Читать книгу Красота. Концепт. Катарсис - Александр Викторович Марков - Страница 3

Слово «искусство» многозначно во всех знакомых нам языках. В самом широком смысле искусством называют поведение: «искусство нравиться», «искусство прожить жизнь». В более узком смысле искусством называют любую профессиональную деятельность: «искусство упаковки», «искусно забить мяч». Наконец, в самом узком смысле это специальная профессиональная деятельность, как в названии книги «Искусство ХХ века», которое мы никогда не поймем ни как «искусство прожить ХХ век», ни как «искусство создавать ХХ век, порождая любые его объекты и обычаи», но как обещание встречи с произведениями различных искусств.

В русском языке дело осложняется тем, что слово «искусство» для перевода латинского ars или немецкого Kunst (от kennenkönnen, знать-мочь) стало использоваться только в XVIII в., до этого слово «искусство» по-русски означало опыт, греческое πείρα (отсюда пират – опытный, «бывалый», и эмпирия – погруженность в опыт). Такое употребление утвердилось благодаря переводам учебной литературы, в которой подчеркивалась необходимость длительного обучения ремеслу. Тогда как прежде для обозначения искусства употреблялись слова «художество» и «хитрость». Если слово «хитрец» в значении искусного ремесленника – архаизм, то слово «художник» долгое время сохраняло смысл ремесленника, противопоставленного поэту («ты избранник, не художник» – Баратынский), об этом противопоставлении поэта и «художника» мы еще поговорим. Русское слово «художник» того же корня, что германское hand – рука, работающий руками. Поздняя терминологизация слова «искусство», как раз в период бурного развития учений о возвышенной миссии художественной деятельности, привела к тому, что под этим словом по умолчанию понимаются изящные искусства. Слово «искусный» мы произносим с придыханием, а слово «искусственный», созданный тем или иным искусством работы с материалом, скорее с неодобрением, несмотря на то что это одно и то же понятие.

Хотя представление об изящных искусствах восходит к древнегреческому слову καλλιτεχνία, «прекрасное ремесло», «тонкая работа», мы сейчас скорее будем противопоставлять живопись и ювелирное или парфюмерное ремесло. Живопись для нас будет настоящим искусством, а ювелирное – прикладным. Почему так произошло? Потому что живопись стоит ближе к литературе, к повествовательному началу, к описанию; а литература благодаря многовековым усилиям риторов и философов понимается как то, что может изменить человеческую жизнь, а не только ее украсить. На такой статус живописи работало и ее античное происхождение, из посвятительных табличек в храме в благодарность за чудесное спасение (то, что мы знаем как мексиканские retablos и что объясняет жанры живописи, включая морские пейзажи, изначально благодарность за спасение в буре), но и риторические иллюзорные описания действительных и мнимых произведений, экфрасисы (буквально, «выразительности»), которые должны были воздействовать на душу человека не менее сильно, чем природа. В любом случае, с живописью тогда связывалась идея спасения и начала новой жизни, что не ассоциировалось с ювелирным искусством.

Просто здесь произошел ряд исторических смещений, о которых мы тоже со временем поговорим: для нас античная скульптура – чуть ли не вершинное искусство, но оно стояло тогда рядом с ювелирным и считалось прикладным декоративным ремеслом, в отличие от навыков иллюзорного живописца и влиятельного оратора. Или мы ценим фрески Рафаэля гораздо выше гобеленов, созданных по его рисункам; но современники Рафаэля признавали гобелены по-настоящему ценным искусством, а фрески – проходными произведениями, созданными чуть ли не как временные декорации. В наши дни мы же не будем ставить костюмы к блокбастерам выше самих блокбастеров.

Ценность искусства вообще часто меняется. Например, глава «Евгения Онегина» стоила 5 рублей, наверное, в наши дни, не менее 5 тысяч рублей за тонкую тетрадь. Мы можем позволить заплатить столько за выступление виртуоза в театре, опере или на концерте, за разовое удовольствие в музыкальном или театральном собрании. Но мы никогда не заплатим столько за книгу. Иначе говоря, во времена Пушкина литература стояла ближе к опере или театру, как дорогое удовольствие, при этом находящееся в центре общественного внимания: как и сейчас спектакль, который посетило 200 человек по числу мест в зале, может обсуждать полстраны. А вот литература сегодня если и обсуждается широко, то совсем иначе, и книга заведомо стоит дешевле театрального билета, если это не дорогое подарочное издание.

Греческое слово τέχνη, которое мы знаем в форме «техника» (по-гречески это было бы «технике техне», искусственное искусство или техничная техника), буквально означает «готовка», изготовление готовой к употреблению вещи. Поэтому для Аристотеля кулинарное искусство, бесспорно, образцовое искусство – в нем осуществляется цель искусства, «подражание природе», умение делать столь же годные и приятные вещи, какие делает природа. Наливное яблоко и искусное творение повара соперничают за наш вкус, это и есть тот самый «мимесис», «подражание природе»: вовсе не воспроизведение природных объектов (понятия «объект» классическая философия не знала, там это слово означало помеху или проблему, а наш «объект» был «вещью» или «субъектом»), а создание тех же эффектов, которые создает природа. Поварская модель любого искусства сохранилась в понятии «вкус», разработанном уже в новой Европе – идеальные зрение и слух могут быть от природы, тогда как вкус и отчасти осязание и обоняние требуют воспитания.

Другим важнейшим искусством для Аристотеля было мореходство: искусный лоцман знает, где его подстерегают опасности, и умеет провести корабль через бури и скалы, руководствуясь, как бы мы сказали, «опытом и интуицией». Но слова «интуиция» тогда не было, и скорее, искусством здесь была сама возможность спастись, при неотменимости риска. Даже самый опытный мореход может посадить судно на мель; и этим античное понятие опыта отличается от нашего представления об опыте как доказательстве в науке или, наоборот, об опыте как пробах и ошибках в быту: скорее, опыт – умение отнестись к спасению, а искусство – воспитание этого умения.

При этом сразу нужно оговорить, что поэзия (то, что мы называем «творчеством» или «сотворением») к искусству в этом смысле не относилась: так, Аристотель не говорит, что трагедия подражает природе, но что она «подражает действию», действует как миф. Поэзия как пересоздание, пере-сборка мира, создание мира по определенным закономерностям, продолжается в трагедии, а где речь идет о создании природы, там вряд ли можно говорить также о подражании и спасении. Конечно, поэт в западной культуре, начиная с Античности, не только пересобирает мир, но и создает свои инструменты этой пересборки: новые строфы, размеры, ритмы, образы – и поэтическая индивидуальность поэтому не противоречит удержанию такого начального миросозидания.

Кроме того, Сократ, Платон и Аристотель считали важнейшим свойством искусства понимание художником цели (что потом стало соответствовать буквальному смыслу латинского ars – отладка, или членораздельность), для чего он всё это делает, и на основе этого критиковали как тогдашнюю софистическую риторику, подчиняющую себя взаимоисключащим целям, так невольно и поэзию: поэт, действующий заодно с богами, продолжающий божественное ми-росозидание, живет умом богов и не всегда сам понимает, что делает.

Сразу оговорюсь, в частности, широко распространено мнение, что якобы Античность не знала сотворения мира из ничего, а в Библии Бог творит мир из ничего. На самом деле всё точно наоборот: в Библии не сказано, из чего Бог творит мир, важно только указать на всемогущество Божие, на его превосходство над богами других народов; а «творение из ничего», как и само «всемогущество» – это результат попыток евреев объяснить носителям греческой культуры свою веру – грекам, прошедшим искус философии, нужны были не рассказы, а отвлеченные понятия, позволяющие реконструировать предмет. Тогда как античные поэты как раз творят из ничего: создают ритмы, которых раньше не было, образы, которых прежде тоже не было, новые слова и новые чувства. Даже если мы вообразим, что для них материалом был язык – то это будет только наше мнение, потому что языка в нашем смысле Античность не знала, она знала язык как физическую способность к речи, но не как предварительную организацию материала.

Итак, искусство – приготовление не менее готовых вещей, чем те, которые создает природа, это возможность соревноваться с ней и тем самым сделать ее менее страшной. Если мы выделяем какие-то искусства как преимущественные, например, живопись или архитектуру, то только потому, что многие века риторической культуры разными способами передали этим искусствам те свойства, которыми обладает речь свободного человека: дерзновение, наличие замысла, созерцание идеи, создание не просто отдельных эффектов, но целых ситуаций. В самой Античности скульптура или архитектура, наоборот, могли считаться рабским трудом, резать мрамор можно и в плену, тогда как свободные искусства, требующие от человека чувства собственного достоинства, которое в Античности выражалось прежде всего в телесной осанке, мы бы скорее назвали науками.

Поздняя Античность выделила семь свободных искусств: тривиальные (трехпутные – сейчас тривиальной называют угождающую читателю литературу), речевые: диалектика, грамматика, риторика; и квадривиальные (четырехпутные): арифметика, геометрия, астрономия и музыка. Известен труд Марциана Капеллы: «Свадьба Меркурия и Филологии» (в некоторых название еще короче, «Сатирикон»): бог хитрых сделок решил обзавестись многоученой женой, ее имя Филология можно перевести как Начитанность. Но на свадьбе ей, как девушке книжной и не очень спортивной, стало плохо от яйца бессмертия, и ее вырвало целой библиотекой учебников по этим наукам, которые сейчас и предстоит прочесть читателю. Такая малоприятная для нас сцена, напоминающая об античной «рипарографии» (изображении отбросов, которые стимулируют больше есть и тем самым больше оставлять объедков), была тогда более чем приемлема: медицинское очищение, возможно, стоящее и за термином «катарсис», воспринималось как образец нами названного желанного спасения.