Читать книгу Фёдор Курицын. Повесть о Дракуле - Александр Юрченко - Страница 4

– Был в Мутьянской земле греческой веры христианин воевода именем Дракула – валашским языком, а нашим – диавол. Так зломудр, как по имени, такова и жизнь его была.

– Где же эта земля Мунтьянская? – полюбопытствовал Василий Афанасьевич. Устроившись на лавке поудобнее, он приготовился к долгому слушанию.

Курицын знал, что батюшка любит точность. Посему чётко разъяснил:

– Это земля Валашская, что в гористой местности к югу от королевства Венгерского, да к западу от княжества Молдавского, – и продолжил:

– Однажды пришли к нему послы турецкого царя и, войдя, поклонились, а шапок – по своему обычаю – не сняли. Спросил их Дракула: «Почему так поступили, пришли к великому государю и бесчестие ему нанесли?»

Те отвечают: «Таковы обычаи страны нашей».

Он им говорит: «Я хочу закон земли вашей подтвердить, чтобы крепко его держались». И повелел прибить шапки к их головам гвоздями, и отпустил со словами: «Идите и скажите государю вашему, коли он привык терпеть от вас такое бесчестие, а мы не привыкли, пусть не посылает свой обычай являть другим государям, которым он чужд, а блюдёт только в стране своей».

– Суров, зело суров сей Дракула, – не удержался от восклицания Василий Афанасьевич, но в голосе его не слышно было осуждения действий государя валашского. – Но, Фёдор, доподлинно мне известно, что турки носят на голове не шапки, а тюрбаны или, в крайнем случае, фески.

– Верно, отец, – улыбнулся Курицын. – Откуда ты знаешь? Я то турок видел, почитай, год держали меня в Белом городе.

Курицын старший промолчал, ничем не выдавая, что слова сына было ему лестно слушать. – Продолжай, продолжай. Потом расскажешь о Белом городе.

– Царь же весьма разгневался и пошёл на Дракулу войной, и напал великими силами. Тот же, собрав всё войско своё, ударил на турок ночью и перебил их множество. Но не смог с небольшой своей ратью одолеть всё их войско огромное и отступил. И стал сам осматривать всех, кто вернулся с ним с поля битвы. Кто был ранен в грудь, тому воздавал почести и в витязи производил, а кто в спину – того велел на кол сажать, говоря: «Не мужчина ты, а женщина». А когда снова пошёл войной на турок, то сказал воинам своим: «Кто о смерти думает, пусть не идёт со мной, а здесь остаётся». Царь же услышав об этом, повернул назад с великим позором, потеряв без числа воинов и не посмев выступить против Дракулы.

Фёдор Васильевич взглянул на отца, ожидая от него оценки происходящего. Тот слушал, закрыв глаза, только пальцы, теребившие угол скатёрки, выдавали его бодрствование.

– Сейчас самое интересное. Что ты скажешь на это?

– И отправил царь к Дракуле посла, требуя от него дани. Дракула же воздал послу пышные почести и показал ему богатство своё и сказал: «Я не только готов платить дань царю, но со всем воинством и со всем богатством своим готов пойти к нему на службу и, как повелит мне, так буду ему служить. И ты передай царю, что, когда пойду к нему, пусть объявит он по своей земле, чтобы не чинили зла мне и людям моим, а вскоре вслед за тобою к царю пойду и дань принесу. Царь же услышав от посла своего, что хочет Дракула прийти к нему на службу, и что послу его почести воздал, зело рад был, ибо вёл в то время войну на востоке. И тот час послал объявить по всем городам и по всем землям, чтобы, когда пойдёт Дракула, никто никакого зла ему не причинял, а, напротив, встречали бы его с почётом. Дракула же, собрав войско, двинулся в путь, и сопровождали его царские приставы и воздавали ему всяческие почести. Он же, углубившись в Турецкую землю на пять дневных переходов, внезапно повернул назад и стал разорять города и сёла, и людей множество перебил и пленил: одних турок на колья сажал, других рассекал надвое и сжигал, не щадя и грудных младенцев. Ничего не оставил на пути своём, всю землю в пустыню превратил, а бывших там христиан увёл и в своей земле расселил. И возвратился восвояси, захватив несметные богатства, а приставов царских отпустил с почестями, напутствуя: «Идите и поведайте царю вашему обо всём, что видели: сколько мог, послужил ему. И если люба ему моя служба, готов и ещё ему так служить, сколько сил моих станет». Царь же ничего не смог с ним сделать, только себя опозорил.

– Свиреп, слишком свиреп, хоть и христианин, – пробурчал Василий Афанасьевич. – Наш государь на его месте так не поступил бы. Мудрее наш Иоанн Васильевич будет. Он и воюет, и договоры о мире устраивает. Передышку давать нужно. Война войной, а, если слово даёшь, так держать нужно.

– Скажу, отец, и о времени мирном. Послушай, как Дракула жизнь внутри страны устроил. Здесь он слово держит – зло искореняет:

– И так ненавидел Дракула зло в своей земле, что если кто совершит какое-либо преступление, украдёт или ограбит, или обманет, или обидит, не избегнуть тому смерти. Будь он знатным вельможей или священником или монахом, или простым человеком, пусть бы он владел несметными богатствами, всё равно не мог отступиться от смерти. Так грозен был Дракула.

Курицын взглянул на отца. Василий Афанасьевич тихо дремал, опустив голову на грудь. Фёдор Васильевич накрыл его плечи шерстяным покрывалом и подкинул в печь несколько поленьев – искорки благодарно обожгли дьяку его белые холёные руки.

Рано утром, когда небо едва только предвещало рассвет, не попрощавшись с родителем, Курицын выехал из родимого дома. Надо быть при дворе – Иоанн Васильевич не прощал долгой отлучки своих любимцев.

Князь Белозерский, дядя Иоанна Васильевича, не приходился ему ни любимцем, ни врагом. С тех пор как князья рязанские, ростовские да ярославские передали свои земли в московское княжение, только три удела оставались неподвластны Великому князю – братьев родных: Андрея и Бориса – да князя Белозерского. Братья – молоды, здоровы, хозяйство вели исправно. Не одну ночь промаялся Иоанн Васильевич в бессоннице: то голову в мягкие перины окунал, то квасу холодного отпить вставал – не помогало: мысли, как забрать себе вотчины братьев, вертелись в мозгу, словно рой пчелиный, покоя не давали. А за дядю душа не болела. Был Михаил Андреевич стар годами. Удел его – Верея с Малоярославцем, да Белоозеро с Кирилловым монастырём – никуда не денется: упадёт к его ногам как спелый плод с летнего дерева.

Но Михаил Андреевич как раз и не собирался умирать. Новая забава у него появилась. Словно молодильное яблоко, упавшее невесть откуда, и, возможно, как раз с того же дерева, о котором думал венценосный племянник, забава эта благотворно влияла на живительные сосуды дряхлеющего тела, озаряла короткие ночи и длинные дни свежим майским дыханием. Сдержал слово инок Ефросин: переписал Лаодикийское послание. Вместе с тремя подводами соли разъездной монах Климент доставил в Верею понравившуюся Михаилу Андреевичу книжицу.

«Мала книжица, а сколько забот мужу принесла! – дивилась княгиня. – И о болячках думать забыл, и об обидах. Как дитя малое, сидит над ней целыми днями, загадки разгадывает».

Но не только книжицей сыт был Михаил Андреевич. С утра принял купцов, ожидавших наряд на соляные припасы; отчитал, что мало соли берут, грозился ливонским купцам подряд отдать. Потом «старшему брату, государю всея Руси, Иоанну Васильевичу» письмо написал, поблагодарил за хлеб за соль, коими потчевал его племянник по дороге из Бела озера. Остановиться у государя – жена Михаила Андреевича велела. Княгиня приходилась двоюродной сестрой Иоанну Васильевичу по линии матери своей – та была сестрой жены Великого князя Василия Тёмного, отца государя. В сложных коллизиях между членами большой великокняжеской семьи родственные отношения давно уже ничего не значили. Это хорошо знал Михаил Андреевич. Но княгиня Белозерская и сама придерживалась старых отеческих правил и от мужа того требовала.

К обеду, освободившись от государственных дел, Михаил Андреевич с Лаодикийским посланием в руках уединился в потаённой комнате, о существовании которой знал только старый слуга, да и тот преставился в прошлом году. Ещё батюшка Андрей Дмитриевич распорядился соорудить её на всякий случай – «буде, где схорониться». Мало ли что? Вдруг ордынцы нагрянут или настроение у Великого князя Московского переменится?

Князю хотелось побыть одному, а княгиня сейчас должна приглашать на обед – по заведённому обычаю Михаил Андреевич должен восседать за столом в окружении бояр и воевод. Взяв лист бумаги и гусиное перо, Михаил Андреевич колдовал над книжицей.

«Чтобы узнать фамилию, – читал князь, – нужно написать: десять и дважды пять; тридцать раз по десяти и дважды пятьдесят; девять раз по десяти и дважды пять; и дважды три с двумя; восемьдесят раз по десяти и девять раз по девяти и дважды девять с одним; завершается ером. Четыре столпа и четыре приклада».

Вот загадку переписчик Ефросин загадал! Открыл Михаил Андреевич Книгу пророков, читать стал. Может, там какая хитрость заложена?

Княгиня несколько раз стучалась к Михаилу Андреевичу… «Не слышит или не хочет слышать?» Входить в покои без дозволения не в её правилах, да и муж не одобрит. Позвала ближайшего к князю боярина, друга юных лет его, князя Василия Ромодановского. С ним решила держать совет.

– Свет мой ясный, княгиня, – говорил Ромодановский. – Давно знаю Михаила Андреевича. Таким никогда его не видал. Поди, болен. Взор поверх голов наших направляет, как будто на небе кого ищет. В глазах блеск, на ланитах румянец. Похоже, лихорадка. Многие лета князю! Не взыщи. Но пора ему писать духовную грамоту. Дал клятву князь с целованием креста, что передаст удел свой государю. Не ровен час, с головой что скоится, каков ответ перед Великим князем Иоанном Васильевичем держать будем? Подумай о детках своих, о боярах верных, о служилых людях. Лют будет Великий князь, коли не найдёт завещания.

– Вот ты попробуй и скажи Михаилу Андреевичу. Меня он не послушает, – ответила княгиня. – А сейчас пойдём к столу.

Вот уж битый час ждёт двор Белозерского князя предводителя своего. Перепёлки да куропатки остыли давно, соленья да маринады не тронуты, куличи да кулебяки не поданы. Но не ропщет никто, беседу ведут бояре: кто об охоте, кто о рыбалке, кто о торговле, а кто о земельных наделах.

Не знал никто, что Михаил Андреевич давно за дверью стоит, в гомон застольный вслушивается. Но вот пробил час, вошёл князь, стихли разговоры.

Михаил Андреевич нетвёрдой походкой подошёл к креслу, поцеловал в щёку княгиню и сел рядом. «Что-то нездоровится мне, Елена». Взглянула Елена – бледен князь. Сжала руку его. Тишина наступила. Иоанн, священник княжеский, прочёл молитву. Ромодановский провозгласил заздравную. Снова зашумели бояре, началось застолье долгожданное.

– Стойте, – князь Белозерский поднялся. – Я тут за дверью стоял, беседы ваши слушал. О лесе, о рыбе, об угодьях, о хлебе вы говорили. Никто о душе. Никто о государе Иоанне Васильевиче. Никто о здравии князя своего.

– Что ты, князь Михаил Андреевич, – зароптали бояре. – Денно и нощно о делах твоих вспоминаем.

– А о самовластии души задумался кто? – Переглянулись бояре. Никогда таких речей от князя не слыхивали. Отец Иоанн нахмурился. Никак в толк не возьмёт, куда клонит беседу Михаил Андреевич. О каком самовластии речь? И от кого оно, самовластие? От Великого князя? От Бога?

– Мы, Михаил Андреевич, глупы, книг мудрёных не читаем, – разрядил обстановку боярин Нащокин, глава канцелярии Верейского и Белозерского двора, грузный краснолицый мордастый весельчак, балагур и жизнелюб, не раз замеченный князем в утаивании малых толик при сборе крестьянских податей.

– А зря, – Михаил Андреевич сел и за весь обед не проронил ни слова. Впрочем, не ел и не пил, сколько ни уговаривала его княгиня. Про себя же подумал: «Если такие будут заправлять государевыми делами, Москва ещё долго будет строиться. Нет, не попустит государь. Жёсток Иоанн Васильевич, куда там жёсток, жесток с обманщиками. Так, наверное, и нужно».

К вечеру позвал Ромодановского. С ним закрылись надолго.

Утром Михаил Андреевич показал княгине духовную грамоту, скреплённую личной печатью:

«Завещаю, что моя отчина, и чем меня благословил отец мой, и я благословил, дал эту свою отчину господину и государю Великому князю Иоанну Васильевичу всея Руси…» – На глаза княгини, как пелена упала. С большим трудом читала она дальше: «Да чтобы господин мой князь великий пожаловал: и после моей кончины судов моих не посудил… и что мои люди, кого чем пожаловал жалованьем и деревнями, государь бы мой князь великий моего жалованья не порушил, чтобы мои люди после кончины моей не заплакали».

Дочитав завещание до конца, княгиня не выдержала и зарыдала.

Обняв жену, Михаил Андреевич проронил слова, которые запали ей в душу до конца дней, в то же время оставаясь вечной загадкой:

– Я, Елена, долго думал. Все беды из-за тщеславия нашего. Все князьями мнят себя Великими. Все хотят быть с уделами. Я сейчас только понял: один должен быть удел. У Великого князя. И только старшему сыну обещан. Тогда только сильна Москва будет. А ты не тревожься, есть Божий суд и самовластие души: одно из другого прорастает. С тем и уйду!

Княгиня всплакнула. Знала, как рассуждали её предки, и верила им, а не Михаилу Андреевичу, внезапное прозрение которого пугало её сильно. Одно понимала, чисто по-женски: скоро останется одна, без опоры мужниной, и как жить дальше – не знала.

Ещё неделю Михаил Андреевич читал Четвероевангелие, подаренное ему Иоанном Васильевичем с десяток годков назад. Потом слёг, видимо, ослабленный поездкой на Бело озеро, раздумьями и сомнениями.

На исповеди сказал: «Знаю, кто написал Лаодикийское послание».

Слова эти никто не понял: ни Иоанн, духовник княжеский, ни жена, Елена, ни князь Василий, друг юных лет.

Близким запомнилась улыбка, с которой он уходил…