Читать книгу Когда была война… - Александра Арно - Страница 2

Командира второй роты сто пятьдесят третьей стрелковой дивизии, капитана Лемишева, ранило 23 ноября 1942 года. Ранило тяжело. Ногу выше колена разворотило практически в мясо, а порезов и рваных ран на теле было столько, что и по пальцам не посчитать – немецкая граната взорвалась всего в метре от него. Из-за большой кровопотери Лемишев не приходил в себя, и уставшие, измотанные не меньше солдат врачи решили не использовать анестезию – зачем, если раненый и так без сознания. Кроме двух врачей, что оперировали его, об этом знала только медсестра Соня, которой строго-настрого наказали держать рот на замке.

– Сейчас не пойми что творится, – сказал Сан Васильич. – Начальство как с ума посходило, так что мало ли… Не говори на всякий случай. Никому. Поняла?

Соня кивнула, хотя слов хирурга практически не слышала – она с тихим ужасом смотрела на лежащего на продавленной койке Лемишева. Мундир и шинель с него сняли, гимнастерку наспех разрезали ножницами; вставшие колом от высохшей крови края ткани прилипли к коже. Смотрелись раны страшно, и Соне приходилось снова и снова сдерживать подступающую к горлу тошноту.

На фронт она прибыла сравнительно недавно – всего-то два месяца назад, но искренне полагала, что и за эти два месяца насмотрелась такого, что и в страшном сне не привидится. Сколько жизней оборвалось у неё на глазах, сколько молодых красивых парней стали инвалидами, сколько сошли с ума! Соня уже и лиц их не помнила: они проходили нескончаемой окровавленной чередой, один за другим, один за другим… Ей казалось, что душа её давно зачерствела – она уже без какого-либо страха и горечи выписывала похоронки – эти скорбные серые бумажки с сухой информацией, закрывала окоченевшие веки, сносила в братскую могилу тела молодых ребят. Первое время каждая смерть вызывала у неё внутреннее содрогание и жгучую, нестерпимую боль, теперь же она не реагировала практически ни на что.

Но при одном взгляде на Лемишева в глазах у неё темнело. Ей казалось невероятным, что, потеряв столько крови, Лемишев всё ещё жил – отчаянно боролся за каждый вдох, но всё-таки жил. Глаза запали, и под ними пролегли тёмные круги, на выпуклом белом лбу блестели маленькие капельки холодного пота, ноздри вздрагивали и округлялись. Иногда бескровные, белые как бумага губы размыкались, и тогда Соня подносила к ним стакан с водой. Руки отчаянно тряслись, и сколько бы она ни пыталась успокоиться, ничего не помогало – ни морозный ноябрьский воздух, ни умывание ледяной водой. Даже стакан чистого спирта никак не подействовал.

Медикаментов катастрофически не хватало. Перевязочные материалы можно было посчитать по пальцам, и большинству бойцов раны перематывали обычной тканью: разорванными на полосы халатами, платьями и ночными рубашками – всем, что только удавалось сыскать. Когда кончались и эти «бинты», в ход шли мешковина и даже обрывки брезентовых плащей – всё лучше, чем совсем ничего. Потом эти жалкие полоски ткани полагалось тщательно выстирать и прокипятить, после чего их снова пускали в ход, зачастую с пятнами так и не отстиравшейся крови. А порой и времени на стирку не хватало – с каждым днём раненых поступало всё больше.

Лемишев зашевелился и что-то неразборчиво пробормотал. На мгновение веки его приподнялись, и Соня увидела мутный взгляд светло-карих глаз. К горлу подкатила новая волна удушающей, липкой тошноты, и она машинально прижала ко рту ладонь.

– Давай, Сонечка, – устало вздохнул Сан Васильич и отёр пот с лица засаленным краем рукава. – Готовь капитана к операции.

Соня сглотнула.

– Хорошо…

Она знала – нет, была твёрдо уверена, что Лемишев умрёт. Ну не живут с такими ранениями, не живут!.. Удивительно, что его до медчасти-то доволочь успели.

Она осторожно, стараясь не беспокоить его, стянула с него гимнастёрку, дрожащими пальцами расстегнула штаны, стараясь не касаться рваных краёв ран. В некоторых местах ткань пришлось буквально отдирать от тела, но Лемишев не реагировал, лишь тяжело, натужно дышал. Точнее, хрипел, будто лёгкие отказывались вбирать в себя воздух, и ему приходилось насильно его туда пропихивать.

На глазах вдруг выступили горячие слёзы, и Соня зажмурилась на мгновение, проглотив вставший в горле огромный ком. Всё-таки страшно это, тяжело – война.

Всю операцию она ждала и боялась, что капитан вот-вот испустит дух. Каждую секунду ей казалось что вот, сейчас его дыхание оборвётся, но вопреки всему оно не обрывалось. Соня автоматически ассистировала хирургу, а сама неотрывно глядела на лицо Лемишева – на нём не дрогнул ни один мускул, когда тонкие сверкающие щипцы раз за разом вонзались в его и без того искалеченное тело, когда Сан Васильич зашивал края рваной раны, когда натягивал остатки кожи на открытое мясо и соединял их хирургической нитью.

Наконец все осколки, которых было ровно двенадцать – Соня посчитала – оказались в заменявшей медицинский лоток алюминиевой миске, а Лемишев вопреки Сониным страхам не умер.

Соня, валясь с ног от дикой усталости, обтёрла его тело и лицо мокрой тряпкой, убрала прилипшие ко лбу тонкие прядки волос и бережно накрыла стёганым покрывалом. Сердце глухо стучало в груди, в висках мягко пульсировало, и ей хотелось только одного – спать. Вдали, в междуречье Волги и Дона, рвались снаряды, грохотали пушки и гаубицы – шестую армию вермахта загоняли в кольцо где-то в районе Калача. Удастся или не удастся эта операция, не знал никто, и если утром Соня переживала за солдат, что вели там бои, то сейчас ей было абсолютно всё равно. Веки отяжелели, налились свинцом, и сопротивляться сну становилось всё труднее. Она кое-как добрела до маленькой подсобки и, не снимая заляпанного кровью халата, повалилась на жёсткую, устланную каким-то драным тряпьём лежанку.

Но толком поспать не удалось. Едва только Соня сомкнула веки, как кто-то начал настойчиво трясти её за плечо, вырывая из сладкой тёмной глубины сна.

– Сонька! Соня! – впился в мозг громкий голос. – Ты чего тут развалилась? Вставай, ещё партию привезли!

– М-м… – промычала Соня и нехотя открыла глаза. – Сейчас…

Зоя Пономарёва, единственный сержант из их блока, грустно улыбнулась.

– Давай. Тяжёлых много. И Васильич сбор объявил, так что быстрее.

– Встаю, встаю.

Соня кое-как села. Натруженная спина отчаянно ныла, голова раскалывалась, а пустой со вчерашнего дня желудок требовательно урчал. В углу, на колченогом, сколоченном на скорую руку столе коптила керосинка. Она отгоняла темноту, и та липла к стенам, расползаясь по ним вязкой тиной.

Зоя вышла из подсобки, оставив дверь широко распахнутой. Соня наспех пригладила волосы, аккуратно перевязала косынку. Некогда белый халат измялся и пришел в негодный вид, но другого у Сони не имелось. Она крепкими узлами стянула истрёпанные до ниток тесёмки на рукавах, оправила подол и побежала вслед за Зоей.

В госпитале стоял тошнотворный запах лекарств, гноящихся ран и крови, солдаты лежали как попало: на скамьях, на койках, на полу. Двое врачей в спешке сновали туда-сюда, переступая через раненых, а они тянули к ним руки, отчаянно пытаясь уцепиться за подолы белых халатов. Соня увидела раскрытые в безмолвных криках рты, пропитанные бордовой кровью бинты, оторванные конечности, и желудок вдруг скрутило жгутом. В горле запершило, и она судорожно закашлялась. Казалось, будто внутри, в самом желудке внезапно полыхнуло яростное пламя и растеклось по венам обжигающей ледяной лавиной. Она кожей ощущала всю боль, весь страх и страдания, которыми насквозь были пропитаны эти стены с осыпавшейся от взрывов штукатуркой.

Она стояла и оглядывала открывшуюся перед ней картину, а в сердце маленькими червячками копошились разные чувства: растерянность, ужас, пронзительное сострадание и одновременно дикое, пугающее равнодушие. Идти туда, в самую гущу мучительных страданий, не хотелось. Но она должна – потому что если не она, то кто поможет этим несчастным в, быть может, последние минуты их жизней, кто хоть немного облегчит ту ужасную боль, что раздирает их искалеченные тела?

Соня решительно пошла вперед.

– Сестричка, помоги, – шептали отовсюду. – Сестричка, дай попить… воды… помоги… помоги… помоги…

Голоса сливались в один общий хор, наполняя помещение бывшего сельского ДК жужжащим гулом. Надломленные, истёртые голоса, хриплые, с надрывом. Кто-то тянул её за подол – совсем слабо, как новорождённый младенец, но Соня, сжав губы, продолжала идти.

Вся медрота в полном составе обнаружилась на улице. Медсёстры и врачи стояли на заметенном снегом асфальте, прямо у выбитых ступенек высокого крыльца с колоннами. Соня поспешно спустилась и, повернувшись к Сан Васильичу, вытянулась в струнку.

– Товарищ лейтенант, разрешите встать в строй!

– Разрешаю, – буркнул тот и обвёл выстроившихся перед ним людей усталым, но пристальным взглядом. – Значит, так… Сегодня поступил приказ: капитана Лемишева перевезти в тыловой госпиталь. Важная, видать, птица, капитан этот, раз о нём так беспокоятся… аж там, наверху. – Он кашлянул, переступил с ноги на ногу, подышал себе на ладони. Под подошвами сапог хрустнул снег. – Ближайший к нам находится на том берегу Волги. Единственный доступный туда путь идёт через саму реку. Кто хочет быть добровольцем?

Никто не откликнулся. Перебираться через Волгу с тяжелораненым на руках было равносильно тому, чтобы подписать себе смертный приговор – покрытая льдом река простреливалась, и хоть палили немцы без прицела, шанс выжить составлял примерно один к десяти. Да и вероятность провалиться под лёд была немаленькой.

Сан Васильич тихо вздохнул и принялся расхаживать вдоль строя.

– Здесь мы не можем оказать ему нужную помощь. Сами знаете. Поэтому… – Он запнулся, поднял свои светлые, опушённые длинными рыжими ресницами глаза и горестно усмехнулся: – Я понимаю, что это опасно. Но сейчас, ребята, опасно везде. Война! Ещё раз спрашиваю: добровольцы будут?

И тут, неожиданно для самой себя, Соня сделала шаг вперед.

– Я, товарищ лейтенант.

Сан Васильич хмыкнул и с головы до ног окинул её критическим взглядом. Соня зябко повела плечами. Холодный северный ветер ударил по лицу своей колкой рукой, бросил в глаза пригоршню мелкого снега и запутался в перекинутой через плечо растрёпанной русой косе.

– Молодец, Златоумова, похвально. Вот только сомневаюсь, что допрёшь ты его. Ты себя в зеркало видала?

– А что со мной не так? – возмутилась Соня и вскинула голову.

Она ненавидела, когда её принимали за хрупкую, слабую девушку. А из-за телосложения её чаще всего именно за такую и принимали: рост, едва-едва дотягивающий до ста шестидесяти пяти сантиметров, худые, как у подростка плечи и выпирающие ключицы, тоненькая талия и изящные запястья и пальцы. Частенько её принимали и за ребёнка, что злило Соню особенно.

Она с вызовом посмотрела Васильичу прямо в глаза и вздёрнула подбородок, всем своим видом выказывая возмущение.

– Всё с тобой, Златоумова, так. Только худая ты больно.

– Не худая! – возразила Соня. – Я от природы такого телосложения. А так сильная, только силу не видно!

– Силу не видно! – передразнил Сан Васильич. – Ладно. Пойдёшь вместе с… – Он оглядел строй. – Вон, с Пономарёвой пойдёшь. Она здоровая, крупная, вдвоём авось справитесь. Вольно, разойтись.

С этими словами он развернулся и решительно зашагал к крыльцу. Соня с Зоей переглянулись и одновременно двинулись вслед за ним.

Через два часа Лемишев уже был готов к транспортировке. Девушки закутали его в четыре одеяла и уложили на широкие деревянные санки. Соня набрала горячей воды во все фляжки, какие ей удалось найти, и как могла закрепила их верёвками. Обогрев, конечно, не ахти какой, да и остынет вода через час-полтора, но всё же лучше так, чем совсем без ничего.

– Ну что, капитан, – вздохнула Зоя, глядя на Лемишева. – Поехали.

– Поехали! – наигранно бодро отозвалась Соня и подцепила прикрученную к передку санок толстую верёвку.

Широкие полозья легко заскользили по обледенелому снегу, и до берега Волги они с Зоей добрались без проблем. Слишком крепкий для конца ноября мороз кусал за щёки и нос и настырно забирался под плотно запахнутую шинельку. Под валенками весело хрустел тонкий наст, яркое зимнее солнце до боли слепило глаза, в лесу звонко лопалась от мороза кора на деревьях. Вместе с дыханием в воздух вырывались густые облачка пара. Пальцы мёрзли и в сшитых из дублёной овчины варежках, и Соня машинально сжимала их в попытке согреть, но суровый ветер тут же снова отбирал те жалкие крохи тепла, что ей удавалось собрать в своих ладонях.

Через полчаса она окоченела, казалось, окончательно: губы потеряли чувствительность, щеки полыхали ледяным огнём. Соня смотрела себе под ноги и старалась ни о чём не думать. Вот снег, вот кромка леса, вот тонюсенький лёд на ветках. Ремень ППШ сильно оттягивал правое плечо, и вскоре его начало ломить, дуло больно било по боку. Соня снова и снова поправляла толстую плотную лямку, что так и норовила съехать, и поднимала воротник шинели в попытках спрятаться от жгучего мороза. Подол шинели покрылся хрупкой ледяной корочкой, в валенки пробрался снег и, растаяв, намочил наспех замотанные портянки.

Зоя молчала, и Соня даже не пыталась с ней заговорить: казалось, стоит ей только открыть рот, как язык превратится в кусок льда. Холод становился нестерпимым, а они ещё даже не дошли до Волги.

У берегов мороз полностью выбелил реку: километра на два вперёд вода полностью скрылась под внушительной толщей льда. Девушки, не сговариваясь, остановились.

– Как пойдём? – тихо спросила Зоя, оглядывая широкую, закованную в сверкающее белое покрывало Волгу.

Соня пожала плечами:

– Как-нибудь.

И они двинулись дальше. «Как-нибудь» – авось и пронесёт. Разве были у них варианты переправы? Нет. У них было одно только «как-нибудь». Как-нибудь перейдут, как-нибудь выживут, как-нибудь вернутся, а немец авось и стрелять не станет.

– Ты давай вперед, – уже на подходе к кромке льда решила Зоя, – а я за тобой. Смотреть буду. Если что, отстреливаться.

– Давай, – выдохнула Соня и, набравшись смелости, ступила на лед.

Санки съехали по небольшому пригорку и легко заскользили вслед за ней. Соня почти бежала – её обуял отчаянный, дикий, животный страх. Неизвестно, где сейчас немцы, видят их или нет. Каждую секунду она ждала выстрелов и невольно вздрагивала, когда под ногами хрустел лёд. Ещё чуть-чуть… ещё чуть-чуть… Страх гнал её с такой скоростью, что Зоя едва поспевала за ней. Несколько раз Соня поскальзывалась и падала, всякий раз больно ударяясь головой, но вставала и бежала дальше.

– Соня! Сонька!.. – закричала Зоя. – Стой, растяпа! Капитана потеряла, кулёма!

Соня замерла на месте и обернулась, а санки по инерции скользнули дальше и слабо дёрнули верёвку, что она держала в руке. Лемишев лежал на льду метрах в пяти позади неё. Она, озираясь по сторонам, пошла к нему, и вдруг её пробрал смех. Надо же! Раненый упал, а она и не заметила!

Они с Зоей с трудом погрузили капитана обратно. Из груди рвался смех, и Соня даже не пыталась его сдерживать. Улыбаться озябшими губами было больно, и она смеялась без улыбки – как-то не по-настоящему, неестественно. Зоя удивлённо глянула на неё, но ничего не сказала, и лишь когда Соня начала хохотать во всё горло, схватила за плечи и встряхнула с такой силой, что её голова заболталась из стороны в сторону.

– Ты что, подруга? С ума сошла? – испуганно крикнула она. – А ну возьми себя в руки! Нам вон еще сколько чапать, а ты уже с ума сходишь! А ну!..

Соня сбросила с себя её руки и с видимыми усилиями принялась вставать. Снова заныла спина, и ППШ стал казаться в два раза более тяжёлым.

– Нормально всё со мной. Идём дальше.

И тут по льду застрекотали пули. Соня в ужасе закричала и снова рухнула, прикрывая голову руками. Зоя упала на спину и вскинула свой ППШ, но стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась, и их снова окутала звенящая снежная тишина.

Капитан приподнял веки и посмотрел прямо перед собой мутным, как у пьяного, взглядом. Растрескавшиеся губы дрогнули.

– Немцы! – хрипло прошептал он. – Держать оборону! Близко противника не подпускать!

И натужно закашлялся. Соня недоумённо слушала его едва слышный шёпот, прижавшись лбом ко льду. Ясно, что бредит, но бредит-то верно! Она осторожно подняла голову. Яркое зимнее солнце играло лучами в глубине толщи льда, скользило по поверхности ослепительным морозным отсветом и будто нарочно било прямо в глаза. Соня зажмурилась. Жизнь болталась на волоске, балансировала на краю бездонной пропасти, и сейчас она осознала это особенно чётко. Но самым удивительным было то, что страх вдруг пропал – словно растворился в переливчатом сиянии солнечных лучей, – а на его место пришли твёрдая решимость и уверенность: они довезут Лемишева в целости и сохранности, а после вернутся сами.

Она встала на ноги. По подбородку потекло что-то тёплое, и Соня поднесла руку к лицу. Из носа бежала кровь. Красные капельки замельтешили на белом льду – словно стайка божьих коровок приземлилась у ног. В сверкающих ясных лучах солнца кровь казалась рубиново-алой.

Зоя на четвереньках подползла к Лемишеву.

– Не зацепило? – озабоченно пробормотала она, осматривая его со всех сторон.

Соня стёрла варежкой кровь с лица и решительно взяла привязанную к санкам верёвку. Впереди лежала закованная в ледяные кандалы Волга, вдали, на другом берегу, темнела длинная, окутанная в лёгкую сизую дымку щётка леса. Именно туда они и должны добраться – чего бы то ни стоило.

– Ты не знаешь, какая прицельная дальность у немецких пулемётов? – спросила она.

Зоя встала на ноги, оправила шинель, сдёрнула задравшийся ремень.

– Точно нет, – поколебавшись, ответила она. – Где-то километр вроде. Жених говорил…

В глазах её блеснули слёзы, и она поспешно опустила ресницы.

Путь до середины реки они проделали в полном молчании, лишь хрустел под ногами лёд да каркали порой в вышине вороны. Соня старалась не смотреть на них – они наводили на мысли о смерти, их громкие, угрюмые голоса калёной иглой впивались в мозг. Вороны настырно кружили над ними, опускаясь всё ниже и ниже, – будто в ожидании добычи, и чем громче, чем чаще они каркали, тем больше Соня торопилась вперёд. Ей казалось, что нужно обязательно обогнать их – и тогда и сама смерть останется позади.

Лемишев в себя больше не приходил. Суровый мороз разрумянил его бледные впалые щёки, осел синеватым инеем на длинных ресницах и ровных густых бровях. Иногда Соня оглядывалась, чтобы убедиться, что с ним всё в порядке, и снова прибавляла шагу.

В середине реки лёд оказался очень тонким и непрочным – сквозь него даже было видно тёмную воду. Соня несмело ступила на него и тут же отдёрнула ногу: хрупкая корочка легко, словно осколок хрустальной рюмки, хрустнула под валенком.

– Этого ещё не хватало! – выдохнула Зоя. – Тут не перейдёшь. Что делать будем?

Соня, щурясь, смотрела вдаль, вниз по течению реки. Мыслей в голову не приходило никаких, кроме одной: придётся идти. Идти по тонкому льду, каждую секунду рискуя провалиться и надеясь, что стрелять немцы больше не будут. Она поискала взглядом участок, где лёд казался более прочным, и снова проверила его валенком. Тот хрустнул, но не провалился, и тогда Соня решилась встать на него.

Зоя с испугом в больших карих глазах следила за ней, крепко сжимая верёвку санок. Соня обернулась и улыбнулась ей.

– Попробуем здесь.

Она глубоко вдохнула и, не выдыхая, медленно пошла вперёд. Лёд угрожающе хрустел, и перед каждым шагом Соня проверяла его на прочность. Зоя двинулась следом, что-то бормоча себе под нос.

– Иже еси на небесах, – донёсся до Сониных ушей её голос. – Хлеб наш насущный дай нам днесь… да не введи во искушение… избави от лукавого…

– Не поможет тебе, Зойка, твой боженька, – усмехнулась она и сделала ещё один аккуратный шаг. – Как пить дать, не поможет.

Зоя не ответила, лишь продолжила бормотать – на полтона ниже, а потом вдруг умолкла на секунду и запальчиво выпалила:

– Всегда помогал! Когда мессеры налетели на госпиталь, ещё до тебя это было, я молилась, знаешь, как молилась, и не убило меня! Услышал бог! А когда наступление было, я молилась, чтоб прорвались, и прорвались!

Крррррык! – из-под валенка в разные стороны побежали по льду тонюсенькие ледяные стрелочки. Соня смотрела себе под ноги. Солнце слепило, до боли резало глаза. На ресничках повисли маленькие слезинки и тут же замёрзли. Она нетерпеливо стряхнула их варежкой. Крррррык! – и они ещё на шаг ближе к цели.

– Это тебя кто научил в бога верить? – насмешливо поинтересовалась Соня.

– Бабушка. Она всю жизнь верила. И хорошую жизнь прожила.

– Ага. А ты веришь, и вон, война…

– Ничего ты, Сонька, не понимаешь, – отмахнулась Зоя. – Трудности – это испытания. Господь специально нам их посылает, чтобы проверить нас на прочность. Вот сейчас всю страну проверяет, и нас с тобой тоже. Потому что он нас любит.

– Странная у него любовь какая-то. – Соня снова стряхнула снежинки с лица. – Любит и убивает. Я вот маму свою люблю, так я её никогда не убью!

Они говорили просто ради того, чтобы говорить, чтобы отвлечься хоть немного от этого ледяного ада, от грызущего нутро страха. Но тема Соне не нравилась. Она выросла в семье, где никто никогда не верил в бога, и до пятнадцати лет Соня толком не знала, что такое религия.

На окраине их деревни пустовала старая каменная церковь с голубыми маковками. Священника в ней не было, потому она стала сперва тайным местом встреч и игр местной детворы, а потом – их секретным клубом. Соне нравились высокие, расписанные фресками сводчатые потолки, под которым всегда так долго витало эхо. Правда, фрески эти обсыпались и потускнели, но всё равно остались красивыми.

Однажды они с девчонками нашли там несколько дощечек, на которых были нарисованы странные портреты странных людей жёлтыми полосами вокруг голов. У всех у них были очень грустные и серьёзные большие глаза и вытянутые лица, на которых лежали печальные страдальческие выражения. Девчонки долго рассматривали дощечки и обсуждали, что это и для чего предназначено. Все изображённые на них люди показывали странные жесты руками, будто они пытались что-то сказать тем, кто на них смотрит, и чем дольше Соня смотрела на них, тем больший трепет ощущала.

А потом из города приехали какие-то люди в форме, и церковь эту взорвали – так, что остался один фундамент. В тот день Соня и решила спросить у отца, что же это было за место. Тот вздохнул и как будто нехотя пояснил:

– Церковь это была. Тыщу лет на Руси в господа верил народ, а теперь вот запретили его. Опиум, говорят, для народу. Нельзя, говорят, верить.

Больше он не говорил ничего, а Соня не спрашивала, но бог для неё так и остался чем-то плохим, странным и запрещённым. Впрочем, вспоминала она о нём не часто – годом спустя отец умер, и они с матерью переехали в Москву, к двоюродной тётке. Соня поступила в новую школу, в жизни стали появляться новые друзья, следом пришла и первая любовь в виде улыбчивого паренька Серёжки Трифонова. Богу в её мыслях места просто-напросто не нашлось. Да и зачем думать о том, чего нет?

Облака, мирно дремавшие до этого в небесах, вдруг потянулись к сияющему солнцу и наползли на него тёмной громадой. Лёд резко потускнел, и на Волгу упала густая тень. Резкий порыв ветра дёрнул за шинель, ударил наотмашь по лицу. Соня быстро глянула вверх. Солнечные лучи золотили края похожих на чёрную вату туч, пытаясь вырваться из нежданного плена, и ледяным золотом растекались по голубым небесам. Смотреть стало легче.

– Вот видишь, – тоном наставника проворчала Зоя. – Это бог солнышко закрыл, чтобы нам легче было. Он нас ведёт, и мы обязательно вернёмся и выживем!

– Вот что выживем, не сомневаюсь, – хмыкнула Соня. – И вообще, хватит мне тут проповеди читать. Тоже мне, попадья нашлась.

Зоя умолкла, а Соня тут же пожалела о своём резком выпаде. Не стоило, наверное, вот так – рубить. Можно было и помягче как-то…

И вдруг лёд под её валенком проломился. Соня, не сумев удержать равновесия, рухнула на спину и больно ударилась затылком. Перед глазами вспыхнули красные искры, и на мгновение всё вокруг заволок странный расплывчатый туман, из которого донёсся испуганный вскрик Зои.

Соня попыталась встать, но тут словно невидимая рука схватила её за щиколотку и потащила вниз. Под спиной отчаянно и громко хрустел лёд. Соня отчаянно пыталась уцепиться за что-нибудь, но под руками всё скользило. А в следующее мгновение она легко, будто с горки, съехала по отколовшейся льдине и бултыхнулась в обжигающе холодную воду. Горло будто сжало в тисках, дыхание спёрло, по телу волной пробежала остро-режущая боль.

Её охватил дикий панический ужас. Она изо всех сил гребла руками и ногами, и, когда выплыла наконец на поверхность, жадно хлебнула ртом воздух.

– Сонька, сюда! – вопила Зоя. – Давай, Сонечка!

Соня кое-как, превозмогая боль, подгребла к краю льдины и ухватилась за него, навалившись всем весом. Льдина переломилась, откололась от «берега» и утонула, и Соня в панике замолотила руками по воде. Она выросла в деревне и не раз ходила с ребятам на зимнюю рыбалку, но ни разу ей не доводилось проваливаться в воду. Единственное, что Соня знала – то, что нельзя поддаваться панике, но все разумные мысли вымело у неё из головы, и она просто беспомощно барахталась на поверхности, чувствуя, как невидимая рука всё сильнее тащит её вниз.

Когда над головой снова сомкнулась вода, откуда-то снова защёлкали выстрелы. Солнце выпуталось из плена туч и сверкнуло в толще воды нестерпимо ярким бликом. Соня видела его – колеблющееся в мелкой ледяной ряби, переливающееся всеми цветами радуги.

Что-то обожгло руку чуть выше локтя. Из груди рванулся крик боли и устремился вверх тысячей пузырьков. Соня отчаянно заработала руками и снова вынырнула.

Зоя лежала плашмя, ткнувшись лицом в белую ледяную корку. Она тут же откликнулась на Сонин зов, и поползла к кромке льда, замирая, когда пули принимались вновь решетить лёд.

– Ничего, – сипела она, – сейчас вытащим!

Она протянула руку, и Соня что было сил вцепилась за неё и подтянулась. Зоя встала на колени и, ухватив её обеими ладонями, рванула на себя.

Ещё минуты две они просто лежали на льду, пытаясь отдышаться. Потом Зоя встала и, покачиваясь, подошла к Лемишеву. Он дышал – небольшие облачка пара, словно сигаретный дым, рассеивались в воздухе у его лица. Зоя поправила его одеяло, стряхнула налипший снег и как следует растёрла щёки ладонями.

Соня кое-как села. Насквозь вымокшая одежда прилипла к коже, и мороз, учуяв перед собой беззащитную жертву, тут же с головы до ног окутал её своим покрывалом. Зубы непроизвольно отстукивали чечётку, тело бил крупный озноб, но Соня была рада – ведь она спаслась. Выжила. Не утонула.

– Сонька!.. – ахнула сзади Зоя. – Да тебя, похоже, ранило!

Она засуетилась вокруг: вытащила из вещмешка смотанную полоску ткани и маленькую склянку со спиртом, которыми их «на всякий случай» снарядил в дорогу Васильич, расстегнула вымокшую шинель и, щедро смочив рану спиртом, крепко перемотала самодельным бинтом прямо поверх плотного рукава. На белой ткани тут же выступили алые пятна.

Почему-то Соня не чувствовала боли. А то, что потеряла валенок, заметила лишь тогда, когда встала на ноги. Зоя, увидев её перемотанную рваной портянкой ступню, снова запричитала, но Соня прервала её резким «хватит!» и решительно пошла вперёд, припадая на одну ногу.

Идти практически босыми ногами по льду было физически больно, но она терпела, что было сил сжав зубы. Выбора всё равно нет, так что плакать и переживать? Запасными валенками их Васильич, к сожалению, не снабдил, а значит, придётся идти так. Ну, или не идти совсем, оставаться и замерзать. И из двух вариантов она без колебаний выбрала первый.

Километра через два лёд стал заметно прочнее. Соня неотрывно глядела на далёкий ещё берег. Портянка заледенела и встала колом, и иногда она обивала её, постукивая пальцами. Зоя осторожно семенила позади.

Лемишева они везли по очереди, а он всё так и не приходил в себя. Соня молча радовалась этому: не хватало ещё объяснять капитану, что они тут делают и куда направляются. Вот доберутся до госпиталя, а там можно уже будет ему и в сознание приходить. Хотя, по Сониным расчётам, очнуться он должен был ещё не скоро – слишком большая кровопотеря.

Когда они, наконец, вымотанные и донельзя усталые, подошли к противоположному берегу, мёрзлое солнце уже почти полностью скрылось за горизонтом, и толща льда заиграла новыми красками – закатно-багряными. Небо полностью затянуло плотными серыми тучами, и в кристальном морозном воздухе мелкой белой мошкарой зароились колкие снежинки. Ветер разгулялся вовсю: мёл позёмку, царапал щёки и пробирался под полу обледеневшей шинели. Соне казалась, что она промёрзла вся, насквозь – пальцы ног потеряли какую бы то ни было чувствительность, руки отказывались двигаться. Каждый шаг давался с трудом, но она заставляла себя идти. Потому что знала: остановка означает смерть. Стоит только чуть-чуть замешкаться, и костлявая тотчас занесёт над ней свою косу.

Притихший лес встретил их гробовым молчанием. Между заснеженными стволами деревьев длинными косыми нитями тянулись последние лучи солнца и опадали на землю – бордовые, они казались настолько плотными, что Соня даже подумала, будто их можно коснуться рукой.

– Дошли, – радостно шептала позади Зоя. – Наконец-то дошли!

– Не дошли, – не согласилась Соня и обернулась. – Где там у тебя карта?

Зоя, суетясь, принялась обшаривать свои карманы.

До госпиталя оставалось ещё больше двух километров – если по дороге, и где-то километр напрямую, через лес. Они с Зоей решили идти через лес – времени в запасе оставалось мало, да и неизвестно, куда ушёл фронт, а попасть под прицельный обстрел не хотелось. Хватило и тех, на реке.

Кроме карты у Зои нашлись и завязанные в платочек несколько корочек хлеба. Она нетерпеливо развязала узел зубами, сунула в рот одну корочку, а остальные отдала Соне. При виде пищи желудок требовательно взалкал и сжался в тугой комок в животе. Соня жадно откусила сухой хлеб и проглотила, почти не жуя. Твёрдые края больно царапнули горло, но она тут же снова впилась зубами в корочку.

Зоя, пережёвывая хлеб, принялась растирать ей ладони.

– Огонь бы развести, да спичек нет, – сокрушалась она. – Обморозишься вся.

– Потом, – отмахнулась Соня.

– Когда потом? – Зоя вскинула на неё глаза. – Обморожение ждать не будет.

– Ты лучше Лемишева потри, – Соня кивнула на капитана, – а я обойдусь. Жива буду.

«Вот как, – подумала она, – мы и проваливались, и под немецкими пулями бегали, а он просто ничего не знает… Не знает, что его куда-то везут».

Лес постепенно окутывала темнота. Ветер завывал над головой раненым зверем, стволы деревьев поскрипывали, скидывая вниз налипший на ветви снег. Валенки они с Зоей надевали по очереди: десять минут одна, десять минут другая. Соне казалось, что холод и ветер не закончатся никогда, что они до конца жизни будут брести через этот неприветливый лес. Дорога различалась с трудом, и они никак не могли сориентироваться, не знали, в верном ли идут направлении.

В конце концов Соня остановилась.

– Давай я тут останусь, – предложила она, – а ты вперёд, разведай. А то сейчас забредём в самую чащобу, поди выберись потом.

Зоя с сомнением посмотрела на неё, переступила с ноги на ноги, подышала на окоченевшие пальцы. Варежки покрылись ледяной коркой, и сколько бы они не обтряхивали её, через пять минут она нарастала снова.

– Не пойду. Как я тебя тут оставлю? Не найду же потом.

– Найдёшь, – возразила Соня. – По карте.

Договорить они не успели: из леса вдруг послышалась стрельба. Где-то недалеко явно шёл бой, и Соня с Зоей, не сговариваясь, ринулись в другую сторону. И без того почти незаметная тропинка осталась позади, потерялась среди деревьев, растаяла в темноте, и они оказались совершенно одни, без какого-либо ориентира. Слева – слабый просвет, справа и впереди – полнейшая темень. Где север, где юг? Соня уже ничего не понимала, в голове всё перепуталось.

И вдруг словно из ниоткуда появились немцы. Четыре человека в белых маскхалатах вынырнули из чернильной тьмы и устремились прямо на них. Замелькали круглые зайчики фонарей, заскрипел снег, захрустели мелкие веточки. Где-то сердито заухал потревоженный филин.

– Немцы! – внезапно осипшим голосом крикнула Соня, но вместо крика получился надрывный шёпот.

Зоя замерла, как истукан, прижавшись спиной к стволу дерева. В её больших глазах плескался ужас, губы беззвучно шевелились. Но немцы не заметили их – тихо пробрались через заснеженный подлесок и скрылись где-то в темноте.

Соня подскочила к Зое и схватила её за плечи.

– Очнись, Зойка! – судорожно зашептала она. – Хватит богу молиться, выбираться нужно!

Но куда идти? Кругом лес, тьма, не видно ни зги, где сейчас немцы и сколько их тут – неизвестно. Но как бы то ни было, нужно двигаться дальше, пусть даже наобум, иначе они или околеют тут в снегу а замёрзнут насмерть, или снова появятся немцы – и на этот раз заметят их. Вот тогда уж точно не выжить.

Лемишев что-то безостановочно бормотал, звал кого-то, отдавал какие-то приказы. Соня не знала, пришёл он в сознание или нет, а проверять не было времени. Темнота, казалось, сгущалась с каждой минутой, ветер становился злее, а луна даже не собиралась выплывать из-за облаков. Звенящую тишину нарушали только их шаги да торопливое, сбивчивое дыхание.

Стрельба трещала то там, то тут. Соня с Зоей плутали наугад, пока не вышли к небольшой полянке. Со всех сторон её обступал мрачный лес – как спящее чудовище, готовое в любой момент открыть огненные веки. Сзади бабахнул взрыв, и Соня машинально повалилась на землю, увлекая Зою за собой. Всё внутри сжалось в один тугой комок. Неужели опять немцы? Что же делать? Чёрт, что делать?..

– Кто такие? – раздался внезапно голос.

Соня перевернулась на спину. Метрах в пяти от них стоял силуэт – нечёткий, расплывающийся, словно призрак. Он ощупывал их цепким внимательным взглядом. Соня будто физически ощутила его, отчего по коже поползли неприятные мурашки.

– Это вы кто такой? – испуганно ответила она.

Силуэт быстро и бесшумно преодолел разделявшее их расстояние, и Соня наконец увидела его лицо: разрумянившееся от мороза, с чёткими чертами, острыми скулами и широкими, нависшими над суровыми глазами бровями. В руках он держал автомат, направленный прямо на них.

– Младший лейтенант сто двадцатого гвардейского мотострелкового полка Худокосов, – представился он.

Его голос был спокойным и уверенным, будто они находились не в насквозь промёрзшем лесу, а дома. Соня вскочила, одёрнула шинель и вскинула руку к шапке.

– Санинструктор пятьсот восемнадцатого мотострелкового полка, ефрейтор Златоумова Софья, – отчеканила она и смущённо добавила: – Простите, товарищ лейтенант, не признала.

Тот махнул рукой – ничего страшного, мол. Он внимательно осмотрел Соню и кивнул на её ноги:

– Почему босиком, ефрейтор? И куда направляетесь?

Тихо кашлянула позади Зоя и, выступив вперёд, тоже отдала честь.

– Санинструктор пятьсот восемнадцатого мотострелкового полка, сержант Пономарёва, – сказала она. – Везём раненого в тыловой госпиталь, товарищ лейтенант. Как там… в госпитале-то сейчас? Спокойно?

Худокосов вздохнул. Соня подумала, что он рассердится – потому что она представилась вперёд старшего по званию, но он не обратил на это совсем никакого внимания, лишь несколько секунд пристально смотрел на них, потом снова вздохнул и отвернулся.

– В госпитале спокойно. А тут нет. Пару часов назад немцы попёрли. Отовсюду лезут, гады.

И объяснил: вчера немцы неожиданным ударом выбили их с оборонительных позиций, расколов полк на три части. Связи со штабом нет уже давно, что происходит за линией обороны, не знает никто, и их единственный приказ: держать позиции до последнего, а бойцов у них осталось девять, один из которых тяжело ранен. Пробиться к госпиталю навряд ли удастся, так что придётся ждать тут.

Он велел им идти за ним, и они запетляли меж заснеженных деревьев. Иногда поднималась стрельба, и тогда Соня с Зоей жались к подлеску, прикрывая собой Лемишева. По пути откуда-то появился ещё один человек, и они с Худокосовым перекинулись парой фраз. О чём говорили, Соня не разобрала, да и не слушала.

Внезапно лес расступился перед ними, и взгляду открылось широкое заснеженное поле. Далёкие мерцающие звезды серебрили тонкий наст. Почти у самой кромки леса тянулся длинный окоп, в котором Соня различила очертания нескольких человек. Они лежали на позициях, совершенно не двигаясь.

Худокосов обернулся.

– Придётся, девчата, тут пересидеть. – Он снова посмотрел на Сонины ноги и мотнул головой куда-то в сторону. – Давайте в блиндаж, погреетесь. И батьке вас представлю.

Они с готовностью пошли за ним. Он помог им спустить санки с Лемишевым в окоп и перенести его в блиндаж.

В блиндаже чадила, моргая масляным глазом, керосинка. У входа сидел связист – молоденький паренёк в драном, запачканном землёй и кровью ватнике. Он монотонно, снова и снова повторял в микрофон рации:

– Я ромашка. Я ромашка. Держу оборону, жду подкрепления. Я ромашка. Я ромашка. Держу оборону, жду подкрепления.

Рядом с ним на лавке сидел, прислонившись спиной к бревенчатой стене, майор – по всей видимости, командир. Подбородок его упирался в широкую грудь, глаза были закрыты. Он всхрапывал иногда, вскидывал голову и обводил помещение мутным сонным взглядом.

Соня отодвинула в сторону кусок брезента, что висел на входе вместо двери, и шагнула внутрь. Майор встрепенулся, глянул на неё и пробормотал, обращаясь, по всей видимости, к связисту:

– Першуков, где немцы?

– Не знаю, товарищ майор, – безразлично ответил тот и снова забубнил: – Я ромашка… я ромашка… держу оборону…

– Ответ есть?

– Полное молчание. – Связист усталым движением поправил наушники. – Никого, товарищ майор. Тишина. Я ромашка… я ромашка…

– Выйди на связь, – вяло приказал майор.

Глаза его снова закрылись, голова поникла. В грязных волосах блестели маленькие снежинки, перемазанные кровью руки чуть подрагивали.

– Я ромашка. Я ромашка. Веду бой, жду подкрепления…

Их разговор походил на горячечный бред. Соня оглянулась на Худокосова. Тот показал глазами на пук почерневшей, покрытой немецкой шинелью соломы в углу. Они с Зоей осторожно уложили туда Лемишева, а Худокосов молча передал им фляжку с водой.

– Устал командир, – сказал он, будто оправдываясь перед ними. – Почти двое суток уже не спамши тут. И не жрамши.

Соня с облегчением скинула с плеча ППШ, присела рядом с Лемишевым и отвинтила пробку, а Зоя без слов вытащила из-за пазухи платок с корочками и протянула Худокосову. Тот взглядом поблагодарил её, взял платок и вышел, а вернулся уже с пустыми руками. Раздал всем, – догадалась Соня.

Он порылся в куче хлама под лавкой и, выудив пару крепких кожаных сапог, кинул их Соне.

– На, держи, ефрейтор. Негоже босиком по снегу бегать.

Соня нерешительно взяла один сапог и осмотрела со всех сторон. Внутри темнели кровавые пятна, на голенище было несколько дырок от пуль.

– Чьё это? – сглотнув, спросила она и подняла на Худокосова испуганные глаза.

– Фрица какого-то, – безразлично пожал плечами тот. – У самого окопа гада подстрелили. Полз с колотушками сюда. Не пропадать же таким добротным сапогам, вот и сняли.

Соня всхлипнула. Вдруг поднялась волна ужаса, такого сильного, что она чуть было не закричала в голос и отшвырнула от себя сапог.

– Я не надену это, – лихорадочно прошептала она. – Ни за что!

И отодвинулась в сторону. В горле нестерпимо запершило, на глазах выступили слёзы.

– Дура! – ругнулась Зоя, подняла сапог и, решительно шагнув к Соне, схватила её за ногу. – Дура ты!

Она принялась заталкивать её ногу в сапог. Соня беззвучно заплакала и попыталась отпихнуть Зою, но та силком натянула на неё немецкую обувку и сердито сверкнула глазами.

– Какая разница, чьи это сапоги? – прикрикнула она. – Всё лучше, чем босиком!

Худокосов одобрительно кивнул:

– Это ещё что, ефрейтор. Мы, бывало, на немецких трупах спали. Положим их так, в рядок, и ложимся сверху. Лучше, чем на голой-то земле. Летом ещё куда ни шло на земле спать, а зимой…

Соня поджала пальцы на ногах. Они понемногу начинали согреваться – обувь для своих солдат немцы делали на совесть, но её всё равно била мелкая противная дрожь. Она знала, что война – это другой мир, но даже представить себе не могла, что настолько. Всё вокруг изменилось до неузнаваемости, и Соня не представляла, что теперь с этим делать.

Спали они с Зоей под немецкой шинелью, прижимаясь друг к другу. Связист уснул прямо за столом, уронив голову на руки, и его место занял другой солдат – такой же измученный и измотанный. Всю ночь сквозь сон Соня слышала «я ромашка, я ромашка, держу оборону, жду подкрепления». Лемишев несколько раз приходил в себя и просил воды, но навряд ли понимал, где находится. Соня приподнималась на локте и поила его из горлышка фляжки, а потом снова проваливалась в глубокий сон.

Когда на небе занялся бледный зимний рассвет, в блиндаж на куске парусины занесли раненого солдата и положили на притоптанный земляной пол у стола связиста. Майор куда-то подевался, и в блиндаже были только Соня, Зоя, Худокосов и связист. Снаружи строчили выстрелы, грохотали взрывы. Худокосов сидел на лавке, прижимая к плечу окровавленную руку, губы его были белыми, как лист пергамента.

Соня села и затормошила Зою за плечо. Та нехотя подняла веки.

– Что, уже надо идти?

Соня мотнула головой и встала. Холод тут же схватил её в свои объятия, но она не обратила на него внимания и, наспех пригладив растрёпанные волосы, спросила:

– У тебя спирт и перевязка ещё остались?

– Вроде, – хриплым со сна голосом ответила Зоя и потянулась к своей сумке.

Соня спала урывками, но всё же сумела отдохнуть. Рану саднило и жгло, но она чувствовала прилив новых сил. В блиндаж, устало пошатываясь, ввалился майор и рухнул на лавку. Плечи его тут же ссутулились.

– Товарищ майор, потери четыре человека, – отрапортовал Худокосов, тяжело поднявшись на ноги. – Трое убитыми.

Майор поднял на него глаза.

– А ты?

– Со мной всё нормально, я в строю, – ответил Худокосов и рухнул на пол.

Соня подскочила к нему и торопливо расстегнула ватник на широкой груди. Рана была не опасной, но кровопотеря – большой. Губы Худокосова побелели, щёки и глаза ввалились. Зоя выудила из сумки моток тряпок и кусок жёлтой ваты. Соня отёрла рукавом пот с его лба и легонько подула на лицо, пока та перематывала рану.

Никто не разговаривал. Даже связист затих, только трещала тихонько рация. Кто-то торопливо пробежал мимо входа, и снаружи раздался крик:

– Волчко, слева, слева заходят! Волчко!..

И снова защёлкали выстрелы.

Зоя порвала зубами край тряпки и завязала крепким узлом. Соня тем временем расстегнула гимнастёрку на другом солдате. Ранения у него было два, в плечо выше и ниже ключицы. Кровь вытекала толчками – значит, задело артерию. Соня торопливо огляделась в поисках хоть чего-то, чем можно было перевязать рану, но ничего подходящего в блиндаже не имелось. Тогда она скинула шинель и быстрыми движениями вытянула из брюк край заправленной туда сорочки, которую мама сунула ей в вещмешок, когда она уходила на фронт.

Ткань не хотела рваться. Соня с яростью дёрнула широкую полоску ажурных кружев. Нитки не выдержали и треснули, и она одним движением отодрала кружева от края, а потом принялась за шов самой сорочки. Наконец он поддался, и Соне удалось оторвать ещё одну полоску ткани.

«На совесть мама сшила!» – думала она, раздирая сорочку на длинные полосы. Зоя выхватила у неё кружева, приложила к ранам кусок ваты и ловко перевязала.

– Никогда бы не подумал, что моих бойцов будут женскими кружавчиками обматывать, – пробормотал майор.

Соня откинула назад прядь волос и повернулась к нему.

– Товарищ майор, разрешите представиться?

– Оставь, сестричка, – устало отмахнулся тот. – Какая уже разница. Просто имя скажи.

– Соня, – смутилась она и всё же добавила: – Санинструктор пятьсот восемнадцатого мотострелкового.

Немецкую атаку удалось отбить, но боеспособных солдат оставалось всего пятеро, а связи всё так же не было, как не было и патронов. В блиндаж заглянул солдат и доложил, что воевать нечем.

– Осталась одна лента, – сказал он. – И два снаряда. И ещё гранатка… в кармане у меня. На пару фрицев хватит.

Майор, казалось, даже не услышал его слов. Проснувшийся связист опять уселся за стол, нацепил наушники и забубнил:

– Я ромашка, я ромашка, держу оборону…

Соня выглянула из блиндажа. Солдаты сидели прямо на мёрзлой земле на дне окопа – молча, не смотря друг на друга. В небе висели мрачные серые облака, а посреди белого поля словно могильная плита возвышался бетонный дот. Соня несмело подошла к солдатам, без слов опустилась рядом. Они встрепенулись, и гнетущая, тяжёлая атмосфера безысходности на миг рассеялась.

Соня смотрела на их усталые, измождённые, перепачканные землёй лица, и ей хотелось плакать. Она считала, что война для всех одинаковая – и для тыловиков, и для фронтовиков, и для них, медработников, но сейчас понимала, как была не права, как ошибалась. Здесь, у кромки леса на берегу Волги, война оказалась совсем другой – по-настоящему страшной. Здесь над каждым стояла смерть. Здесь витал её дух – кровавый, бескомпромиссный и кровожадный. Соня искренне хотела помочь каждому, кого видела перед собой, но ничего не могла сделать. Даже поддержать словами и то не могла, потому что у самой не осталось никакой, даже самой маленькой надежды, которой она могла бы поделиться с этими измотанными бойцами.

Один из солдат, плечистый мужчина лет тридцати на вид, достал из кармана шестизарядку и патрон, и, сунув его в барабан и прокрутив ладонью, протянул Соне.

– На, – выдохнул он. – Сейчас попрут фашисты, так ты хоть одному пулю в лоб всади.

Соня покачала головой.

– Не нужно.

– А вдруг нужно, – возразил другой солдат. – Они ж всё равно сюда, уроды, приползут, а деваться нам некуда. Так хоть кого-нибудь с собой забрать.

– А почему бы не пойти и не попытаться выбить их? – сказала Соня. – Если уж всё равно умирать…

– Да не сможем, – усмехнулся солдат. – Они ж в доте, засранцы, засели. Гниды вшивые. – Он ожесточённо сплюнул и утёр рот засаленным краем ватника. – Туда идти без толку, просто расстреляют и всё. Даже добежать не успеешь.

Соня помялась, но всё же решилась спросить:

– А их из этого дота можно как-нибудь… ну, выманить? Выкурить?

Солдат снова усмехнулся, вытащил из кармана лимонку и подбросил её на ладони.

– Можно во. Гранатку в амбразуру закинуть. И хана им там всем.

– Почему же вы этого не сделали до сих пор? – удивилась Соня.

Они засмеялись – невесело и неестественно – и заговорили все разом:

– Думаешь, не пробовали? Зря только ребят угробили. Туда идтить – верная смерть.

– Ты, сестричка, чем воевать собралась? Дубинкой? Так и дубинки нет. А фрицы и вокруг дота расселись тоже, человек двадцать, не меньше. С кофеем и булками. Так что ждём, мож, поддержка какая прибудет.

– Авось не передохнем тут все до ентова времени.

Соня протянула к солдату руку ладонью вверх.

– Дай мне гранату, – потребовала она.

Тот недоумевающе уставился на неё.

– Сдурела?

– Дай мне гранату! – повторила Соня.

Солдаты все, как один, воззрились на неё с нескрываемым интересом. Соня поднялась на ноги и отряхнула штаны. В ней горела мрачная решимость: прорваться. Не сидеть же тут в ожидании, когда придут немцы.

– Да дай ты ей гранату, Саныч, – подал голос молчавший до сих пор солдат. – А вдруг получится у ней?

Он поднял голову и быстро глянул на Соню. Она успела увидеть в его глазах надежду – маленькую, почти незаметную, но крепкую. Крепкую оттого, что она была у него единственной. Саныч тоже встал, быстрым движением сунул гранату Соне в ладонь и в упор, открыто посмотрел на неё.

– Обращаться-то умеешь?

– Справлюсь, – уверенно ответила Соня.

Следом за ними поднялся худой долговязый солдат с короткой густой шевелюрой и орлиным носом с горбинкой. В чертах его лица неуловимо угадывалось что-то грузинское, тёмные глаза сверкали двумя агатами. Он нахлобучил на голову потёртую грязную пилотку.

– Я с тобой пойду. Только командиру доложу.

Майор не стал его даже слушать, только устало махнул рукой и снова повернулся к связисту. На полу спал Худокосов, а рядом сидела Зоя. Она медленно перекрестила Соню, сложив вместе три пальца, когда та показала ей зажатую в кулаке гранату, и хрипло прошептала:

– Храни тебя господь, Сонечка.

Соня взяла свой ППШ, и они, пригнувшись, двинулись вперёд по окопу. Над головой сгрудились чёрные хмурые тучи, ветер хлестал по полю кнутом, мёл позёмку, свистел в ушах.

Потом они ползли по холодному полю, метр за метром рыхля снег своими животами. Пальцы и ладони окоченели, тонкие былинки царапали лицо, но Соня упорно продолжала работать локтями. Не для того она под обстрелами пересекала Волгу, чтобы сейчас сдаться. Она никогда не сдастся. Никогда.

Наконец показались немецкие позиции. У самого края окопа стоял накрытый белой маскировочной сеткой пулемёт «Максим», а около него подпрыгивал от холода немецкий солдат. Он снова и снова отхлёбывал из исходящего паром котелка, поправлял ремешок автомата, стучал сапогом об сапог и, щурясь, смотрел вдаль. Рядом с ним, привалившись спиной к стенке окопа, сидел другой солдат и с аппетитом грыз галету.

Соня подползла к кустам и, скатившись в неглубокую ложбинку, затаилась. Солдат лёг рядом и потянул носом воздух.

– Жрут, твари, – тихо сказал он и сглотнул. – Мы сидим там с голыми жопами, а у них тут праздник живота.

– Тебя как зовут? – спросила Соня, не отрываясь от наблюдения.

– Колькой кличут, – отозвался солдат.

– Хорошо, Колька. А я Соня.

Из блиндажа вышел офицер и, заложив руки за спину, важно прошагал по окопу. Солдаты развернулись к нему и вытянулись в струнку. Он прошёл мимо, остановился чуть поодаль и взял висящий на шее бинокль.

Колька знаками показал Соне, что пора начинать. Она подвинула к нему свой ППШ, нащупала в кармане гранату.

– Бей по офицеру в первую очередь, – прошептала она. – Потом по солдатам. Я за это время успею проскочить. – И, поколебавшись, добавила: – Должна успеть.

– Ты хоть разглядела, сколько их там?

Соня не ответила. Она приготовилась бежать со всех ног – нужно было во что бы то ни стало успеть забраться на дот, пока немцы не очухаются. А дальше уже как карта ляжет. Авось пронесёт. Внутри будто сжалась тугая пружина.

Колька прижался щекой к прикладу, навёл прицел. Соня следила краем глаза, как его палец с грязным нестриженным ногтем медленно вдавливает курок. Время замерло, и она считала удары сердца: раз… два… три… четыре… Голова вдруг закружилась, в висках жёстко застучала кровь, дыхание стало частым и прерывистым, и все мысли исчезли, кроме одной: она должна. Ей нужно выполнить приказ, нужно идти дальше.

Соня как могла пыталась подавить страх, что острыми когтями раздирал внутренности. Когда в воздух взвилась огненная стрела ППШ, она вскочила на ноги и что было сил ринулась вперёд. Немецкий офицер рухнул на землю. Соня выхватила из-за пазухи шестизарядку с единственным патроном, спрыгнула в окоп и устремилась к доту. Сзади вовсю палил ППШ. Немцы, явно не ожидавшие такой наглой и безумной атаки, не успели сориентироваться, и этого времени Соне хватило, чтобы взобраться на дот.

– Нах обэн! – закричал кто-то внизу. – Эс ист айн мэдхен!

Над головой взметнулся огненный веер. Соня сжала зубы, стараясь не заорать от страха, вытащила из кармана гранату и поползла к краю, туда, где должна была быть амбразура, потом отогнула усики на гранате, выдернула из чеки кольцо и, крепко сжав её, подобралась к самому краю дота.

– Ничего, ничего, – бормотала Соня. – Ничего.

Она свесилась по пояс, размахнулась и закинула гранату прямо в узкое окошко. Через секунду грохнул взрыв. Бетонный дот тряхнуло, и Соня автоматически сжалась в комок. Из амбразуры вырвался клуб чёрного дыма, где-то совсем рядом застрочил автомат. Остро запахло жжёным толом и гарью.

Сквозь дым Соня увидела Кольку. Он бежал к доту, дуло ППШ яростно плевалось огнём. Она поползла обратно, к краю дота, и тяжело свалилась в окоп, прямо на офицера. Он был ещё жив – смотрел на неё своими карими глазами, прижимая обе руки к животу, изо рта хлестала рубиново-алая кровь. Горло сдавил спазм, и Соня прижала ко рту ладонь. Казалось, ещё чуть-чуть – и её вырвет.

Она вскочила на ноги. Страх внезапно придал ей сил – Соня тремя большими скачками преодолела расстояние, в упор выстрелила в одного немца и тут же снова нажала на спусковой крючок, но пистолет дал осечку. Второй немец смотрел на неё круглыми от страха глазами. Она выхватила из рук убитого МП-40 и с размаху треснула его прикладом по виску. Тот неуклюже, как мешок с трухой, повалился на своего товарища.

Что было дальше, Соня помнила не очень хорошо. В окоп спрыгнул Колька. На его ватнике расплывалось бесформенное кровавое пятно. Он что-то говорил ей, но почему-то не понимала ни единого слова. Руки сами вцепились в холодные, покрытые льдом ручки пулемёта, и Соня ожесточённо дёрнула его на себя, пытаясь повернуть. У стен дота появились немцы. Колька шлёпнулся на землю, что-то надрывно выкрикивая, а она открыла огонь.

Даже спустя много лет Соня не переставала удивляться: как у неё это всё получилось? Она практически в одиночку уничтожила не меньше двух десятков гитлеровцев и захватила вражеский пулемёт, имея из оружия гранату и пистолет с одним патроном. И её даже не зацепило. «Просто у меня не было выхода», – думала она. Ею владело горькое отчаяние, которое обернулось звериной яростью, и с их помощью Соне удалось то, что не удавалось закалённым бойцам, потому что они оказались в разы сильнее страха смерти.

Над окопом плыл чёрный дым. Соня сидела за пулемётом, смотря в одну точку остановившимся взглядом и до боли вцепившись пальцами в ручки. «Максим» тихонько шипел. Колька ползал по окопу, переворачивал убитых солдат, обшаривал их карманы.

– Да есть у них курящие или нет?! – донеслось до Сони его возмущённое ворчание. – Курить охота страсть как, сдохну щас…

– Ты ранен? – сипло спросила она и попыталась встать, но ноги отказались держать её, и она рухнула на землю.

– Ранен, – отозвался Колька. – Но курить сильнее хочу.

Наконец его поиски завершились успехом: в нагрудном кармане офицера обнаружилась полупустая пачка «Экштейна». Колька выудил из неё сигарету и с наслаждением понюхал, словно это были духи.

Заныла рана на руке, и Соня невольно поморщилась. Откуда-то появились солдаты и стали собирать трофейное оружие, кто-то похлопал её по плечу. Ярость и страх ушли, оставив внутри оглушающую пустоту, и Соня почти не слышала, что происходит вокруг. Командир отдавал какие-то приказы, по окопу туда-сюда сновали солдаты. Соня ловила на себе их изумлённые взгляды и никак не могла понять, почему они все так на неё смотрят.

Кто-то обхватил её сзади.

– Сонька! – всхлипнула Зоя. – Сонечка моя… живая… живая, моя хорошая…

Она села рядом с ней и принялась обтирать лицо мокрой тряпкой. Соня не сопротивлялась. У неё не было сил даже на то, что двинуться, на плечи будто навалилась тяжесть всего мира. Она безразлично смотрела прямо перед собой и никак не реагировала на Зоины слова.

***

До госпиталя оставалось уже совсем немного – чуть больше полукилометра. Соня зябко куталась в шинель и щурилась от яркого солнца. Небо снова расчистилось, засияло подобно натёртой меди, воздух стал льдистым и ломким от мороза, что нещадно щипал за щёки и уши. Каждый вдох обжигал горло холодом.

Расколотый на три части полк сумел соединиться и занять прежние позиции. Связь со штабом была восстановлена, и на помощь сто двадцатому гвардейскому мотострелковому полку была брошена артиллерия. Немцев отбросили назад, дорогу к госпиталю освободили. Они пытались прорваться к Сталинграду, но теперь путь туда был для них закрыт – благодаря Сониным действиям.

У ворот госпиталя, что до войны был деревенской школой, стояли несколько грузовиков. Раненых привозили партиями, и до них с Зоей никому не было дела. Зубы непроизвольно отстукивали чечётку, глаза закрывались от усталости. Рана нестерпимо ныла, но Соня пыталась не обращать на это внимания. Ею владела опустошённость – она вдруг стала другой, все прежние представления о жизни стремительно разрушились и обратились в прах, и она поняла, что совсем ничего не знала. Она просто думала, что знает. И эти резкие изменения вдруг вырвали все чувства, мысли, взгляды – всё, что у неё было раньше, и она никак не могла собрать мысли в единое целое.

У неприметного входа в госпиталь они остановились. Старая скрипучая дверь обледенела, проржавевшие петли поворачивались туго и неохотно. Зоя поднялась по двум широким плоским ступеням и отворила деревянную створку, а Соня обхватила Лемишева, закинула его руку себе на шею и попыталась поднять на ноги. Голова закружилась.

Капитан вдруг открыл глаза и посмотрел на неё – ясным, но отстранённым взглядом, с видимыми усилиями встал на ноги и сделал короткий шаг вперёд. Сапоги заскользили по ледяной корке, что сплошь покрывала маленький квадратный дворик перед входом, и он тяжело опёрся на Соню.

– Давайте, товарищ капитан, – наигранно бодро сказала она и осторожно двинулась к крыльцу. – Можете идти? Тут совсем чуть-чуть.

– Могу, – тихо отозвался он.

Его голос был хриплым, надломленным, бесцветным – как у человека, которому многое довелось пережить. Неуклюже приваливаясь на одну ногу, он заковылял вслед за Соней. Она медленно повела его вперёд, стараясь приноровиться к его шагам.

– Куда ты меня ведёшь? – спросил он. – В рай?

– Ну! – засмеялась Соня. – Какой такой ещё рай, товарищ капитан! В госпиталь веду, лечиться!

– Ты ангел? – выдохнул он.

Соня остановилась на секунду, поудобнее подхватила Лемишева рукой за талию и твёрдо ответила:

– Нет, не ангел. Санинструктор Златоумова.

В коридоре они с Зоей уложили его на носилки. Ветер проникал сквозь старые расшатанные рамы с облупившейся краской холодными струйками, под потолком болталась на цепи облезлая металлическая люстра. Остро пахло медикаментами и кровью, старый деревянный пол отзывался протяжным скрипом на каждый шаг.

«Не ангел, – думала Соня. – Почему он принял меня за ангела? Разве похожа? Хотя, кто его знает… может, и ангел».

Когда двое санитаров подняли носилки, Лемишев вдруг вцепился ей в руку холодными влажными пальцами. Ясный взгляд болотно-зелёных глаз впился в её лицо.

– Я тебя после войны найду и женюсь, – пообещал он перед тем, как его унесли.

Соня с Зоей переглянулись и одновременно прыснули со смеху.

Обратно их направили самолётами. Соне обработали рану, вытащив пулю, и зашили хирургической нитью, а на складе выдали шинель – новую, никем ещё не ношенную, с крепкими пуговицами и кожаным коричневым ремнём. Пряжка со звездой тускло сверкала в лучах ноябрьского солнца.

Лётчики посадили свои «этажерки» – самолёты У-2, прозванные немцами «рус фанер» – за госпиталем, на поле. Соня, на ходу натягивая шлем и специальные очки, взобралась на крыло и неуклюже залезла в тесную кабину позади кресла пилота. Тот повернулся к ней и широко улыбнулся.

– Ну что, ефрейтор? Полетаем?

– Полетаем, – улыбнулась в ответ Соня.

– От винта! – крикнул он.

Кто-то крутанул винт на носу «этажерки». Затарахтел мотор, и самолёт затрясся по полю, развернулся и, разогнавшись, оторвался от земли. У Сони перехватило дыхание. Ветер бил в лицо сильным потоком. Она смотрела вниз. Вон лес – тянется длинной полосой по берегу, уходя вдаль. А вот Волга, похожая на широкую белую дорогу. Кроны деревьев чуть покачивались, будто приветствуя их, облака нависли так низко над головой, что, казалось, их можно коснуться – стоит только протянуть руку. В душе поднималось восхищение. Соня никогда не летала на самолётах, не знала, какое ошеломляющее чувство свободы можно испытать, смотря на землю внизу. Ей хотелось раскинуть руки и расхохотаться. Всё плохое осталось там, на земле, а тут были только детский восторг и безграничная радость.

Другой самолёт летел позади, и иногда Соня оборачивалась, чтобы посмотреть на Зою. Но разглядеть ничего не удавалось.

Наконец лётчик посадил самолёт у госпиталя. Сан Васильич лично встретил их с Зоей – в первую очередь они направились с докладом именно к нему. Он смотрел на них выпученными, полными неподдельного изумления глазами, потом вытащил из шкафа два гранёных стакана, со стуком поставил на стол и плеснул в каждый по щедрой порции водки.

– Я не пью, – запротестовала Соня.

– Согреешься, – сказал Васильич и всунул стакан ей в руку.

Поколебавшись, Соня всё же решилась. Водка обожгла горло и прокатилась по пищеводу огненным шаром. На глазах выступили слёзы, и она закашлялась, прижав ладонь в губам, потом глубоко втянула носом воздух и снова закашлялась. Водка была противной и горькой, но действительно согрела её за несколько секунд. По телу разлилось приятное тепло, голова чуть закружилась, и она присела на стул. Сердце часто-часто заколотилось, а на щеках заиграл румянец.

– Молодцы вы, девчонки, – говорил Васильич. – Вот прямо молодцы. Буду подавать ходатайство о представлении вас к наградам. Заслужили.

– А на какую медаль тянем, товарищ лейтенант? – чуть кокетливо спросила Зоя.

– Какая медаль! – серьёзно ответил Васильич. – Это на орден тянет! Вы же настоящий подвиг совершили!

Подал он ходатайство или нет, Соня не знала, но никаких наград им так и не присвоили.

Войну Соня закончила в Австрии, и почти сразу же получила разрешение уехать. Служить дальше она не хотела – соскучилась по маме, по дому, по спокойной жизни. Через две недели после того, как она подала прошение об отставке в комендатуру, пришёл положительный ответ. Соня собрала свои немногочисленные вещи, которыми успела обзавестись во время службы, и поехала в Россию.

С Зоей они не виделись с 1944-го года – её перевели в другую часть, а Соня осталась в прежней. Потом перевели и Соню. Контакт оборвался, и сколько бы она не искала подругу, так и не смогла никого найти.

Шёл эшелон долго, хоть остановки были нечастыми и короткими. Только спустя три недели они приехали, наконец, в Москву. На вокзале их встречали толпы людей. Они искренне радовались, с улыбками и слезами махали руками, плакали и смеялись. Паровоз закидали цветами. Два военных оркестра – в начале и в конце перрона – наяривали бодрые горделивые марши, а весь вокзал был буквально залит слезами. Там и тут Соня видела рыдающих людей. Эшелон медленно, стуча колёсами, прокатился мимо худенькой стройной девушки, что висела на шее у какого-то солдата. Рыжие кудрявые волосы прилипли к красному от слёз лицу словно тонкие ржавые проволочки. Солдат крепко обнимал её за талию одной рукой и прижимал к себе. На месте второй руки рукав был скручен в узел.

Соня стояла у двери вагона, держась за поручень. Незнакомые люди тянули ей букеты, кричали что-то, хватали за подол юбки и сапоги. Слёзы сами катились из глаз. Соня нагибалась, принимала цветы и пёстрым ворохом прижимала их к груди. В горле стоял спазм. Неужели она дома! Дома! Дома!

Она искала взглядом в толпе маму. Та ещё на прошлой неделе должна была получить телеграмму, но её нигде не было. Соня спрыгнула со всё ещё движущегося состава и стала пробираться сквозь толпу. Может быть, мама перепутала время? Или просто не смогла прийти? А вдруг что-то случилось? Последнее письмо от неё Соня получила ещё в марте.

И тут она увидела её. Мама стояла на краю платформы, почти у самого оркестра, и, вытягивая шею, высматривала кого-то в толпе.

– Мама! – Соня приподнялась на цыпочки и помахала ей рукой. – Мам, я тут!

Мама махнула ей в ответ и тоже стала пробираться сквозь толпу, подняв вверх простенький букет полевых ромашек и васильков. Соня пошла ей навстречу, но обняться они не успели: на пути вдруг возник рослый широкоплечий мужчина в генеральской форме.

– Товарищ Златоумова? – перекрикивая оркестр, поинтересовался он.

– Так точно, – удивилась Соня. – А что такое?

Генерал вдруг расплылся в улыбке.

– А ничего. Вставай давай вот сюда, – он взял её за плечи и подвинул чуть в сторону, – награждать тебя будем.

– Награждать? – ещё больше удивилась Соня. – За что?

Из толпы вынырнул низкорослый, худой сержантик в идеально выглаженной, новенькой форме, и принялся энергично расчищать перед генералом место.

– Разойдитесь, товарищи! – выкрикивал он. – Посторонитесь! Отойдите, товарищи!

Люди послушно расступались, с интересом наблюдая за происходящим. Оркестр продолжал играть военный марш – «Тоску по родине». Генерал пригладил большим пальцем свои пышные усы и снова улыбнулся Соне во весь рот, показывая ряд крепких, желтоватых от никотина зубов.

Сержантик резво подскочил к генералу и, вытащив из планшетки лист бумаги, передал ему. Генерал нацепил на нос круглые очки, что крутил до этого в руках, прокашлялся и начал:

– Указом Верховного Президиума Совета СССР за номером десять тысяч двести восемьдесят шесть от пятого апреля… – Он прервал чтение и недовольно глянул на оркестр, потом на сержанта. – Шумаков, ну-ка, скажи им, чтоб заглохли!

Тот кинулся к музыкантам, придерживая фуражку ладонью. Из-за туч наконец выглянуло солнце и растеклось по платформе золотым светом. Соня невольно сощурилась, и тут увидела в толпе растерянное мамино лицо.

– Мама! – крикнула она. – Мам!

Мама пробралась вперёд. Оркестр умолк, и в наступившей тишине зазвучал громкий генеральский голос:

– Указом Верховного Президиума Совета СССР за номером десять тысяч двести восемьдесят пять от пятого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года товарищ Златоумова Софья Алексеевна за проявленные в боях смелость и отвагу награждается орденом Суворова первой степени. – Он принял из рук лейтенанта две небольших плоских коробочки и продолжил: – А также за необычайные мужественность и бесстрашность в схватке с врагом, за безграничную храбрость перед лицом самой смерти, за доблесть и настоящий героизм, проявленные в служении отечеству, товарищу Златоумовой Софье Алексеевне присваивается звание, – он посмотрел прямо ей в глаза и твёрдо и громко отчеканил три слова: – героя Советского Союза!

Его голос эхом пронёсся под сводами вокзала. Соня смотрела на него во все глаза, не веря своим ушам. Она была уверена, что ослышалась. Героя? За что?

На вокзале внезапно наступила полная тишина. Генерал шагнул к Соне, вытащил из коробочки Золотую Звезду и заговорщически подмигнул:

– Ну что, герой? Дырочку-то прокрутила для орденов?

Соня растерянно мотнула головой. Она не верила в то, что всё происходящее – правда. Это больше походило на сон или на какую-то ошибку. Она совсем ничего не понимала.

Генерал вручил ей медаль вместе с коробкой, потом положил сверху вторую – с орденами Ленина и Суворова. Последней он сунул ей в руки испещрённую машинописным текстом бумагу, которая оказалась грамотой Президиума Верховного Совета СССР.

– А это, – он порылся в карманах брюк и вытащил флакончик духов, – лично от меня. Не каждый день героя награждаю.

Соня автоматически вскинула руку к пилотке и несмело-неуверенно проговорила:

– Служу Советскому Союзу…

Генерал засмеялся.

– Громче, герой! Громче! Что ты мямлишь?

Соня сделала глубокий вдох. Губы невольно растянулись в улыбке. Нет, кажется, всё происходящее – реальность. Она вытянулась, вскинула подбородок и, глубоко втянув носом воздух, громко выкрикнула:

– Служу Советскому Союзу!

Генерал одобрительно кивнул, снова взял бумажку и стал читать:

– В безжалостной схватке с врагом, когда ситуация уже казалась безвыходной, ефрейтор Златоумова Софья, санинструктор триста двадцать первого отдельного медицинского батальона, в одиночку уничтожила четырнадцать гитлеровцев и захватила вражеский станковый пулемёт «Максим». Именно благодаря её действиям был открыть путь для соединения частей расколотого полка, а враг отброшен назад позиций и полностью разбит!

Откуда-то выскочил фотограф – молоденький паренёк в потёртом пиджаке и клетчатой кепке. Он поднял висящий у него на шее фотоаппарат «ФЭД» и прицелился. Щёлкнул затвор, и Соня, вздрогнув, посмотрела на него. Фотограф снова нажал на кнопку, а Соня стала поспешно приглаживать растрёпанные волосы. Одёрнула помятую юбку, поправила ремень.

– Ну что вы делаете! – возмутилась она. – Не видите, как я выгляжу?!

Фотограф усмехнулся и качнул головой.

– Герои должны быть пыльными и измотанными, а не щеголять с иголочки!

– Товарищ Златоумова, – обратился к ней генерал. – Это, можно сказать, предварительно. Торжественное вручение награды состоится ещё и в Кремле.

Мама плакала навзрыд, вытирая бегущие по щекам слёзы дрожащими пальцами. Кто-то дарил Соне цветы, поздравлял, говорил что-то. Фотограф снова и снова щёлкал затвором, а оркестр опять заиграл – громко, бодро, величественно. Какой-то парень обхватил Соню за талию и закружил по перрону в танце.

– Поздравляю, Софья Алексевна! – смеясь, выкрикнул он.

Спустя неделю в газете «Московский Комсомолец» вышла статья. «Хрупкая девушка как символ веры и настоящей доблестной отваги», – гласил заголовок. Чуть ниже была помещена Сонина фотография. Она растерянно смотрела в кадр, держа в руках коробочки с наградами.

Увидев это фото, Соня недовольно поморщилась. Ну и чудище! Волосы торчат во все стороны, как метёлка, черты лица кажутся угловатыми и тяжёлыми, форма сидит мешком: юбка болтается как на манекене, погоны на гимнастёрке съехали вперёд, запылённая пилотка надвинута на глаза. Она выглядела не как герой, а как огородное пугало. Соне не понравилась фотография. Вообще.

Но мама решила сохранить газетный листок и, аккуратно сложив его, убрала в шкатулку, а наградам и грамоте. Они вдруг стали известными на всю Москву – стоило только Соне выйти на улицу, как её тут же узнавали. Её просили участвовать на митингах, парадах, собраниях, и она не могла отказать, хотя не очень-то этого и хотела. Но звание героя обязывало быть публичным человеком, и никого ни капли не волновало, что героем себя Соня совсем не чувствовала.

***

Соня натянула через голову гимнастёрку, оправила юбку и, сунув ноги в сапоги, критически осмотрела себя в зеркале. За год она успела слегка поправиться, и форма оказалась ей маловата. Соня застегнула на поясе ремень, откинула на спину косу и снова оглядела себя с ног до головы. На груди сияли два ордена и медаль, переливались в лучах настольной лампы, играли яркими бликами.

«Интересно, почему на это собрание нужно идти именно в форме? – недовольно подумала она. – Мне гораздо больше идёт платье».

– Форма тебе к лицу, – словно угадав её мысли, улыбнулась мама.

Собрание фронтовиков и ветеранов проходило в Доме Офицеров. Соня получила особое, почётное приглашение. Добраться туда она решила пешком, и поэтому немного опоздала. Погода стояла просто отличная: солнечная, звонкая, как и полагается в начале лета, и ей хотелось насладиться яркими красками и чистым воздухом. Тренькали трамваи, сигналили автомобили, солнце играло лучами в бесчисленных витринах столичных магазинов. Она шла по тротуару, радостно улыбаясь, и прохожие улыбались ей в ответ. Настроение парило в небесах, и Соня чувствовала себя абсолютно счастливой.

Совсем недавно она после долгих поисков сумела-таки найти Зою. Та жила в Перми, но обещала непременно приехать погостить и настоятельно звала к себе Соню. Нашёлся и Сан Васильич – в деревушке под Симферополем. За прошедший год он успел найти невесту и обзавестись семьёй. Из его писем Соня и узнала, что вместе с ходатайством о представлении к награде он по настоянию Зои отправил и ходатайство о присвоении ей звания героя. Ходатайство долгих три года скиталось по различным инстанциям, пока, наконец, не попало в руки самому Жукову. Он и принял решение о награждении. Он же лично и поздравил Соню спустя неделю после награждения. У неё даже сохранилось фото с ним. Она вставила его в рамку и повесила в спальне – в отличие от газетной фотографии на этой она вышла просто превосходно.

Солнце лучисто улыбалось ей с чистого столичного неба. Война осталась позади. Она закалила Соню, сделала её характер стальным и сильным, но вспоминала она о ней не часто – не любила. «Всё прошло», – думала она. Прошло и не вернётся. Жизнь изменилась, и теперь войне просто нет в ней места.

У широкого полукруглого крыльца Дома Офицеров курил высокий мужчина в форме майора. Он стоял лицом ко входу. Соня смотрела на его широкую спину. Его фигура казалась ей смутно знакомой. Она была уверена, что видела этого мужчину прежде, но никак не могла припомнить, где.

А когда он повернул голову и она увидела его профиль, дыхание вдруг перехватило. Соня подошла ближе и остановилась.

– Худокосов? – неуверенно спросила она.

Мужчина обернулся. Да, это был он. С длинным шрамом через всё лицо, чуть полысевший и с усами, но всё-таки он.

– Златоумова! – удивился он, тоже мгновенно узнав её, и раскрыл объятия. – Знаменитый санинструктор!

Соня со смехом обвила его руками за шею и звонко чмокнула в чисто выбритую впалую щёку.

– А я о тебе в газетах читал, – протянул Худокосов. – Ну, думаю, герой девка! Ну молодец! Хвастался всем, что с тобой знаком. – Его глаза лукаво блеснули. – Даже думал отыскать тебя да замуж позвать.

Соня заливисто рассмеялась и смущённо опустила глаза. На щеках появились ямочки. Она погладила пальцами четыре нашивки за ранения на его мундире и сделала шаг назад.

– Поздно, Худокосов. У меня уже другая фамилия.

– Ну вот! – наигранно опечалился он. – Конечно, кто-то тебя уже прибрал! И какая же у тебя фамилия?

Соня повела плечами, переступила с ноги на ногу.

– Мы когда капитана раненого до госпиталя дотащили, – сказала она, – он пообещал меня после войны найти и жениться… Обещание выполнил. Нашёл и женился. Так что теперь я Лемишева.

Худокосов улыбался. Яркое солнце слепило глаза. Над зданием Дома Офицеров развевалось красное знамя.

Война осталась в прошлом.