Читать книгу Тверская улица в домах и лицах - Александр Васькин - Страница 3

Здание гостиницы «Националь» было построено в 1901–1903 гг., архитектор А.И. Иванов-Шиц.

Майоликовые панно верхнего этажа изготовлены на заводе «Абрамцево». Автор современного панно в угловой части здания – И.И. Рерберг, 1932 г. Роспись плафонов залов № 6 и 7 второго этажа гостиницы – И.В. Николаев, 1974 г.

В конце XIX в. на месте гостиницы стоял дом, известный еще с допетровских времен. Принадлежал он некоему Фирсанову и славился своим трактиром «Балаклава» на первом этаже. Сюда частенько приходили купцы-охотнорядцы с близлежащего торжища, заключавшие здесь же сделки. «Балаклава» состояла из двух низких, полутемных залов, а вместо кабинетов в ней были две пещеры: правая и левая.

Захаживал в трактир завсегдатай и ценитель подобных заведений Владимир Гиляровский, бывавший в пещерах: «Это какие-то странные огромные ниши, напоминавшие исторические каменные мешки, каковыми, вероятно, они и были, судя по необыкновенной толщине сводов с торчащими из них железными толстыми полосами, кольцами и крючьями. Эти пещеры занимались только особо почетными гостями».

О баснословной стоимости строительства «Национальной гостиницы» (таково ее первое название) ходили легенды. Один из героев писателя Евгения Замятина поразился увиденным: «Богомолов поехал в город, остригся, надел городское платье. Все ничего, ходил, но против гостиницы «Националь» остановился, ахнул и стал пальцем окна считать. Пересчитал, помножил в уме, сколько стекол и сколько стоит» (Е.И. Замятин. «Блокноты»).

«Национальная гостиница». 1900-е гг.

Деньги, затраченные на этот дорогущий проект, должны были вернуться сторицей сразу после открытия гостиницы, состоявшегося в 1903 г. Это стало большим событием в жизни Первопрестольной. Отныне петербургским чиновникам в старую столицу можно было ехать спокойно, не опасаясь потерять здесь время и нервы на поиски приличного жилья для временного проживания. Готовы были принять самых взыскательных постояльцев все 160 гостиничных номеров, оснащенных по первому слову бытовой техники. Все везли из-за границы – и лифты, и мебель, и люстры, и ванны, и даже ватерклозеты. Да, чуть не забыли телефонный аппарат, стоявший в каждом номере, – признак небывалой роскоши и чудо цивилизации!

Приезжая в Москву, в «Национале», как правило, селились очень большие люди – председатели Совета министров Российской империи и их заместители, генерал-губернаторы, члены царской семьи. Порой и сами состоятельные москвичи снимали номер в гостинице. В 1910 г. 3 октября в «Национале» скоропостижно скончался первый председатель Государственной думы С.А. Муромцев. Смерть наступила от паралича сердца. Странное дело – за неделю до этого Муромцев переехал сюда жить со своей московской квартиры, уступив ее приехавшим погостить родственникам. Поговаривали об отравлении Муромцева, якобы сделали это его политические противники. Но дело замяли. Похоронили его на кладбище Донского монастыря.

Вид на гостиницу со стороны часовни Александра Невского. 1900-е гг.

Но не только царские чиновники, а также и их убийцы жили в «Национале», причем нелегально. Террорист Борис Савинков вспоминал, что, приехав в Москву весной 1906 г. с целью подготовки покушения на московского генерал-губернатора Федора Дубасова (его приговорили к смерти за подавление восстания 1905 г.), члены террористической группы поселились как раз в гостинице на Тверской: «Я вернулся в Москву и встретил одобрение этому плану также со стороны всех членов организации. Мы стали готовиться к покушению. Борис Вноровский снял офицерскую форму и поселился по фальшивому паспорту в гостинице «Националь» на Тверской. В среду днем я встретился с ним в «Международном ресторане» на Тверском бульваре. Наше внимание обратили на себя двое молодых людей, прислушивавшихся к нашему разговору. Когда мы вышли на улицу, они пошли следом за нами».

Главный вход в гостиницу. 1915 г.

Соратник Савинкова попросил подобрать ему гостиничный номер, окна которого выходили на Тверскую улицу, чтобы следить за проезжавшим по ней Дубасовым. Дубасов жил в генерал-губернаторском доме на Тверской, но выезжал редко. Трудно было установить точное время. Ездил он по-разному: то с эскортом драгун, то в коляске со своим адъютантом графом Коновницыным. Не раз и не два выходил Борис Вноровский из «Националя» с красивой коробкой конфет в руках, таящей в себе смертельную начинку – там была бомба для градоначальника. Обычно бомбометатель подстерегал Дубасова на подступах к его резиденции, но судьба никак не улыбалась террористам. Так шел день за днем.

Гостиница в 1939 г.

Наконец 23 апреля 1906 г. Вноровский, как обычно, вышел из гостиницы и пошел вверх по Тверской улице, заняв свое место напротив генерал-губернаторского дома. Когда коляска с Дубасовым поравнялась с ним, Вноровский кинул в нее бомбу: «Упав под коляску, коробка произвела оглушительный взрыв, поднявший густое облако дыму и вызвавший настолько сильное сотрясение воздуха, что в соседних домах полопались стекла и осколками своими покрыли землю. Вице-адмирал Дубасов, упавший из разбитой силой взрыва коляски на мостовую, получил неопасные для жизни повреждения, граф Коновницын был убит. Кучер Птицын, сброшенный с козел, пострадал сравнительно легко, а также были легко ранены осколками жести несколько человек, находившихся близ генерал-губернаторского дома. Злоумышленник, бросивший разрывной снаряд, был найден лежащим на мостовой, около панели, с раздробленным черепом, без признаков жизни. Впоследствии выяснилось, что это был дворянин Борис Вноровский-Мищенко, 24 лет, вышедший в 1905 г. из числа студентов императорского московского университета» (из материалов следствия). В тот день постоялец «Националя» в свой номер не вернулся.

В «Национале» случались и события иного рода. В декабре 1908 г. в гостинице поселились приехавшие в Москву Владимир Мережковский и Зинаида Гиппиус. Известная поэтесса Серебряного века снискала заслуженную популярность читающей аудитории, среди ее поклонниц была и юная москвичка Мариэтта Шагинян, незадолго до этого, в ноябре 1908 г., написавшая очаровавшей ее поэтессе письмо, полное восторга и даже экстаза. Гиппиус пригласила Шагинян к себе в номер, и они кратко побеседовали о стихах, о любви и о погоде.

Девятнадцатилетняя Мариэтта Шагинян страдала глухотой, и это обстоятельство, как известно, сопровождало ее всю долгую жизнь (а прожила она без малого век). Но с памятью у нее было все в порядке. Она хорошо помнила ту первую встречу со своим кумиром в гостинице и в особой шкатулке хранила это письмо, написанное на особой фирменной бумаге с маркой и посланное ей в конверте «Национальной гостиницы»:

«Москва, 7 декабря 1908. В город. Мариэтте Сергеевне Шагинян. Мал. Дмитровка, Успенский, д. Феррари, кв. 5. Я сегодня уезжаю, милая Мариэтта. Я думала, что напишу вам из СПб., где, во всяком случае, у меня будет скорее свободная минутка. Конечно, я не сержусь на вас и ваше отношение ко мне не считаю смешным… я только считаю его опасным для вас. Вы так хорошо писали о фетишизме, а теперь вдруг у меня является чувство, что вы можете сделать меня фетишем. Я вам говорю это резко, потому что мне кажется – вы достойны моей откровенности. Любите мое больше меня, любите мое так, чтобы оно было для вас, или стало ваше – вот в этом правда, и на это я всегда отвечу радостью. Любить одно и то же – только это и есть настоящее сближение. Я не люблю быть «любимой», тут сейчас же встает призрак власти человеческой, а я слишком знаю ее, чтобы не научиться ее ненавидеть. Я хочу равенства, никогда не отказываюсь помочь, но хочу, чтобы и мне хотели помочь, если случится. Я хочу равенства. И боюсь за других там, где для меня уже нет соблазна. Пишите мне все, как обещали. Не сердитесь на меня за мою прямоту, а поймите ее. Правда, вы пишете стихи? И в 20 лет, и теперь, уже издаете книжку? Может быть, вы пишете очень хорошо, а все-таки, может быть, торопитесь. Какие люди разные! Я печаталась 15 лет прежде, чем меня уговорили издать мою единственную книгу стихов. И как теперь, так и в 17 лет я писала 2–3 стихотворения в год – не больше. Не было в мое время и того моря поэтов, в котором утонет ваша книжка, как бы она хороша ни была. Впрочем, разны люди. Буду ждать вашего письма в СПб. (Литейный, 24). Я стану отвечать вам иногда длинно, иногда кратко, как сможется. Но всегда прямо, не потому, чтобы не умела иначе, а потому, что с вами иначе не хочу. Ваша З. Гиппиус».

«Националь» во время войны

Через год Шагинян бросила Москву и устремилась в Петербург, чтобы быть рядом с объектом своего поклонения. «Люблю Зину на всю жизнь, клянусь в этом своею кровью, которою пишу», – переживала Шагинян в феврале 1910 г. Но любовь, как известно, слепа, и потому постепенно Мариэтта пришла к противоположному выводу: «Какая же я была дура, что не понимала эту старую зазнавшуюся декадентку, выдающую себя за «саму простоту!».

После 1917 г. пути двух поэтесс не могли не разойтись: Гиппиус эмигрировала, а Шагинян стала известной пролетарской писательницей, классиком советской литературы и даже Героем Социалистического Труда. Но ту памятную встречу в «Национале» запомнила она на всю жизнь.

В 1918 г. в связи с переездом большевистского правительства из Петрограда, а с ним и большого числа партийной номенклатуры, лучшая московская гостиница была отдана под 1-й Дом Советов. Жилищная проблема остро стояла в Москве во все времена, а тогда тем более. Сразу найти столько хороших квартир для ленинских наркомов представлялось весьма проблематичным. Они ведь не простые смертные – в коммуналках со всем народом жить не могут, а потому их временно поселили в «Национале». Сам Ильич вместе с Крупской занял люкс на третьем этаже.

Лишь в конце 1932 г. зданию вернули его первоначальное предназначение. Это была одна из немногих московских гостиниц, сохранивших свои комфортные условия проживания и в годы развитого (и не очень) социализма. Именно в «Национале» стремились поселиться приезжавшие в Москву иностранные туристы, уже имевшие ранее возможность насладиться небогатым «сервисом» новых советских гостиниц. Выбирая между «Москвой» и «Националем», они, не скрывая, отдавали предпочтение последнему. В этом негласном соревновании, развернувшемся между двумя гостиницами, стоявшими друг напротив друга, огромная серая «Москва», выстроенная как образец передовой социалистической гостиницы, проигрывала нарядному четырехэтажному «Националю» в стиле модерн.

Андрей Белый в книге «Москва под ударом» писал: «И стремительно прочь от профессора ноги несли самодергом японца – в «Отель-Националь», чтоб пасть замертво: в сон. Вот мораль: не ходите осматривать с крупным ученым достопримечательностей городских; Москва – древний, весьма замечательный город».

9 мая 1945 г.

Полюбили «Националь» классики мировой литературы – Анатоль Франс, Джон Рид, Герберт Уэллс, Анри Барбюс и другие. Культовым местом стал и ресторан отеля, где всякий раз можно было встретить представителей московской богемы – актеров, художников, писателей, пропивавших очередной гонорар в окружении всегда голодных коллег.

В частности, завсегдатаем ресторана был поэт Михаил Светлов, живший в писательском доме напротив, в Камергерском переулке. Чтобы пообедать в «Национале», ему достаточно было перейти улицу, тем более что автомобильное движение (мы это видим на старых снимках) было не такое интенсивное.

Приятельница поэта Ю. Язвина вспоминала: «В мае 1932 года я приехала в Москву на майские торжества. Тогда в Москве я прожила девять волшебных дней. М. Светлов и поэт М. Голодный водили меня по всей Москве, по театрам, музеям, ресторанам. Знакомили с ночными красотками Москвы. Для провинциальной девочки это море впечатлений было настолько велико, что я потеряла счет дням. Вместо трех дней, на которые была отпущена, пробыла девять. Помню наш поход в ресторан «Националя». В то время посетителями ресторана были в основном иностранцы, которые расплачивались валютой. Швейцар в ливрее, украшенной галунами, весьма презрительно осмотрев нас, отказался пропустить в зал, так как М. Голодный был в косоворотке. Этот отказ вызвал возмущение обоих Мишей, и они учинили там просто скандал, говоря, что «вот, мол, нас, советских поэтов, не пускают в наш ресторан, в то время как там упиваются нашей водкой иностранцы». Скандал не возымел действия, и мы вынуждены были уйти».

Светлов особенно ценил пироги и торты, которые пекли повара ресторана «Националя». Он заказывал их для своих друзей и сам разносил по адресам, подобно Деду Морозу. Таким он и появился на пороге квартиры Язвиной в 1943 г. с огромным тортом в руках – яблочным паем. «Принимай этот пай, – сказал мне Миша. – Он испечен по заказу в ресторане «Националя», куда нас с тобой не пропустили в 1932 г.».

После войны Светлов водил сюда своих студенток из Литинститута, одна из них, Ирина Ракша, пишет: «И вот уже сидим, как оказалось, в его любимом кафе гостиницы «Интурист», вернее даже, в европейском ресторане «Националя». Совершенно закрытом, куда с улицы, конечно, никого не пускают. Посетители – лишь иностранцы, всякие интуристы заморские, а если наши – то совсем уж блатные, номенклатура. Но поэту Светлову в Москве двери всех ресторанов открыты. И все швейцары на улице Горького – пузатые и дородные, в «генеральских» кокардах и униформах (прямо «хозяева жизни») – сгибаются в три погибели, лебезят перед ним – сухоньким еврейским старичком – и щедрым на руку завсегдатаем».

Светлов любил сидеть в «Национале» за своим столиком, который всегда оставляли для него свободным знакомые официантки; стол стоял слева от входа у второго окна.

Они уже заранее знали, что принести – хрустальный графин с коньяком, граммов на двести. Поэт, еще не пригубив рюмку, начинал повествование о тех, с кем он когда-то сидел за одним столом, о своих встречах с Валентином Катаевым, Михаилом Зощенко, Андреем Платоновым, Борисом Пастернаком, Виктором Шкловским и Владимиром Маяковским. Светлов называл эти застолья в «Национале» мальчишниками.

Переводчица «Карлсона» Лилиана Лунгина также сталкивалась здесь со Светловым и его вечным собутыльником Юрием Олешей: «Иногда по воскресеньям, если удавалось немного разбогатеть, мы отправлялись с близкими друзьями в «Националь». Легендарное место, где, когда ни придешь, за столиком сидели Юрий Карлович Олеша и Михаил Аркадьевич Светлов. Они были людьми замечательного остроумия, их шутки и афоризмы передавались из уст в уста».

Лучшую характеристику дал Олеше сам Светлов. Как-то увидев его в «Национале», он сказал: «Юра – это пять пальцев, которые никогда не сожмутся в один кулак». Нелегко поверить, но коллеги по перу рассказывали, что официантки не брали денег с Юрия Олеши, зная его бедственное положение (о себе он говорил: «Старик и море… долгов»). А когда после смерти кто-то из его друзей попытался отдать долг, его осадили: «Не надо! Разве мы не знаем, кто такой Олеша?».

Да и как можно было брать деньги с такого человека, который мог сказать официантке из «Националя»: «У вас волосы цвета осенних листьев» или «На моих часах время остановилось, с тем чтобы полюбоваться вами». Олеша часто повторял: «Я – акын из «Националя». А на вопрос: «Что вы больше всего любите писать?» – отвечал: «Сумму прописью».

А вот Михаил Светлов действительно оплачивал ресторанные счета своих знакомых, и не только Олеши. Писатель Юз Алешковский привел в «Националь» компанию в пять человек. Когда пришло время рассчитываться, выяснилось, что денег нет ни у кого. Как это иногда случается, каждый из пришедших надеялся, что заплатит сосед.

В поисках знакомых Алешковский оглядел зал. И о чудо! За одним из столиков сидел Светлов: «Михаил Аркадьевич! Не одолжите ли вы нам до завтра 219 рублей, нам до счета не хватает». Светлов спросил: «219 не хватает? А какой же у вас счет?». Юз ответил: «219 рублей». Светлов сказал: «Босяки!», но денег дал, к счастью, они у него на этот раз были», – с благодарностью вспоминала одна из участниц того вечера в ресторане.

Еще один завсегдатай ресторана «Националя» – композитор Никита Богословский. Он полюбил эту гостиницу еще до своего переезда в Москву, где жил в одном доме с композитором Сергеем Прокофьевым в Камергерском переулке. Как писал остроумный композитор, «в молодые годы я был абсолютным пижоном. Шиковал. Если заказывал номер в гостинице, то не ниже трехкомнатного люкса. Когда я жил еще в Ленинграде и приезжал в Москву на съемки, то останавливался в гостинице «Националь».

В «Национале» Богословский обычно завтракал, а обедал в «Метрополе», для чего вызывал интуристовскую машину «Линкольн». Таковы были заработки популярного песенника, автора таких хитов, как «Спят курганы темные» и «Шаланды, полные кефали».

Как рассказывал Богословский: «Однажды в ресторане я впервые увидел Фаину Раневскую. Она сидела с каким-то господином и смотрела в мою сторону, а потом указала на меня пальцем и рассмеялась. Я тогда был сильно озадачен. И когда через несколько лет благодаря съемкам познакомился с ней лично, напомнил ей этот эпизод. Оказалось, на вопрос своего спутника: «Что вы будете на десерт?» – она ответила: «Вон того мальчика».

Как-то в ресторане «Националя» Богословский сидел вместе со Светловым, а за соседним столиком оказался сверхпопулярный тогда певец и актер Марк Бернес. Богословский, ранее рассказавший Светлову, что Бернес любит его стихи, сказал: «Смотрите, Миша, какое совпадение. Бернес сидит за соседним столиком». «Это вон тот крашеный блондин?» – спросил Светлов и подошел к Бернесу, который уже готовился дать поэту свой автограф. Но Светлов опередил его, пока Бернес нехотя вынимал из припасенной на всякий случай пачки одну из своих фотографий, поэт огорошил его: «Нет, вы меня не поняли. Это я хочу вам дать автограф!» И буквально всучил ему свою книгу, которую, как выяснилось, он носил с собой специально для такого случая.

«Националь» в 1947 г.

«Националь» в период хрущевской «оттепели»

А бывало и так. Утром часов в девять Никите Богословскому звонил Александр Вертинский, живший на улице Горького, и предлагал: «Что делаешь? Пошли прогуляемся?» «Пошли», – отвечал Богословский.

Встречались они в «Национале», завтракали. Затем шли выпить кофе с коньячком в «Коктейль-холл», что в доме 6 по улице Горького. Оттуда – обедать в «Метрополь». Заканчивалась прогулка за ужином в Доме актера. Вот такой любопытный маршрут. Можно себе представить, до какой кондиции доходили его участники к моменту возвращения домой.

Ну а о сегодняшнем значении «Националя» для Москвы и говорить не приходится.