Читать книгу Красота - Александр Вулин - Страница 1

1

Оглавление

Зло готовилось. Зло затаилось и выжидало. Злом оно называлось не потому, что оборонявшие стены царского града защитники добра всегда на стороне истины и правды, а захватчики – неправедны и лживы, а потому, что только Зло способно бесконечно выжидать, способно, затаившись, ожидать своего часа и терпеть, а потом нагрянуть лавиной, ломая стены и стирая границы. Зло выжидало и готовилось, хотя те, кто выступал на его стороне, не были злыми и жестокими. Впрочем и те, которые сейчас, застыв в растерянности и страхе, стояли на массивных тысячелетних стенах, совсем не считали, что воюют они во имя Добра. И нападающие и защищающиеся были людьми, а там, где люди – не может не быть зла, просто потому, у каждого свои представления о добре, которое они несут. Тем не менее, Зло готовилось. Зло затаилось и выжидало.

На широкой внешней 22-километровой «стене Феодосия», окружавшей столицу Ромейского царства, в верхней части восьмиугольной надвратной башни (укрепленные врата, одни из пятидесяти, охранялись малочисленной стражей), над пустым заброшенным рвом молча стоял, кутаясь в длинную теплую мантию Алексей V Дука Мурзуфл. На лице умудренного жизнью генерала отразились годы, проведенные в борьбе за сохранение милости разных, но одинаково непредсказуемых правителей Византии: его черты заострились из-за бесконечных чужих и собственных интриг, нежная когда-то кожа потемнела и стала грубой, а в короткой, аккуратно подстриженной бороде густо белела седина. Он ждал, что откуда-то появится знание – большее, чем его собственное. Он надеялся, что это знание придаст ему силы и освободит от сомнений и ответственности.

Высокий, сутулый, он прижимал к груди мягкую ткань плаща, сжимая ее беспокойными, неуверенными влажными ладонями, словно сомневался, что тяжелая фибула, украшенная драгоценными, темными как кровь камнями, может удержать плащ.

Густые брови его нависли низко, скрывая отчаяние от находящихся рядом солдат и офицеров, делающих вид, что они бдительно следят за тем, что происходит за стеной. На самом же деле их взоры были обращены к нему, как и их мысли – они пытались найти в темных зеницах императора если не спасение, то хотя бы искру, которая значила бы даже больше, чем надежда. Искру решительности. Как это обычно бывает во времена неуверенные и полные сомнений, простые смертные ищут в других доблесть и силу, которых не находят в себе, наивно полагая, что люди, представляющие власть и могущество, обладают тем, чего нет в среде простонародья. Пристально вглядываясь во мрак и неизвестность перед собой, Алексей V Дука Мурзуфл пытался оценить возможности нападавших: их количество и их снаряжение, и при этом невольно двигал густыми бровями, которые гасили блеск черных глаз, осторожных и быстрых, несмотря на усталость. Он, по старой привычке, ожидал приказа.

Внизу во тьме, почти подступая к стенам города, но все же вне досягаемости стрелков и катапульт, натыканных по оборонительным узлам и башням, горели костры войска крестоносцев, давая возможность увидеть, насколько далеко простирается их лагерь: город из тридцати пяти тысяч людей и четырех тысяч коней, с сопровождающими их бесчисленными свирепыми псами, учеными алхимиками, ремесленниками, торговцами, ворами, проститутками и знахарями. Лагерь набожных паломников, насильников, бездельников, идеалистов-безумцев без роду и племени и высокородных аристократов с землей и титулом, вероотступников, раскольников и еретиков, беглых должников и ростовщиков, верующих и безбожников, пехотинцев с тупыми кусками металла, называемым оружием, конных рыцарей в тяжелых и дорогих доспехах – они собрались ныне, чтобы разрушить миф о незыблемости великого государства, хранившего память о славе и величии первого Рима. Они объединились, чтобы раздавить и похоронить в прахе забвения легенду о том, что сама Богородица является защитницей богатого дивного града Константина. Но прежде всего они хотели обогреть и одеть свое тело, накормить его и напоить, хотели разбогатеть и подняться со дна жизни, а для этого нужно было всего лишь ограбить христианскую столицу: город, который олицетворял роскошь, который строился веками, вбирая и накапливая в себя знания и богатства этого мира.

Оторвав взгляд от дрожащего марева лагерных костров, не сказавших ему ничего нового и полезного, генерал-император опустил глаза, и, желая скрыть свою нерешительность и беспомощность, уставился на свои кожаные, пурпурно-красные сапоги с высокими голенищами. Реющие над его головой знамена ромейских императоров поддерживали его, но даже они ничего не могли поделать с его испугом: его пугало то, что вся тяжесть решения лежит только на нем одном и приказа он ждет напрасно, потому что здесь именно он отдает приказы.

Вот уже три месяца прошло с того момента, как Цареградская толпа провозгласила его императором, не спрашивая ни его, хочет ли он, ни себя, является ли этот выбор мудрым и правильным. Толпе достаточно было уже того, что она может это делать, и она наслаждалась своими новыми возможностями. Гнев ромеев запылал холодной январской ночью: его зажег огонь городских пожаров, которые устроили взбешенные крестоносцы, так и не получившие обещанных денег и земли, и поэтому жаждавшие насилия.

Все началось тогда, когда дерзким и недовольным крестоносцам стало ясно, что щедрые посулы, взамен на услуги по возвращению на престол свергнутого Исаака II Ангела и его сына Алексея IV Ангела, оказались ложными. В ожидании обещанного, воины Христа с жадными глазами людей, прибывших из далеких грязных селений, с северных гор и морей, с далеких западных границ мира, кидали оценивающие взоры на пышное изобилие вечного города и требовали – все нетерпеливее и громче – выплаты невероятно огромной денежной суммы, требовали передачи в их руки кораблей, еды, коней и людей для далекого и опасного пути в Святую землю. Жаждущие золота рыцари шлялись по городу, которым правил их ставленник – хотя, если посмотреть пристальнее, скорее их заложник – и отбирали у горожан все, что им обещал император.

Крестоносцы, собранные папской буллой со всех концов христианской Европы и вооруженные паломники, добровольно отправившиеся на борьбу с арабами и мусульманами, о которых не знали абсолютно ничего, наткнулись в хитросплетениях цареградских улиц на небольшую заброшенную, практически не использовавшуюся мечеть. Ее построили когда-то для нужд давно забытого арабского посольства, от которого тогдашние правители ожидали многого, поэтому пошли на такую щедрость – предоставили им место для моления, показывая уважение к законам и обычаям, по которым жили прибывшие издалека гости. Невежды в правилах дипломатического мира, чересчур грубые и дикие для того, чтобы понимать правила дипломатии, позволяющие не применяя силу получить все, что нужно, крестоносцы сожгли мечеть, выкрикивая над пламенем, что этого хочет Бог и что они наконец очистили христианский город от этого зла, хотя на самом деле это было очень скромное и незначительное здание. Даже не здание, а безобидное напоминание о вере Пророка.

Огонь, вспыхнувший на узких улочках вокруг мечети, глотал все не разбирая, мусульманское ли это место для молитвы или чье-то ветхое жилье. А крестоносцы и не думали гасить огонь.

Поджигая здания, они, лелея в себе бунт, подбрасывали дрова в огонь неугасимой ненависти между восточными и западными христианами Ночи, освещенные огнем, бушующим в портовых складах, огнем, который размеренно и уверенно подбирался к ближайшему к порту кварталу, на лица ромеев наложили угрюмую тень. Рыцари теперь развлекались каждую ночь, поджигая дома и наслаждаясь огненным светом и чувством безнаказанности и мощи.

Первые искры пожара, устроенного из злости, скуки, разнузданности и вседозволенности, едва не уничтожили столицу древнего царства. Полыхнули они где-то в районе церкви Агарена, в народе известной как Митатон. Затем огонь, словно имеющий свою волю и водимый рукой, равновелико одаренной как злобой, так и умом, разлился по всему городу. Пламя, унесенное северным ветром и вновь возвращенное на пожарище ветром южным, вызвало некую инфернальную силу, которая требовала жертв, требовала огня, требовала уничтожения и хаоса.

Пламя это начало прокладывать себе дорогу к сердцу города: с берега Золотого рога к собору Святой Софии. Под его атакой с громким жалобным всхлипом упала западная стена Ипподрома – самого большого сооружения в подлунном мире. Огонь тогда пировал восемь дней и ушел, оставив униженный, почерневший от горя израненный город, у которого не было даже сил зализывать свои шрамы.

Жители Константинополя в отчаянье и гневе восстали против поджигателей и захватчиков – им было нечего терять, их было много, и они надеялись на легкую победу, которая должна была упасть им в руки как доверчивая влюбленная, или, скорее, как легкодоступная публичная женщина, к которым они привыкли.

После короткого, стихийного, никем не управляемого нападения – восстания отчаянных, без плана и стратегии, некоторое число крестоносцев было убито, а выжившие рыцари беспорядочно бежали из города, спасаясь от возмущенной толпы. Тела убитых, еще недавно шагавших по Константинополю хозяевами, перемолотые ненавистью восставших, теперь валялись в грязи и пыли. В течение нескольких дней трупы таскали по форумам и площадям. Обезображенные, они принимали на себя всю силу посмертного унижения, всю силу справедливого и заслуженного гнева толпы, ставшего в этот момент неправедным и греховным. Жадные и гордые латинские головы отделялись от тел голыми руками с твердыми от ярости пальцами, силу придавала злоба, и она была опаснее и страшней длинных мечей крестоносцев.

Отрубленные головы носили по церквям и домам, как доказательство победы. Кровавые горячие черепа с выдавленными глазами и сломанными челюстями привязывались к ослиным хвостам, а толпа – старики, дети и каждый, кто мог видеть и слышать, ходить или хромать, – бежала наперегонки, чтобы посмотреть в остекленевшие, полные смертельного ужаса глаза трупов северян, чтобы выругаться, чтобы пнуть, чтобы плюнуть в них под громкий одобрительный смех.

Войдя во вкус и мстя за пережитые страхи, унижения и страдания, все, что испытывали с того момента, как крестоносцы вошли в город, граждане столицы православного мира, пьяные от быстрой головокружительной победы, свергли и жалкого подхалима, ставленника крестоносцев, заискивающего перед ними – лживого, трусливого и слабого неудачника – императора Алексея IV Ангела. Они заперли его вместе со слепым сумасшедшим отцом его Исааком II Ангелом в темнице царской палаты Влахерон.

И тогда, не привыкшие к вкусу свободы, которую никто теперь не ограничивал, никем не управляемые, ромеи испугались самих себя. Страшась ответственности, которую несет отсутствие власти, которую прежде презирали и которую научились подкупать, но привыкли и слушать, они начали размышлять, кому передать престол. Имя Мурзуфула вырвалось из массы почти случайно – благородная кровь, настоящий ромей, зять императора, боевой генерал. Толпа выкрикнула имя нового правителя и, показывая свою страстную любовь к нему, завернула в пурпур, подняла на щит, вручила ему знамена, запрягла его коня в золотую упряжь, поднесла скипетр и корону и отнесла на руках в собор Святой Софии, хотя в любой миг была готова и разорвать и его, если вдруг какой-то голос крикнул бы, что так надо. В любой момент толпа была готова распять его и вспороть брюхо, была готова волочить по улицам и смеяться над ним громким истерическим смехом, как смеялась над его предшественником, ослепленным и несколько раз свергнутым императором Исааком II, когда он ехал, посаженный задом наперед на паршивом верблюде, одетый не в пурпур, а в ночную рубашку, беспомощный и потерянный, изгнанный из царских палат, а потом брошенный в темницу. Слепое лицо свергнутого императора Исаака, виноватого в том, что нога крестоносца ступила за священные стены Константинополя, раздражало ликовавшую толпу.

Лицо его, искаженное в гримасе, в то время как слабоумный старик, держась за верблюжий горб громко плакал, дрожа и пуская слюну, заводило глумящуюся над ним толпу. Их смешило и злило все: и то, что с его обвисших губ бедного сумасшедшего капала слюна, и бессвязные нечеловеческие звуки, которые он издавал, не понимая почему его посадили на скотину и куда его везут. Он обезумел от восьмилетнего заточения, но еще больше от краткосрочной и неожиданной свободы. В возбужденной и разгоряченной толпе можно было узнать лица тех, кто лет десять тому назад собирался перед собором Святой Софии, где нашел укрытие тогда еще не император, а просто Исаак Ангел, сумевший избежать коварных смертельных планов родственника – императора Андроника I Комнина, с нетерпением ожидавшего, когда ему принесут труп Исаака.

Граждане Константинополя, вечно истеричные, склонные то к мятежам, то к празднествам, тронутые тогда судьбой преследуемого аристократа, подарили ему императорский титул и помогли омыть руки, испачканные кровью брата и врага, а спустя годы они же – эти злые капризные дети, унизили и закидали грязью своего бывшего фаворита. Унизили, ведомые все той же потребностью возвеличивать и низвергать своих правителей.

После того странного дня, который вознес его на престол, прошло уже три месяца. Где бы Мурзуфл ни появлялся, к нему подходили люди и, подчиняясь закону и порядку, установленному для каждого положения и для каждого достоинства, падали перед ним ниц, подражая восточным подданным, живущим при правителе, или низко кланялись, называя его басилевсом.

Императорская корона законного вселенского правителя христиан – защитника православной веры, наследника равноапостольного Константина Великого, преемника Римской империи, правителя ромеев, наместника Христа на земле, – непрочно держалась на круглой, мягкой голове протовестиария, это был первый чин Мурзуфла, полученный им до того, как ему присвоили императорский титул, тем самым создав из него нового императора – Алексея V Дука. Жизнь нового, на скорую руку выбранного императора, сопровождали мощь и богатство, но титул правителя, к которому он когда-то тайно стремился, не принес теперь никакой радости, поскольку оказался полученным слишком поздно и не к месту. В молодости Мурзуфла привлекала военная карьера и походы, в которых он участвовал, они дали ему право думать о себе как о военном, который может рассчитывать на успех. Зрелые годы принесли ему понимание, что только комфорт и милость правителя делают его по-настоящему счастливым. Брак с дочерью императора Алексея III Ангела Евдокией, бывшей женой сербского жупана Стефана, сына Немани, не считался большой честью, но все же был знаком того, что светлейший басилевс ему доверяет и на него рассчитывает. Венчание с женщиной из императорской семьи, хотя и отпущенной из предыдущего брака, вопреки многочисленным насмешливым или, как думал Мурзуфл, завистливым речам и взглядам, повлияло на его положение: его звезда на небосклоне столицы взошла и засияла.

Мурзуфл не был человеком великих и славных дел. Он был доволен собой и укладом своей жизни, привержен закону и порядку от Бога и надеялся, что его ожидают долгие солнечные годы, наполненные бездействием и беззаботностью, у него не было особых потребности приумножать любой ценой свою мощь, успех и славу. Возможно, что придворный генерал и императорский зять Мурзуфл так бы и закончил мирно свою жизнь, если бы насмешливая и нечувствительная к человеческим желаниям и надеждам судьба не взяла дело в свои руки и не начала играть с ним от скуки или просто из-за прихотливой злой своей пакости.

Его тесть-император, коварный и недобрый человек, получил власть после того, как вылил кипящий уксус в глаза старшего брата Исаака II Ангела. В холодных горах Болгарии, в 1195 году, во время одного, почти успешного военного похода, Алексей стоял над поверженным братом своим, императором Исааком, ухмыляющийся и счастливый, пьяный от сознания, что все его интриги увенчались победой и одновременно дрожащий от отвращения. Он наблюдал, как его немые слуги аккуратно и со знанием дела вонзали в окровавленные глазницы жертвы раскаленное железо, а потом лили уксус, тщательно выжигая остатки глаз. Так, без чести и славы добыв себе пурпур, правил он, окруженный откровенным страхом и скрытым презрением.

С трона Константина Великого он сошел также бесславно, сбежал из города, объятого пламенем, бросив армию и народ, не дожидаясь исхода отчаянной и жестокой борьбы с захватчиками и больше беспокоясь о своей запущенной подагре, чем о том, что о нем скажут подданные и история. Крах императора – выжигателя глаз – начался 17 июля 1203 года, когда латиняне, твердо решившие взять город, впервые появились перед Золотыми воротами. Они несли белые знамена с монограммой Христа и вели перед собой сына свергнутого и ослепленного императора Исаака, Алексея IV Ангела, оправдывая этим свое нападение на христиан, что, впрочем, выглядело смешно и жалко.

Армия крестоносцев, не вполне уверенная, что имеет моральное право напасть на город, но вполне уверенная в своем желании победить и покорить великую столицу империи, прикрываясь чувством справедливости, выкрикивала имена законных, Богом избранных правителей – отца и сына. Страшась мести родственников и крестоносцев, чья клокочущая масса уже перелилась через Золотой рог и заполнила порт, император Алексей III сбежал в заранее приготовленном корабле, захватив с собой все самое дорогое: дочь Анну, придворных евнухов, туповатых императорских убийц и государственную казну. Вместе с казной беглец отнял и последнюю надежду у нового императора – соперника и наследника Алексея IV, который намеревался выплатить из государственных денег обещанную крестоносцам награду за свое возвращение на престол.

Трусливый побег и увезенное золото императором-беглецом обрекли временного победителя на верную гибель и позор. Сбежав от армии крестоносцев, император Алексей III потерял не только честь и город, которым правил, но и жену Ефросинию с дочками Ириной и Евдокией – в панике, охватившей его, он думал только о себе. Удары судьбы зять императора Мурзуфл принимал тихо и покорно, без излишнего волнения, без мыслей о бунте и сопротивлении. Он старался не искушать судьбу, как это обычно бывает с людьми, которые проводят жизнь, управляемые чужой волей, или с теми, кто из-за недалекого ума и недостатка уверенности любое зло принимает с благодарностью, только бы не было еще хуже. Оставшись без защиты тестя, он продолжил жить, как будто ничего не произошло и, не колеблясь и не испытывая чувства вины, принял новых правителей. И так тихо бы и текла его жизнь, если бы неожиданно для него самого его не провозгласили императором и правителем Ромеи.

И вот, новый император Алексей V Дука Мурзуфл, осторожно ступая в свои высоких новых и тесных сапогах, шел по крепостной стене в сопровождении городского эпарха – отважного, но медлительного, неспособного и бесполезного человека из старинного благородного рода Ласкарис, воспитавшего в потомке гордость, внушившего знания о церемониале и военной стратегии, благочестие и преданность, но не способность к быстрым действиям и противостоянию тем, кто был хитрее и коварнее его. В шароварах, подвязанных золотым поясом, который неприлично и неудобно стягивал живот, в одежде, не достойной его положения, но необходимой для верховой езды и надетой для того, чтобы хоть отдаленно соответствовать образу военного, император неуверенным шагом спускался по скользким каменным ступеням и больше всего боялся споткнуться и вызвать смех.

Насмешек Мурзуфл и как генерал, и как аристократ, и как зять, а и как император, очень боялся. Насмешек и презрения подданных, поскольку самое ядовитое презрение – это презрение слабаков и трусов, последних эгоистов и невежд. Но как только он – Алексей V Дука сел на коня, как только тронул рукой позолоченные вожжи, чувствуя, как послушно отзывается на их движение лощенный ухоженный вороной, он уже был уверен в себе. Он уже знал, что делать. Он уже успел убедить себя, что он – избранный Богом и народом правитель и что Господь не откажет ему в помощи в борьбе с неприятелем. И уверенно утвердившись на мощной лошадиной спине, он направился к центру города. Своего города, нового Рима, второго Рима и отныне единственного. С самое его сердце.

Окруженный верными и хладнокровными славянскими наемниками, успокоенный лязгом их доспехов и длиной их копий, прижатых к закованным в кожу и металл бедрам, император чувствовал себя надежно и уверенно. Императорская свита бодро продвигаясь по широким, мощеным темным улицам, мимо жилищ, обложенных неровным крошащимся кирпичом, с едва видимыми остатками украшений и мозаик на фасадах. Она неслась мимо, едва удостаивая взглядом эти дома— ветхое напоминание о славных днях, может и не самых лучших, но, безусловно, более счастливых. О днях, когда в жилищах этих жили люди храбрые и веселые, а ныне лишь жалкие их тени, провожающие свиту настороженными, покрасневшими от бессонницы безнадежными взглядами. Вслед за ударами подков, за хвостами коней придворной знати и наемников, за императором, одинокой пурпурной фигурой в плаще который смели носить только миропомазанные правители Ромейского царства, за черными спинами дворцовой стражи, которая окружала его стеной, за несшейся кавалькадой власти широкой лентой вился страх.

Холод – хотя та апрельская ночь была теплой – беспрепятственно проникал под одежду и под крыши домов. Монастыри и церкви, с открытыми воротами, роскошно – в другие времена сказали бы расточительно – освещенные кадилами и свечами, были полны заплаканных женщин и детей, усерднее молившихся о спасении города и своих грешных смертных телах, чем о вечном покое бессмертных душ. Мужские голоса певчих из церкви Богородицы Сигмы и Студитского монастыря, из церкви Святого Мокия и монастыря Святого Маманта были недостаточно глубоки и погружены в молитвенные песнопения, в них не было убежденности и уверенности в возможность близкого спасения.

Мурзуфл скакал по улицам, прислушиваясь к звукам города, так много видевшего на своем веку. Он сгибался под грузом императорских драгоценностей и сутулился под тяжестью мягкого пурпурного плаща: гнет его высокого положения был для него невыносим. Это было наказание – чрезмерное и незаслуженное, свалившееся на него в недобрый час. Город не спал. В просторных античных портиках богатых домов собиралась прислуга, тихо и торопливо она прятала сокровища своих хозяев, которые под покровом ночи, вопреки императорскому приказу оставаться в домах— спешно покидали город. Богачи и аристократы, уверенные в своих грехах и потому не уверенные в Божьей помощи, сомневающиеся в словах басилевса и патриарха о непременной и окончательной победе христианского оружия над западными варварами, предателями учения Христа и их папскими слугами, убегали, унося с собой имущество и веру. Как всегда, они не были готовы разделить бедность и стыд с теми, кому были обязаны честью и богатством.

Перед глазами императора и его свиты, приближающимся к внутренним стенам Константинополя, мелькали церкви и монастыри, обновленные и разрушенные во время сражений иконокластов и иконодулов; общественные бани, где благочестивые братства мыли и кормили бедных-здания, которые были построены при церквях в годы их славы ныне, во времена упадка, опустели, и из года в год, из-за небрежности и всеобщего обнищания, они совсем обветшали; совсем уже малочисленные больницы для душевнобольных и прокаженных, в которых богобоязненные праведники ухаживали за больными и подражали Христу; цистерна Святого Мокия и рядом – акведук, работающий, несмотря на все усилия, с переменным успехом. Стража, заранее предупрежденные о появлении правителя, широко открыла Золотые ворота на въезде во внутреннюю часть города и высоко подняла факелы, освещая свиту и невольно заставляя императора, чьи глаза и без того узкие от тревоги и страха, совсем их закрыть, спрятать под густыми, с проседью, бровями – бесформенными и растрепанными, похожими на усы. Поборов сомнения и страх, Алексей V сейчас думал об одном: выдержит ли город еще один натиск.

Наглые нетерпеливые крестоносцы днем раньше атаковали городские стены так уверенно, как будто город был пустым. Выкрикивая имя Христа, в своих белых плащах с вышитым крестом – символом четвертого похода на Иерусалим, они рьяно нападали на город, но ценой огромных усилий их удалось все же отбросить от плохо укрепленных, но яростно защищаемых фортов. И они отступили в гневе и ярости. Но несмотря на передышку, несмотря на то, что сердце радовал вид ковыляющих рыцарей – цвета западного мира, искореженных стальных доспехов, алых от крови, несмотря на все это, страх в умах и душах, в теле и глазах ромеев не исчезал – он рос, унижая их, становясь их ярмом, залогом их поражения. Страх захватил город.

Добытая силой ярости и отчаяния победа на крепостной стене не имела цели. Она не сделала защитников города сильнее. Она не дала надежду. Она не принесла веру в возможную победу. Как и любое человеческое действие, которое совершается без уверенности в причине и цели, победа – шаткая, неустойчивая, без героя, которому могла быть приписана и дарована – не родила ничего, кроме тоскливого пониманию того, что это— конец. Возле церкви Святых Апостолов, там, где в тринадцатой могиле лежал равноапостольный Константин, и напротив Форума Аркадия и Форума Бовис, и далее – в кварталах Модион и Форум Таури, и возле переполненной церкви Богородицы Диакониссы, и возле церкви Святого Агарона и церкви Святого Архангела Михаила, возле порта Феодосия и возле домов и улиц, возле порта Юлиана, разоренного еще в 1203 году во время первого нападения крестоносцев и вплоть до овального Форума Константина, вымощенного мрамором, на котором возвышался огромная колонна из шести порфировых барабанов в обрамлении резных лавровых листьев, в чьем основании было замуровано масло из чистого нарда, которым Мария Магдалина мазала ноги Христа, и далее— до церкви Богородицы на Форуме и Претории – вдоль всех улиц и перед окнами дворца, всюду, встречая императора и его свиту, стоял народ.

Стража держала факелы, вынув из ножен короткие мечи, и не подпускала толпу к стремени властелина мира, хотя никто и не пытался дотронуться до полы плаща или ноги императора. Люди стояли на месте и плакали, молились, призывали Господа, но не приближались к басилевсу и его охранникам. Пав духом, не имея сил для сопротивления и борьбы, подданные ромейского императора смирились и перестали надеяться, потеряв веру и в императора, и в себя.

Граждане Константинополя молились о чуде, не имея сил, чтобы что-либо предпринять для его осуществления. Толпа стояла перед храмами и общественными зданиями, на балконах и в дверях домов, толкалась на площадях и в парках, глазела на императора, молилась перед иконами, плакала, рыдала, проклинала, обезоруженная и потрясенная, полная тяжких предчувствий и страхов. Разрушительный, липкий, всепроникающий страх в глазах и мыслях, в криках и молчании овладел городом и его жителями, царил и в душах подданных, и в душе их правителя. На просторной площади в южной части города, перед величественным, вверх устремленным куполом собора Святой Софии, император, вопреки годам и комплекции, грузно и медленно слез с придерживаемого, но все равно неспокойного вороного коня, которого пугал свет многочисленных факелов. Собравшаяся толпа, где недопустимо и неслыханно смешались бедные и богатые, сановные и полный сброд – расступилась, заслышав звуки пения и серебряные бубенчики на кадильнице, ощутив запах ладана и услышав шум тяжелых церковных хоругвей, позволяя процессии священников и монахов пройти сквозь эту беспорядочную волнующуюся массу.

За хоругвями с изображением Нерукотворного Образа, в облаке дыма от ладана, придерживаемый под обе руки, окруженный черноризцами и священством, шел вселенский патриарх православного христианского мира Иоанн X Каматепул – величавый, как ветхозаветный пророк, седой и длинноволосый, неторопливый и спокойный. Его одежда первосвященника была расшита ликами святых и Иисуса, богато украшена драгоценностями и золотом. Иоанн Х, начитанный и прекрасно образованный, искусный в дискуссиях, упорный в борьбе за чистоту веры, всю свою жизнь готовился к положению и месту патриарха восточной ойкумены. Будучи во всем остальном лукавым придворным, находчивым и дотошно знающим дела светские, даже может быть больше, чем церковные, он умел говорить, когда и сколько нужно и производил благоприятное впечатление на тех, кто с ним общался. Он был в меру мудр, выглядел непоколебимым и бесстрашным как этого требовала вера и происхождение.

Высокий и прямой, наделенный особым аристократизмом, который он упорно и терпеливо культивировал в себе, он шел по жизни без колебаний и препятствий на его пути практически не было. В этот момент он, Иоанн X Каметепул, мечтал о том дне, когда он, как славный патриарх Фотий, выйдет с изображением Богородицы и пронесет образ вдоль стен столицы, защищая город.

Фотий для Иоанна был образцом особой решимости, мрачной и безоговорочной. День, для которого он родился и к которому всю жизнь готовился, наконец наступил, он был уверен, что имя его останется в истории как имя спасителя и избавителя. Он уже видел и выбитый на мраморе святой титул рядом со своим именем и огонь, вечно горящий на его могиле и разгоняющий мрак смерти и забвение. Его чистые ухоженные руки держали икону Богородицы с Иисусом, прильнувшим к ее груди, которую по преданию (в этом никто и не сомневался!) написал сам евангелист Лука. Это была Первая икона христианской истории, чудотворная защитница города, благословленная самой Девой Марией. Именно она сейчас находилась в вспотевших руках патриарха Константинопольского излучая благостный неземной свет. Из собора Святой Софии икону выносили только в самые тяжелые времена, взывая к ней с мольбой о защите крепостных стен. Славяне и авары отступили перед ее силой, и вот сейчас, в руках патриарха, она была последней надеждой на защиту и спасение того, что сами люди оставили и предали. Люди, такие испуганные и маленькие перед другими людьми, такими же ничтожными и испуганными.

Плач и бессвязные крики толпы заглушили пение и звуки серебряных бубенчиков, имитирующих трепетание крыльев Святого Духа, нисходящего на землю в дымке ладана, а взволнованный патриарх неслышно шептал молитву, приближаясь к императору, который склонив голову стоял на коленях и с нетерпением ожидал, что к нему подойдут и осенят знакомой с детства и осязаемой божественной защитой. С каждым, тяжелым и сдержанным, шагом патриарха, люди падали на ниц, кланяясь иконе и ее божественной мощи, забывая о том, что ищут помощи против людей, а не против богов, и о том, что если не находят сил, чтобы разбудить надежду в себе, то не найдут ее ни в священных предметах, несмотря на всю их святость.

Грешные люди всегда призывают на свою сторону помощь Бога и его возвышенное и абсолютное добро. Если бы они не были людьми и не были грешниками, то спросили бы себя, прежде чем начать ненавидеть, прежде чем допустить кровопролитие: действительно ли они достойны помощи и добра, а их неприятели – наказания и гибели, о которых они так молят Бога. Не будь они грешниками, им бы не была нужна ни Божья помощь, ни Божье избавление, а только Божья любовь.

Тысячи людей вышли из храмов и монастырей, где в жарких и душных церковных помещениях, певницах и апсидах искали спасения. Они столпились на площади перед собором Святой Софии, куда все прибывали и прибывали новые массы, желая увидеть чудотворную икону и небывалое зрелище: императора, стоящего на коленях на уличной мраморной мостовой под открытым небом, зрелище беззащитного императора без пурпурной мягкой ткани – словно был он одним из них. Император еще никогда не был таким близким, маленьким, доступным и таким далеким и ненужным, стоя на холодном скользком он мраморе принял благословение патриарха и бледными губами поцеловал лик Богородицы. Вздохи, молитвы, громкое пение монахов, рыдания заполнили ночь и были сильнее церковных колоколов и слов патриарха, который напрягал голос и ум, стараясь с Богом и людьми говорить внятно.

Патриарх всю ночь размышлял, что он скажет, когда наступит момент говорить перед императором и гражданами. Он листал книги, к которым давно не обращался за утешением и помощью, он мучительно думал, теребя волосы и бороду, он терпеливо подбирал слова тайком от тихих и надоедливых священников. Он повторял свою речь про себя, когда его облачали в торжественные одежды и когда он проверял правильно ли падают рукава, расшитые Христовым ликом. Беспокоясь о впечатлении, которое он произведет на собравшихся людей, а, еще больше, о своем месте в истории, которое она займет нынешней ночью, он искал слова и ему казалось, что он их нашел. Сейчас же плач и молитвы, гул и страх, который чувствовался даже за стенами церкви Юстиниана, смутили его и спутали слова, которые он так хотел сказать. Слова поддержки и ободрения, слова, подобранные для того, чтобы подтвердить его славу оратора и мудреца. Слова эти исчезли: их проглотили рыдания и крики толпы.

Император стоял на коленях перед огромным числом людей, потерянный, неловкий, скованный. Его пугал растерянное и одновременно яростное выражение лица патриарха, неуклюже и не к месту поднимающего и опускающего икону Богородицы в попытке успокоить отчаявшуюся массу. Люди срывали с себя одежду, рвали волосы и безудержно плакали, обуянные запоздалой набожностью. В этой испуганной толпе все были равны – и нищие, и обычные граждане, и благородные господа знатных семей, чья семейная история уходила в далекое славное прошлое. Объединенные общей бедой и предчувствием гибели, они забыли об осторожности и достоинстве, предоставленные моменту, когда каждый из них чувствовал себя прахом из праха, они панически боялись только одного— лишиться жизни. Каждый молился, но не за город и императора, а лишь о себе.

Вдруг крик, раздавшийся из толпы и перекрывший все остальные звуки, крик, полный горя и отчаяния, в один миг заставил всех замолчать и застыть. – Влахерон горит! – так звучали слова, и означали они начало безумия. Императорский дворец Влахерон, расположенный на берегу Золотого рога, был захвачен и сожжен, а армия крестоносцев, двигаясь на венецианских кораблях уже занимала береговые укрепления, слишком слабо укрепленные по глупости и легкомыслию их защитников. Оборонительные крепостные стены вдоль берега Золотого рога оказались никчемными— слишком низкие, слишком небрежно охраняемые. Они были построены во времена морского превосходства империи, когда и представить было невозможно, что неприятельские ладьи могут прорваться, минуя императорский флот за большую цепь, преграждающую вход в порт и напасть на город. Высокомерие – весьма сомнительное достоинство – сыграло злую шутку с царством ромеев: крестоносцы, высадившись с кораблей, сломили вялый отпор рассеянной по линии обороны стражи, которая, предавшись паническому бегству, могла разве что передать весть о горящем Влахероне. Обезумевшая толпа, заметалась по площадям и улицам, окончательно разрушая непрочный быт свой, прежний порядок и правила. В этой массе, где каждая перепуганная голова думала только о своей жизни и своем спасении, исчезли веками бережно и упорно создаваемые основы человеческого общежития, рухнула иерархия и порядок.

Во времена бедствий и великого страха стираются все различия – по богатстве и по рождению, по положению и по знанию. Люди возвращаются к своему настоящему и единственному естеству – животному и эгоистичному, слабому, испуганному и безумному. Яростные крики, паника и сбитые тела слабых и беспомощных – явились знаками того, что рухнул порядок, веками скрепляющий общество в единое целое. Страх перед смертью сделал неважным страх перед властью, стыдом или бесчестьем.

Человек принимает порядок и правила, наказания и награды, только в том случае, если уверен, что его жизнь и существование будут защищены. Но столкнувшись с угрозой более сильной и более реальной, чем вера в государство и власть – человеческую и Божью, человек разрывает союз с тем, чему научился и что принял, он забывает значение слов справедливость, бескорыстие и честь. Бедному и несчастному человеку, столкнувшемуся с реальной и верной гибелью, жизнь кажется великой, правильной, важной, единственно возможной и целесообразной, и тогда он не задает вопрос о ее смысле или оправданности, а, напротив, делает все, чтобы сохранить и спасти жизнь: не думая о цели и не спрашивая о цене.

Крики о пылающем Влахерон рушили правила и нормы, порядок и основу, выстраиваемую веками, утвержденную верой и правом, кнутом и пряником. Разъяренная и безумная масса гнала впереди себя и патриарха, и императора, и икону, и дьяконов. Даже колокола перестали звонить, так как звонари, поддавшись панике, ринулись из церкви. Смешались военные и гражданские одежды, платья мирян и рясы монахов, благородные облачения и лохмотья. В толпе все были одинаковыми: и почтенные, редко появляющиеся на улицах матроны, сейчас в помятых одеждах и отброшенных назад вуалях растерянные и обезличенные страхом, лишенные защиты неспешных, возвышенных манер, и сытые, отекшие и разодетые, а сейчас жалкие и растерянные евнухи. Толпа уравняла матерей, забывших о плачущих детях, мужчин, использующих силу для того, чтобы растоптать любого, кто слабее. Безбородые лица мальчиков и потные бороды попов и стариков – вся эта обезумевшая масса людей и страхов прокладывала путь перед собой, вслепую выбирая направление и меняя его, когда слышались голоса, которые утверждали, что знают спасение от страшной мощи крестоносцев, пока еще незнакомой и от этого особенно пугающей.

В бушующем море страха и безумия, только славяне-наемники, тихие и мрачные, делали то, что было нужно делать и за что они получали деньги – мечами и копьями, телами и железом защищали императора и патриарха: от них, растерзанных и растерянных, они не отходили они ни на шаг. Безумная толпа несла их с собой туда, куда текла сама, оставляя охране ровно столько места, сколько было необходимо для того, чтобы, огородив императора и патриарха телами и тяжелыми шипованными железными щитами, дать им возможность дышать. Вспотевшим, уставшим, находящимся на исходе сил остаткам императорской свиты наконец удалось свернуть на одну из боковых улиц, ведущей прямо к порту Юлиана. Император, тяжело дыша, хватался за грудь и не соображая, что делает, сжимал на груди дрожащими ослабевшими руками верхнюю пурпурную тунику, забывая вытирать пот и не замечая слюну, капающую с бороды. Командир славян, высокий человек со спокойным лицом, изборожденном годами и шрамами, стоял рядом с императором, обнажив меч, и напряженно следя, не появится ли во мраке фигура крестоносца или еще какая-то другая опасность. Мимо, не стыдясь императора, без страха наказания и стыда, на ходу бросая шлемы и оружие, бежали солдаты, уже не понимая, что панический бег и капитуляция их не спасут.

Со стороны квартала Влахерон, по улицам и мостовым медленно, без спешки, разительно отличаясь от людей, тянулся дым пожара, неся с собой запах неминуемого поражения и скорой беды. Крестоносцы, опасаясь того, что их может ожидать за крепостными стенами, пытались с помощью огня установить линию обороны и таким образом отбить ожидаемую атаку императорских легионов. Черные от дыма, беспокойные от предчувствия и страха, рыцари ждали нападения, которого не было. Когда же они, предводимые опытными и кровожадными командирами, поняли, что столица пала, а с северных крепостных стен к ним приближаются их союзники, то пробив еще несколько небольших брешей в крепостных укреплениях, они проникли в город и ринулись вперед, оставляя за собой горящие дома и дворцы, дымящиеся церкви, рынки и школы.

Единственным разумным и абсолютно спокойным в ночь падения столицы был огонь – равнодушно, без жадности берущий то, что ему принадлежало. Пламя стирало следы человеческих усилий и желаний, размерено разрушало императорские палаты и нищенские лачуги, терпеливо и взвешенно забирало все, что вставало на пути, уравнивая пышность и бедность и убедительно доказывая, что все преходяще и ничтожно, кроме вечного, победного уничтожения и поражения. Огонь, пущенный руками человека, освободил путь своим творцам и лишил смысла любое сопротивление. Хриплые крики захватчиков, горланящих на грубых языках Запада, смешанные с треском рушащихся горящих домов, разогнали и те, немногочисленные растерянные ромейские отряды, которые еще думали, что оборона нужна и возможна.

Столица Востока, покинутая своими защитниками, была грубо взломана ударом железного кулака Запада. Император Алексей V, кашляющий от дыма и оглохший от шума и треска, с которым сдавался униженный город, посмотрел из-за широкой спины низкого, но крепкого наемника, в растерянные и белесые от страха глаза патриарха Иоанна X, который озирался и оглядывался, будто кого-то или что-то искал и то дело вытирал вспотевшие ладони о парадные одежды, без надобности поправляя края рукавов и одергивая подол плаща, Когда, наконец, к императору вернулась способность говорить, он, превозмогая боль в воспаленном горле, приказал идти к порту, к тайно пришвартованной императорской галере, на которой уже находились наученные горьким опытом царей-беглецов члены императорской семьи, остатки императорской казны и драгоценности. И они – властитель Востока и толкователь Божьих намерений— презрев достоинство человека и правителя, поспешили покинуть город, убегая от неумолимо приближающихся победных криков армии крестоносцев. Бросив ненужные факелы, торопливо двигался маленький отряд по улицам, освещенным пожарами.

Императорские гвардейцы, разделенные на две группы, затянули щиты, поправили боевые шлемы с перьями и повернулись лицом к настигающим их захватчикам. Город пал практически без сопротивления. Первые ряды крестоносцев, словно призраки в белоснежных паломнических – с крестами – плащах, измазанных гарью, усталые, с трудом дыша под тяжестью проволочных рубах и кольчуг, вышли к воде, не зная, что впереди находится желанная добыча – ромейский император и патриарх, проклятый почти два века назад волей наместника святого Петра на земле, самим Папой римским.

Страх и беспомощность выплеснулись на улицы города. Стража басилевса терпеливо, без излишних усилий и криков, ныне совсем бесполезных на горланящих улицах павшей империи, противостояла массе охваченных паникой людей. И тут, крестоносцы поняли, кто находится рядом с ними, поняли – кто убегает от них. Присягая крестам, пришитым к белым плащам, которые были так хорошо видны в ночь падения города, они шли, не обращая внимания на огонь и человеческие стоны. Им, в их нетерпеливом желании схватить императора, не нужны были приказы вождей. Ими двигала корысть. Их толкало вперед обещание золота и дворянского титула тому, кто принесет коронованную голову ромейского императора и бороду патриарха-раскольника.

И личная гвардия императора была вынуждена, без особого на то желания, но и без колебаний, принять последний бой. Словно выросшая из ничего стена славян-наемников заставила воинов Запада яростно броситься вперед. Битва превратилась в бойню. Каждый старался добить, ранить, покалечить противника, которого сложно было различить в темноте и красноватой дымке боя. Столкновение отрядов превратилось в серию личных поединков и стычек, а не военных знаний, навыков и тактики. Остались только ненависть и желание продлить мгновение, и дать возможность удалиться императору и патриарху, которые убегали, защищенные спинами небольшого отряда упрямых и гордых наемников.

Несмотря на стойкость оставшихся воинов, хладнокровных и собранных насколько это было возможно, отступление все же было бегством. Крестоносцы двигались вперед по трупам, не останавливаясь даже тогда, когда слышали стоны о помощи своих раненых товарищей. Их учили, лучшей наградой и на этом и на том свете будет захват императора-раскольника и греческого попа первого среди еретиков, а не милосердие и сострадание и поэтому они пробирались через тела мертвых и живых, не в силах противостоять опьяняющему липкому запаху крови и удаляющегося призрачного богатства.

Пока лагерь крестоносцев располагался еще под стенами Константинополя, монахи и священники каждый день возносили искренние и усердные молитвы Богу всех христиан о падении города. И каждая проповедь заканчивалась ясными и неопровержимыми доказательством того, что долг настоящего христианина – сломать и раздробить ортодоксальную ересь любой ценой. Христиане, которые не уважают уникальное и возвышенное положение Святого Отца, христиане, которые не отправляли армии, чтобы жечь и разрушать магометанские страны и города – не христиане, а проказа на лице христианства, нездоровая ересь, очистить которую может только огонь.

Воинам Иисуса было сказано, что во время святого крестового похода они могут совершить преступление словом или делом и им заранее было обещано прощение за все вольные и невольные грехи – Militia Christi, подписанное и скрепленное печатью и письмом наместника Петра, Servus servorum Dei, Episcopus episkoporum, Vicarius fili Dei, Vicarius Christi, Pontifeks maximus, Summa Sacerdos, Plus quam Sacerdos, Rex et Sacerdos, Mediator Dei, Pastor Angelicus, Consul Dei, Apostolicus, Dominus ac Deus, Anima Mundi, Defensor Urbis, Defensor Pacis, папой римским Иннокентием III.

В кровавой смуте, которая уже никого не пугала и не ужасала, оставшиеся немногочисленные славянские наемники сумев сохранить порядок и сбившись в тесную кучу, ощетинившуюся копьями и мечами, провели императора и патриарха в порт, к кораблю, на котором нетерпеливая и испуганная команда, не дождавшись своих путников, уже начала развязывать канаты и отталкиваться веслами от причала. Толпы крестоносцев, привлеченные известием, что император Ромеи сбегает, неслись по улице, устраивая между собой алчную возню— дрались, кусались и рычали в надежде, что первыми доберутся до императорской сокровищницы, короны и огромного богатства, как будто схваченный император все свое богатство носил в карманах. Резкие гортанные крики, быстрее разума, но медленнее огня, сделали так, что все, что ходило, или ползало, невзирая на кровавые раны, заполнило тесные улицы, воняющие гарью и тухлой рыбой. Но неожиданно грохот рушащихся в огне зданий и удары стали о сталь стихли и наступила странная, нереальная тишина. Наемники, отбив последнюю атаку преследователей остановились, готовые к неизбежному. Крестоносцы взяли передышку, ожидая спешащее к ним подкрепление. Перед защитниками императора, зажатыми на узкой линии берега, громоздились горы тел, а крови было столько, что ноги скользили с трудом находя сухое надежное место. Но славяне, получив от своего предводителя, высокого молчаливого человека тихую команду стоять до конца, поддерживали друг друга, выстроившись в сомкнутую, слаженную шеренгу. Император и патриарх, защищенные этим живым щитом, поднялись на корабль и, не прощаясь и не оглядываясь, покинули царство, за которое миропомазанные беглецы когда-то поклялись отдать свою жизнь.

Славяне не упрекали испуганного императора: их долг был исполнен и каждый полученный дукат был оправдан и заработан – они честно заслужили не только деньги, но и свое место в легендах и истории. Наемники-варвары, верные данному слову, кровью вписали в историю легенду о себе и своем племени, и не приукрашивая и не удаляясь от истины, сберегли ее на протяжении веков, оставив потомкам, кроме ненадежного и преходящего золота, еще и надежные воспоминания, которые помнить будут до конца дней своих их или, по крайне мере, до конца памяти. Никто не предложил им сдаться: никому в голову не пришло обратиться к ним – с угрозами, подкупом или с лестным словом, потому что наемники, израненные, потные, ощетинившиеся щитами, мрачные и молчаливые – выглядели так, что, сразу было понятно, что слово «сдаться» нет в их языке. Тишина разделила стоящих друг против друга тяжело дышащих людей. И если бы ее не прервали криками и шумом прибывшие новые отряды крестоносцев то, возможно, два отряда так и остались бы стоять вечно.

Громкий, властный, острый язык Запада, приказал крестоносцам броситься в атаку, и они взмахнули топорами, тяжелыми булавами, стальными мечами, длинными копьями и бросились на то, что осталось от Ромейской империи. И славяне, не принадлежавшие этой империи, умирали в этой последней битве, коля, рубя, тщетно защищаясь щитами и умирая рядом друг с другом, не размыкая шеренги. Разбитая и уничтоженная, в крови и грязи, гвардия, наконец, была раздавлена. Раненых не было – никто не выжил. И умирая под телами незнакомых людей и перепуганных ржущих коней, рыжеволосые славяне искали угасающими взглядами хоть одно знакомое лицо и сжимали оружие холодными, мертвыми руками, боясь выпустить его после смерти; уверенные, что только с оружием, красным от крови врагов можно войти в нехристианский рай своих предков.

И хотя всякое сопротивление прекратилось, ярость победителей не пошла на спад. Крестоносцы крошили мертвые тела, скользили в каше внутренностей, валялись среди трупов, копались в человеческом мясе, хватая все, что им попадалось под руку, убежденные, что кровавые лохмотья и части металла, оставленные на последнем поле боя императорской гвардии, это, на самом деле, предметы, принадлежащие правителю, золотые и редкие. Никто не пытался установить порядок и дисциплину. Предводители похода, хорошо знакомые с дикой природой своих солдат, равнодушно понимали, что в данный момент их команда ничего не значит, и сами присоединились к поджогам и грабежу – город пал, империя разбита. Четвертый крестовый поход достиг своей цели.

Какой-то монах с охрипшим от пения церковных гимнов горлом, с безумным остекленевшим взглядом, в грязной, почерневшей от гари рясе со сброшенным капюшоном, стоял, подняв благодарные руки к небу. Он, охваченный силой Божьей любви, которую видел в огне горящего Константинополя, встал на пути у группы воинов и призывая опуститься на колени перед крестом. Крестоносцы, спешащие предаться грабежу, равнодушно отбросили его как тряпичную куклу, оставив беспомощного валяться на земле. Ночь над Константинополем, освещенная пожарами, раньше времени превращалась в утро.

Армии крестоносцев, по праву и обычаю, было дано разрешение: они в течение трех дней свободно и без наказания могут грабить город. И каждый помнил об этом обещании. Императорская галера покинула порт легче и быстрее, чем думали моряки и пассажиры. О ней забыли и ее никто не преследовал. Если бы кто-нибудь из крестоносцев нашел в себе силы оторвать взгляд от так желаемого ими грабежа и погрома, то увидел бы уходящий вдаль корабль без обозначений и гербов, лишь с иконой Мадонны с младенцем.

– Одигитрии Путеводительницы на носу. На корабле толпились люди – множество потрясенных, растерянных людей, неверящих в то, что видят, не знающих, что покидают, не ведающих куда плывут. Одиноких, покинутых в черноте моря. Между ними находился император, несчастный и потрясенный, лишенный способности говорить и размышлять, будто не понимающий, что происходит. Император стоял, опираясь на твердую руку моряка, который не мог придумать ничего другого, кроме как повторять:

– Басилевс, басилевс, это, это же порт. Наш порт.

Люди на палубе смотрели на полыхающий город и пытались увидеть лица на удаляющемся берегу. Во время грабежа, насилия и поджогов, лица людей меняются – и у убийц, и у жертв. Меняются по разным причинам: они надевают на свое лицо другую личину и от страха ли, от ярости ли теряют себя, свое лицо. Перед преступлением – совершает ли его человек или от него страдает – люди становятся тем, что они изначально и есть: испуганными животными, желающими жить любой ценой.

Свергнутый и побежденный император Алексей V Дука Мурзуфл, смотрел, как умирает его город – сгоревший, униженный, изнасилованный. Моряк, который положил ему соленую узловатую руку на плечо, клялся потом, что видел и слышал, как плачет император – не скрываясь, точно женщина или беспомощный ребенок. И моряк жалел о том, что не сумел защитить своего императора от слез, жалел тщетно и запоздало. Оторвав взгляд от пожарища император поднял глаза на высокий обелиск, возвышающийся над ипподромом Феодосия, где-то в VII районе города – он подумал, что если бы он остался, то его бы может сбросили с верха обелиска, так, что от него бы осталась как от Иуды, только треснувшая утроба. Император поежился, отбросил от себя пугающую мысль и вытер покрасневшие глаза.

Патриарх Цареградский Иоанн X Каметепул сидел, вытянув ноги, на мокрой грязной палубе корабля, и впервые в жизни ему было безразлично, что одежда его грязна и помята, а нагрудный крест потерян. Опозоренный патриарх плакал. Он заплакал после того как ясно, без заикания и пауз пробормотал себе в грязную взъерошенную бороду слова, которые хотел, но не успел сказать. Те слова, которые прервали огонь и паника. Он смотрел на очертания горящего города и думал о своих удобных, со вкусом обустроенных покоях в Патриаршем дворце. И сжимающий в бессильной ярости руки Иоанн Х навсегда перестал сравнивать себя с Фотием или каким-либо другим человеком, чья жизнь имела смысл и повод, чтобы о ней помнили в веках.

Матросы на императорском корабле, натягивая паруса и привязывая канаты, наблюдали необычное зрелище: отсутствующего, ушедшего в себя императора и заплаканного патриарха – правителей земли и неба, которые не предлагали ныне ни веру, ни защиту, а сами, одинокие, насильно заброшенные в мир, который не нес им ни уверенности, ни надежды, нуждались в утешении.

В городе начались грабежи. Оставленный без присмотра и заботы, город сдался захватчикам. Ни милосердие, ни уважение к святыням и следам векового божественного присутствия императоров не тревожили ни ум ни советь победителей. Из улиц, домов, церквей доносились крики и смех – безумные, пугающие. Даже самые благочестивые и спокойные среди крестоносцев словно сошли с ума и забыли о существовании порядка и закона, морали и обычаев: все предались разгулу природных инстинктов. Начались грабежи и всем казалось, что эти три дня будут длиться вечность. Захватчиков, опьяненных подарком победы и вкусом грубой, дикой и настоящей свободы, обуяло соблазнительное состояние вседозволенности, когда кажется нет ни греха, ни наказания, ни господ, ни слуг, ни правил, ни порядка – ничего. Только покоренный город, а в нем – они и свобода, о которой они и не мечтали – нагая, истинная, без маски. Свобода, данная им и взятая ими для того, чтобы три дня ее есть, ее пить и ею дышать. Несмотря на то, что затуманенный и размягченный ум крестоносцев не нуждался в дополнительной стимуляции, они в первую очередь добрались до вина и напитков, вкус и действие которых им ранее не были знакомы. Вино лилось рекой, воины смеялись над своими лицами и голосами, упиваясь ощущением победы над раскольниками-еретиками, наслаждались чувством вкусом всемогущества и отсутствием страха и ощущения греха.

Любой грех, совершенный в священной войне, был прощен заранее, и небо Запада радовалось, в то время как столица Востока горела и умирала. В домах, где лежали убитые мужчины, победители насиловали женщин, девочек, старух, мальчиков. Без раскаяния они брали все, что кожей и запахом чистого вымытого тела вызывало прилив страсти и обещало удовольствие, доселе незнакомое большинству священных воинов. Растрепанные, без железных нагрудников, которые были расстегнуты и переброшены через плечо, двое солдат вынесли из просторного двухэтажного, украшенного настенной мозаикой дома, полумертвую окровавленную женщину. Бросив свою, уже использованную, добычу в руки неизвестным соратникам, они с помощью боевых топоров с двумя остриями выбили следующую дверь – им было любопытно, что за ними скрыто.

Женщина, с опущенными руками, длинными расплетенными волосами, со сломанной челюстью и разбитым носом, едва слышно дышала и не издавала ни звука. Не пытаясь защищаться, уже изнасилованная и сломленная, она видела и ощущала многочисленные мужские руки, которые терзали ее, срывая те немногие клочки одежды, оставшиеся на ней. Они чередовались у ее ног, неестественно раскинутых, будто вывернутых из суставов. Пехотинцы, обычные веселые парни из небольшого альпийского графства, насиловали женщину жадно и нетерпеливо, будто в последний раз. Насиловали безжалостно и закончив, оставили ее умирать в одиночестве на тротуаре перед домом, который вероятно принадлежал ее семье.

Зло, вырвавшееся наружу требовало кров и мяса. Свежего мяса. Каждый угол города был полон солдат, словно их сейчас, каким-то чудом, было намного больше, чем до захвата. Сопровождаемый смехом и гиканьем, по улицам пронесся обезумевший конь без седла, к спине которого была привязана окровавленная голая девочка с вытянутыми вдоль крупа детскими ногами и едва заметной юной грудью. За ней, крича и пьяно спотыкаясь, бежали солдаты. Это её они недавно вырвали из крепко сжатых рук убитой матери и лишили ее невинности, а заодно и разума, а затем привязали ее к лошади и пустили обезумевшего коня нести свою такую же обезумевшую жертву.

Отряды солдат, бесчинствовали, волоча за собой золотые и серебряные кубки. Они выламывали иконы из драгоценных окладов, не смущаясь, что на них с укором глядят святые лики. Они набрасывали на старые свои доспехи, ржавые от крови, шелковые ткани и гобелены, сорванные со стен в домах аристократов. Они кидали на дорогу охапки драгоценностей, если видели другие, как им казалось, более ценные вещи.

Обезумев от безнаказанности, ослепнув от убийств и доступных богатств, крестоносцы бросались друг на друга, размахивая мечами, кинжалами и булавами и свирепо бились за чужое добро – алчные и ненасытные. Они убивали своих, они рвали свое мясо, пили свою кровь, только бы урвать как можно больше сверкающих вещей, драгоценных вещей, чужих вещей. Как только борьба между грабителями прекращалась, они, не оглядываясь трупы и раненых в лужах крови, шли дальше, часто и не взяв с собой отвоеванную добычу, лишь привлеченные каким-нибудь слухом, обещавшим новые, еще большие богатства.

На престоле православного патриарха, под удивительными точеными сводами собора Святой Софии, – несравненного храма, воздвигнутого силой знаний и воображения Исидора Милетского и Анфимия Тралльского, сидела блудница из лагеря победителей, показывая смеющимся пьяным солдатам свою толстую задницу и лохматый слипшийся от собственной и чужой слизи женский срам. Она визгливо пела какую-то скабрезную песню на языке, который никогда раньше не звучал под высокими куполами храма Юстиниана.

Всадники, которые привезли распутную женщину для своих пьяных забав, отдирали оклады икон и вынимали драгоценные камни из глазниц святых на мозаиках, срывали золотые цепи с кадил, выливали освященные масла, топтали антидоры и мочились в баптистериях. Ничуть не смущенные и равнодушные к храму еретиков они ни разу не подняли взор свой ни на фреску Богородицы, ни на лики святых, ни на мозаику с императором Юстинианом, склонившимся перед Христом и передающим ему модель церкви, которую он задумал и возвел, когда наблюдал за посланной Богом пчелой и ее ульем, отлитым в виде будущего святилища. Они не видели помещенное высоко под сводами легендарное страусиное яйцо, защищающее, согласно забытому знанию, храм от пыли и паутины. Их не взволновал неземной свет, который клубился под высокими куполами – они ломали хоры и вонзали ножи в золоченые колонны алтарных врат, злясь оттого, что они оказались лишь позолоченными.

Люди, несущие на себе знак креста, с лицами, которые скрывали засаленные потные бороды, сбросили с возвышения большой деревянный крест и сняли с него золотую фигуру распятого Христа, страдающего от ран и человеческих взглядов. На мозаичных полах храма лежали бесчисленные трупы зарезанных наивных неразумных ромеев, которые надеялись найти здесь убежище: несмотря на отчаяние и страх, они верили, что обычай неприкосновенности храма существует и уважается. Их отсеченные части тела, разбросанные по всему храму, больше не верили ни во что.

Здесь были и монахини, собравшиеся в храме из многочисленных женских монастырей. Божьи невесты, давшие обет целомудрия. Они собрались здесь, надеясь найти, за крестами и иконами, защиту от ярости мужчин. Они били челом перед алтарем, покрыв черными монашескими одеяниями мозаичные полы храмов, дрожали и пытались вспомнить слова гимнов и псалмов на случай гибели и мучений, а потом пели их, веря, что их услышит Христос Пантократор, глядел на них с купола – строгий, всезнающий и далекий. Их тонкие, испуганные женские голоса дарили им хрупкую надежду до тех пор, пока молитву не прервал треск взламываемых ворот – звук, предшествующий боли, стыду и смерти. Монахини тщетно пытались найти в глазах ворвавшихся разнузданных существ в доспехах следы человечности и милосердия. Зло, только зло глядело на них. И они, глядя в его безжалостные глаза, покорно умирали, убитые солдатами, которые тоже когда-то присягали именем их небесного супруга. В ночь падения города, в ночь грабежа ни один символ, ни одна икона, ни одна молитва, ни одно слово, ни одна клятва, не могли ничего никому ни обещать, ни исполнить. Не могла никого уберечь и никого образумить. В ту ночь в Константинополе не было ни Бога, ни людей. Обманчивая и редко искренняя надежда на то, что все Христовы последователи однажды объединятся в одном толковании наследия Иисуса, была убита в ту весеннюю теплую ночь, тринадцатого дня месяца апреля – чтобы никогда больше не возродиться.

Наступившее утро ничего не изменило. Грабители не успокаивались – они ели лишь тогда, когда совсем уж не было сил, потому каждый час, потраченный на еду отнимал время, отпущенное на грабеж. Боясь потерять даже мгновение из трех обещанных дней полной свободы, крестоносцы продолжали грабить город, заходя в уже один раз ограбленные дома и снова вороша оставшийся хлам в надежде найти что-то ценное. Те немногие жители города, которым повезло спрятаться, дрожали от страха, молясь. Впрочем, солдаты начали сжигать дома и часто из пламени доносились крики и стоны несчастных людей. Впрочем, смерть в огне была предпочтительней, чем тот ужас, который ждал несчастных, если их находили.

Люди в эти дни были страшнее смерти. Огонь им давал надежду легкой смерти, а кричать они начинали уже потом, когда знали, что их не смогут или не смеют спасти. Захватчики находили своих жертв всюду: в чуланах, в погребах, в дальних комнатах и импровизированных убежищах. Они вытаскивали их на свет божий и, унижая, убивали, наслаждаясь своей силой и шалея от вседозволенности. Огонь, сопровождая пьяных от крови крестоносцев, гулял по городским кварталам, разрушая здания и церкви, акведуки и фонтаны, изящные арки и порталы на древних строениях, возведенных, чтобы показать непобедимого вечного царства.

Предводители варваров – славян, гуннов, болгар, авар, кутригуров, уйгуров, печенегов, турок, арабов, хазар когда-то в восхищении стояли перед этими мраморными ступенями и фасадами, перед высокими колоннами и бесконечными колоннадами, перед площадями и бульварами невиданной ширины и благоустроенности, и хотя они были невежами и язычниками, но возвращаясь на родину, они полные благоговения, зависти и восхищения по отношению к людям, которые с таким мастерством овладели камнем, звуком, светом и водой рассказывали о великом городе. Ныне христианские западные захватчики уничтожали город с такой холодной ненавистью, с которой ни одна другая религия не уничтожала даже своих врагов. Верующие в Христа, толкующие о любви и милосердии, они ободренные своими прелатами, что Иисус и его отец принадлежат им и только им, были убеждены, что дым пожаров, в которых горели восточные христиане и их дома, и церкви возносится прямо к небу и угоден Богу. Они жгли и разрушали, убивали и грабили, считая свой разбой богоугодной миссией и делом, достойным награды.

Банды солдат блуждали по незнакомым пустым улицам чужого города, дрались за остатки городских богатств и копались в его растерзанной сгоревшей утробе. Захватчики слонялись без цели – шли туда, куда глядели глаза или несли ноги, но среди них были и те, которые точно знали, чего они хотят.

Тихие и ловкие генуэзские торговцы, точно знали куда идти. Они знали сокровищницы каждой церкви и знали, где они скрываются. В отличие от солдат они не ломали стены в поисках тайников. А приходили и спокойно забирали спрятанные драгоценные священные вещи. О тайниках им рассказали греки, которые жили в городе и с которыми они не только торговали, но и смешивались настолько часто, что для детей из браков латинян и греков существовало и особое название: гасмул. До дня своего падения и гибели в городе жило пятнадцать тысяч латинян, сделавших все, чтобы день падения города наступил как можно быстрее. Свой квартал, который они выпросили у ромейских императоров и за который щедро заплатили, располагался за городскими стенами на азиатской стороне и носил название Галата. Генуэзцы его бдительно охраняли, опасаясь, что армия, хоть и близких им по вере людей, может в угаре повернуть острия своих копий и в их сторону.

Непримиримые конкуренты в торговле и мореходстве, Генуя, Венеция и Пиза в этот, и только в этот, единственный раз в истории нашли общую цель: они объединились, чтобы уничтожить город, который сделал их торговые республики богатыми, но умел их одергивать и ставить на место. Когда люди создают богатство путем мошенничества, а не с помощью знаний, путем хитрости, а не трудом, их благосостояние будет всегда ненадежным, особенно, если есть тот, кто может припомнить о мошенничестве и даже попенять, а то и наказать.

И генуэзцев, и венецианцев с пизанцами, золото манило, но они, много лет живя среди греков, научились ценить не только грубое золото, но и то, что можно на него купить— блестящие творения великих мастеров прошлого. И сейчас, оставляя примитивное золото голодным и диким западным воинам, они искали, находили и забирали себе картины и статуи, столовые приборы и гоблены. Они уносили специи и духи, выносили из государственных складов шелка и товары, о которых всегда мечтали и которыми имела право торговать только императорская касса. Тихие и непохожие на безумных от крови и дармовых вещей солдат они находили золотые шкатулки, которые руки мастеров украсили драгоценностями, шкатулки, которые самую главную драгоценность прятали в себе— святые мощи христианских мучеников.

Рождался новый мир, и вся божественная святость, которую на протяжении веков тщательно собирал великий город готовилась стать товаром, готовилась покинуть Восток и освятить храмы западных городов: частицы чудотворных мощей, топор, которым Ной вытесал ковчег, частицы Животворящего Креста, привезенные из Палестины, найденные рукой матери Константина – святой Еленой, наконечник копья, которым пронзили бедро Христа, гвозди, которые прошли сквозь руки и стопы Мессии; таинственная плащаница с его ликом, полотно, которое покрывало плечи мальчика Иисуса, терновый венец с острыми шипами, хрустальный флакон с Христовой кровью, рубище Иисуса, в котором он шел на Голгофу, голова и рука Иоанна Крестителя.

Священные доказательства веры вывозились бережно и с уважением, на заре третьего дня в городе не осталось ни одного священного предмета. Предметы эти не были просто драгоценностями. Они являлись знаками присутствия Бога. Их наличие подтверждало существование Бога и тем самым утверждало страх пред наказанием Божьим, что гарантировало их новым владельцам покорность и преданность человеческих душ.

Кости святых были увезены на Запад, чтобы привлечь паломников и их пожертвования. Привлечь паству: дикую и суеверную. Именно на этих святых реликвиях, украденных у ромеев, воздвигнут башни и монастыри, заложат новые города и государства. Когда чудотворные частицы мощей дойдут до новых, предназначенных им мест, по своей ценности они будут равны целым княжествам и за обладание этими святыми мощами будут вестись новые войны. Воинственные правители Запада, с их языческой верой в магическую силу предметов и сомнительной убежденностью в силе христианской веры и страданий, в поднимут армии, чтобы отнять и присвоить себе останки святых мучеников, полученных ими так же с помощью войны. А с мощами святителей из города уходили вера и надежда, та вера и та надежда на алтарь которых все эти мученики – защитники людей, клали свои жизни, во имя которых принимали муки и терновые венцы. Земные останки апостолов, проповедников мира и человеколюбия, уплыли из города, насильно вырванные из храмов.

Город остался один на один с кровью, блудом и злом. Третий день безграничной свободы заканчивался. Крестоносцы медленно приходили в себя, тряся хмельными головами, тяжелыми от долгой разнузданной свободы, которую они испытали и которая сейчас заканчивалась. Одетые в броню всадники в сопровождении боевых трубачей будили и собирали уставшее, растрепанное, спящее войско, искали солдат на пожарищах и в храмах, в оскверненных постелях богатых домов, в разрушенных трактирах и винных подвалах. Проснувшихся крестоносцев звуками труб и ударами копий и топоров всадники вели с собой, заставляя тормошить и будить остальных товарищей по грабежу и оружию: отупевших, изнуренных, сонных. Угрюмые хмельные воины взваливали на себя мешки и узлы с ограбленными вещами и, покачиваясь, шагали к флагам, под которыми ранее шли в святой поход против Иерусалима и под которые их сейчас пытались собрать снова. И собравшись возле своих флагов они возвращались в нормальную жизнь, ту, которая признает существование порядка и правил, авторитета и власти.

Солдатский грабеж закончился. Все, что могло быть изнасилованным – было изнасиловано; все, что могло быть убито – было убито; все, что могло быть похищено – было похищено и отвезено на конях и плечах тех, кто из имущества до этого имел только свою жизнь. Наступило время делить то, что действительно было ценным. Дележом занимались лучшие из крестоносцев. Кубки и чаши, женщины и вино, иконы и золото – это награбленное добро уже было поделено. Это были мелочи. Настал час делить землю, дворцы и крепости, человеческие души и власть. Солдатский грабеж закончился, начиналось время иного грабежа. Время военачальников. И Зло готовилось. Зло затаилось и выжидало. Всегда голодное и всегда терпеливое.

Красота

Подняться наверх