Читать книгу Холодно - Александр Злищев - Страница 2

Я вспоминаю дом всё чаще вечерами.

Берёзки, тополя, и серый свой район.

Но так противно жить в прокуренной печали,

И слушать в тишине сердечный камертон.

А все эти стихи – дурацкая затея.

Я много перебрал унылых, скучных строк.

Но каждый раз, когда рождается идея,

Перед собой кладу очередной листок.

Я знаю, что не стать мне гением эпохи.

И не стремлюсь попасть на полосы газет.

С тех пор, как я узнал про выдохи и вдохи,

Мне нужно просто жить, и видеть белый свет.

Мне жалко тех людей, которые в запоях.

Которые любовь не поняли совсем.

И с головы до пят я был в таких помоях,

Но вовремя пошёл по ветру перемен.

И хочется дышать мне жадно каждой порой,

И хочется забыть Есенина в себе.

Но, видно, крепко сел воронежской подковой

К его кобыле я и в песне, и в стихе.

А так, начистоту – приятно откровенно,

Что хриплый голос мой однажды прозвучал

В Норильске, Душанбе, в Германии у Рейна,

При том, что отродясь в тех далях не бывал.

И, значит, не спроста я бормотал ночами

В студийный микрофон душевные стихи.

Но, помню, злился, да, когда не различали

Где гений был Сергей, а где были мои.

Но всё ушло в года, и всё теперь спокойно.

Я молод, не забыт, на месте две руки.

Шагаю по стране размеренно, покойно,

И в уши раздаю вам разные стихи.

Посмотри в окно,

Там белым бело.

Замело поля,

И не видно края.

Никого вокруг,

Только белый пух.

Милая земля

Дремлет замирая.

Снится ей капель,

И весенний хмель,

Свиристели трель,

Да побеги мая.

Но бело кругом

За моим окном.

Спи, моя земля,

Милая, родная.

Летают мошки, и фонарь горит.

Они живут по странному закону.

Я на перроне. Кто-то говорит

Что поезд приближается к перрону.

Я еду в ночь, в вагоне тишина.

Моргает сон зелёными часами,

А за окном огромная страна,

Да фонари с косыми проводами.

И в этом есть какая-то печаль,

Как ноября четвёртая неделя.

И мы летим как мошки на фонарь,

Который нам горит в конце тоннеля.

Летела жизнь, и тучи над Невой.

Холодный ветер задирает ворот.

Ползёт река по городу змеёй,

И до костей пронизывает холод.

Летела жизнь как мусорный пакет,

Который ветер гонит в переулке.

Холодный дом, расшатанный паркет,

Советский шкаф, и мятые окурки.

Ползёт по рельсам ледяной трамвай,

Гремит болтами, искрами харкая.

Молодожёны делят каравай,

Их ждёт Сухум, или огни Паттайя.

А я сижу за кухонным столом

Холодный чай и твёрдое печенье.

Ты позвонила завтра, а потом

Я посвятил тебе стихотворение.

Так и живём. Сегодня на потом.

Ещё сезон какого-нибудь мыла.

Свалилась ночь, и мы уже идём

Туда где тускло, серо и уныло.

Гремит трамвай по треснутой «губе»,

И холода отсрочили гниенье.

Все мои мысли только о тебе.

Лови, как есть, моё стихотворение.

Горит фонарь в глухую темноту,

Ползёт луна, как призрачный корабль.

И подводя досадную черту

Смеётся надо мной декабрь.

Смеюсь и я до боли и до слёз,

Такая безобразная картина:

Как среди белых, ситцевых берёз

Валяется гнилая древесина.

Меня всё больше веселит печаль,

Эмоции, абстракции, предметы.

Но есть одна серьёзная деталь —

Мне важно – где, и почему, и с кем ты.

Но так угрюма сумрачная гать,

Ведь канарейку не загонишь в клетку.

И если ты готова рисковать —

Садись играть в подпольную рулетку.

Взгляни на эту псевдокрасоту,

Я на неё взираю горделиво,

Как пугало в заброшенном саду

Среди шелковицы и белого налива.

Летит снежок, и таит на земле,

Чернее ночь кофейного осадка.

Что, если ты вздыхаешь обо мне,

Когда паршиво без тебя, и гадко?

Скрипит зубами нервенная дрожь,

На занавесках лунное свечение.

И как на пытках раскаленный нож

Кромсает ум сие стихотворение.

Но не стихи, ни вера, ни любовь

Так не вздымают длинные ресницы,

И не сгибают удивлённо бровь

В проекции условной единицы.

Летит снежок, и тает на руке.

Горит в окне весёлая гирлянда.

И курит ночь декабрь в мундштуке

Сбивая пепел чище бриллианта.

Как душевно, однако.

Какая-то грусть накатила.

Я стою на мосту, как поэт —

Обнимаю перила.

Подо мною Нева.

Проплывает широкая баржа.

И чернее воды этой,

Разве что, жирная сажа.

Почему-то кричит

Бестолковая серая чайка,

И блестят на воде,

Как мозаика, огни Эрмитажа.

Скоро осень придёт,

И поэтов возьмёт под опеку.

То ли выпить бокальчик вина,

То ли броситься в реку?

Написать бы чего, но нет.

Словно я уже всё сказал.

Среди скучных уснул газет

Моей мысли скупой вокзал.

Скучно мне и тоскливо, да.

Накрутил сам себе печаль.

За порогом моим года

Провожает старик февраль.

Мне бы девушку, да коньяк.

Я бы ей сочинил бы стих.

Но я всех растерял, дурак.

Они спят у друзей моих.

И глядит на меня луна.

Ей тоскливо в ночи одной.

Я один, и она одна.

Только глупо сидеть с луной.

Мои стихи, и книги, и окурки —

Всё на столе, и полночь на часах.

И капилляры у меня в глазах,

Что кракелюр на белой штукатурке.

И километры слов в карандашах.

И сотни мыслей в жилистой фигурке.

А за окном январь и полумрак.

Меня тошнит от этого расклада.

Зима всегда как новая блокада,

Но из неё не вырваться никак.

И лает пёс на улице, дурак.

Ему для счастья очень мало надо.

А бледный ветер ломится в окно

Стучит ветвями по стеклу настырно.

И если б он имел своё лицо,

Наверняка смеялся бы ехидно.

Пришёл февраль на белое крыльцо,

И наблюдает в двери любопытно.

Так одиноко в этой пустоте.

Так надоели серые обои,

И этот запах прошлогодней хвои,

И эта жизнь в голодной нищете.

Стране нужны холопы, и герои,

Но мы с тобой не эти, и не те.

А завтра будет новое вчера.

И чудеса не свалятся под ноги.

Мы так боимся покидать берлоги,

Хотя, давно решили, что – пора.

Но мы вернемся вечером, в итоге

Топтать узоры старого ковра.

Так это странно, милая. Пишу,

А сам не знаю что писать в итоге.

Могу поныть, как я устал в дороге,

Но я об этом слова не скажу.

Ты знаешь, я по-новому смотрю

На всё вокруг широкими глазами.

Смотри, луна маячит за домами.

Я от неё, пожалуй, прикурю.

Не говори ни слова о любви.

Уже тошнит от сладкого, родная.

Меня теперь не выгнать из трамвая,

Который мчит в глухие пустыри.

Я не дарю тебе весь этот мир

Лишь потому, что не имею мира.

Вся эта чушь изрядно утомила,

Как золотой залатанный мундир.

Я не хочу быть копией того,

Кто обещал над головой ни тучи.

Купи билет домой, на всякий случай,

Со мной, порой, бывает не легко.

Делить с тобой нагретую кровать,

И целовать колени на повторе…

Я разлюбил романтику и море,

Таких нельзя, как минимум, понять.

Так это странно, милая, опять

Ловлю себя на мысли одиночной,

Такой абсурд, но совершенно точно

Я так боюсь тебя не потерять.

Боюсь измен и новых перемен,

Зевать веся сто лет на телефоне.

Копить года и банки на балконе,

И выбивать семейный гобелен.

Но не могу не думать и о том,

Что не хочу терять тебя напрасно.

Так это всё нелепо и ужасно,

Как не совсем удачный фельетон.

Скрипка мне пилит глотку,

Режет смычком уныло.

Дайте мне стопку водки,

Я поминаю лиру.

Я не пригоден миру.

Я безнадёжно робкий.

Дайте мне стопку водки.

Выкиньте нахер скрипку!

Дайте гармонь в три ряда!

Мне ничего не надо,

Просто, смени пластинку.

Просто смени картинку

В зелень густого сада.

Вот, где моя отрада.

Пилит и пилит скрипка,

Жилы на шее рвутся.

Дайте мне ту блондинку,

Я с ней хочу проснуться.

С милой её улыбкой.

Сердце моё на блюдце.

Пилит и пилит скрипка…

В мой зрачок помещается город

С одиночеством шумной толпы.

И преследует мраморный холод

От парадной до Невской губы.

Облака как бетонные плиты

Разбросало на тысячи вёрст.

Их дороги дождями размыты,

Как слезами в поминки погост.

Я не стар, но уже и не молод.

Память строит надёжный оплот.

Мне достался простуженный город

Трёхсотлетних прокисших болот.

И в затравленном городе этом,

Шерстяное накинув пальто,

Бродит где-то забытое лето,

Как тоннельные ветры метро.

А когда этот город разложит

Штабелями нас в чёрный барак,

Разобью я об облако рожу,

Как под лёд угодивший рыбак.

Сколько ещё нам топтаться у рая?

Крохи ломаем для первого вдоха.

Всё это плохо, я знаю, родная.

Всё это плохо, всё это плохо.

Есть ещё порох, и ты это знаешь.