Читать книгу Королева Таврики - Александра Девиль - Страница 3

Звон колокола Часовой башни, носившей имя Христа, или «Криско», как говорили латиняне, заставил Марину вздрогнуть, отвлечься от своих мыслей. На этой башне, венчающей восточный фланг цитадели, недавно было установлено редкое чудо – часовой механизм, при котором состояли специальный мастер и четыре стража, звонившие в колокол по часам.

В армянском квартале, расположенном недалеко от цитадели, этот звон всегда был слышен очень хорошо. Он словно напоминал разноплеменным обитателям Кафы о том, что жизнь города подчиняется Уставу для генуэзских колоний.

Марина быстро глянула по сторонам, как будто опасаясь, что кто-то может догадаться, как далеки были ее мысли от домашних забот и больного Андроника, которому она несла лекарство. Девушка и сама себе не хотела признаться, что в уме все время перебирала свой разговор с итальянцами в аптеке. Она была возле дома, и Никодим уже услужливо распахнул перед ней калитку, как вдруг сзади ее окликнули по имени. Марина оглянулась – и встретилась глазами с Константином. Молодой купец слегка поклонился и сказал:

– Приветствую тебя, Марина. Это правда, что Андроник продает свой загородный дом?

– Да… кажется, продает, – рассеянно ответила девушка.

– Я хотел бы обсудить с ним условия покупки. Можно ли сейчас к вам зайти?

– Нет… боюсь, что нельзя. Андроник заболел, и я несу ему лекарство из аптеки. Андронику очень плохо.

– Ну что ж, зайду, когда он выздоровеет. Но ты ему передай, что я готов купить этот дом.

– Хорошо, передам, – пообещала Марина, а про себя подумала: «Наверное, он покупает загородный дом, чтобы после свадьбы поселиться там с Евлалией».

Константин попрощался, напоследок окинув девушку быстрым и, как ей показалось, оценивающим взглядом. Она отвернулась от него, вошла в распахнутую Никодимом калитку и почему-то вдруг подумала, что внешность у молодого купца, пожалуй, слишком слащавая и изнеженная для мужчины. Марине даже стало удивительно, как раньше она этого не замечала, поддаваясь мнению молвы, называвшей Константина красавчиком и завидным женихом.

У постели Андроника по-прежнему сидела Таисия, рядом с ней – Лазарь, а чуть поодаль топтался ожидавший приказаний Чугай. Марина отдала врачу бальзам и вопросительно взглянула на мать. Таисия вздохнула, слегка покачала головой, а потом велела дочери:

– Иди посмотри, как там на кухне. Ждана должна была приготовить пирог с рыбой.

– О нет, я ничего не хочу, кроме печеных яблок, – поморщился Андроник, который всегда бывал очень капризным во время болезней.

Таисия оглянулась на Лазаря, и тот кивнул:

– Да, печеных яблок ему можно. А также молока.

Марина вспомнила, что и сама еще с утра ничего не ела, и в тот же миг ощутила волчий голод. Прибежав на кухню, расположенную в полуподвальном помещении дома, она схватила со стола ломоть хлеба и кусок сыра и принялась жевать, запивая компотом из слив. На кухне хозяйничала Ждана – повариха-славянка. Она единственная из домашних слуг была привезена Таисией из Киева и своим обликом и говором напоминала хозяйке о далекой родине. Оказавшись в доме Андроника, Ждана, в те годы еще юная девушка, обучалась поварскому искусству у пожилой армянки Ануш и теперь умела хорошо готовить армянские и греческие блюда.

После смерти Ануш молодая славянка заменила ее на кухне купеческого дома. Сейчас пухленькой миловидной Ждане было не более двадцати семи лет, но она уже успела стать вдовой. Ее муж, грек по происхождению, работал каменщиком и погиб во время обвала на стройке. Своих детей у Жданы не было, и она всей душой привязалась к маленькому Георгию, а к Марине относилась словно к младшей сестренке.

– Не хватай куски, а поешь как следует, – с добродушной строгостью сказала повариха молодой хозяйке. – Пирог уже готов, и дичь на вертеле зарумянилась.

– Поем с удовольствием, – откликнулась Марина, допивая компот. – Но вначале отнесу Андронику молока и печеных яблок. Ему, бедняге, больше ничего нельзя.

– Дай-то Бог, чтоб хозяин выздоровел. – Ждана вздохнула и перекрестилась.

Она, как и другие слуги, понимала, что благополучие семьи и дома Таги держится на Андронике, а потому и молилась искренне о его здоровье.

Все это понимала и Марина, которой было грустно еще и оттого, что болезнь Андроника отодвигала на неопределенный срок давно обещанную ей поездку в Сугдею. Марине, которая всегда мечтала посмотреть другие города и завидовала морякам, приплывавшим из далеких земель, было досадно, что мать и Андроник сами не любят путешествовать и ее не отпускают никуда дальше кафинских предместий. Даже ближайший к Кафе город Сугдею-Солдайю ей пока не удалось посетить.

Впрочем, если мать никогда не любила поездок, то Андроник стал домоседом лишь на склоне лет. В молодости же он много попутешествовал – причем не только по Таврике и славянским землям. Мысли о своих далеких предках подвигли его посетить Киликийскую Армению16, и древний город Эдессу, и бывшие владения крестоносцев от Иерусалима до Антиохии.

Когда купец бывал в благодушном настроении, он любил рассказывать о том путешествии, и Марина помнила его рассказы во всех подробностях, но все равно каждый раз слушала с интересом. Андроник часто упоминал о том, что двести лет назад, в славное время крестовых походов, Иерусалимом правила знаменитая королева Мелисанта, француженка по отцу и армянка по матери, внучка Тороса Эдесского. И эта красавица королева словно воплощала в себе слияние западной и восточной культур. Андроник описывал армянские церкви в Иерусалиме и Вифлееме, а также знаменитый Псалтырь Мелисанты, написанный на французском языке, но оформленный в византийских и армянских традициях. При этом он не упускал случая повторить, что его предки были в родстве с королевой Марфой, матерью Мелисанты. И Марина понимала, что ему так же заманчиво в это верить, как ей самой – в свое происхождение от князей Рюриковой крови. Подтвердить – впрочем, как и опровергнуть – вопросы столь древнего родства все равно никто не мог.

Еще Андроник рассказывал об Эдессе – древнехристианском городе, из которого в Константинополь был перенесен Нерукотворный Убрус Иисуса Христа. Также, по некоторым сведениям, именно из Эдессы крестоносцы вывезли таинственную Чашу Грааля, о которой было сложено много легенд.

Когда Андроник упоминал о византийской иконе святой Марины, виденной им в Триполи, падчерица его расспрашивала, а хороша ли ее небесная покровительница, изображения которой не было в кафинских церквах. Но отчим всякий раз наставительно отвечал, что красота есть не в чертах изображенного лица, а в святости, исходящей от иконы. Андроник был строгим и набожным человеком, и Марине приходилось при нем сдерживать свой живой и любознательный нрав.

После левантийского бальзама Андронику стало лучше, и он даже уснул, что принесло домочадцам временное облегчение. Таисия пошла с Мариной в церковь, чтобы помолиться о скорейшем выздоровлении мужа.

Церковь Святого Стефана была небольшой, но одной из лучших в православных кварталах. Иногда службу здесь правил отец Панкратий – суровый, немногословный грек, которого многие прихожане побаивались. Но Марине он нравился, потому что рассказывал ей о фресках, иконах, а главное – давал почитать книги из монастыря Святого Василия, где отец Панкратий ведал библиотекой и скрипторием. Как ни странно, но любознательность Марины, казавшаяся отчиму и матери суетной, не вызывала осуждения у строгого священника, который поощрял в людях склонность к духовным исканиям.

Сейчас отца Панкратия не было в церкви, а другие служители, равно как и прихожане, у Марины не вызывали интереса. Пока мать молилась, девушка молча смотрела на фрески, которые в церкви Святого Стефана казались ей особенными и завораживали исходящей от них внутренней силой. Эти фрески были подобны немногословной, но истовой молитве – столько в них было тревожного огня, движения и порыва. Их темный фон прорезали неровные вспышки белого света – словно духовные молнии, что выхватывали из сумрака мира святые лики, полные сурового вдохновения, и тонкие фигуры в струящихся складках одежд. Казалось, художник хотел передать зрителям некую важную мысль и вдохнуть в них сильное чувство.

Отец Панкратий однажды упомянул, что эти фрески написал мудрый греческий живописец Феофан, который родом был из Константинополя, но потом побывал во многих городах и землях, а после Кафы отправился на Русь. Марине не приходилось видеть Феофана Грека, но, глядя на его фрески, она представляла художника похожим на отца Панкратия – таким же строгим, молчаливым, но с удивительным сиянием в глазах, взгляд которых был одновременно и сосредоточенным, и беспокойным.

Марина остановилась напротив фрески, изображавшей таинство причащения. Лики Христа и апостолов, как и святая чаша Евхаристии, были озарены таким светом, что, казалось, художник знал секрет чудесной краски, впитавшей в себя небесные лучи. Этот свет пробуждал в душе Марины какие-то неизъяснимые чувства, словно звал к чему-то высокому, чего она не могла выразить словами.

И вдруг девушка услышала за спиной знакомый голос, негромко продекламировавший на латыни:

Она узнала голос итальянца Донато, утром виденного ею в аптеке.

Другой голос, явно принадлежавший Лукино Тариго, с насмешкой откликнулся:

– Это ты сам сочинил или кто-то из чванливых флорентийских писак?

– Нет, это старинный бургундский поэт Робер де Борон, – ответил Донато. – Он первый написал о Чаше Грааля. А эта православная фреска заставила меня вспомнить его строки.

– По-моему, для аргузия ты слишком образован, – хмыкнул генуэзец.

Марина, стоявшая в ряду других женщин, с платком на голове, не сразу была замечена итальянцами, но в следующую минуту мать подала ей знак уходить, и девушка оглянулась. Тут же Донато и Лукино ее узнали и кивнули ей – причем генуэзец еще игриво улыбнулся. Это не укрылось от Таисии, и она, схватив дочь за руку, быстро увела ее из церкви, а уже за порогом храма спросила:

– Что ты переглядываешься с этими генуэзцами? Они тебе знакомы?

– Просто видела их сегодня в аптеке у Эрмирио, вот и все, – пожала плечами Марина.

Таисия проворчала:

– Ходят, наглецы, в православный храм, что им тут делать? Разве что наших девушек высматривать. Не вздумай отвечать на их любезности.

– Я и не отвечаю.

– К тому же у тебя есть жених.

– А это еще неизвестно, – пробормотала Марина себе под нос, не желая сейчас открыто возражать матери.

Незаметно оглянувшись, девушка обнаружила, что итальянцы тоже вышли из церкви и повернули в сторону генуэзского квартала. «Интересно, что они здесь делали? – подумала она. – Может, искали меня? Ведь Эрмирио наверняка рассказал им, где я живу». Однако Марина тут же отмела это тщеславное предположение другим вопросом: «Но тогда почему они не пошли за мной? Нет, видно, я тут ни при чем. Просто римлянин попросил генуэзца показать ему здешние храмы и крепости».

По дороге домой она невольно возвращалась мыслями к своему случайному знакомству с итальянцами. Ее несколько разочаровали услышанные в церкви слова Лукино, из которых следовало, что Донато будет служить в Кафе аргузием. У девушки сложилось не лучшее мнение об этих стражниках. Однажды вечером, засидевшись у подруги, она возвращалась домой после звона колокола на башне Криско, возвещавшего, согласно Уставу, что горожанам пора гасить свет, закрывать лавки и таверны. И вдруг двое пьяных аргузиев с хохотом и непристойными замечаниями заслонили ей путь. В тот вечер только быстрота и ловкость помогли девушке избежать их похотливых объятий и скрыться. С тех пор у нее осталось враждебное отношение к стражникам и полицейским, она обходила их десятой дорогой и считала грубыми и наглыми людьми.

И сейчас ей неприятно было узнать, что Донато, в облике которого угадывалось нечто значительное и благородное, прибыл в Кафу, чтобы служить аргузием и водить дружбу с головорезами вроде Лукино Тариго.

Марина вспомнила, как Донато с гордостью сказал: «Я римлянин!» Да, видно, он сознавал, что это честь – быть уроженцем великого города, когда-то гремевшего на весь мир. Марина вдруг подумала о себе: а гордится ли она сама своим происхождением из Киева? Ведь стольный град русичей тоже был древним и знаменитым – второй православной столицей после Царьграда-Константинополя. А нынче и Рим, и Константинополь, и Киев находятся в унижении и упадке, только славное прошлое и дает им надежду возродиться. Отец Панкратий рассказывал Марине о гибели Константинополя от рук крестоносцев. Мрачноватый грек ненавидел завоевателей православной столицы, но, помня о справедливости, говорил: «Не все латиняне одинаковы, есть среди них люди благородные». Марине вдруг стало интересно: а каким бы отцу Панкратию показался Донато?

Голос матери отвлек ее от размышлений:

– Если Андроник заговорит с тобой о Варадате, не возражай. Не надо огорчать Андроника хотя бы сейчас, когда ему плохо. Ты же понимаешь, каково нам придется, если он умрет.

– Ладно, мама, я не буду перечить Андронику, пока он болеет, – согласилась Марина. – Но после того, как поправится, я не стану скрывать, что Варадат мне не по душе и я за него не пойду.

– Вот и глупа ты, дочка! – заявила Таисия и приостановилась, глядя на Марину с раздражением и досадой. – И откуда в тебе такое упрямство? Ну, сама подумай: Андроник стар, болен, а Георгий еще мал, ему рано вести дела купеческого дома. И если Андроник умрет, как мы с тобой будем жить, где найдем защиту и опору? А Варадат – толковый и богатый человек, ты за ним будешь как за каменной стеной.

– Нет, мама. Если уж у нас не заведено, чтобы женщины сами вели торговые дела, то можно попросить кого-нибудь из родичей Андроника…

– Вот-вот! – перебила ее мать. – Они только и ждут, чтобы весь наш дом прибрать к рукам. Нет, дочка, лучше тебе найти опору в Варадате, он любит тебя и не обидит.

– Но почему обязательно Варадат? – топнула ногой Марина.

– А кого еще ты видишь вокруг себя? Он как раз самый подходящий и есть. Или, может, ты на красавчика Константина засматриваешься? Так он уже почти женат. Или тебе понравился кто-нибудь из этих разбойников-латинян?

Девушка насупилась, недоумевая, почему мать упомянула Константина. Неужели Зоя, лучшая подруга, проговорилась? Ведь только ей Марина призналась в своих тайных чувствах к молодому купцу. Впрочем, сейчас это уже не очень-то волновало Марину. Гораздо больше ее насторожило предположение матери о латинянах.

– Не нужны мне ни Константин, ни латиняне! – выпалила она резко. – Я, может… Я, может, вообще в монастырь уйду, как Рузанна!

Сказав так, Марина сама испугалась собственных слов и, оторвавшись от матери, быстро зашагала вперед. Догнав дочь, Таисия схватила ее за рукав и растерянно пробормотала:

– Ну, что ты, Маринка, не надо такого говорить, не надо!.. Я не стану тебя торопить, время покажет, как будет лучше.

Марина поняла, что мать смутили не столько слова о монастыре, сколько о Рузанне. Уже почти девять лет минуло с тех пор, как дочь Андроника жила далеко от дома, в женской православной обители, которая приютилась в лесистых горах где-то между монастырями Сурб-Хач и Святого Стефана Сурожского. Упоминание о Рузанне, как и о погибшем в морской пучине Григоре, было в доме Андроника Таги под негласным запретом.

Марина тоже избегала мыслей о сводной сестре, потому что они будили в ней какое-то тягостное чувство, похожее на смутные угрызения совести.

Но вечером она снова невольно вспомнила о Рузанне, когда, поднявшись по внутренней лестнице на второй этаж, прошла мимо комнаты, которую когда-то занимала дочь Андроника. Перед мысленным взором Марины промелькнули события той уже далекой весны, когда нарушился привычный порядок купеческого дома.

Войдя в свою спальню, девушка распахнула окно и, опершись на подоконник, засмотрелась вдаль. Окно выходило в сторону моря, а дом Андроника стоял на некотором возвышении, и потому за крышами и деревьями Марине была видна морская равнина, сейчас подернутая вечерней дымкой. Колокол на башне Христа уже пробил девять часов, и город постепенно погрузился в тишину и сумрак. Прохладный ветерок доносил запах моря и освежал лицо Марины, пылавшее внутренним огнем из-за неприятных воспоминаний…

Она тогда была маленькой девочкой, почти ничего не знавшей о жизни и во всем полагавшейся на мать – свою единственную опору в тревожном мире, своего обожаемого ангела и наставника. До семи лет Марина боялась спать одна, и мать баюкала ее, укладывая с собой. Но потом Андроник положил этому конец, заявив, что девочке следует приучаться спать отдельно, а Таисия не должна ее баловать. Вскоре родился Георгий, он был беспокойным ребенком, и у матери уже не оставалось времени возиться с Мариной.

Первое время девочка плакала, засыпая в своей спальне, и ее приходила успокаивать Ждана, а иногда – Рузанна, бывшая на восемь лет старше сводной сестры. Рузанна говорила, что надо быть сильной и смелой, чтобы выжить в суровом мире и отогнать от себя злых духов. И постепенно Марина привыкла к строгим порядкам купеческого дома, перестала бояться и уже спокойно засыпала одна.

В ту весну из далекого путешествия вернулся Григор. Впоследствии, подрастая, Марина узнала историю своего сводного брата, бывшего незаконным сыном Андроника.

Случилось так, что во время осады Кафы татарами, заразившими город чумой, Андроник находился вдали от родного дома – в своей знаменитой поездке к древним городам Ближнего Востока. Когда он смог наконец вернуться на родину, то с ужасом узнал, что его жена и двое детей умерли от чумы. Погоревав, Андроник нашел утешение в объятиях красивой гречанки, приехавшей в Кафу из Херсонеса, откуда тянулась за ней прилипчивая слава гетеры. Скоро возлюбленная родила Андронику сына, названного Григором, но жениться на ней купец не мог, поскольку все родичи были против, да и священники осуждали такой брак. Возможно, Андроник в конце концов переступил бы через их недовольство и запреты, но тут гречанка внезапно исчезла из города. Одни говорили, что ее похитили татары, другие – что она сама сбежала с кем-то из бывших любовников. Как бы там ни было, но мать Григора так и не объявилась в Кафе, оставив мальчика отцу, и Андроник очень привязался к сыну, признал его своим законным наследником. Жизнь шла своим чередом, и, погрустив какое-то время, купец женился на молодой армянке Наринэ – девушке из добропорядочной семьи. Ни Наринэ, ни ее родне не нравилось, что в доме Андроника живет незаконнорожденный сын, и, не желая огорчать жену, купец поселил мальчика в своем загородном доме. Впрочем, привязанность его к сыну отнюдь не стала меньше, и он по-прежнему воспитывал Григора как своего наследника, хотя надеялся дождаться и других детей. Однако Наринэ оказалась слаба здоровьем и произвела на свет только Рузанну, двое других детей родились мертвыми, а вскоре и сама Наринэ умерла. Андроник уже почти смирился с мыслью, что его единственным сыном и преемником в делах купеческого дома останется Григор, который рос на удивление смышленым и резвым ребенком. Все изменила поездка Андроника в Киев, где он и познакомился с Таисией. После женитьбы и рождения Георгия у купца появился второй наследник, хотя и старшего сына Андроник не собирался ни в чем обделять. Григор уже мог самостоятельно вести торговые дела, и если отец предпочитал сухопутные путешествия, то сын любил море и корабли. Проводя жизнь в плаваниях, Григор редко бывал дома и, казалось, вовсе не был обеспокоен женитьбой отца.

Но в ту весну старший сын Андроника задержался в доме дольше обычного. Григор был веселым красивым юношей двадцати двух лет, и домочадцы поговаривали, что расчетливый Андроник хочет женить его на девушке из богатой семьи. А для шестнадцатилетней Рузанны отец уже подыскал жениха – немолодого, но весьма состоятельного вдовца. Впрочем, в доме никаких разговоров о свадьбе пока не велось, все было тихо, спокойно, и маленькая Марина не видела вокруг ничего примечательного.

Но все изменилось в тот поздний майский вечер, когда теплый воздух, казалось, сгущался в предчувствии ночной грозы, а голоса птиц звенели каким-то тревожным ликованием.

Марина долго не могла уснуть, но не решалась позвать Ждану, чтобы вновь не выглядеть маленькой трусихой, к которой вернулись давно забытые ночные страхи. Вообще-то, страха как раз не было; просто девочке хотелось, чтобы кто-то рядом с ней посидел и рассказал на ночь сказку – одну из тех историй о богатырях и царевнах, которые она особенно любила.

Наконец, поворочавшись с боку на бок, она решилась заглянуть к Рузанне, комната которой была недалеко, надо было только немного пройти по коридору. К тому же юную Рузанну Марина стеснялась меньше, чем старших.

Осторожно открыв дверь, девочка неслышно прошлепала босыми ножками к комнате сводной сестры и уже хотела к ней постучаться, как вдруг странные звуки ее насторожили. Ей послышался из-за двери сестриной спальни протяжный стон и какой-то несвязный шепот. У Марины мелькнула мысль, что, может быть, Рузанне плохо и надо бы кого-то позвать на помощь. Но потом она узнала голос Григора, который явственно произнес:

– Ничего не бойся, ведь я с тобой.

Значит, Григор там, в спальне Рузанны, и если сестре плохо, то он поможет, решила Марина, но что-то странное почудилось ей в следующих словах Григора:

– Любовь – не преступление, и мы с тобой не преступники. Но разве справедливо, что тебя отдадут какому-то старому дураку и тирану? С ним ты даже не узнаешь, что такое мужская любовь. А ты такая юная, красивая… Ты расцвела за последний год, как роза. Я, когда вернулся домой и тебя увидел, то просто обомлел.

Марина прижалась ухом к двери и своим чутким детским слухом ловила каждое слово, хотя многого не понимала.

Голос Рузанны звучал испуганно, смятенно:

– Ты был бы прав во всем, если бы не наше с тобой родство. Я бы сбежала с тобой, любила бы тебя всегда, но… но ведь ты мой брат! То, что мы делаем, – тяжкий грех, грех неискупимый…

– Это люди придумали, что такое грех, а в природе нет такого понятия, – уверенно заявил Григор. – И разве я виноват, что у меня к тебе отнюдь не братская любовь? Мы с тобой жили порознь, редко виделись, и я не чувствую тебя своей сестрой. Ты для меня – красивая и желанная девушка. И кто может меня за это осудить? Жалкие людишки, которые нас окружают? Да они сами готовы на все ради выгоды, готовы продать свою честь, свободу, своих детей. Это их мы должны бояться?

– Но есть Бог, и он не простит нам такого греха!

– Гм, не знаю… Если подумать, то все люди на земле – потомки кровосмесительной связи. Ведь когда-то, кроме Адама и Евы, на земле не было других людей, верно? Значит, род людской мог продлиться только от их детей, а их дети были между собой братьями и сестрами. Разве не так?

– Вроде бы так, но и не так… меня пугают твои кощунственные слова, я их не понимаю, – растерянно бормотала Рузанна.

– Красавица моя, но ты же смелая, гордая, ты не должна смиряться с судьбой, которую тебе навязывают, – горячо убеждал ее Григор. – Мы свободны, когда любим друг друга, а все остальное – унылая неволя.

Дальше их разговор перешел в прерывистый шепот, затем послышались странные вздохи, и Марина, не сдержав любопытства, решила заглянуть в спальню сводной сестры. Дверь была заперта изнутри на крючок. Но, поскольку она прилегала к косяку неплотно, тоненький пальчик Марины смог добраться до крючка и неслышно его сдвинуть. Заглянув в щель между приоткрытой дверью и внутренней занавеской, девочка увидела картину, поразившую ее детское воображение. В комнате горела единственная свеча, и в ее мерцающем свете обнаженные тела на постели напоминали ожившие статуи богов из розового мрамора, которые Марина видела на площади у дворца. И эти прекрасные молодые тела сплетались друг с другом и двигались плавными толчками, и каждое движение сопровождалось сдержанным стоном. Не понимая, что происходит, но чувствуя, что стала свидетельницей какой-то опасной и стыдной тайны, девочка чуть отступила назад и прикрыла за собою дверь. И в этот момент она услышала легкие шаги в конце коридора. Вздрогнув, Марина кинулась бежать и возле своей спальни наткнулась на Таисию.

– Что такое? Ты почему не в постели? – спросила мать, обнимая девочку. – А я как чувствовала, что надо тебя навестить. Ты опять чего-то испугалась, моя маленькая?

– Нет, мама, я просто хотела, чтобы Рузанна рассказала мне сказку, – прошептала Марина, прижимаясь к матери. – Но там, у Рузанны, Григор… они там почему-то голые лежат. Я случайно заглянула – и сразу же вышла. Они меня даже не видели.

– Что?.. – Таисия наклонилась к дочери, и ее глаза засверкали. – Григор у Рузанны?

– Да, мама, но ты туда не ходи, не надо их пугать, ладно? – Марина прижала палец к губам.

– А ну-ка, дочка, быстро иди спать и не выглядывай в коридор, – строго приказала мать и подтолкнула Марину к ее спальне.

Но девочка, скрывшись в комнате, не могла последовать совету матери и спокойно уснуть, – уж слишком растревожено было ее воображение только что увиденной картиной.

Подойдя на цыпочках к двери и выглянув в щель, она увидела, что мать сделала несколько медленных, осторожных шагов по коридору и, как перед тем Марина, заглянула в спальню Рузанны. Через несколько мгновений Таисия по-прежнему неслышными, но теперь уже торопливыми шагами ушла прочь. Марина подумала, что мать, уважив ее просьбу, решила не пугать Рузанну и Григора. Довольная, что все обошлось без шума и брани, девочка юркнула под одеяло, собираясь уснуть. Но уже через минуту-другую она услышала теперь уже не осторожные, а довольно громкие шаги по коридору, вслед за которыми раздался гневный голос Андроника. Тут же вскочив с постели, Марина выглянула из своей комнаты и увидела, как Андроник выталкивает полуодетого Григора из дочкиной спальни и кричит ему вдогонку:

– Убирайся из моего дома, мерзкий нечестивец! Вот когда сказалась порочная натура твоей матери! Ты мне отныне не сын, живи как хочешь!

Потом послышались приглушенные рыдания Рузанны и суровый приговор ее отца:

– А ты, бесстыжая негодяйка, отправишься в монастырь и будешь там до конца дней замаливать свои грехи!

Раскаты грома внезапно заглушили брань Андроника. Майская гроза своим безудержным порывом довершила картину непоправимого семейного разлада.

В этот момент мать посмотрела в сторону Марины, и девочка поспешно захлопнула свою дверь.

Через некоторое время Таисия зашла к ней, чтобы проверить, спит ли дочь. Когда она присела на кровать и погладила Марину по голове, девочка открыла глаза и с обидой в голосе спросила:

– Мама, для чего ты привела Андроника? Видишь, он рассердился и выгнал из дома Рузанну и Григора.

– Так надо было, дочка, они это заслужили, – строго сказала Таисия.

– Но мне их жалко! Рузанна хорошая, а Григор веселый. За что их выгонять?

– Вырастешь – сама все поймешь. И жалеть тебе их нечего, у тебя свой брат есть, родной, вот его и жалей. – И, помолчав, Таисия тихо добавила: – Теперь вы с Юрием – единственные наследники этого дома.

Смысл последней фразы Марина поняла лишь потом, когда повзрослела. С годами ей стало ясно, что Таисия нарочно донесла мужу на его детей, ибо знала, что благочестивый Андроник не простит им подобного греха.

С той роковой ночи в доме не звучал больше звонкий голос Рузанны, отправленной в женскую обитель. Григор, лишенный дома и имущества, ушел в плавание, нанявшись простым моряком на корабль к какому-то купцу. Слуги и соседи, не зная причины такой суровости Андроника, могли только строить догадки и распускать слухи – впрочем, некоторые из этих слухов были близки к истине.

Андроник стал еще ревностней молиться, еще больше жертвовать на церковь, а в своем доме завел еще более строгие порядки. Он сурово следил за поведением всех домочадцев, не допускал вольностей ни в одежде, ни в разговорах. Даже похвалы женской красоте считались в его доме чем-то легкомысленным, – именно поэтому Марина поздновато узнала, что превратилась из нескладного подростка в красивую девушку. Мать заботилась прежде всего о том, чтобы Андроник, не усомнившись в благочестии ее детей, оставил все наследство Георгию, а потому старалась оградить Марину от суеты и соблазнов. Она также согласна была выдать дочь за Варадата, поскольку считала такой брак выгодным и, вероятно, надеялась постепенно убедить в этом Марину.

Вспомнив прошлое, девушка снова почувствовала подспудные укоры совести. Да, она была тогда маленькой и ничего не понимала, во всем полагаясь на мать, но ведь именно она явилась виновницей – пусть и невольной – той ужасной развязки, которая привела к изгнанию Рузанны и неприкаянным скитаниям Григора, завершившимся его гибелью в морской пучине. Если бы не ее детское любопытство, то участь юных грешников могла бы быть мягче и милосердней…

Марина надеялась, что сон прогонит ее тягостные мысли, но получилось иначе, и вместо сна девушку ждало новое напоминание о Рузанне. Она не успела сомкнуть глаз, как испуганная служанка постучала в ее дверь и позвала Марину к постели отчима.

В спальне Андроника горело много свечей, потому что больной боялся умереть в темноте. Он возлежал на высоких подушках и судорожно сжимал руку сидящей рядом Таисии, приговаривая при этом:

– Все, конец… до утра не доживу…

– Не думай о смерти, крепись… сейчас придет Лазарь, – успокаивала его жена.

– Нет, чувствую, что конец, – повторил Андроник. – Позовите Георгия, Марину… и священника.

– Марина уже здесь, а Георгия не следует пугать на ночь глядя, – сказала Таисия. – И священника пока не надо звать. Я уверена, что тебе к утру станет лучше.

– Нет, лучше не будет, я умираю… – прошептал Андроник и, бросив взгляд на Марину, объявил: – Мне надо сказать вам с дочерью нечто важное. Все остальные пусть уйдут.

Таисия кивнула служанкам, и те покинули комнату.

– Так вот… – сдавленным голосом продолжал Андроник. – Так вот… обещайте мне, что выполните мое предсмертное желание. Я много думал и раскаиваюсь в том, что жестоко, без милосердия повел себя с Рузанной и Григором.

– Тебе не в чем раскаиваться, – возразила Таисия. – Не при Марине будет сказано, но они совершили страшный грех.

– Да, но они были молоды, глупы… горячая кровь ударила в голову… А я слишком мало занимался их воспитанием, не водил на проповеди к мудрым священникам… Я сам во многом виноват. И, как бы там ни было, они мои дети. Григора уже не вернешь, а Рузанна… мне жаль мою заблудшую овечку… она, наверное, несчастна в той убогой обители, вдали от дома. Я хочу вернуть ее сюда, в Кафу, в наше семейное гнездо. Обещайте мне, что поедете к Рузанне и скажете ей, что я ее прощаю и зову в родной дом. Пусть забудет о моей суровости. Я не успею сказать ей это сам, но ты обещай мне, Таисия, что найдешь Рузанну, вернешь ее домой…

Глаза Андроника горели лихорадочным огнем, слова сбивчивым потоком лились из его запекшихся губ. Марина вдруг подумала, что такое состояние отчима может свидетельствовать как о болезненном помутнении рассудка, так и о предсмертном озарении.

А Таисия с оттенком недовольства сказала:

– Полно тебе, Андроник, тревожить себя такими мыслями. Вот выздоровеешь – сам и поезжай за Рузанной.

– Нет, я уже не встану, – страдальчески бормотал Андроник. – А ты обещай сделать, как я прошу…

Таисия снова хотела возразить, но тут Марина неожиданно даже для самой себя выпалила:

– Я обещаю тебе, Андроник! Выздоровеешь ты или нет, – но я в ближайшие дни поеду к Рузанне и позову ее домой!

Мать бросила на Марину недовольный взгляд, а отчим посмотрел на нее со слабой улыбкой и прошептал:

– Спасибо тебе за это обещание, я верю, что ты его исполнишь. А также обещай… поклянись мне, что выйдешь замуж за Варадата. Мне будет спокойней умирать, зная, что моя семья останется под его защитой.

Марина растерялась, ибо была не в силах дать такую клятву умирающему. Таисия строго взглянула на дочь и требовательным тоном повторила:

– Ну что же ты? Обещай, клянись! Нельзя огорчать больного отца, который сделал нам столько добра.

– Отвечай быстрее, мне еще надо успеть проститься с Георгием и исповедоваться священнику! – Андроник сделал усилие, чтобы приподнять голову, но тут же снова упал на подушку.

Глаза его закатились, он захрипел и стал судорожно хватать руками одеяло. Таисия испуганно вскрикнула, заметалась, но в следующий миг вошел Лазарь, и она кинулась к нему с выражением отчаяния и надежды. Лазарь быстро осмотрел больного и покачал головой.

– Что?.. Он отходит?.. – сдавленно выдохнула Таисия.

– Пока нет, но до утра, скорей всего, не доживет, – ответил Лазарь.

– Надо звать священника?..

– Зовите. Хотя вряд ли Андроник сможет с кем-то поговорить, он в забытьи. Но, может, для него это и лучше, не почувствует предсмертной муки.

– Значит, не помог левантийский бальзам?.. – упавшим голосом спросила Таисия.

– Он помог от одной болезни, но Андроник умирает от другой, от той, которая в голове, – ответил врач.

Таисия беззвучно заплакала, Лазарь тронул ее за плечо, и на его суровом лице отобразилось сочувствие.

А Марина стояла в стороне и, шепча молитву, думала о том, что не успела дать клятву Андронику и, значит, не обязана выходить замуж за Варадата. В этом она увидела знак судьбы.