Читать книгу Выключить моё видео - Александра Евгеньевна Шалашова - Страница 2

Под моим балконом растёт берёза.

Берёза/берёста.

Так учат ударение запоминать, хотя не знаю, кто говорит берёста. Береста, блин. Кора берёзовая, бело-коричневая, тёплая, что-то делали с папой, не помню, что. Вспомнила: кораблики, лёгкие кораблики, чтобы ручьи проходили, на камешках подпрыгивали, уносились.

С папой говорила привычно, по-старому. В школе переучили, но с ним всегда к старому возвращаюсь.

Я не заметила, как в мае появились прозрачно-зелёные листья, как выпрямилась берёзка, расшелестелась, разошлась. Если сидеть на бабушкином сундуке, десять лет назад поставленном на балкон, то можно следить за солнцем, медленно-медленно теряющимся в листьях. Дальше резко становится холодно. И никогда не замечаешь, как день прошёл – от той самой секунды, когда просыпаешься, но вроде и нет, лежишь щекой в подушку, чувствуя, как затекли за ночь руки, но уже свет на лице, можно вставать. Даже если не нужно никуда. И конца дня не замечаешь, а только идёшь за одеялом или джинсовкой, чтобы не мёрзнуть на балконе.

А пальцы холодные останутся, даже если что-то на плечи накинешь.

Сама чувствую, никто не скажет – «оденься, холодно».

Никто.

важное объявление

завтра алгебры не будет

вместо неё поставили русский

потом литературу

или наоборот

это уже София Александровна решит

Я закрываю «WhatsApp», но он никак не хочет успокоиться, загорается уведомлениями беспрестанно. Это мама Яны пишет, никому не нужно, а она пишет. Сама сидит до ночи на работе, и не в курсе, что Яна спрашивала меня – зализаться ли ей с тем пацаном или нет. Я и не знала, с кем, но всё равно написала – давай, а что нет-то. Если не противно – она мне скидывала фотку, так он какой-то страшненький, с влажными губами, будто намазанными чем-то. Герпес, понимаешь. Корочки, а туда же – с девчонкой целоваться. Так потом и будете вдвоём ходить с корочками, и будет понятно про вас – и родителям, и учителям, и всем.

Так я тогда написала Яне – давай, потому что утром она бы всё равно сказала, что зализалась. Ещё таинственно так, чтобы гадали, перебирали пацанов, думали, с кем же всё-таки. А Яна ещё добавит – он не из нашей школы. Тогда девочки брезгливо-завистливо смотреть будут.

Потому что из нашей – с кем? Смешно думать даже.

Мама Яны в родительском комитете. Решает, сколько на окна сдаём, на стулья, на компьютеры, на дурацкие невкусные конфеты учителям. Я бы на месте учителей «Ассорти» со сливочной и разными начинками вообще не стала есть, а оставила в школе – мелкоте, младшеклассникам, берите, мол. Эти маленькие вообще всё в рот тянут, даже слоёные пирожки с подкрашенным малиновым вареньем в столовке. И я раньше ела – как могла только. Мерзость.

Ну и хорошо, что зализалась, короче, что тут скажешь. Развлеклась, а сейчас трудно это – не с кем и вообще.

Я-то ничего такого о себе, захочу – и буду. Не боюсь. Пальцем поманю – прибегут.

Кто-нибудь прибежит.

Обязательно.

Я не помню, прислала ли вчера сочинение. Писала, сначала на балконе, потом на диване в темноте. Но кажется, что всё-таки перечитала, подумала – и не отправила. Физику сделала, и астрономию, и ещё что-то – а вот самое нужное, самое важное решила оставить. Потому что хочется, чтобы София похвалила, а за работу среднюю, не очаровательную – как она говорит – не похвалит, даже если всё на пять и хорошо. Такая она. Но хватит думать, потому что урок начинается, пора.

Подключиться к конференции Zoom

Идентификатор конференции: 797 2542 5497

Пароль: 1KdcqM

Народ переговаривается.

А Софии нет.

Почему не она создаёт конфу, а твоя мама, Ян?

Она попросила маму, не знаю, почему.

София Александровна немного задержится, вы пока повторяйте, что нужно было.

А ничего не нужно.

Это тебе никогда ничего не нужно, придурок.

Эй, прекратите. Я сейчас микрофоны всем отключу.

Ну и отключайте, София придёт – включит.

А на собрании говорили, что один фиг будем все с выключенными сидеть, чтобы не мешать учителям. Так что выключайте хоть сейчас, правда!

А София не отключает. Она любит, чтобы вопросы задавали. Вообще говорила, что неправильно, когда всех молчать заставляют. Что нехорошо рты затыкать.

Тебя и не заткнёшь.

Нет, правда – вдруг вопрос?

Вот ей и задашь.

(Мама Яны огрызается сразу, выходит из себя. Фаина быстро бы всех заткнула, да и София как-нибудь постаралась. А она не может.)

Ты так говоришь, потому что твоё поступление накрылось. Куда там собиралась?

Уже неважно.

Нет, почему, ты скажи. А мы все послушаем, в Англию, да? Да мы помним, как ты английский знаешь. Вот из ёр нэйм, что ли? Так ты и это сказать не можешь.

Ты просто завидуешь, что у твоих родителей нет денег на обучение за рубежом. Так и останешься здесь. Будешь кассиршей работать. А что, и они нужны. Мой папа говорит, что кассиру тоже учиться нужно, быть – как это сказать – психологически устойчивым. Вот и учись быть устойчивой. Прямо сейчас. А по английскому я на курсы хожу, не с вами же учить в группе, в которой…

Девочки, прекратите. Сейчас София Александровна придёт.

Да она забыла.

Нет, она красится. Помните ту помаду? Как она размазалась, а парни заметили? А она сказала…

А она сказала, что пойдёт поправить, а чтобы мы пока прочитали… Вера, ты не помнишь, что она просила прочитать? Такую ещё вроде бы грустную историю про учительницу и пацана, который, ну, бедный ещё был, голодный, а она ему помогла… Вер, помнишь? Ты же больше всех помнишь.

Нет, не помню.

Я помню. Мы тогда читали «Уроки французского». Мне кажется, что он был не просто бедный – тогда ведь все бедные были, но какой-то особенно неприспособленный, гордый. И его малокровие – наверное, поэтому был тоненький как тростиночка, бледный. Он, конечно, маленький ещё, одиннадцатилетний, но и взрослым наверняка бы не стал так про Софию говорить, помаду вспоминать. Ну размазалась, что такого – у девчонок, которые красятся, часто размазывается, но всем ничего. Мальчик покупал на рубль молока, но мы не знали, дорого ли это. София говорила, что вообще-то нет, но для деревенского бедного парня – да. Что всё относительно, как и теперь. А что теперь, мы спрашивали. Но про «теперь» София говорить не хотела, не терпела актуальности никакой.

Только очарования и ждала.

Сейчас в холодильнике пакет открытый стоит, а я и не пью, не хочется. Это потому, что у меня нет малокровия. И, если честно, ни у кого в классе нет – вон какие в окошках «Zoom» лица, с толстыми щеками, намазанными пудрой (у девчонок, конечно; у парней некрасивые по-другому). Мы читали, что для видеозвонков нужно пудриться, а то лицо выйдет блестящее и некрасивое. Я не пудрюсь, но смотрю, пытаюсь получиться красиво.

Софии ещё нет, но включаю камеру и микрофон.

Снова голоса.

А вон и Верочка добавилась.

Ты что, с выключенным сидела? Подслушивала, да?

Смотрю на себя в экране.

У меня хороший компьютер, папа полгода назад купил – только мне. Поэтому на рабочем столе стоит заставка из «Блича», и никто не скажет – мультяшек, мол, убери.

А это бабы или мужики вообще?

Никто не спросит.

Раньше, когда тётя с дядей приходили, вечно спрашивали, будто специально забывая то, что я рассказывала в прошлый раз. И бабушка спрашивала. И родителям говорила – почему у взрослой девушки одни мультики в голове, лучше бы алгебра, с тройки на двойку, как так можно, вы что, вообще её учёбой не интересуетесь, Верка так школы у вас не кончит. Но Тамара Алексеевна такая нудная, половину урока на головную боль жалуется, как её довели и достали. Потом урок медленно-медленно разгорался, скучно, тоскливо. Иногда она принималась вспоминать прошлые школы, прошлых детей, которые, наверное, уже успели состариться и умереть.

Но ведь бабушке не объяснишь.

Тогда папа купил мне ноутбук, а на своём стационарном поставил зелёный фон. И дядя с тётей видели зелёный фон и радовались, и бабушка с дедушкой видели, больше не спрашивали. А мой ноутбук не видели совсем, потому что из комнаты не выносила.

А я какая на экране, с каким лицом выйду? Лучше бы у меня было малокровие.

А Петя Агафонов ради прикола медицинскую маску по самые брови натянул, кривляется, но мама Яны ему микрофон выключила. А можно бы и видео. Сколько раз говорили – что нет ничего смешного, что нечего ржать. А Петя всё равно. Но он бы в классе того мальчика из «Уроков французского» считался бы дурачком. Хотя по предметам вроде нормально, а всё равно дурачок. Я помню его лицо. Снимет маску, окажется, что у него реденькие рыжие усы и пушок на щеках, который года полтора назад вдруг стал появляться у всех мальчишек.

Софии нет.

Может быть, все-таки стоило накрасить глаза?

Лицо у меня широковатое, нос большой, разлапистый. Если бы можно было что-то придумать – а что придумаешь, живи, смотри в камеру. На папином компьютере она изображение тёмное, зернистое давала, впору вовсе не смотреть, какой страшной казалась. А здесь – ничего. Я сажусь немного подальше, перекидываю волосы вперёд. Успела вымыть голову, так что волосы светлые и пушистые. Кажется, что на волосы смотрят немного больше, чем на лицо.

И хорошо. Не хочу, чтобы смотрели.

Есть пять минут кофе налить?

В квадратах «Zoom» у некоторых пустые окошки.

Я останавливаю видео, иду на кухню за кофе. Пусть на фотографию теперь глядят – ведь не появится же София вот прямо сию секунду. Вообще-то она не сильно опаздывает, просто мать Яны пишет всем за пятнадцать минут до урока – мол, шевелитесь, подключайтесь. Кто-то и впрямь подключается, я, например.

Теперь приходится ждать Софию и думать про сочинение, которое не сдала. Наверное, можно будет ещё сегодня прислать – прямо во время урока. Ой, извините, скажу, только сейчас вспомнила, что не отправила.

Она скажет – ничего страшного, главное, чтобы вышло очаровательно. То самое слово. Она в меня верит. Но очаровательно не получается никогда.

На кухне папа.

– Не началось ещё?

– Нет. Учительницы нет.

– А куда она делась?

– Не знаю. Просто нет пока.

– Но ей хотя бы написали?

Подумала – правда, ведь наверняка никто. И я не буду.

– Да ещё только пять минут прошло. Или меньше. Бывает, что опаздывают.

– Всё равно странно. Идти не надо до школы, собираться… Встал, умылся наскоро – и включай себе. Что опаздывать-то. Странная учительница. Я стараюсь на лекции всегда вовремя, а то и раньше.

Может быть, тебя ждать не будут, чуть не сказала я. Не сказала. Потому что его, конечно, подождали бы, может, ещё и дольше. Потому что – студенты, разумные, взрослые. Он работает в пединституте двадцать лет. То есть это он так до сих пор говорит – пединститут, а вообще-то название другое. Я, наверное, тоже поступлю – и тогда узнаю настоящее название.

Папу любят.

Но будь я его студенткой, то посидела бы пять минут и отключилась.

Хотя я тоже люблю его, и всё такое. Он никогда не пил, не кричал на маму, а меня шлёпнул – только один раз. Он думает, что я не помню.

Но нет.

Это он не помнит и хочет, чтобы я забыла.

Я тогда неплотно закрыла дверцу холодильника, и из морозилки натекло в тарелку, где лежала копчёная колбаса. Папа захотел сделать бутерброд, достал тарелку – а там вода, густая такая, черноватая. Не орал, ничего такого, а так, шлёпнул в сердцах. Мне лет семь было, и болело потом, саднило, хотя шлёпнул несильно и сам стыдился, заговаривал первым, а на следующий день шоколадку принёс. Шоколадку невкусную, горькую, съела две дольки, а четыре родителям оставила. Простила – вернее, сделала вид, что не обижалась.

Но потом всплывает в памяти, и как-то даже неприятно на него смотреть – кажется, что папа вот-вот отведёт глаза виновато, но так и не сможет по-настоящему извиниться.

У папы первая лекция в час, поэтому он сидит на кухне.

Я насыпаю в турку выветрившийся кофе «Жокей», другой не купили пока. Папа пойдёт в магазин в пятницу, утром. И купит, если напомнить.

Я бы тоже пошла, но сказали – нечего. И в школе сказали – нечего. Не потому что жалеют – а просто вроде как подростки неаккуратные, не смотрят, всё берут руками без перчаток, могут домой заразу принести. А родители сами за собой следят, потому что так с советского времени привыкли.

Папа смотрит. Смотрит внимательно, как бы чего лишнего не коснуться. И руки моет две минуты, тщательно, между пальцами.

Это вы сунули под воду, поболтали, вытащили, полотенцем вытерли – вот и всё мытьё. Так классная говорит.

А мы уже в десятом классе, нам такое стыдно слушать. Хотя мальчики наверняка не очень тщательно моют – а я, почему я? Но смирилась, села дома, на улицу по разрешению выхожу. То есть не выхожу.

Кофе закипает в турке, поднимается шапкой – быстро выключаю газ, успеваю, а то придётся плиту оттирать, пока мама не встала, – и тогда не успею вообще никуда, даже на следующий урок. Интересно, София уже говорит?

Я возвращаюсь в комнату с кофе и включаю видео.

София Александровна на главном экране.

Мне вчера сочинение десять человек прислали. Девочки, я, конечно, всё понимаю, но так нельзя.

Девочки, ха.

Петя, но ты же прислал. Поэтому я к тебе и не обращаюсь.

София Александровна, кажется, что все, кто на уроке сейчас, прислали.

А остальные где?

Где-то. Маша Синицына на дачу уехала с родителями, там интернет плохой, они не могут по видео заниматься. Вчера позвонила.

Про Машу знаю. А остальные? Остальные где гуляют?

Мы не знаем. София Александровна, какие нам оценки за сочинения? Остальные пришлют. Просто не все ещё привыкли к удалёнке, сложно.

Я тоже ещё не привыкла. Никак зайти не могла, потому и опоздала, но уже извинилась.

Да-да, мы слышали. Ничего.

Опаздывайте почаще.

Петя, зато ты не опоздал, чему я очень рада.

Так какие нам оценки?

Проверила только три работы. Это неплохо. Это хорошо. Четвёрки.

А кому?

Проверю остальные и скажу. Сейчас немножко нечестно будет, потому что оставшиеся уже на выходных проверять буду, раз прислали не все. Чтобы разом. Только скажите ребятам своим, ладно? Что я ещё сегодня вечером жду, пускай не стесняются присылать. Только не содранные с сайтов, потому что… Да, вы знаете, хорошо. Не будем.

Нам с вами ещё про «Собачье сердце» разговаривать сегодня. Ну, кто прочитал?

Кто?

У Софии Александровны длинные светлые волосы. Она заправляет их за уши, поэтому лоб и щёки хорошо видны. Они чистые, хотя на её старых фотографиях можно заметить и красное, и неровности. Наверное, ходила к косметологу, пользовалась дорогим кремом. Я бы тоже хотела сходить к косметологу, но мама сказала, что пока не стоит. Прыщей нет, хотя некоторые девчонки даже сейчас в какой-то мази белой под косметикой сидят, потому что дома, вроде как кто увидит, а другие сильно намазались тональником, потому что на уроке. Кто как думает.

Я считаю, что скорее дома.

Петя Агафонов снял маску и стал разглядывать девчонок – даже видно, как он щёлкает, приближает изображение. Из мальчишек ещё Всеволод здесь и Илюша. Илюша такой себе, тихий, на последней парте сидел, так его и здесь не видно, нужно окошечки переключать почти до самого конца, чтобы его лицо появилось. Он хмурый, и изображение тёмное – наверное, в комнате с задёрнутыми шторами сидит. А качество хорошее, он с «Мака» сидит – говорят, у его родителей бизнес такой, что кризис нипочём.

А хмурится Илья потому, что на том уроке при всех сказал, что не будет эту галиматью про собаку читать, потому что автор, наверное, и сам не знал, какую бы ещё хрень написать. А София Александровна сказала – да, конечно, можешь не читать. Я лично даю тебе такое персональное разрешение. Не читай, но на уроке присутствовать обязан. Но, поскольку ты ничего не прочитал, то и говорить незачем. Вот и молчи.

Без микрофона.

Так и висит себе, маячит. И молчит.

Илюша из этих, из читающих. И если не хочет читать – это значит, что ему на самом деле не нравится, а не потому что лень или ещё что-то. И никто не переубедит. И только София Александровна воюет, злится.

И Илюша будет слушать, не отключится первый, хотя я на его месте просто нажала бы на «выйти из конференции». В классе можно дверью хлопнуть, а тут и не заметно особо.

Ну же, Илья, выходи из конференции.

Но София Александровна знает, что ты не выйдешь.

Так и будете друг на друга смотреть весь урок, пока я рассказываю о повести «Собачье сердце» – новая Россия, старая Россия, антитеза, всё такое. И не сама придумала, из «Википедии» взяла. Сама могу сказать только – что понравилось, и написано интересно, и всё такое.

Я вообще иногда думаю, что ничего моего нет во мне, только вычитанное, подслушанное. София не перебивает, не комментирует, волосы поправляет. Они как у меня, только лучше, длиннее, я-то крашу три года.

Спасибо, Вера. Сразу видно внимательное и непредвзятое чтение.

Какое?

Непредвзятое. Это значит, что ты не составляла никакого мнения о произведении перед тем, как начать читать. Это хорошо.

Неправда. Я знала. Я знала, что не хрень и не про собачку.

Илья улыбнулся, поднял глаза – это для него. Потом покачал головой – конечно, он не так говорил, но запомнилось. А Всеволод давно вышел из конференции. Вроде как он здесь, потому что горит окошечко «Vsevolod Romanenko», но на самом деле он вышел – отключил звук и видео, пошёл заниматься своими делами. Может, и не пошёл никуда, а с того же компьютера делает что-то своё, интересное. Думаю, что он и футболом занялся для того, чтобы делать интересное без нас, чтобы все спрашивали – ну как, что? Часто уезжает на сборы – или как это называется. Обычно спортсмены какие-то слишком расслабленные в школе, будто скучно им с нами, но вроде Всеволод ничего, нормальный.

Только я никогда бы в жизни в спорт не пошла.

Уж лучше Булгаков. Прочитала прошлым летом, когда делать на даче было нечего. А про другое можно было из учебника взять, но никто не читает учебник, даже София.

Вон он на столе лежит. Лень тянуться, да больше и не спросит.

Остальным придётся выкручиваться самим.

У Софии Александровны сегодня ни карандаша на глазах, ни туши.

Интересно, сколько ей лет. Пишу Алёнке от скуки, она тоже здесь давно – и видео не включает.

От меня (Алёна Макшанская): думаешь, сколько ей лет

?

Алёна Макшанская (мне): лет тридцать пожалуй

или двадцать семь

но думаю что точно под тридцать

ты серьезно прочитала эту книжку?

От меня (Алёна Макшанская): нет, я давным-давно читала

просто помню

но вообще-то мне такие книги нравятся

Алёна Макшанская (мне): урок через восемь минут закончится

скорее бы уже

хочу пожрать пойти а то утром не успела

отчим на кухне расселся

От меня (Алёна Макшанская): ну и что

чем он тебе помешал

Алёна Макшанская (мне): говорит у тебя и так жопа толстая а ты ещё жрёшь

куда влезает только

не такая уж и толстая но есть при нём вот вообще не хочется

От меня (Алёна Макшанская): он совсем уже что ли

какая у тебя толстая

если у тебя толстая то у меня вообще гигантская

он бы посмотрел

Алёна Макшанская (мне): ты вот смеёшься

а он бы с удовольствием посмотрел

ещё тот извращенец

вечно спрашивает – а есть ли у тебя в классе красивые девочки

я всегда говорю – что ты спрашиваешь, открой ВК и смотри

все у меня в друзьях есть

если не боишься звиздюлей от родителей девчонок отхватить

да и от пацанов

От меня (Алёна Макшанская): пацанам вообще пофигу

это не пионеры тебе

или как их там

ты так говоришь потому он тебе не родной

Алёна Макшанская (мне): так он и на самом деле не родной

а ведёт себя кринжовей любого родного

вот и теперь например когда все дома сидят

куда от него денешься

погоди, кажется софия урок заканчивает

Давайте тогда к следующему уроку вы разобьётесь на группы и подготовите проекты по ранним рассказам Булгакова. Их без труда можно найти. Найдёте?

Да найдём, найдём, быстрее вас.

Быстрее точно нет, потому что у меня они в книжке. Может, у кого-то и книжки есть?

Это она иронично, потому что думает, что книжек давно не осталось ни у кого. А куда делись, интересно? Не жгли, не выкидывали.

Есть. У Илюши точно есть. Или были, я не помню… Он вроде бы говорил.

Илья, правда?

А он не может ответить, вы ему микрофон выключили.

Илья, включи микрофон. Я разрешаю.

Он не будет.

Почему не будет?

От гордости.

Ну и хорошо. Мне не мешает. Но разве это не обидно – просто так сидеть, когда все разговаривают?

София Александровна, так ведь обычно все молча и сидят, когда учитель говорит. Не только он. А он даже может и что-то сказать, когда все молчат.

Хорошо-хорошо. Сможете сами разбиться на группы или по алфавиту разбить?

Мы сами.

Нет, мы сами! Девчонки, кто со мной хочет?

Это, я думаю, вы решите без меня. Тогда заканчиваем?

Да, я сейчас попрошу маму завершить конференцию.

Спасибо.

И всё заканчивается.

Я одна в комнате, и камера выключена, и на рабочем столе картинка из «Блича». Я хочу позвонить Алёне и спросить, какой следующий урок, но пробую кофе – остыл, нужно приготовить новый. Папа, наверное, ещё и с кухни не ушёл.

Погодите, у нас же следующим русич должен быть. А куда София понеслась?

Это Алёнка, в чат пишет первая. Внимательная какая. Всем вроде как и пофиг всю дорогу на русич было, а ей вот нет.

никуда она не понеслась

понеслась

слово какое

сейчас придёт никуда не денется

можешь идти тетрадочку доставать

или листочек только она за листочек заругает

а потом тебе папочка всыплет

)

Это Всеволод. Сам вообще не подключался, зато теперь.

Они вроде как гуляют с Алёнкой. Уж она-то точно давно с ним зализалась, но мне, в отличие от Яны, не сказала.

заткнись

иди дальше дрочи

ты совсем обалдела? В этом чатике мама Яны

выясняйте отношения в личке

удали сообщение

не буду удалять

пусть все знают

и мама Яны

а что такого?

Я понимаю, что всё-таки нужно ей позвонить. Алёнка берёт трубку только с шестого или седьмого гудка, отвечает хрипло, заспанно.

– Алён, ты чего? Правда же все читают, расскажут потом Фаине, что ты озабоченная… Вы что, поссорились?

– Не ссорились, просто достал вчера. Приезжай да приезжай. Бери такси, говорит.

– А ты?

– А что я? Будто ты не знаешь отчима. Он всё новости смотрит, говорит – ездить никуда не дам, с нами бабушка старенькая живёт, больная.

– А при чём тут бабушка? Она, что ли, поедет?

– Не в том дело. Вроде как я могу её заразить, и она помрёт. Или как-то так. Но если она даже помрёт, то кому грустно будет? И без того уже два года ей памперсы для взрослых покупают.

– Ну Алён. Она же не виновата.

– Понятно, что не виновата. Но только не ты же их выбрасываешь потом в мусоропровод, меняешь… Задолбалась уже.

Я пью холодный кофе. Нужно пойти и сварить новый, пока русский не начался – если он будет вообще, конечно. Они и сами разобраться не могут, так и бродим по расписанию, которое знает только мама Яны. Она глава родительского комитета или как-то так. Ей папа сказал – мол, не лезьте не в своё дело, когда та позвонила выяснить, почему я на труды не хожу, хотя уже двойка светит. Не лезьте не в своё. Мог бы ещё грубее, слышала раньше. Не любит, когда спрашивают, советуют, отвлекают. Мы и сами справимся. Мы справляемся.

С того звонка не разговаривали.

– Слушай, там, наверное, уже русич начался, – говорю, потому что не знаю, что про бабушку.

– Да похрен на него вообще. София опять опоздает, потом десять минут будет болтать ни о чём, с Ильёй спорить. Мне уже так и хочется им сказать – может, вы как-то без нас всё перетрёте, вдвоём?

Вроде и не болтает. Мы с ней пробный ЕГЭ писали, у меня семьдесят пять, хотя в целом не очень. Потому разве болтает? Не помню, что у Алёнки там вышло. Шестьдесят пять или больше, хотя Алёнка не любительница за учебниками сидеть. Как вышло? Просто София старалась, говорила – чтобы мы в одиннадцатом не дураками оказались. По алгебре не то – там окажемся в любом случае, но алгебра мне не нужна при поступлении. Так что лишь бы написать. Тамара Алексеевна, кажется, так до конца и не привыкла – вспоминает всё время, как круто без ЕГЭ было. Господи, какая же она старая.

– Да ну ладно, почему вдвоём. Он ей нарочно на нервы действует, выпендривается. Она не виновата.

– Конечно. Она ещё сопливая, ей самой учиться надо.

– В тридцать-то лет? Да ты гонишь.

– Слушай, может, ей и не тридцать. Может, двадцать три. Не знаю.

Помолчали.

– Так ты не сказала – вы что, расстались c Севой?

– Как расстались… Мы и не встречались, а просто… – слышу шум, будто она в ванную вошла и воду включила.

– Эй, ты чего, в душе? А подключаться? Янина мама опять начнёт, что мы нихрена не делаем, что школа всё устроила, а мы забили… Что в следующем году ничего…

– Хватит. Ты что, училка? – Обрывает грубовато; но не обидно: просто она такая. Многие даже не общаются с ней поэтому – вроде как из деревни приехала, говорит странно. Но мне ничего. – Мы не расстались, но я к нему не поехала. Да и денег на такси нет.

– А Сева что?

– А Сева сказал, что любовь ничего не боится. Где только откопал, что за фигня такая? Чего любви бояться? Это нам надо. И отчима, папани хренова – прикинь, он вообще в школу мог прийти, папой назваться, а сам на задницу мою смотрит вечерами, сечёшь? – и вообще. Хотя бы год скорее закончился, достало всё. Этот микрофон включить не может, этот на дачу смылся, там у него роутер, видите ли, плохо работает. Хрен у него плохо работает. Да и голова не очень.

Алёнка идёт в душ, а мне некуда.

Мама, наверное, ещё не встала. Вчера ворочалась от бессонница, от телевизора, который они перестали выключать днём, потому что каждую минуту могут сказать что-то важное.

Но и утром могут сказать, но мама не услышит, потому что спит. И мы ходим на цыпочках мимо большой комнаты.

«Большая» – потому что родительская, а моя – «маленькая», хотя на самом деле не сильно меньше. Есть письменный стол, полки, старенькая бабушкина циновка с китайским драконом на стене. Они хотели выкинуть, не дала. Пусть живёт, дышит. У дракона язык был оранжевый, но выцвел в белёсо-желтоватый, потому что солнце падает на него от окна. Надо бы перевесить, наверное, но привыкла к нему именно здесь.

После всех уроков можно будет выйти на балкон смотреть, как разрослась за день крона большой берёзы. Кажется, что с каждым часом становится гуще, зеленее, ярче.

Чудный май, желанный май.

В песне поётся.

Не помню дальше.

Старая песня, а пристала – в шестом классе на музыке учили. Эту, а ещё военные – чтобы каждый год на День Победы петь. И пели, выходили под пыльный плюш занавеса актового зала, на отремонтированную сцену, под взгляды тех, кто не пел. Голосистых отобрали, остальных оставили глазеть, трепаться, пальцем у виска крутить.

В девятом стали, конечно, внимательнее слушать, перестали передразнивать и приниматься петь издевательски на любых переменах, поняли.

Вот только мы стали петь хуже, и никогда наш школьный ансамбль не брал призовых мест на городских конкурсах.

А в десятом и я потеряла интерес.

Велели петь, отчётливо выговаривая «о» – «арОматом», хотя звучит по-идиотски. Ясно, почему смеялись, не выговаривали. Слава богу, что в этом году петь не заставят – никто не празднует, даже не говорят. А школа закрыта, и на бордовый тяжёлый занавес легла пыль.

Да, Алёнка поёт вроде как, я однажды слышала. Тогда ребята стали её всё в караоке звать, прикалываться – а Макшанская, когда пришла в класс только, нихрена не понимала, что они смеются, смущалась, отказывалась, потом грубила. А им что, только веселее было.

Наверное, русич начался, нужно сходить за кофе.

– Неужели не начали до сих пор, что ты там делаешь тогда? – спрашивает папа. Он тихонечко курит в форточку, привстав на цыпочки, чтобы точно дотягиваться сигаретой: мама раскричится, если увидит, но спит, поэтому можно. А я не чувствую, мне всё равно, пусть хоть в комнате курит. Один раз сидели с ребятами, и все дымили, не проветривали, наутро голова была тяжёлой и мутной, похмельной. Ничего не чувствовала, не замечала, не отличала яблочного «Kiss» от ментолового «Vogue», синего «Winston» от «LD». А они старались, покупали, на что хватало. У меня хватало на любые, потому что курила редко, избирательно, по настроению и компании.

Но не отличала.

Папины тоже не чувствую.

– Начали, а как же. Вроде как перемена.

– И ты за кофе сразу? – смеётся, не осуждает. Тут мы сообщники.

– Да, после разговоров с Алёной только он и спасает.

– Это с Алёной Макшанской, глазастенькой такой? А что не так?

Алёнка нравится папе как-то даже по-родственному.

– Ей трудно.

Верю, что и вправду. Не хочу ничего папе пересказывать – ни про отчима её, ни про Всеволода. Но только думаю, что если бы меня парень попросил приехать – нашла бы как-то денег на такси.

Но у Всеволода длинные тёмные волосы, вечно словно бы грязноватые, путающиеся, поэтому не хочется представлять себя на месте Алёнки. Илюша и то симпатичнее, хотя и маленького роста. Может, вырос за полтора месяца.

– Почему трудно? По учёбе?

– Нет, по учёбе хорошо.

То есть плохо, конечно. Может, по литературе что-то и скажет. По другим никогда не писала и не станет, сейчас тем более никто не заставит. Кажется, Макшанская просто не верит, что будет ЕГЭ, что он когда-нибудь будет иметь к ней отношение; только не к ней.

А Яна и тот парень из другой школы вечерами гуляют.

Видела сама, когда в подъезд выходила – сама не знаю зачем выходила, просто захотелось позавчера себя куда-то деть, в подъезд хотя бы. Так вот посмотрела в окно – сидят на лавочках, а в руках банки. Они пиво любят, вишнёвое.

Вкусное?

Надо будет у Алёнки спросить.

Но она в душе, ей не до меня.

И ясно, что на русиче не появится.

Может, потом на алгебру, потому что иначе Тамара всем пистонов вставит.

Блин, алгебры же не будет, точно. Интересно, с чего бы это, когда Тамара всегда первой орала, что самое важное у нас – с ней? Говорила – раз годовую контрольную никто не отменял, то напишем «по интернету». Так и говорит – «по интернету». Но никто не смеётся, потому что и верно контрольная будет, и не решит никто, кроме Илюши и ещё парочки умников, и Тамара будет звонить родителям. Всем. Даже маме Яны.

И никто не боится, конечно, всем всё равно.

Но смеяться не будут.

Мама Яны ходит на работу.

Моя мама в отпуске, поэтому спит.

О родителях Всеволода ничего не знаю, родителей Ани отправили в отпуск за свой счёт, родителям Аси не продлили договор, отец Илюши – дизайнер, на себя работает, а мать – не знаю кто. У нас пока всё хорошо. Университет отцу деньги платит. А у Алёнки трындец, но так всегда было.

Получается, что моей маме тоже не продлили договор, потому что отпуска в мае не бывает.

Но она об этом думает сама с собой, а на папу только из-за сигарет кричит, а на меня – ну, если Тамара будет звонить, то закричит точно. А потом ляжет на кровать и скажет, как устала от всего, что сколько можно сидеть в квартире, что как мы выйдем потом, какими бледными будем, какими растерянными, как от солнца отвыкнем.

– Мама, выходи на мой балкон. Я не против.

– Нет, в твою комнату больше не захожу.

– Потому что ты тогда не постучалась. А если стучишься – то пожалуйста, заходи, только рада буду.

– Нет уж. Больше ни ногой.

(Я и вправду тогда накричала, что нечего. Но стояла голая по пояс, а гости были (до всего) – и чего она дверь распахивает во всю ширь? Вот и накричала.)

И мне жалко, когда у мамы голова болит. Поэтому не хочу, чтобы Тамара звонила.

– Ну, говорят, что контрольная по алгебре всё-таки будет. Готовимся и всё такое.

– Готовься.

Папа словно осип немного, но не обращаем внимания.

Было уже – однажды мама встала утром и сказала: заболела, кажется. Сказала брать такси и уезжать к бабушке, чтобы и нам не подхватить.

Ты чего, сказал папа, вот мы вирус твоим родителям и привезём. Не выдумывай.

Втроём будем болеть.

Ещё и ребёнка своей паникой заразишь.

(Я не боюсь.)

Останемся втроём, запрёмся, переболеем, сказал папа.

Но мы не заболели.

Мама полоскала горло содой, прислушивалась к себе, но ничего не было.

Кажется, опять опоздаю. Снимаю турку с огня, выливаю в чашку, размешиваю сахар, поднимая со дна кофейную гущу, что потом будет неприятно щекотать горло. Хорошо, что на русском можно всем молчать, как Илюша.

Подключиться к конференции Zoom

Идентификатор конференции: 725 5319 8208

Пароль: 2k3naB

По комнате летает оса.

София Александровна начинает урок.

Оса запуталась в тонком плетении тюля, зажужжала громче и назойливее, заметалась, пытаясь освободиться, пока никто не спохватился, не подошёл со свёрнутой газетой.

В моей комнате газет нет. Рекламные из почтового ящика не забираем, а обычные папа больше не читает. И на кухне сидел с книжкой, не с газетой, с маленькой книжкой в жёлтой обложке серии «Альтернатива».

Кстати, а где Илья? Я почему-то его не вижу. Если так пойдёт, то я останусь тут одна.

София Александровна, он теперь не придёт, раз вы ему сказали. Такое раньше, с прежней учительницей было.

Он знаете какой гордый.

Смеются.

И вправду гордый.

У неё растерянное лицо, светлые глаза.

София Александровна исчезает с экрана. Просто загорается на секунду надпись: Sophia Alexandrovna – посередине экрана на чёрном фоне, а потом пропадает, как не было её.

Что случилось? Чего это она?

Может быть, со связью что-то. Сейчас перезагрузит и зайдёт обратно.

Я листаю окошки одноклассников. Нет Илюши, нет Всеволода, нет Алёнки.

София Александровна не возвращается.

Тогда становится грустно, что я всё ещё здесь.

Здравствуй, Вера! Знаю, что это выглядит немного странно, но мне больше некого попросить. Вся эта ситуация с Ильёй меня очень беспокоит. Потому что все на это отвлекаются, и не получается толком уроков – ни вам, ни мне. Я не знаю, как ты с ним общаешься, но ты есть у него в друзьях. Одна из немногих, кстати. Я бы с удовольствием вступила с ним в диалог, если только согласится.

Можешь спросить?

Жалко, что сразу сообщение открыла – София увидит, что прочитала, будет ждать ответа. А что ответить? У кого бы спросить…

А почему урок закончился внезапно? И на самом ли деле из-за технических проблем? Но не вернулась, не написала ничего. И мы ждали-ждали, пока мама Яна напишет о следующем уроке.

А следующего урока нет, потому что физичка не знает, как установить «Zoom».

Видимо, к ней домой устанавливать поедут. Хотя домой сейчас нельзя.

Значит, по телефону станут объяснять.

А мы подождём, подождём, и Илюша, который неизвестно где, которого нет онлайн – и я проверила, и София Александровна проверила, прежде чем написать.

А что Илье скажу – учительница попросила передать, чтобы больше Булгакова на уроках не ругал?

Вообще всё равно, кого он там ругает.

Самой эти ранние рассказы не больно охота читать.

Но у меня, как и у Ильи, есть бумажная книжка.

Здравствуйте, София Александровна! Хорошо, напишу Илье. Только не знаю, что написать. Ладно, придумаю.

У вас «Zoom» выключился?

София Александровна пишет

София Александровна пишет

Нет

Хорошо. Хорошо же.

Буду полной дурой, но напишу Илье.

Выпущу осу из комнаты.

Слышу, как в зале заработал телевизор – значит, мама проснулась. Уже, наверное, одиннадцать, и у неё снова будет болеть голова от непроветренной комнаты, от голоса соседки, бормочущей молитвы. Тоже иногда слышу. Отче, иже еси.

Больше не вспоминается, хотя учили с бабушкой. Можно позвонить и спросить – а как там дальше, не помнишь? Бабушка наверняка помнит. Но что делать, если и она забыла? Ведь и не нужно никому, кроме неё. А если забудет – значит, из моей памяти последние слова исчезнут, значит, зря учила. Почему-то грустно, когда забывается мелочь, неважное и необязательное, слова и детские стихотворения, припевы, рифмовки – это как если у тебя тихонечко из кармана вместе с деньгами вытащили важную фотографию.

Я, мама и папа.

Была такая, висела на стене возле шкафа, а потом отцепили и положили в ящик к бумагам и документам.

Бабушка, ты помнишь те слова?

Те самые.

Но ещё долго не спрошу.

А Илья и вправду есть в друзьях, мы даже когда-то переписывались. Даже хочется перечитать, о чём говорили, – отматываю вверх.

Там 2018 год и наша глупая переписка.

привет

бежишь завтра?

да, а куда денешься

разве не нравится?

да нет, нравится, просто блин

кросс этот опять

и в том году бежали, и в этом

придумали бы что-то другое

а что придумают

так надо чтобы бежали

а ты побежишь?

нет

?

почему? у тебя справка будет?

нет никакой справки. просто не побегу и всё. не хочу как идиот пыль глотать

там же не дорожка нормальная, а неизвестно что

ухабы

все бегут и ничего

почему тогда ты нет?

просто нет

ну смотри

ты просто об этом сказать хотел?

да

считай что сказал

не знаю, почему бы я должна это знать, но спасибо

я думал, что ты тоже не побежишь

побегу

уже и кроссовки достала

они новые совсем

Илья не ответил тогда.

привет, Илья!

Пишу я через два года.

В соседней комнате телевизор раскричался громко.

мне кажется, что София хочет с тобой помириться.

а кто-то ссорился?

(Знаешь, только сейчас поняла, почему наш разговор тогда на кроссовках и оборвался. Ты меня дурочкой посчитал? Но и вправду очень хотелось бежать этот хренов кросс выходного дня – потому что сходили с мамой в начале года, купили хороший спортивный костюм и кроссовки, бело-розовые, такие давно хотела, и вот кросс, можно будет надеть костюм перед девчонками, перед всеми, и неважно, что побежим по ухабам без дорожек, ничего страшного. Это не значит, что я дурочка.)

ты ссорился. не притворяйся, что нет. я много чего думаю про Булгакова и вообще, но молчу ведь.

и что ты думаешь про Булгакова?

ну, что он классный, что «Мастер и Маргарита» это прям круто, а остальное не очень, можно особо не читать, если неинтересно. но мне интересно, потому как всё равно сейчас делать нечего. но я совсем не про то хотела

ладно, давай, пиши, что хотела, идти нужно скоро

Улыбнулась. Куда идти – в соседнюю комнату, что ли. Или курить на балкон? Но не помню, чтобы Илья курил. Вряд ли, потому что тот злополучный кросс он, вроде бы, пробежал хорошо, кажется, его даже физрук похвалил. Может быть, даже лучше Севы пробежал, а Сева – спортсмен, футболист. И никто не помнит, какие у него были кроссовки.

а куда идти, к родителям?

Вер ну какая разница? я думал, у тебя что-то важное

просто. никакой. у меня важное. София Александровна сказала, что была неправа, так резко ответив. она говорит что если ты будешь присутствовать на уроках, она больше не поднимет эту тему.

вот как, она тебя решила в сообщницы взять? смотри осторожнее

чего ты всё усложняешь? она просто хочет, чтобы не продолбал ЕГЭ через год! а продолбать легче лёгкого

что продолбал, тест для дебилов

не помню, чтобы у тебя 100 баллов на пробнике было:)

ну 100 не 100, а было норм. не особо напрягался. что тут говорить.

господи, зачем я в это ввязалась вообще. сами разбирайтесь, не буду ничего больше говорить. как будто мне это надо

наверное, хочешь стать учительницей. это ничего. только не будь как София – ей разговаривать кроме нас не с кем.

почему не с кем? ну а муж. или кто там.

Вер, идти надо. теперь правда уже.

Складываю ноутбук и выхожу на балкон. Оса теперь там – кажется, не может улететь, хотя окно на балконе открыто. Никогда не закрываю, даже в мороз, поэтому мама называет мою комнату вытрезвителем.

Под окном берёза и липа. Скоро запахнет липовый цвет на весь двор – и какая-нибудь бабушка непременно станет собирать в полиэтиленовый мешок, для чая сушить.

Эти бабки вечно на улице. Ничего не боятся.

И сейчас одна, пухленькая, с короткой бело-седой стрижкой, в фиолетовой футболке без рукавов с открытыми полными руками и предплечьями с сосудистой сеточкой, в рыжевато-коричневых пятнах и родинках, оставленных жизнью, – копошится над маленькой клумбой, где проклюнулись нарциссы.

Интересно, куда собирался Илья, неужели вправду гулять?

Говорят, что его единственного из всех родители сами отпускают хоть куда – в метро без пропуска, без маски, безо всего, хотя везде писали, что карантин – не каникулы, что это мера предосторожности и блабла-бла. И не боится, просто не думает, что может быть. На секунду представляю себе, что тоже еду в полупустом вагоне – но не одна, а Илья рядом.

От этого становится стыдно, и снова смотрю на деревья.

Может быть, мама сегодня скажет вынести мусор, тогда посмотрю на деревья близко.

Мы не паникуем, нет.

И бабушка с дедушкой живут в другом районе, а им продукты социальная служба привозит, нам нет нужды, нет беспокойства, нас воообще это коснулось мало. Мне так даже лучше – сплю плохо, долго, могу перед самым уроком вставать. Но улица, прогулки, когда хочется просто… не знаю, до Алёнки дойти, сказать, что… Что. Всегда хочется о чём-то важном говорить, даже если важного нет.

Об отчиме?

О её матери?

Но когда хочу выйти на улицу, мама начинает плакать.

Что, говорит, тебе до меня дела нет, да?

Не помнишь, как я в том году тяжело гриппом болела? Температура не снижалась пять дней, а потом ещё слабость. Ходила, за стены держалась. Не помнишь?

Я помню.

И никуда не иду, и снова выхожу на балкон смотреть на липы и берёзы.

– Пап, у тебя когда лекция? – выглядываю из комнаты, кричу в приоткрытые двери кухни.

– Через двадцать три минуты, – он поднимает глаза на часы, – уже пойду к компьютеру сейчас. А что?

– Ничего. Хочу почитать на кухне, тут свет лучше.

– Сейчас мама придёт кашу варить.

Не очень люблю сидеть на кухне, когда что-то варится, но сейчас всё равно. Не хочу быть одна.

– Ничего, на твоё место сяду, под форточку.

Папа кивает, закрываю дверь.

Беру телефон опять.

София Александровна, здравствуйте ещё раз. Написала Илье.

Прочитала, промолчала. Наверное, другой урок после нас, не может ответить. Не помню, говорила ли она, что нет нужды всякий раз здороваться, когда пишешь. Помню, наша классная в началке здорово бесилась, когда мы подходили – здрасьтездрасьтездрасьте по десять раз на дню. Один раз поздоровались утром – и хватит, говорила. Остальное для дома, дядям-тётям оставьте. Но нам-то хотелось, чтобы видела, что мы здесь, что мы её любим.

Любили ли на самом деле?

Думаю, нет.

Так, походили в гости в первой четверти пятого класса, а потом забыли.

И она уже новых маленьких взяла.

Помню, как папа удивлялся, когда ей дали вести у нас историю. Она же не историк, говорил, что же, просто учебник вам вслух читать будет? Так это можно и дома.

А нам было всё равно – историк или нет, когда нравилось. Нравилось уже подросшими спускаться на первый этаж, садиться за парты, немножко уже низковатые. Вела она в четверг только, заменяла. Потом нашли настоящего историка. Историчку.

Ему вроде как всё равно. Извините.

София Александровна помолчала ещё, потом:

За что, ты разве виновата? Хорошо, я поняла. Спасибо.

Чтобы вы больше мне не писали, пойду читать на кухню и ждать, когда мама сварит овсянку.

Мы на пять месяцев купили «Геркулеса» – пачки стоят в стенном шкафу, и мама достанет одну, задумается на мгновение, прежде чем открыть, – точно это важное. Потом объяснит: если одну пачку откроешь, четыре останется, а я рассмеюсь – что же, теперь овсянки не купим, смешно. Сейчас выйду в магазин, сколько хочешь тебе пачек принесу. И вообще чего угодно принесу, «Пятёрочка»-то работает.

Но мама покачает головой – нет, не понимаешь.

Можно сколько угодно пачек принести, не в том дело. «Геркулес» всегда в продаже будет, если не случится чего-то совсем страшного, непоправимого.

Просто что будет, если мы действительно должны будем запастись самым важным – и не выпустят больше, всё, скажут, надо было раньше думать? Тогда будем сидеть над каждой пачкой, над каждым зёрнышком.

Ставлю телефон на беззвучку и иду на кухню.

На плите уже стоит молоко, разбавленное водой.

– Доброе утро, мам, – говорю.

Мама стоит в домашнем платье с короткими рукавами, с расчёсанными после бигудей волосами – получились волны, красивые. Отчего-то дома стала одеваться и краситься как на работу, не понимаю такого. Ей и в «Zoom» не с кем встретиться…

– Доброе. Будешь овсяную кашу?

– Буду. Что-то уже голодная, хотя всего два урока прошло. Ужас.

– Вы что, не ели ничего с папой?

– Да как-то нет. Кофе пили.

– Кофе на голодный желудок – просто прекрасно. У отца и так язва была.

– Не знала.

– В армии заработал. Он говорил. Какой-то нутряной жир там в перловку добавляли, мерзость.

– Только не перед едой давай. Какой ещё нутряной жир – разве есть такое?

– Сама же просила, чтоб не за едой.

– Язва, да… Ну так это когда было-то, – сажусь под форточку, на папино место.

– Там же не лечили. Вот и осталось на всё жизнь.

Что могло на двадцать пять лет остаться – или сколько лет назад он служил? Двадцать, не меньше. Не могу сосредоточиться и посчитать. А мама уже высыпала в кипящее молоко неполный стакан крупы.

Я читаю ранний рассказ Булгакова «Красная корона», из двухтомника. И скучно, и страшно, и не по себе: не отступишься, сама ведь спалилась Софии, что я – как это – книжная девочка, что у нас дома книги пока не вынесли, не свалили к мусорке или в железные ящики районных библиотек. Мы с папой, случалось, и наоборот – притаскивали, тщательно оттирали салфетками, но запах мусорного контейнера долго в прихожей стоял; ох мама и орала… И в руки те книжки не брала, брезговала. А мы ничего, читали.

Но что-то отвыкла в последнее время, потому отвлекаюсь, открываю форточку шире, спрашиваю у мамы, долго ли будет вариться каша. Недолго, пятнадцать минут. Да ещё пять постоит под полотенцем. Мама ненавидит всё, что варится быстро, всё готовое, из кулинарии, – нездоровое, переслащённое, рафинированное. Сколько себя помню, так у нас всё было полезное, даже хлеб с отрубями, что больно царапают язык.

Почему кажется, что София Александровна хотела сказать что-то ещё, не только про Илью? Подожду, когда у неё закончатся уроки, тогда и спрошу. Можно и написать первой, спросить там, всё ли нормально.

Будто бы продолжая незаконченное про Илью.

Жалко, что она им так интересуется, будто лучшим учеником. Ничего ведь особенного.

Хотя на пробнике ЕГЭ у Ильи и вправду восемьдесят баллов было. Посмеялись – ботанишь, да? – но и позавидовали, знали, что не ботанит, на уроках думает о своём. Может, читает.

Нам в началке говорили – надо читать много, тогда сами по себе станете грамотными, правила можно будет не учить. А я читаю, читаю, но ошибки есть, и даже София смеётся. «Учавствовала», это как так можно написать было, «учавствовала». А вроде и не специально; вышло так. Иногда задумаешься долго над словом, и оно теряет знакомые очертания, расплывается – появляются и исчезают буквы, дефисы. Так и не знаешь никогда, как правильно. А потом возвращают проверенную тетрадку, красным исчирканную – куда смотрела, о чём думала. Уродские буквы, слипшиеся в одно.

Читаю рассказ.

Идёт с кровавым бинтом вокруг головы, долго идёт, не падает, но скоро, потому что только издалека окровавленная тряпка похожа на красную корону, а ближе видны запёкшиеся бурые следы, страшные. Точно кино смотрю.

На кухне пахнет дымом.

Нет, это мама вовремя не убавила огонь.

Пахнет овсянкой.

– Всё, – говорит мама, – сейчас будем завтракать, у папы как раз лекция закончится. Он обещал дать задание и пораньше отпустить, всё равно не ходит никто особо. А у вас целый класс слушает?

– Да конечно. Агафонов один как целый класс – нацепил, придурок, маску перед камерой, думает, прикольно. И где купил только.

– Вчера в новостях сказали – в любой аптеке есть.

А когда я, ещё в начале этого всего, по маминой просьбе в аптеку зашла – не было. Может быть, сейчас изменилось. Не знаю.

– Ну, балуется парень. Всем тяжело. Хотя странно вообще-то – ему в армию идти через год, если в институт не поступит.

– Зачем в армию. Поступит. Мы все поступим.

– Ты – конечно, вон сколько занимаешься. И этот, отличник ваш, как его зовут – Илья? Этот тоже. Может быть, и другие. Позови папу, пожалуйста, каша готова.

Иду звать папу в комнату и представляю себе нашу школу без никого – а может быть, там кто-то сидит и сейчас, охраняет – от кого охраняет? Никто и не зайдёт.

Отчего-то снова подумала об Илье: если ему надо идти, то может ли пройти мимо школы и посмотреть, не горит ли свет в кабинетах?

– Пап, – говорю, – мама завтракать зовёт.

Он кивает, не отрываясь от экрана. Лекция заканчивается, но сидит в наушниках, потому не слышно, сейчас, шепчет еле слышно, сейчас приду.

Вижу, как его студенты одни за другим выходят из конференций – только фамилии вспыхивают.

Слышу, как в моей комнате вибрирует телефон.

Может быть, началась физика, а я не знаю.

Иду за телефоном.

Это не физика.

Это Илья.

пойдём погуляем

Возвращаюсь на кухню и говорю маме, что папа сейчас придёт.

На стене дома напротив кто-то написал:

ПЕРЕМЕН ТРЕБУЮТ НАШИ СЕРДЦА

Но хочется просто успокоиться, узнать, что перемена так и пройдёт на балконе с видом на берёзы и липы, и соседний изгибающийся дом, а где-то совсем далеко виднеется многоэтажка и торговый центр «Райкин-Плаза», а ещё дальше – проспект, но пешком не дойти. Что я так и просижу, так и проведу, и ничего не увижу, и мама будет варить овсяную кашу, а потом я буду варить овсяную кашу, пока не кончатся пять пачек, а когда кончатся? Скоро кончатся, и заметить не успеем.

Так хочу, чтобы сердце требовало перемен, – но ничего.

а куда?

Через две минуты ответила. Глупо. Алёнка бы точно сказала, что глупо.

всё равно

Значит, Илья и вправду ходит, не боится.

А я?

Может быть, это и есть перемена?

– Мам, хочешь, за хлебом схожу?

Мама смотрит сначала на меня, потом на папу. Мы сидим над тарелками с кашей, доели уже почти. В кашу добавили смородиновое варенье, и мне тоже, хотя не люблю.

– Хочешь пойти? Сейчас?

– Да, а почему нет?

– Не знаю. Ещё половина батона осталась.

– Завтра всё равно придётся идти.

Смотрит недоверчиво, потом качает головой.

– Вер, не надо, правда. Понимаю, что грустно, что в школе мало уроков стало, а в телефоне весь день не просидишь. Но ведь мы решили, что будем выходить раз в неделю, чтобы лишний раз не… Правильно ведь?

Папа пожал плечами. Наверное, правильно. С самого начала договорились. У нас доверительные, дружеские отношения. Никто никому не запрещает. Мы договорились.

– Правильно, мам, а куда тебе ходить? – говорю. – Конечно, раз в неделю только и надо.

– А тебе куда? – мама встаёт, собирает грязные тарелки. – Скажи, куда.

– Вот вообще не важно, – тоже встаю, – но я не могу взять и пойти, не хочу так.

– Вся Москва так живёт, вся страна, чем ты недовольна? И вообще не понимаю, почему у вас нет уроков.

– Позвони в школу и спроси, в чём проблема.

Она молчит. Знаю – не будет никуда звонить, потому что не привыкла лезть, навязываться, спрашивать. И в магазине к продавцу-консультанту не подойдёт, не спросит – а где у вас краска для волос стоит? Сама будет искать.

Я такая же. Не буду спрашивать – но хочу думать, что не из страха, а просто у самой-то лучше выйдет.

– Ладно, Вер, – папа вмешивается, папе не нравятся такие разговоры, – ты чего хочешь?

– Я хочу, чтобы вы не думали, что мне на улицу меньше вашего нужно. И что раз нет учёбы – то и вообще ходить некуда.

– Не думаем. Мы друг друга бережём.

– Получается – я плохая?

Они так не скажут, не подумают даже, но не по себе – хочу, чтобы думали, хочу, чтобы произошло.

– Ну вас вообще, – ухожу в свою комнату, но дверью не хлопаю. В тринадцать хлопала, было дело. Теперь прикрываю тихонько, аккуратно – на двери нет пружины.

Телефон светится.

так что, пойдёшь?

не могу, родители не отпускают

Написала и села на разобранный диван. Бельё-то убрала, конечно, но собирать не стала – смысл, когда вечером снова разбирать, и не для кого, никого не приведёшь. Мама не ругается, не требует порядка, как раньше. Стала спокойнее. И я стала, потому что пару лет назад и на самом деле бы орала, чашку могла на пол кинуть, матом выругаться, чтобы всем стало грустно и неприятно, но страшнее ничего не было; с пацанами не тусила, пьяная не возвращалась. Да и не пили мы, это родители – по своим воспоминаниям – больше. Так, могли бутылку вина на всех.

Но это не те перемены, которых хотела.

Ну напиши что-нибудь. Скажи, что пойдём гулять, когда кончится карантин. Он ведь должен когда-нибудь кончиться. Скажи, что понимаешь, что твои родаки такие же, надо только договариваться уметь, а я, девчонка, не умею, реву только.

Илья не отвечает.

Думает, что я придумала про родителей; кто может человеку в шестнадцать лет запретить выходить на улицу?

Хочется расплакаться, и плачу неслышно, размазываю слёзы по лицу, волосам. Опять выхожу на балкон, но только чтобы посмотреть на размазанные и смутные от слёз деревья, дома́, редких прохожих. На каждом – маска, белая, разлохматившаяся от времени, хотя его и прошло всего ничего. Дома-то времени никто не чувствует, только там, среди деревьев.

Хочу спуститься, но тогда мама точно расплачется. И может и не сказать ничего, но ведь не деться никуда, когда вернусь. Так боимся друг друга и обвиняем, и от этого ещё страшнее.

Но на стене соседнего дома всё ещё написано:

ПЕРЕМЕН ТРЕБУЮТ НАШИ СЕРДЦА

ладно, а я пойду, а то ребята ждут

Ведь никто не ждёт, врёшь ты всё.

Снова смотрю вниз на улицу – один дяденька идёт, длинный, придерживает маску, чтобы поднявшийся ветер не сорвал.

Нет, никто.