие нужные в дороге вещи.

Поезд мчался по «зеленой улице» навстречу войне и неизвестности. Мы сидели на платформе, пели «Катюшу», «Дан приказ ему на запад», «Три танкиста». На полях вдоль железной дороги женщины убирали хлеб. Они махали нам косынками, что-то кричали. Минченко и Павлов знаками приглашали к себе, жестами показывали, как крепко они их обнимают. Девчата протягивали к нам руки, звали к себе, показывая на копны, дурачились. К обеду первое волнение улеглось, а новизна притупилась. Супруги Серкины на свободном месте на платформе расстелили плащ-накидку и начали расставлять еду и бутылки. Первый походный обед решили отметить, как праздничный. Бутылка водки наклонилась к нашим кружкам, но я прикрыл свою ладонью и попросил воды – меня мутило от одного вида и запаха водки.

Еще будучи студентами третьего курса, мы в Первомай организовали мальчишник. В то время водка стоила сравнительно дешево – 6 рублей 30 копеек, что было дешевле килограмма копченой чехони, и почти в пять раз дешевле килограмма сыра.

В общежитии мы составили столы, выставили бутылки, среди которых стыдливо пряталась закуска. Молодо-зелено – нализались мы в итоге до чертиков. Потом Володя Павлов вытащил невиданную трубку – черную голову Мефистофеля украшали выпученные фарфоровые глаза. Он набил ее махрой (папиросы и «турецкий» табак были нам не по карману) и раскурил. Трубка пошла по кругу, дошла очередь и до меня. Я не курил, не курили и мои три брата, не курили отец и его братья, не курил весьма набожный дедушка Матвей. Но что в 18 лет не сделаешь «под мухой», чтобы выглядеть как все! Не умея курить, я набрал полный рот махорочного дыма и начал его заглатывать, а не вдыхать. Внимание всей компании было приковано ко мне. Кое-как проглотив дым, я с победным видом передал трубку дальше по кругу. В голове все завертелось, и я, держась за стулья и стол, начал пробираться к выходу. Не помню, как я добрался до своей комнаты и повалился на койку, точно в бескрайнюю бездну. Когда меня начало тошнить, я свалился с койки и пополз к урне, истекая зеленой слюной. В комнате нас проживало четыре человека, все гуляли до вечера, а я не мог оторваться от урны. Поздно вечером меня подняли с пола – сам я не мог лечь на койку, – убрали следы моего преступления. Мне казалось, что я умираю, я все время падал в черную бездну.

Какую помощь мне могли оказать охмелевшие друзья? Врача вызывать было нельзя – выгонят из общежития, а то и из техникума. В те времена порядки в общежитии были строгие, комендант соблюдал их неукоснительно. Двое суток я провалялся на койке, не притрагиваясь к еде, а выпитый чай возвращался зеленой тягучей жидкостью. С тех пор у меня выработалось стойкое отвращение к запаху табачного дыма и всех видов спиртного.

А поезд грохотал по рельсам… Медленно вращающаяся местность начала бугриться, больше появилось выемок, насыпей и мостов через речки и овраги, быстро прошли небольшой тоннель. Но вот поезд замедлил бег, и вдруг раздались прерывистые тревожные гудки. Мы начали шарить глазами по небу. Высоко летел необычной формы самолет, точно это было два самолета, соединенных вместе. Состав втянулся в большую выемку, а затем нырнул и остановился в темноте тоннеля, заполненного паровозным дымом. Уже через минуту я начал кашлять, а затем корчиться от газа. В вагонах газ, возможно, ощущался не так сильно, но на открытой платформе он колючим ершом лез в легкие. Везде слышались кашель и тревожные крики. Я начал дышать через платок, но это мало помогало.

Подумалось, что надо было его намочить, но в темноте ведро с водой было не найти. Слышались проклятия и грубая брань. Когда показалось, что сейчас наступит конец, и в глазах пошли красные круги, поезд лязгнул буферами и медленно пополз вперед. Казалось, он ехал в тоннеле целую вечность, пока впереди не стало сереть, а затем начал приближаться дневной свет. Еще долго с синими лицами и слезящимися глазами мы откашливались, чертыхаясь и сморкаясь. Теперь поезд шел медленно, изредка останавливался, и тогда из вагонов выскакивали мужчины и женщины, бежали к ближайшим складкам местности. От неловкости мужчины хохотали, а вот женщинам приходилось краснеть. На первых порах никто не мог додуматься, что железнодорожная насыпь имеет две стороны – правую для женщин и левую, с переходом через железнодорожное полотно под вагонами, – для мужчин. На станциях и полустанках поезд не останавливался.

Солнце спряталось за тучи, стало вечереть. Уходящий день казался по насыщенности неделей. Мы залегли под прицеп, ударяясь головой о какие-то его части, и начали укладываться спать. Супруги Серкины отгородились от нас чемоданами. Они поженились только несколько месяцев назад, и вот теперь отправились в «свадебное путешествие». Оба были выходцами из интеллигентных городских семей, и, когда кто-то, засорив угольной пылью глаз, выругался, Марта Казимировна, как она позволила себя называть, не допуская фамильярности, резко сказала: «Прекратите хамить!»

На этом с грубыми словами было покончено, хотя они еще не раз нечаянно срывались с губ по старой привычке. В техникуме на первом и втором курсе в нашей группе сантехников девушек не было, и, как в Запорожской Сечи, создались вольные отношения и свобода слова. Среди нас были такие личности, как «завязавший» карманный вор, беспризорник Виталий Запорожцев, мечтавший стать человеком, но умерший на втором курсе от желтухи и хронического недоедания, дитя деревенской глубинки, безотцовщина Ваня Полонский, ростовчанин Алексей Клочков, оставшийся с младшим братом без родителей и помощи, другие ребята.

Максим Сушицкий, например, жил на стипендию 32 рубля (обед в столовой стоил 1 рубль 5 копеек), страстно мечтал стать знаменитым, чтобы иметь большие деньги и раздать их нам, студентам группы, и, конечно, насытиться самому. Он стал «величайшей знаменитостью», открыв способ из атомов, оставшихся от умерших когда-то Пушкина, Ломоносова, Менделеева, собрать вновь живых гениев. А случилось это так.

В воскресенье мы были на вечере художественной самодеятельности и танцах. Наш однокурсник Саша Осадчий играл на своей, как он утверждал, «скрипке Страдивари», Петя Ковалев сыграл сцены из «Гамлета» и «Скупого рыцаря», Лида Гольдфарб спела несколько песенок из кинофильмов под аккомпанемент на пианино все того же Осадчего. Затем в вестибюле актового зала начались танцы.

Вернулись в общежитие по Халтуринскому переулку на «Нахаловке» мы поздно и удивились: Сушицкий, остававшийся дома, когда мы уходили на вечер самодеятельности, несмотря на позднее время, сидел при ярком свете за столом перед открытой таблицей Менделеева и что-то записывал. Ввалились мы шумно, но он не обратил на нас особого внимания. Тогда Ваня Полонский спросил:

– Максим, ты почему не спишь?

– Э, братцы, мне не до сна, – отвечал он. – Я знаете какое изобретение сделал?! Мы с вами скоро станем богатыми!

– О, смотрите какой изобретатель!

– Что мне с тобой говорить! Послушайте, ребята! – И он стал излагать свою «теорию» с привлечением таблицы Менделеева, как он из атомов вновь вернет миру гениальных людей прошлого. Полонский было ввязался в спор, но я сказал:

– Время позднее, спать!

И, не успев коснуться головой подушки, я уже спал. В 7 часов утра я всегда мгновенно просыпался, как будто кто-то толкал меня в бок. На этот раз, проснувшись, я увидел Максима, сидящего за столом при всех включенных лампочках. Он что-то бормотал, тетрадка перед ним вся была исписана.

– Максим, ты чего? – И я потушил свет.

– Это я пишу доклад товарищу Сталину. Сегодня директор техникума на своей легковушке повезет меня в Москву, и я все доложу Иосифу Виссарионовичу.

Мы быстро одевались. Надо было прибрать постель, собраться, на ходу закусить и за 20 минут добраться пешком до техникума. Поэтому мы в спешке не очень-то слушали рассказ Максима. Утреннее солнце осветило облака и плывущий в небе самолет. Максим, возбужденный нашим невниманием, громко и настойчиво позвал к окну.

– Смотрите, – сказал он, – видите тень за самолетом? Это летят молекулы умерших. Среди них есть молекулы и Пушкина. Я нашел способ их собрать и из них воссоздать живого Пушкина. Вы представляете, что это такое?! Ведь это гениальное открытие! Я воссоздам и верну к жизни всех знаменитых людей мира. Капиталисты озолотят меня за оживление Джорджа Вашингтона, Джека Лондона, Джеймса Фенимора Купера – всех, кого я захочу. Передо мной склонятся все правители мира, короли. Все деньги, золото я разделю поровну между нами, друзьями, и мы заживем безбедно! Это открытие я сделал на основе таблицы Менделеева. В знак благодарности я оживлю его первого.

Мы стояли пораженные. Только теперь мы поняли, что это не шутка. Максим говорил вдохновенно, на его худом бледном лице сверкали глаза, он не мог стоять спокойно на месте, ходил у стола, натыкаясь на стулья. Стало ясно, что произошло с Максимом, но мы не знали, что делать. Мы начали уговаривать Максима собираться в техникум – времени было в обрез. Однако он сказал нам, чтобы за ним приехал на легковой машине «эмке» сам директор. Пришлось убеждать, что директор ничего еще не знает, ему надо рассказать все это не нам, а ему самому лично.

Все-таки Максим пошел с нами, захватив домашнюю работу по черчению. На урок черчения мы опоздали. Наш классный руководитель, неудавшийся художник Королев, по-бурсацки отчитав нас, начал проверять работы.

– Сушицкий, где ваша работа?

Максим сидел и тушью от руки обводил линии чертежа до толщины пальца. Он молча поднялся и отдал чертеж преподавателю. У того брови полезли на лоб.

– Ты чего, Сушицкий? С ума спятил?

Максим взорвался, начал грубить, говорить, что он плюет на эти чертежи, что он пойдет к директору…

– Сушицкий, ты хам в натуре! – напустился на него побагровевший преподаватель. Но Ваня Полонский и другие украдкой крутили пальцем у виска, показывая, что Максим не в себе. А тот уже бушевал. Полонский и Коля Курман соскочили со своих мест, подошли к нему и, подхватив под руки, стали уговаривать пойти к директору. Он согласился – ему надо было ехать на «эмке» к Сталину.

По рассказу ребят, в кабинете директора Сушицкий начал требовать машину, чтобы ехать в Москву, ругал преподавателя черчения, что тот его обидел. Его! Да вы знаете, кто он такой?! За спиной Максима ребята выразительно показывали, что он не в себе. Директор сказал:

– Я дам машину. Но вы должны показаться врачу, чтобы доказать, что вы нормальны.

– Вы что, тоже не верите? – вскричал Максим. Но ребята уже подхватили его под руки и стали уговаривать пойти к врачу, там одновременно полечат ему и уши (до этого он ходил в поликлинику на лечение ушей). Ход с ушами удался, и Максим пошел. По пути он размахивал руками, беспрестанно говорил, толкал прохожих. Подошли к поликлинике, где Максим лечил уши, и он повернул в ворота. Ребята взяли его под руки и сказали, что надо в другую дверь.

– Вы хотите сдать меня в сумасшедший дом! Вы тоже не верите, а еще друзья!

– Да нет же, Максим, мы верим, но директору нужно доказать, что ты не болен. Пойдем, там проверят и дадут справку.

Подхватив под руки, его насильно повели в психиатрическую больницу. Он вырывался, лягнул проходящую девушку. Когда подошли к крылечку поликлиники, выбежали два дюжих дяди в халатах. Максим бился в их руках. Его бросили в одиночную камеру с мягкой обивкой стен, и он начал там буйствовать. Полонский и Курман дали сведения о Максиме.

На следующий день мы собрали немного денег, купили фруктов, конфет, но нас к нему не пустили и передачу не приняли. Только на пятый день к нам в вестибюль санитар вывел Максима. Он был весь в синяках, бледный, худой и слабый. Говорил с нами вполне разумно, логично. А через 10 дней он сам пришел к нам в техникум проститься – он ехал домой, ему дали отсрочку в учебе. Его сопровождал старший брат, который учился в пожарном техникуме. В пожарном техникуме хорошо кормили, одевали, учиться было легче. Брат сказал нам, что через год он устроит Максима в пожарный. Больше мы Сушицкого не видели.

Виталий Запорожец, не выдержав голодной жизни, на станции Ростов-главная вновь залез к кому-то в карман. Наверное, его били, так как он слег, его отправили в больницу, у него разлилась желчь, и он умер.

Вот в таких условиях и формировались наши взаимоотношения, так что дефекты в воспитании не были случайными, разговор между собой не блистал у нас изысканностью. Чтобы как-то смягчить бурсачество, к нам перевели из другой группы Лиду Гольдфарб. Она была старше нас – ей было 25 лет, – и это стало сдерживающим фактором наших вольностей…

Поезд замедлил бег. Он все чаще останавливался среди полей, не задерживаясь на станциях. Появились черные конусы терриконов Донбасса.

Утром мы поднялись где-то на стоянке в поле и начали хохотать друг над другом – прицеп, под которым мы спали, пылил углем через щели, и мы вылезли из-под него точно шахтеры из шахты. Паровоз сердито пыхтел. У колодца железнодорожной сторожки собралась очередь с ведрами за водой. У закрытого шлагбаума стояла с флажками женщина и задумчиво смотрела на эшелон и очередь у колодца.

Кто-то уже разжег костер у полотна железной дороги, установив на камнях чайник и ведро. Никто не знал, сколько будем стоять, где будет следующая остановка, поэтому использовали каждую стоянку, доваривая пищу в 2–3 приема.

Все чаще попадались под откосом обгорелые вагоны, а вблизи железнодорожной насыпи воронки от бомб. На полустанках мы бежали к железнодорожникам узнавать последние новости. Они были все более тревожные – фашисты быстро шли на восток, захватывая все новые и новые города и села.

Вечером на забитой эшелонами станции Мерефа под Харьковом наш эшелон остановился в окружении других. Управляющий трестом Краснов и главный инженер Бухно обходили вагоны. Краснов был низкого роста, подвижный, словоохотливый, сверкал золотыми зубами на каждую шутку и сам шуткой старался прикрыть тревогу. Бухно, высокий, грузный мужчина, интересовался, как дела, нет ли больных, спрашивал и отвечал сдержанно, немногословно. Он предупреждал, чтобы далеко не уходили, но некоторые, тревожно оглядываясь, бежали в поисках продовольственных магазинов, киосков, буфетов. Тучи начали заволакивать небо, стало быстро темнеть. Здесь уже соблюдались строгие военные законы светомаскировки.

Минченко и Куриченко где-то раздобыли хлеб, из карманов у них торчали бутылки «белоголовой». Только начали жевать, как вдруг раздался сначала один, а за ним сразу много коротких и тревожных заводских и паровозных гудков. В тучи вонзилось множество лучей прожекторов, которые стали обшаривать небо, соединяясь и перекрещиваясь, разбегаясь в разные стороны. Где-то близко ухнуло орудие. С неба приближался вой бомбы, заставивший спрыгнуть с площадки и залезть под нее. Вой прервался страшным взрывом. В небе высветился блестящий самолет, к нему со всех концов потянулись пунктиры трассирующих снарядов, вокруг брызгами засверкали взрывы. Тявкали автоматические пушки.

Все пространство от неба до земли сверкало, вспыхивало, рвалось, стреляло, визжало. Я залез под прицеп и, отбросив полотнище, по которому шлепали осыпающиеся осколки, смотрел вокруг. Любопытный страх вибрировал в теле. Это было первое крещение, первая встреча с войной. Мы еще не привыкли управлять своим страхом, не могли дать оценку возникшей опасности.

Наш поезд дернулся, лязгнув буферами. Я вырвался из-под поезда, а он медленно двинулся вперед. Еще некоторое время продолжалась какофония войны, когда мы ехали, а затем все стихло. Стучали лишь колеса вагонов на стыках рельсов.

– Братцы, у меня кальсоны мокрые! Может быть, кровь?! – острит Минченко.

– Не-е-е, кровь так не пахнет, – ответил Куриченко, и все захохотали, сбрасывая страх и напряжение нервов. Даже Марта Серкина не одернула остряков.

Утро выдалось пригожее, веселое. Вымытое за ночь небо первозданно голубело без единого облачка. Трава сверкала бриллиантовым радужным огнем. Поезд стоял на станции небольшого городка Глухов. От железной дороги на высокий пригорок подымалась деревянная лестница, виднелась маковка церкви. По лестнице поднимался принаряженный местный народ с корзинами и мешками. Оказывается, рядом был рынок. Из эшелона наперегонки по лестнице бросились мужчины и женщины. Ушли и Серкины, за ними наши «старики» Минченко и Куриченко. Я боялся отстать от поезда, поскольку не было известно, когда он тронется в путь. Да и оставлять наше хозяйство без присмотра было нельзя – в мирное время всегда опасались воров, а теперь такая опасность росла изо дня в день.

Напротив нашей платформы стоял товарный вагон соседнего эшелона, идущего в противоположную нам сторону. В отодвинутую дверь были видны нары, покрытые соломой, на полу вагона на такой же соломе ползали и сидели дети. С нар возле двери смотрел, лежа на животе, старик с мохнатой бородой, а у двери, свесив ноги, сидела молодая девушка и грызла сухарь. Ее нос и глаза были красные, и время от времени она вытирала слезы и шмыгала носом.

Теплый солнечный день бабьего лета начал портиться. С запада надвигались серые тучи, солнце начало играть в прятки. С высокого пригорка по деревянной лестнице спешили к поезду наши рабочие, боясь опоздать и отстать от эшелона. Поскольку путь движения нашего эшелона держался в секрете, отставший мог попасть в сложное положение. Его могли принять за дезертира и даже шпиона.

К нашей платформе гурьбой возвращались супруги Серкины и остальные ребята. Серкин нес огромного живого гуся, а ребята – какие-то кульки, картофель, яблоки, из карманов белыми пробками выглядывали бутылки. Серкины решили угостить всех по случаю дня рождения Марты. Марта торжественно объявила, что на обед будет украинский борщ с гусем. Мы уже много дней не ели горячей пищи, поэтому заявление Марты вызвало энтузиазм у мужчин. Все предложили свою помощь.

Я с ведром и кастрюлей побежал за водой к колонке для заправки паровозов. Пока, набрав воду, я пробирался назад по путям и под вагонами, наш эшелон уже лязгнул буферами и медленно двинулся в путь. Сердце ушло в пятки. Я бросился вдогонку, расплескивая воду, но с платформы соскочил Минченко, забрал у меня кастрюлю, и мы благополучно забрались на тормозную площадку вагона. Ехать на площадке было холодно, обрызганная водой одежда льдинками липла к телу. Хорошо, что поезд вскоре остановился в поле, и мы с Минченко пересели на свою платформу.

Народ высыпал из вагонов. Куриченко соскочил на откос пути с гусем под мышкой, но гусь отчаянно рванулся и покатился по насыпи. Куриченко и Павлов бросились его ловить. Из вагонов посыпались крики хохочущих насмешников. Пойманного гуся Куриченко прижал к телеграфному столбу, а Павлов, загнув шею гуся вокруг столба, начал пилить ее перочинным ножичком. Струя крови хлестнула на Павлова, и он выпустил голову гуся. Шея распрямилась, и кровь брызнула на Куриченко. Тот бросил гуся и отскочил в сторону. Бросив прыгающего гуся на землю, горе-резники взобрались на насыпь и начали отмывать кровь с одежды. В этот момент паровоз дал гудок, дернул состав. Куриченко бросился вниз по насыпи, схватил гуся и бросился догонять нас.

Из вагонов торчали хохочущие головы, все потешались над зрелищем, свистели, кричали. Зато им досталось потом, когда на платформе Минченко начал ощипывать гуся – пух летел вдоль состава, как хлопья снега, кружился у вагонов, влетая в открытые двери и окна. Теперь уже хохотал Минченко и, нащипав побольше пуха, выбрасывал его на встречный ветер.

На следующей остановке в поле надо было осмолить гуся. Вся сложность заключалась в отсутствии дров и в неопределенной продолжительности стоянки. Мы соскочили с платформы, бросились вдоль железнодорожных путей собирать щепки и бурьян, разожгли костер и начали смолить. Бурьян дымил, и гусь покрылся жирной копотью. С вагонов кричали, давали советы, острили, просили угостить копченой гусятиной. Минченко за словом в карман не лез и хлестко отвечал ядовитыми словами вперемежку с бранью.

Но и нам пришлось хохотать, когда он безуспешно обмывал холодной водой почерневшего гуся, а затем взял да и намылил. Кто-то предложил взять мочалку, Петя Пономарев принес бритву и одеколон. Марта каталась от смеха по сену. Постепенно гусь из черного превратился в серо-желтого. Воду мы набрали из колодца на каком-то полустанке и, разделав гуся, положили его в ведро с водой, установили на кирпичи, развели под ведром огонь. Не успела нагреться вода, как паровоз дал сигнал, и Куриченко, сушившийся у костра, забросал огонь песком, схватил ведро с гусем и догнал нашу платформу.

Теперь поезда двигались медленно, на виду друг у друга, с частыми остановками. Три или четыре раза принимались мы варить гуся. Все помаленьку, не дождавшись праздничного обеда, перекусили, заглушая голод. Вместо обеда был устроен прекрасный ужин, особенно вкусным был борщ. Гусь так и недоварился, однако у всех были крепкие молодые зубы.

Рано утром кто-то быстро шел вдоль поезда и, стучась в каждый вагон, кричал:

– Приехали! Выгружайся!

Было еще темно, моросил дождь, дрожь пробирала не только от холода и сырости, но и от неизвестности. На западе что-то громыхало, и было ясно, что это не гром.

Рабочие бригады, реорганизованные в строительные отделения, взводы, роты под руководством командиров отделений (бригадиров), взводов (мастеров), рот (прорабов) принялись разгружать вагоны вдоль насыпи железной дороги. Вдоль эшелона бегал управляющий трестом Краснов и давал распоряжения, где что складывать. С сегодняшнего дня он стал начальником управления военно-полевого строительства (УВПС) № 23. Его кожаную куртку перекрещивали ремни полевой сумки, карабина и планшетки, он теперь производил впечатление бравого командира.

Супруги Серкины были задействованы, а мы, командиры взводов, когда развернется строительство оборонительных сооружений, должны были сформировать взводы из местного населения.

Свободные от разгрузки рабочие переносили пожитки свои и своих отделений в деревню, которая виднелась недалеко во впадине вдоль речки. Чтобы меньше продовольствия перевозить в село, Краснов приказал выдать пайки на неделю. Крупу, сахар, соль, хлеб, лярд (топленое сало) получили и мы, командиры взводов. Кроме того, нам дали живого поросенка.

Село быстро «оккупировали». Нам всем вместе не нашлось жилья, и изобретательный на выдумки Петр Минченко, увидев в поле у лесистого оврага колхозный полевой домик, предложил занять его. Мы с чемоданами и мешками, взяв мешок с поросенком за углы, пошли к домику. Поросенок отчаянно визжал, дергался. Наша процессия пересекала вспаханное ровное поле под его визг и, наверное, выглядела со стороны странно и смешно.

Открыв гвоздем ржавый висячий замок, мы вошли в наше жилье. В домике не было печи и не все стекла в окнах были целы. Земляной пол был замусорен, но подмести его не представляло труда. В доме был дощатый стол, две лавки. Недалеко был стог соломы, лесистый овраг и дорожка вниз к ключу. Мы нанесли свежей душистой соломы, разостлали на полу, накрыли брезентом, который принесли с платформы, дыры в окнах заткнули соломой. Жилье вышло хоть куда для наших условий, не хватало только печки.

После легкого завтрака отправились в село на совещание командного состава. Инженерно-техническим работникам был зачитан приказ наркома обороны о переименовании треста № 23 в управление военно-полевого строительства № 23, был оглашен список новых назначений. Мы теперь были уже не мастера, а командиры взводов. В приказе говорилось о задачах УВПС № 23 – строить полевые оборонительные сооружения: доты, дзоты, противотанковые рвы, эскарпы и другие сооружения. Фронт был близко, армия отступала, ей надо было закрепиться, и это зависело от нас.

Мы вернулись в свой домик. В мешке хрюкал поросенок, а у нас бурчало в животах. Надо его резать, но чем? У нас уже был печальный опыт с гусем. На полке в домике мы нашли ржавый столовый нож, и Павлову вновь предложили зарезать поросенка, никто другой не выразил желания. Надо было наточить нож, и мы разбрелись по полю в поисках подходящего камня. Володя долго точил нож, но на грубом камне добиться желаемого невозможно. Наконец, он плюнул и сказал: «Давайте!»

Минченко и Куриченко вынесли мешок с визжащим поросенком, вытащили его, чего, видимо делать не следовало. Володя Павлов с засученными рукавами, подвязав мешок, как фартук, подошел к визжащему поросенку, удерживаемому помощниками. Люди, опытные в таком деле, убивают поросенка ударом ножа под левую лопатку, но для этого нужен настоящий нож, а не ржавый столовый. Володя же начал перерезать горло поросенка, от чего остальные побежали в овраг и заткнули уши.

В этот момент, – надо же было такому случиться, – раздался взрыв у разгружаемого эшелона, и над нами, заглушая смертный визг поросенка, с ревом пронесся немецкий «мессер». От страха ребята выпустили свою жертву и бросились наутек к лесу. Поросенок с визгом бросился со всех ног по пашне, разбрызгивая кровь. Выбежав из оврага, мы увидели, как «резники» бегали по пашне и ловили недорезанного поросенка. Но «мессер» сделал новый заход, сбросил вторую бомбу на эшелон и, выходя над нами из пике, дал очередь из пулеметов разрывными пулями. Лента взрывов вспорола пахоту чуть в стороне.

Ребята упали, а поросенок побежал дальше. Я бросился к бригадному домику и спрятался от самолета за его стенами, а Петя Пономарев со всех длинных ног по-лосиному вновь побежал в овраг под деревья. Плюнув на поросенка, Павлов, Минченко и Куриченко изо всех сил тоже побежали по набухшей от дождя пахоте к домику, чтобы укрыться от самолета. А он сделал третий заход и ударил из своих пушек по эшелону. Люди по открытому полю бежали кто в лес, кто в деревню, и Краснов, стреляя из карабина по самолету, кричал:

– Ложись! Куда бежишь? Ложись!

«Мессер» улетел. Стало ясно, что он засек разгружаемый эшелон и наведет на него бомбардировщиков. Краснов уехал на пикапе в деревню, чтобы организовать срочный вывоз ценных грузов подальше от железной дороги и привлечь всех рабочих УВПС к разгрузке эшелона. Председатель колхоза собрал колхозников и организовал подводы.

Еще больше сгустилась облачность, тучи цеплялись за деревья, моросящий дождь перемешивался со снегом. Видимость стала минимальная, и это спасло нас от дальнейших налетов немецкой авиации.

Несчастный поросенок истек кровью в поле, и его притащили к полевому стану, еле вытаскивая пудовые ноги из грязи. В стороне от домика на пашне осмолили в соломе, вымыли и перенесли в дом. Разделали и начали варить в ведре ливер, остальное мясо оставили остывать и, чтобы сохранить на последующие дни, слегка присолили.

Ночь была темная, моросящий дождь переходил в мокрый снег. Спали мы в ватной одежде под брезентом и не замерзли, но когда вылезли утром из-под брезента, то отказались от умывания: погребная сырость пробирала до костей.

Перекусив почти на ходу холодными, застывшими в смальце остатками вчерашнего ужина, мы, увязая в грязи, пошли в село. Там уже все строились в колонны, разбирая лопаты. Местных жителей пришло мало, и наши взводы не были укомплектованы. Нам поручили разбивку трассы противотанкового рва и эскарпа, а также разметку местоположения огневых точек.

Еще рано утром мы отметили, что звуки боя стали слышнее, и если раньше это был невнятный почти непрерывный гул, то теперь слышались отдельные выстрелы и разрывы снарядов. Погода испортилась окончательно: моросил мелкий дождь с редкими хлопьями снега. Мы быстро разбили трассу, доложили об этом Бухно, отнесли в кладовую теодолит и вешки и, прихватив с собой топор и колышки, возвратились к себе домой.

Эшелон еще вечером ушел. Он все время был на виду у нас, а теперь казалось, что мы осиротели. У железной дороги лежали горы строительных материалов.

Утром мы проспали на работу. Петр Минченко сказал, что пойдет раньше и предупредит командование, что мы скоро придем. Но когда мы умылись ледяной водой, наскоро поели и вышли к деревне, навстречу нам уже ехала тройка, и Минченко вожжами подгонял лошадей. Не доезжая до нас, он крикнул:

– Назад! Идите назад! Там уже никого нет. Все уже ушли!

Подъехав к нам, он пояснил, что немцы прорвались на нашем участке, наши войска ночью отошли, и мы можем оказаться в окружении. Он застал почти последнюю подводу с возчиком, взял крупы, хлеба, ящик лярда. В повозке лежал мешок овса. Возчик-сельчанин не захотел ехать с нами, и к лучшему. Надо было спешить. Мы погрузили наши вещи, укрыли подводу брезентом, подвязали закопченное ведро к задку телеги.

Сыпал мелкий дождь, мы мокли. Тогда Куриченко сказал:

– Так, братцы, не пойдет. Где топор?

Он побежал в лес, а мы стояли и матерились – надо ехать! В лесу слышался стук топора, и Федор звал на помощь. Мы пошли к нему. Он рубил тонкие гибкие лесины, а мне сказал, чтобы я сбегал к железной дороге и набрал гвоздей.

Я бросился бегом по пахоте, но на сапоги налипла пудами грязь, я еле вытягивал из нее ноги. Когда я принес пол-ящика гвоздей, у телеги лежали уже очищенные жерди. Федор начал их прибивать к боковым стенкам ящика повозки, а Пономарев выгибал их дугой и вершины прибивал к другой боковой стенке. Когда каркас покрыли брезентом, получилась отличная цыганская кибитка. Теперь не мокли наши вещи и мы сами. Мы быстро сменили мокрую солому на сухую, вышли на дорогу и, очистив сапоги от грязи, уселись в повозку и поехали на восток.

По разбитой мокрой грунтовой дороге не так легко было тащить наш возок, хоть он и был мало нагружен. Мы ехали одни в сторону Старого Оскола. Временами мы давали передохнуть лошадям, кормили их и поили. Сами кушали хлеб с лярдом. От лярда тошнило, но на шляхе деревни не попадались, надо было сворачивать в сторону, а там дороги были совсем непроезжие. Нам надо было спешить, чтобы догнать своих и не попасть к врагу.

Туман и снегопад спасали нас от авиации, но выматывали лошадей и наши нервы. Ночевать приходилось в поле у стогов соломы или сена, но огонь мы не разжигали, чтобы не привлекать ни своих, ни чужих. У нас могли отобрать лошадей, ограбить, так как мы были не вооружены, а из боя выходил разный люд, вплоть до дезертиров и немецких разведчиков. Нас тоже могли принять за дезертиров, хотя мы и имели удостоверения, что работаем в УВПС № 23. Минченко даже прихватил пустые бланки со штампом треста № 23, которые в штабе уничтожали в утро отхода.

Мы догоняли стада скота, который гнали с Украины на восток, и брали бракованных овец для питания, оставляя гуртовщикам расписки на бланках. Гуртовщики готовы были отдать нам весь скот и вернуться домой, но им нужны были какие-либо оправдательные документы. Особенно трудно приходилось от длительного непрерывного перегона в тяжелых погодных условиях овцам. Начался падеж, повреждались копыта и ноги, и гуртовщики не знали, что с ними делать. В то время за колхозное добро строго взыскивали, вплоть до расстрела, поэтому гуртовщики были рады, если воинские части брали у них скот для питания.

Однажды у дороги мы увидели глинобитный домик полевого стана или дорожной бригады. В доме было тепло, и хозяйничали, как они отрекомендовались, две местные учительницы. Они были чистенькие, хорошо одетые. Казалось, что они были рады нам, и вокруг них петухом закружились и начали обхаживать Петя Минченко и Володя Павлов. Решили, хотя еще было рано, сделать привал, дать отдых лошадям и себе. Конечно же, в таком решении главную роль сыграли «учительницы».

Володя Павлов и его помощник по «кровавым» делам Минченко сняли с повозки хромого барана с черными печальными глазами и вскоре позвали нас, чтобы мы помогли разделать тушу, хотя для них это не составляло особого труда. Они не хотели, чтобы мы оставались в обществе девушек.

Минченко прорезал отверстия в задних ногах у сухожилий, продел в них палку, привязал веревку, и мы помогли подвесить тушу к поднятому дышлу повозки. Ободрать шкуру было делом нескольких минут.

Учительницам отдали печень, легкие, сердце, курдюк для жарки и разделанную голову для борща. Тушу разрубили и, когда мясо охладилось, завернули в шкуру и уложили в повозку. Когда управились с бараном, вымыли руки, девушки сказали, что надо сходить в село за капустой и другими овощами для борща. С ними пошли Минченко, Куриченко и Павлов. Я и Петя Пономарев остались варить мясо в большой кастрюле, мелкими кусками порезали для жарки печень, селезенку, проваренные легкие и сердце.

Часа через три вернулись из деревни ребята, принесли полмешка картофеля, капусту, лук и трехлитровую бутыль самогона. Учительницы принялись за стряпню, в домике духовито запахло праздником. Уже вечерело, а мы еще не обедали. Девушки устроили нам баню, согрели бак воды и заставили каждого вымыться, надеть свежее белье. В домике стало жарко.

За стол сели вымытые, разопревшие, в нательных рубашках. Гимнастерки и грязное белье девушки сложили в бак, залили водой и поставили кипятить, чтобы избавить нас от насекомых. Мне, как непьющему, поручили время от времени присматривать за лошадьми, чтобы кто ненароком не увел, подкладывать им сена.

Ели до отвала, пили до упаду, пели до хрипоты. Мне показалось странным, что учительницы вели себя довольно развязно с опьяневшими ребятами и несколько настороженно со мной. В разговоре они задавали иногда такие вопросы, на которые отвечать было нельзя. Но подвыпившие ребята как будто старались переговорить друг друга, выбалтывая все о нашей теперь уже части, ее назначении, нашем маршруте, о себе. Их будто черт подталкивал блеснуть своей осведомленностью.

Заметив, что я нетерпеливо ерзаю, девушки подскакивали ко мне, садились на колени, лезли целоваться. Пьяное лицо Володи Павлова закаменело, налилось кровью, он сверлил меня глазами. Тогда девушки бросились к нему и увели в другую комнату, где на полу был приготовлен ночлег. Туда же ушел и Минченко. Остальные улеглись на сено в большой комнате. Куриченко и Пономарев вскоре захрапели, а я не мог долго уснуть, думал об этих учительницах, боялся, что украдут лошадей, а то и повозку. Я часто смотрел в окно, перед которым стояла повозка и лошади, но на улице была глухая темень. Но потом сон меня сморил, и я проснулся, когда ребята уже поднялись.

На столе был вчерашний беспорядок, стояла пустая четверть, остатки жирной застывшей баранины. Мы вышли на улицу умываться. Ледяная вода и уличный холод выгоняли последний хмель из ребят. «Молодожены» умывались над тазом в доме, поливая друг другу. Мы принесли дров, растопили печку. Несколько притихшие девчата разогревали пищу. С похмелья ребята не очень ели, я же уплетал аппетитные куски. Подогрели бак с бельем, и девушки после завтрака принялись за стирку. Тем самым было решено остаться здесь еще на сутки.

После стирки девчата с Минченко и Павловым ушли в село. Вернулись они довольно быстро и принесли самогон, купленный у знакомого учительницам местного жителя. Как после выяснилось, к учительницам в селе относились, как и к нашим незнакомым им ребятам, на что, конечно, никто не обратил внимания.

Днем по большаку надсадно выли автомашины, стороной гнали скот, проходили обозы – все на восток. Пролетела немецкая «рама». Учительницы приготовили мясной обед. Опять пили, опять пели, но к вечеру начал быстро нарастать грохот приближающегося боя. Я потребовал немедленно уезжать, но «молодожены» энергично запротестовали, учительницы уговаривали переночевать. Все решил Куриченко:

– Хватить пьянства и блядства! Хотите к немцам попасть?

Мы впрягли лошадей, прихватили остатки вареного и жареного мяса, простились с недовольными учительницами. Ехать ночью было тяжело, колдобин не было видно, и повозку бросало так, что того и смотри перевернется – благо мы не могли вылететь из нашей кибитки. Правили лошадьми по очереди.

От лошадей валил пар, они выбивались из сил. На рассвете остановились у колодца в каком-то селе. Во дворах виднелись машины и подводы, ходили часовые. Мы заехали в свободный двор. Из двери выглянул бородатый хозяин в накинутом на белье полушубке и вновь спрятался.

Распрягли лошадей, у хозяина набрали для них сена. Всей гурьбой ввалились в избу. Хозяйка уже возилась у печки, ставила чугунок с картошкой. Хозяин сидел у стола, курил. С печки любопытными глазенками смотрели детские головки. Петя Пономарев принес котелки с жареным мясом. Тогда хозяйка сняла чугунок, выплеснула воду и начала чистить картофель. Я сел помогать ей. Очищенный картофель она порезала, положила в чугунок, залила водой. Когда картофель был почти готов, она бросила в него измельченный лук и жареную баранину.

Хозяин расспрашивал ребят, далеко ли немец, вздыхал, говорил, что не думал и не гадал, что немец так далеко углубится в нашу территорию, ведь говорили, что мы, если будет война, будем воевать на территории противника. Вспоминали Халхин-Гол, Карельский перешеек.

– Если немец придет, как жить? – задавал он безответный вопрос. – Картошки осталось мало. Проезжают эвакуированные, голодные, измученные. Как не накормить?

Место сбора нашего УВПС было в Старом Осколе. Отдохнув на соломе на глиняном полу в приютившем нас домике, обсушившись и дав отдохнуть лошадям, мы, расспросив, какой дорогой ехать к Осколу, тронулись в путь. Комендант села буквально нас выпроводил, так как в селе размещался штаб какой-то крупной воинской части и нам нельзя было здесь останавливаться.

Шел уже настоящий снег, хотя земля еще не промерзла, и это было мучением для нас и для лошадей. Дорога была разбита, вся в колдобинах, наполненных снежно-ледяной кашей. Лошади выбивались из сил, и нам приходилось брести по обочинам дороги. Населенные пункты были заняты войсками, и нам не разрешали останавливаться даже для того, чтобы обсушиться и обогреться, дать отдых лошадям и накормить их. Корм для них (сено и зерно) приходилось клянчить у председателей колхозов, а иногда и воровать, так как весь фураж уже был реквизирован расквартированными здесь частями.

Голодно стало и нам. Мясо кончилось, стада уже не попадались, ящик лярда, который приелся и стал для нас отвратительным, быстро таял. Стало трудно доставать хлеб – военные неохотно делились, а местное население не продавало, чувствуя, что и для них наступают голодные времена. Заболел Куриченко. Он был старше и слабее нас, и простуда взяла над ним верх. Его уложили в повозку на сено и укутали всем, что было: одеялами, мешками, брезентом. Он температурил, глухо кашлял, но оставаться во встречающихся нам медсанбатах не хотел, глотал аспирин, кодеин и еще что-то, что давали медсанбатовцы. Его старый товарищ Минченко делал все возможное и невозможное для своего друга, даже где-то раздобыл бутылку коньяка. В то время мы не знали, что это за питье, но Федор регулярно принимал перед едой глоток-другой.

Наконец, мы добрались до Старого Оскола. Остановились в первом домике на окраине, но в нем было тесно: у хозяев была большая семья и жили эвакуированные. Так было во всех домах. Мы упросили взять в теплую комнату Федора Куриченко, а сами с лошадьми разместились в коровнике.

Минченко и Павлов пошли на станцию, чтобы у коменданта узнать, где сосредотачивается наше УВПС, а мы пошли посмотреть на пассажирский поезд, свалившийся с высокого откоса при бомбежке. У основания насыпи лежали в беспорядке остовы сгоревших товарных и пассажирских вагонов. Мы нашли один мягкий вагон, в котором уцелели местами обивка и занавески, принялись обдирать их и тут же меняли свои не первой свежести портянки.

Спустя некоторое время к дворику, в котором мы остановились, подкатил пикап, из него вылезли Бухно, Минченко и Павлов. Мы усадили в машину больного Куриченко, и он поехал в больницу. Мы, собрав вещи, погрузились в подводу, запрягли лошадей и поехали к месту сбора нашей части. Там мы встретились с управляющим Красновым и другими итээровцами, теперь имеющими воинские звания, но еще не экипированными в военную форму со знаками различия. По инерции среди нас продолжались гражданские взаимоотношения.

Нас накормили консервами и отослали в санпропускник. Мы с удовольствием плескались под горячим душем, а наша одежда отправилась в прожарку для очистки от мучителей-насекомых.

После ужина в столовой к нам пришли Бухно и Краснов. Минченко коротко рассказал о нашем пути, трудностях с питанием, ночлегом, сообщил, что лошади совсем выбились из сил, кормить их нечем, и вообще требуется хотя бы недельный отдых, чтобы прийти в себя и привести себя в порядок. Краснов все время посматривал на нашего начальника Бухно, на нас, иногда сверкал золотым зубом.

– Да, ребята, – сказал он, – я понимаю, что надо бы отдохнуть. Но получен приказ НКО 10 января приступить к сооружению линии обороны под Саратовом, на правом берегу Волги. А для этого нам надо быть там раньше, чтобы к этому времени сделать разбивку линии обороны и сооружений на ней, а также организовать и оснастить инструментом подразделения из местного населения. Надо спешить, земля промерзает, и чем дальше, тем труднее будет копать противотанковые рвы, эскарпы, дзоты. Завтра получите зарплату, продукты – и в путь.

– А на чем? – спросил Минченко. – Лошади подбились, да и на телеге по замерзшей разбитой дороге ехать нельзя, тяжело.

– Это уже решайте с Бухно, – ответил Краснов.

Впервые за полтора месяца мы спали в тепле и без вшей. А зима все больше и больше ярилась, начались снегопады, метели, заносы. Нам выдали зарплату за два месяца, продукты – хлеб, сухари, сахар, чай, крупу, маргарин, мыло – в это время снабжение войск еще было близко к нормам мирного времени. Выдали также незаполненные бланки со штампом и печатями на получение мяса, точнее, живого скота в колхозах. Колхозы охотно отдавали скот, так как корм для него использовали войсковые части, реквизируя как фураж. Кроме того, колхозное начальство, отдавая нам бычка на забой, оставляли себе часть мяса.

Нам вместо лошадей и повозки Бухно дал старый, обшарпанный пикап с шофером. Его открытый кузов мы переоборудовали, сняв шатер с повозки.

Получив маршрут, мы тронулись в путь. Куриченко остался в больнице, и к нам присоединился Потехин – анекдотист, балагур, любитель выпить и поволочиться за женщинами. Если раньше в нашей группе был лидером Минченко, а по рассудительности, хозяйственности, уравновешенности как бы политруком был Куриченко, то теперь лидерство захватил Потехин, а его правой рукой стал Минченко. Они решали вопросы, касающиеся всех сторон жизни нашей «экспедиции». Нас, вчерашних студентов, это устраивало вполне. Они по очереди ехали в кабине с шофером, а мы – в кузове. Замерзали отчаянно. У машины покрышки были лысые, она часто буксовала в сугробах лощин и оврагов, и нам приходилось греться, выручая ее из снежного плена. Кушали главным образом утром и вечером. Ехать приходилось весь короткий световой день. Маршрут был в общем направлении на Воронеж, Балашов, Саратов. Не доезжая до Саратова, на правом берегу Волги находится село Михайловка Балашовского района, там мы и должны были собраться.

Через Воронеж ехали поздним вечером. Наступила оттепель, шел дождь со снегом. Влажный холод пробирал до костей, мучил голод. Нам не разрешили остановиться в городе, и мы с завистью смотрели на свет в окнах, соблазнительно представляя, как в чистых, светлых, теплых квартирах, в кругу семьи, под звуки радио и патефонов коротают вечер горожане и их ждут теплые, чистые кровати, любовь. А мы…

А мы ехали в темноту, холод, навстречу ветру и неизвестности. Решили свернуть с маршрута в Отрожку – пригород Воронежа, – может, там удастся переночевать в тепле? В Отрожке пришлось долго стучать в двери домов. Была уже глухая ночь, и хозяева неохотно и недовольно кричали из-за двери, что квартира занята и приютить нас некуда.

Наконец, нам открыл какой-то старик, сказавший, что у него ночует начальник. Ему не дали закрыть дверь и ввалились в комнату. Из второй комнаты услыхали раздраженный начальственный голос:

– Это кто там врывается в дом? Да я вас!..

Но женский голос начал уговаривать не поднимать скандал – пусть люди обогреются! Мы занесли свои вещи и продукты в чулан, принесли из пикапа сена, разостлали на полу и улеглись, не раздеваясь, сняв только обувь, побросав портянки на остывающую плиту и лежанку. Старик, кряхтя, залез на русскую печь.

Утром я увидел, как какой-то старшина, переступая через наши ноги нашкодившим котом, ушел из дома, а вскоре поднялась миловидная молодуха и начала растапливать плиту, поставила чугунок с картофелем. Мы поднялись, когда уже синели окна, от вкусного запаха вареной картошки. Старик сидел на низкой табуретке у дверцы печки и пускал туда табачный дым.

Мы с шутками и прибаутками разделись по пояс, выскочили на улицу и начали растираться и умываться снегом, покрякивая от удовольствия и сдабривая свой восторг крепким соленым словцом. Потом побрились. Хозяйка смущенно шмыгала между нами, а старик, закрыв глаза мохнатыми бровями, сосредоточенно смотрел на огонь в печке, думая о чем-то своем. Кто ему молодушка – дочь, сноха?

Потехин угостил старика папиросой, о чем-то с ним пошушукался и пошел в чулан. На столе появилась поллитровка самогона. Открыли консервы, молодушка поставила парящий чугунок с картофелем, достала стаканы. Я свой стакан перевернул, меня и так мутило от махорочного дыма. Выпили за наступающий новый 1942 год. Оказывается, наступило утро 31 декабря. Минченко руками выжимал бутылку, показывая, как мала посудина и как дорога каждая капля.

Проселочными дорогами мы пробивались на станцию Анна. Снег выбелил поля и леса, засыпал дорогу, и мы не раз вытаскивали свою машину из кюветов и колдобин. Вечером мы наконец-то увидели первые домики поселка Анна.

– Ну, братцы, Новый год я встречу на Анне! – острил Потехин.

Нашли коменданта, и он указал на улицу, где мы могли остановиться. Мы заехали во двор дома попросторнее, с хозяйкой помоложе, муж которой был в армии. Оставив нас, хозяйка ушла встречать Новый год в компанию.

Мы уселись у стола и начали планировать, как нам встретить Новый год, осматривали наличные запасы съестного. Но не это было важно для ребят – все сбросились по четвертной, и Минченко с Павловым пошли на поиски спиртного. Вернулись они шумной ватагой с девчатами, все уже были под хмельком.

– Бабоньки, моего не тронь! – крикнула развеселая краснощекая красавица в пуховой шали и бросилась ко мне. – Мой, мой! Не возражаешь?

Не ожидая моего ответа, облапила, как медведица, влепила жаркий поцелуй, и от бурного налета мы опрокинулись на рядом стоящую кровать. Раздался хохот, свист, крики: «Не робей, парень!», «Девки, создадим условия!»

Девчата, или, скорее всего, молодухи, расхватали наших ребят и потащили на гулянку. Моя медведица сдвинула платок на затылок, засверкав русыми волосами, и, распахнув стеганку, бухнула на стол поллитру сивухи. Нашла стаканы, начала разливать, но… Когда она меня целовала и жарко дышала в лицо самогонкой, у меня все внутри перевернулось. Я изо всех сил старался подавить тошноту, но когда молодуха в темпе поднесла мне полный стакан, схватила свой, чокнулась, а левой рукой прижала меня к себе, я уже не мог сдержаться от винного запаха, икнул и, вырвавшись, начал корчиться от рвоты. Девка остолбенела. Выпив свой стакан, она схватила бутылку и, крикнув: «Алкоголик несчастный!» – выскочила из дома, хлопнув дверью.

Хорошо, что я был голоден весь день, а то бы испортил выскобленную чистоту пола. Я выскочил на улицу. Дома сверкали огнями, рыдала гармонь. В разных концах пели, визжали, кричали, кукарекали, блеяли, хохотали. Казалось, весь мир, от синего снега до черного в крапинку неба, заполнили веселые звуки. Нет, в деревнях и поселках более широко и весело встречали Новый год, чем в городах, здесь было приволье, более простые и свободные отношения.

Вымыв руки и освежив лицо снегом, я, дрожа от холода и нервного возбуждения, вошел в дом и вновь почувствовал запах спиртного. Зажав нос, взял со стола стакан с самогоном и выплеснул на улицу. Набросав в печку дров и прикрыв дверку, чтобы уголек не упал на пол, я приглушил свет в лампе, разделся и улегся спать на кровать, на чистое белье. Пусть хозяйка и ребята спят, где хотят – на полу, на печи, – я сплю в постели.

Но никто не пришел ночевать – все гуляли до утра. Когда за окном забрезжил сиреневый рассвет, начали приходить по одному ребята и, бросив на пол бушлат или фуфайку, не раздеваясь, ложились спать. Оказывается, хозяйка пришла ночью и, увидев, что ее постель занята мной, полезла на печь. Шумно ввалились Потехин и Минченко, явно уже похмелившиеся или еще не протрезвевшие, и гаркнули:

– Подъем, биндюжники! Разлеглись! Вы разве не на Анне встречали Новый год?

– Я на Мане, – ответил Павлов.

– А я даже имени не спросил, но устюков в соломе набрался, – признался Пономарев, и все загоготали, но, увидев на печи хозяйку, зашикали – деревенские секреты нельзя разглашать.

– Да, Саша Уразов лучше всех встретил Новый год и теперь спит в чистой кровати как сурок. Бабенция у него – торт с кремом! – подначивал Минченко.

– А я, кажется, видел ее в нашей компании с другим парнем!

– А может, у тебя в глазах двоилось с перепоя?

Конечно, я уже давно не спал, не спали и другие, потягиваясь и чуть ли не разрывая скулы от зевоты.

– Прикорнем до обеда? – предложил Потехин. – И все разлеглись на полу, кто где.

Мне страсть как хотелось есть. Хозяйка, миловидная женщина лет 30, слезла потихоньку с печи, оделась, забрала ведра и пошла по воду. Потом она загремела дровами. Минченко приподнялся, стал помогать разжигать печку и, воровато оглянувшись на спавших, обнял молодайку, что-то зашептал. Та сбросила с плеч его руки, залилась румянцем. Но это его еще более раззадорило. Когда хозяйка пошла за картофелем в подвал в чулане, он юркнул следом за ней.

Я поднялся с постели, вышел во двор, растерся снегом, оделся и сел за стол перекусить – после вчерашней «стерилизации» желудка я не мог дожидаться обеда. Только я приложился к банке с американским колбасным фаршем, как в дом вошли Бухно и Серкин. Поздоровались, поздравили друг друга с Новым годом.

– Дрыхнут! – сказал Бухно. – Жаль будить, а надо. Через два часа, ровно в 10, всем быть в дороге. Надо спешить. Подъем!

– Какого черта! Что за шутки! И поспать не дадут! – спросонья чертыхался Потехин, но, увидев Бухно, приподнялся и сел на сено, расстеленное на полу. – Голова страсть как болит. С Новым годом!

Бухно и Серкин не могли удержаться от смеха:

– Крепко гульнули!

– Да, неплохо! Теперь бы похмелиться…

– Вот и отрезвишься на морозе, – сказал со смехом Бухно. – Быстро собирайтесь – и в путь!

Растолкали остальных, начали умываться, некоторые выбегали во двор и растирались снегом. Из погреба вылезли Минченко и хозяйка с ведром картофеля, луком, миской капусты. У разрумянившегося Минченко блудливо бегали глаза, и он шутками хотел скрыть свое смущение. Узнав, что через два часа выезжаем, он схватил нож, начал чистить картофель, а хозяйка заметалась, захлопотала у плиты и стола. Она хотела приготовить борщ с мясом, но теперь на это не хватало времени. Решила быстро приготовить картофельное пюре как гарнир к колбасным консервам.

Потехин с Павловым, предварительно пошушукавшись с Минченко, ушли и вскоре вернулись с бутылкой самогона. Все повеселели, а у меня опять дрогнул желудок только от одного вида этого «зеленого змия». Бухно и Серкин ушли.

Все уселись за стол, расставили стаканы. Ждали, когда сварится картофель. Хозяйка приготовила пюре, вскрыли банки консервов и колбасу ломтиками выложила в миску. Забулькал самогон в стаканы. Я схватил частично опорожненную консервную банку, бросил туда пюре, взял шмат хлеба и вылетел из дому, спасаясь от хмельного духа. Без особого аппетита, через силу, я съел все, что взял с собой, присев в пикапе.

Потом ребята вышли перекурить. Шофер выносил наши пожитки и складывал в пикап.

Все вошли в дом, присели перед дорогой, хотели проститься с хозяйкой, но той и след простыл – убежала или спряталась. Потехин не преминул подшутить над Минченко по этому поводу. Было видно, что всем не хочется уезжать после такой новогодней ночи.

Шофер залил горячей водой радиатор машины, завел, все уселись и уехали, не закрыв ворота. На крылечко откуда-то вышла хозяйка, помахала рукой, украдкой вытирая концом платка глаза. Никто нас больше не провожал, видимо, не думали, что мы так быстро уедем. Возможно, потом молодухи вздохнут, когда узнают, что нас уже нет в деревне, но сейчас подавляли вздохи наши ребята.

Снежные поля медленно вращались вокруг нашей машины, а сзади нее бежали, извиваясь, белые змейки. На заносах и в оврагах машина натужно выла, злясь на свои лысые покрышки. Нам нередко приходилось выпрыгивать из кузова и подталкивать ее, согреваясь и разминаясь.

К ночи мы добрались до Балашова и заночевали в каком-то пустом доме. Было страшно холодно, мы все рассыпались в поисках дров. Тащили все, что попало. Всех находчивей оказался опять-таки Минченко. Он залез на чердак дома и обнаружил там много разной рухляди, поломанной и негодной мебели. Все это полетело вниз с грохотом и столбом пыли. К полуночи мы храпели на сене на полу в относительном тепле.

Судьба штрафника. «Война все спишет»?

Подняться наверх