Читать книгу Александр II - Александр Яковлев - Страница 5

Декабристы были казнены на рассвете 13 июля 1826 года.

22 августа в Москве состоялась коронация Николая I.

Эти два события стали огромным потрясением и сильно повлияли на формирование личности Александра Николаевича. Как ни огораживали его играми, товарищами, учебой, он многое видел, слышал, чувствовал и пытался понять в той мере, в какой это возможно восьмилетнему человеку.

Он видел состояние отца. Николай Павлович писал матери 12 июля 1826 года: «…у меня прямо какая-то лихорадка, у меня положительно голова идет кругом. Если к этому еще добавить, что меня бомбардируют письмами, из которых одни полны отчаяния, другие написаны в состоянии умопомешательства, то уверяю вас, дорогая матушка, что одно лишь сознание ужаснейшего долга заставляет меня переносить подобную пытку».

В дворянских гостиных говорили, теперь уже шепотком, что Александр I в первые дни своего царствования выпустил всех узников Петропавловской крепости, так что один из них написал на двери своей темницы: «Свободно от постоя». Братец же начал с тюрем, каторги и казни. Стоит ли дальше ждать добра?

Припоминали и многочисленные рассказы о Николае, еще великом князе. То он при фронте разругал офицера лейб-егерского полка В.С. Норова и, стукнувши ногою по земле, обрызгал его грязью. Норов подал в отставку, и все офицеры полка сделали то же самое. Это было сочтено за бунт. Норова и многих офицеров перевели тем же чином в армейские полки. Как-то на учении великий князь до того забылся, что хотел схватить офицера Самойлова за воротник. Тот ответил ему: «Ваше высочество, у меня шпага в руке». Николай отступил, промолчал, но ответа не забыл и после декабрьского мятежа два раза осведомлялся, не замешан ли Самойлов. По счастию, он не был замешан. Норов же оказался членом «Союза благоденствия» и Южного общества, был арестован в Москве и осужден по II разряду на каторжные работы.

Меньше говорили о великодушии нового царя. Тяжело заболевшему Карамзину он отпустил 50 тысяч рублей на лечение и снарядил фрегат для поездки историка за границу.

Существенно дополняют облик Николая его письма к брату Михаилу. Так, 9 мая 1826 года он писал из Петербурга в Москву: «…Я получил сегодня после обеда твое письмо, любезный Михайло, и благодарен тебе весьма за оное, но не за „ваше величество“. Я не понимаю, что тебе за охота дурачиться; а еще менее понимаю, как можно в партикулярном письме, разве в шутку, себе позволить с братом выражение, которое походит на насмешку. Я прошу тебя серьезно переменить этот тон, который меж братьями вовсе неприличен.

Оставайся в Москве, покуда матушке угодно или жене твоей нужно будет… Твой навеки друг и брат Н.».

Невозможно в жизни государственного деятеля отделить сугубо личное от делового, все взаимопереплетено. И как же много разного было перемешано в личности Николая…

Письмо из Царского Села от 12 июля 1826 года: «…Чем мне было тебе воздать за 14 число и за твое усердие и дружбу! Я придумал – и желаю, чтоб тебе столь же было приятно, как мне от души желательно – те четыре орудия, которыми все решилось, прошу тебя принять в память этого дня в знак нашей старой ребячьей дружбы, с которой росли, с которой и умру. Твой верный брат и истинный мученик. Н.».

Разговоры о коронации Николая Павловича пошли с апреля месяца. Думали совершить ее в июне, но 4 мая пришло известие о кончине императрицы Елизаветы Алексеевны. Был объявлен траур на полгода, и коронация перенесена.

Разговоры и толки не прекращались, и потому было решено сократить траур и провести церемонию в августе. Начались приготовления.

Двор прибыл в Москву 20 июля. Государь и государыня по традиции остановились в Петровском замке, а утром следующего дня торжественно въехали в Первопрестольную. Императрица ехала с великим князем Александром Николаевичем в карете, а император рядом верхом. С ними были великий князь Михаил Павлович, брат императрицы прусский принц Фридрих-Вильгельм (будущий король Пруссии), большая свита, послы от иностранных дворов.

По обеим сторонам пути были выстроены войска. Зрители стояли на специально сколоченных подмостках, чего, как говорили старики, раньше не бывало. Коронация эта по торжественности и пышности превосходила многие прежние.

В дни царских приездов Кремль всегда полон народа, все надеются увидеть государя. Николай Павлович вышел на балкон с двумя братьями, Константин справа, Михаил слева. При виде царя с братьями крики «Ура!» сделались оглушительными, так что Александра Федоровна во внутренних покоях взволновалась, помня недавние события.

В толпе рассказывали, что при первом свидании цесаревича с братом, который уступил ему престол, Николай хотел обнять Константина, но тот схватил руку Николая и поцеловал, как подданный у своего государя.

В вечер накануне коронования погода установилась ясная, тихая. В обычный час поплыл над Москвой благовест к всенощному бдению. Ударил Иван Великий, за ним ближние и дальние, большие и малые колокола.

Многие плохо спали, опасаясь опоздать в Кремль. Проход был по билетам, те, кто поспешил, смогли хорошо устроиться на деревянных помостах.

Пышно и торжественно было шествие в Успенский собор. Короновали три митрополита: Петербургский Серафим, Киевский Евгений и Филарет, к этому дню получивший сан митрополита Московского.

Пышная трапеза состоялась по окончании церемонии в Грановитой палате. Семья царская кушала под балдахином на тронной площадке, на ступеньках к которой с обнаженными палашами стояли родовитые дворяне.

К царской трапезе допущены были немногие. Немногие и получили в тот день милости: было даровано несколько андреевских и иных лент, несколько дам пожалованы статс-дамами, были пожалования деревнями и назначения новых фрейлин.

Маленькому Саше при коронации позволили принять участие в параде в Москве, и он лихо промчался на коне перед эскадроном своего лейб-гвардии Гусарского полка. На опасения придворных его отец дал характерный ответ: «Пусть он лучше подвергается опасности, которая вырабатывает в нем характер и с малолетства приучит его стать чем следует, благодаря собственным усилиям».

Стоит ли говорить, что маленький великий князь вызывал всеобщее умиление. В дни коронации он отправился посмотреть иллюминацию, но восторг толпы при виде «нашего московского князя Александра Николаевича» был настолько велик, что трудно было ехать в коляске из опасения раздавить кого-либо. Пришлось, к огорчению мальчика, вернуться и смотреть иллюминацию с балкона Кремлевского дворца. Яркими желтыми огнями горели кремлевские стены и сады, большие и малые царские вензеля светились на ближних и дальних домах.

Саше было скучно без его верной компании – Паткуля, Адлерберга, Виельгорского и Алеши Толстого, а с компанией в Кремле не очень-то разгуляешься. Отец отправил его с мальчишками в Нескучное, пригородную дачу за Калужской заставой, только что приобретенную им у графини Анны Орловой для жены. Дача была названа Александрией. Вот уж там, на просторе они играли в зайцев, серсо, носились наперегонки, стреляли в беседке, а вечерами чинно пили чай на веранде за большим столом.

Осы кружились над нежным земляничным и малиновым вареньем, и одна непременно увязала в нем к веселому ужасу девочек. Великие княжны очень любили варенье, а вечно голодные мальчишки налегали на холодную телятину, так что к концу чая на большом блюде с золотым царским вензелем на синем фоне оставалось ее немного.

Нежный и сладкий аромат роз носился в вечернем воздухе, пока не сменяла его влажная свежесть от реки. Колокольный перезвон московских церквей доносился все явственнее. Александра Федоровна в приподнятом настроении отдавала последние приказания перед отъездом в город. Девочки собирали крошки калачей, которыми кормили воробьев, мальчики отправились в стоящую на отшибе беседку для очередной проверки, кто же лучше стреляет – Саша или Алеша?

Пошли балы и праздники один лучше другого: при дворе у главнокомандующего, у графини Орловой, у князя Сергея Михайловича Голицына, у посла Франции маршала Мармона, в Останкине у графа Шереметева, но лучше всех удался праздник в Архангельском у князя Юсупова. Там было нечто невообразимое, и вся Москва повторяла чью-то фразу: «Князь Юсупов, верно, побился об заклад, что перещеголяет покойного князя Потемкина».

Праздники праздниками, но и работать надо. Главной заботой Николая Павловича была вспыхнувшая война с Персией, вообразившей, что взволнованная смутой Россия позволит ей вернуть Закавказье.

16 июля войска персидского шаха без объявления войны вторглись на территорию империи в районе Карабаха и двинулись на Баку, Ленкорань и Кубу. Немалую подстрекательскую роль сыграли тут английские резиденты в Тегеране, стремившиеся предотвратить выступление России в защиту греческого восстания против турок. Главной целью в борьбе держав были проливы.

В Петербург сообщили, что азербайджанское население не поддержало своих ханов, настроенных в пользу Персии, что облегчало борьбу с ней. Это была первая война в царствование Николая и потому, но и не только потому, ее надлежало повести быстро и успешно. Командующим русскими войсками император назначил генерала Ивана Федоровича Паскевича, своего «отца-командира». Так развивался Восточный вопрос, центральный в дипломатии Николая I.

В праздничные дни для народа были устроены гулянья на Девичьем поле. Как водится, были расставлены столы с разными яствами, целые зажаренные быки с золотыми рогами, били фонтаны из разных вин, стояли чаны пива. Для высочайших гостей устроили особый павильон. После их прибытия подняли флаг, обозначавший, что можно начинать, и народ бросился к столам. Мигом все растащили, осушили фонтаны, и чаны с пивом недолго застоялись – народу было более ста тысяч.

Только уехали государь с государыней, толпа бросилась обдирать царский павильон, крича: «Все наше! Хватай, братцы!» Сделалась ужасная суматоха и давка, несколько человек стиснули до смерти.

Тем не менее и в этот вечер был зажжен чудный фейерверк, по рассказам, он стоил несколько десятков тысяч: пущены были ракеты, шутихи, крутились щиты и вензеля.

Семья Милютиных была рада праздникам, но не менее рада царской милости к Павлу Дмитриевичу Киселеву: ему был пожалован орден Святого Равноапостольного князя Владимира 2-й степени, один из высших в империи. Папенька с маменькой взволнованно обсуждали событие, а наутро поехали поздравлять и взяли с собой Митю.

Митя плохо знал дядю, но гордился им, боевым генералом. Попали они несколько не вовремя – Киселев ждал вызова к царю, но благодаря этому он был один, смогли посидеть некоторое время.

Разговоры старших были отрывисты, Митя в них не вслушивался. Он во все глаза рассматривал золотую шпагу дядюшки с надписью «За храбрость», а потом, прислонившись к коленям матери, изучал ордена. Дядюшка с улыбкой называл:

– Самый первый мой орден и самый дорогой я не ношу, это Анна 4-й степени за Бородино. Ты знаешь о Бородинском сражении?… Я ее снял, потому что после пожаловали Анну 2-й степени с алмазами. В войну получил я и Владимира 4-й степени, а теперь вот государь отметил меня 2-й степенью. Это прусский орден «За заслуги», это баварский Максимилиана 3-й степени.

Звезда и крест Владимирские были, конечно, самыми красивыми. Золотой крест, покрытый вишневого цвета эмалью, заключал в сердцевине круг с изображением горностаевой мантии, на которой стоял вензель СВ под великокняжеской короной. Звезда была большая, в виде серебряного четырехугольника, наложенного на такой же золотой. В центральном медальоне между концами золотого крестика Митя разобрал буквы СРКВ, а вокруг на красной ленте шли три слова: Польза, Честь и Слава.

– Дядюшка, – выждав заминку в разговоре, спросил Митя, – что значат эти слова?

– Это, Дмитрий, девиз ордена. Так государь оценил заслуги мои.

Пожалование ордена было собственно не оценкой заслуг Киселева, бесспорных и значительных, но относящихся к ушедшим временам. Скорее это был знак доверия – несмотря на очевидные связи с мятежниками, отчасти знак милости. Разговоры с Николаем Павловичем наедине в эти дни позволяли надеяться на многое. Павел Дмитриевич не стал об этом распространяться, хвастаться вообще не любил, тем более перед своими.

Мимолетные разговоры с Алексеем Орловым много обнадежили его. Государь остался по-прежнему столь милостив к брату одного из главных мятежников, что в июне присутствовал на его свадьбе. Судьба строптивого Михаила Орлова, в 1813 году по приказу Александра I принимавшего капитуляцию Парижа, была много смягчена: избежав казни, каторги, ссылки, он был водворен на жительство в Москве под надзором полиции. Часто грубый, жестокий и мстительный, Николай мог быть и рыцарски великодушным.

Об этом говаривали не раз, сойдясь в Москве, Орлов, Киселев и Чернышев, три восходящие звезды новой власти, те новые люди, которым предстояло большое поле деятельности. Три светских «льва» привлекали всеобщее внимание. В Большом театре в перерыве все стояли возле оркестра, публика только на них и глазела. Веселый, юркий Пушкин вертелся рядом, острил и по их желанию сочинял злые эпиграммы на известных лиц.

Обманувшись Александром Павловичем, его поверхностными мечтаниями, Киселев прочно поверил в нового царя. Он знал, что Николай проявил большое внимание к своду ответов мятежников по вопросам внутреннего состояния государства. Правителем дел следственной комиссии А.Д. Боровковым было составлено три списка ответов, один из которых государь оставил у себя, второй отослан в Варшаву Константину Павловичу, а третий передал князю Кочубею, председателю Государственного Совета.

Третий список и был дан для ознакомления Киселеву.

– Посмотри его и обдумай, – сказал государь. – Там много пустословия, но немало и дельного.

Киселев многого не знал. В декабре прошлого года, после долгих размышлений, он направил в столицу письма, в которых пытался объяснить свое двусмысленное положение. Он полагал, что это удалось.

Но уже на первых допросах некоторые злоумышленники показывали, что надежды на успех своего предприятия они основывали на содействии членов Государственного Совета графа Мордвинова и Сперанского, генерала Киселева и сенатора Баранова. По строгому указанию царя изыскание об отношении этих лиц к злоумышленному обществу было произведено с большой тайной. Расследование вел правитель дел следственной комиссии Боровков, он же собственноручно писал производство, хранил его у себя, не вводя в общее дело, он же представлял материалы царю, сокрушаясь, что нельзя переписать, – собственный почерк был не блестящ.

Вывод, предложенный вниманию государя, состоял в следующем: напрасно мятежники тешили себя надеждами на содействие столь видных лиц, основываясь на подчас свободном и резком мнении тех о событиях государственной жизни.

Вывод этот официально был признан основательным. Никаких последствий для названных лиц не последовало, кроме одного: все четверо были включены в состав Верховного уголовного суда над декабристами. Да, собственно, на кого еще мог положиться Николай Павлович, намеревавшийся начать свое царствование по-новому. Он не мог не признать основательности критики многих сторон российской жизни. Для ее изменения нужны были не ловкие царедворцы, а умелые и мужественные деятели. Таких он нашел, проверил и поверил им.

Споров на площадях больше не будет, они перенесутся в гостиные. Крепостники с искренним негодованием говорили, что крестьяне стали «предаваться роскоши»: начали носить сапоги, менять шапки по три раза в год, тогда как прежде всю жизнь носили один картуз и тот передавали детям; мужики стали заводить чай и самовары – вот куда идут дворянские доходы!

Немногочисленные тогда их противники с молодой горячностью доказывали невыгодность крепостного труда для сельского хозяйства. Вот и англичанин Адам Смит написал… Но что нам – англичанин! «Житие наших мужиков есть самое беззаботное и счастливое», – утверждал «Дух журналов».

Таковы были августовские дни 1826 года, теплые, ясные, с густо-голубым небом и снежно-белыми облаками. В садах и палисадниках благоухали розы, душистый табак и флоксы. С большого московского рынка на Болоте кухарки приносили малину, помидоры, перец, виноград. Перед отъездом своим дядюшка Павел Дмитриевич обедал у Милютиных и, к радости детей, привез на десерт огромную дыню, оказавшуюся сладкой, нежной и ароматной. Чудная была дыня.

Более месяца продолжались торжества по Москве. Напоследок государь и государыня съездили поклониться к преподобному Сергию в лавру, а затем и уехали. Москва опять приутихла.