Читать книгу Когда увидишь меня – плачь - Александра Гусаревич - Страница 3

Октябрьское солнце прилично грело, совсем не то что в прошлом году. Том с удовольствием потянулся и подставил лицо под его мягкие лучи. Они коснулись кожи, словно чьи-то ладони, и он закрыл глаза, потому что так в это было легче поверить. Даже кособокое складное кресло вдруг показалось удобным, хотя жёсткая спинка по-прежнему впивалась в лопатки. Обычно Том подкладывал под спину подушку, но сегодня она сохла вместе с одеялом и пледом после стирки, которую Адам затеял с утра. «Как будто забыл, что мы собирались попить кофе в саду», – подумал он, впрочем, без особой досады. День был слишком хорош, чтобы беспокоиться о пустяках.

Скорее всего, это последние тёплые выходные в году, и вечером они сложат кресла, унесут их наверх и спрячут в тесной кладовке у Адама в квартире до весны. Встречаться они тоже станут реже: зимой никому неохота надолго покидать нору и тем более тащиться в гости через холодный мрачный город. Но, даже если бы им вздумалось прогуляться в пустынном парке под дождём, они бы только привлекали внимание патрулей, которые от скуки обязательно пристанут с проверкой. Конечно, оставались ещё полутёмные бары, где можно скрыться за дымовой завесой и предаваться долгим неспешным разговорам. Но Том давно уже странно охладел к этим местам, они потеряли для него всякий шарм, и если задуматься, то он легко вспомнил бы, когда именно произошла эта перемена. Вот только меньше всего ему хотелось над этим задумываться.

Впрочем, сегодня не верилось, что холода уже близко, и они мирно дремали в запущенном саду под окнами пятиэтажки, скрытые от чужих глаз зарослями кустарника и вишнёвых деревьев. Листья окрасились пылающим багряным и солнечно-жёлтым, но оставались ещё достаточно густы, чтобы защитить Тома и Адама от любопытства посторонних. Здесь они не боялись говорить: из окон их не услышат, а единственную тропинку, ведущую на поляну, оба не упускали из виду. Пробраться с любой другой стороны было невозможно без шума и треска ломаемых веток и крепких проклятий, когда одна из них непременно ткнётся в глаз.

Правда, сегодня они разговаривали мало, разомлев на солнце, пока кофе остывал в кружках. Где-то негромко играла музыка, обманчиво расслабленная, но Том сразу узнал мелодию, – это Билли Холидей пела «Мрачное воскресенье». Кто-то поставил проигрыватель у открытого окна, и весь двор наслаждался переливами её голоса. И хотя сегодняшнее воскресенье вовсе не было мрачным, Тому вдруг показалось, что солнце ненадолго скрылось за облаком, и лицо охладило дуновение по-осеннему стылого ветра.

– Кто это из соседей у тебя такой смелый? – спросил он лениво, не открывая глаз.

– Макс, – отозвался Адам и коротко добавил, как будто это всё объясняло. – Ему шестнадцать.

Том хмыкнул. Сейчас в шестнадцать можно быть бунтарём или хотя бы считать себя таковым, и тебе ничего за это не сделают. Выговор в школе, предупреждение от патруля, штраф родителям – вот и всё, да и то лишь в том случае, если тебя поймают с поличным. Этот Макс наверняка воображает себя чертовски смелым, а попробовал бы он провернуть эту выходку лет десять назад. А ещё лучше двадцать. Впрочем, ему бы тогда и в голову такое не пришло. Если бы его семье хватило духу хранить дома записи Билли Холидей или кого угодно, не попавшего в одобренный государством список, они бы сделали всё, чтобы об этом никто никогда не пронюхал.

Эти мысли заставили Тома почувствовать себя ужасно старым. Двадцать лет назад он вовсю трудился на заводе, а по вечерам они с Оскаром разносили в щепки подмостки «Джина с молоком». Значит, уже тогда времена были куда менее суровыми, чем в его детстве, – что уж говорить про сегодня. Билли Холидей играет на весь двор, вы подумайте.

По лицу снова пробежала волна прохладного воздуха, и Том со вздохом открыл глаза. Магия тёплого раннего вечера как-то померкла, будто солнце стало греть чуть слабее. Совсем ненамного, но этого хватило, чтобы очнуться от послеполуденных грёз.

Адам сидел в кресле напротив, вытянув длинные ноги в чёрных кроссовках. Хотя кроссовки были уже немолоды – Том сам купил их в Пустом доме ему на восемнадцатилетие, – они по-прежнему выглядели новыми и вовсе не потому, что Адам надевал их лишь по особым случаям. Так было со всей его одеждой, со всеми вещами: он заботился о них тщательно, почти фанатично, и они годами не теряли вид. Сколько бы Том ни посмеивался над тем, как Адам настойчиво оттирает почти невидимый след шариковой ручки с кожаной сумки, эта чёртова сумка выглядела как в тот самый день, когда мальчишка получил её в подарок от покойного отца. То же было с его мебелью, посудой, книгами, да и всем остальным, – Адам содержал их не просто в порядке, он часами вытирал с них пыль, обрабатывал защитными средствами, удалял едва заметные пятнышки. Благодаря таким стараниям его тесная студия в этом полузаброшенном районе на отшибе города казалась не убогой норой, а не лишённой вкуса холостяцкой квартирой, а сам Адам мог сойти за благополучного служащего банка, которому не приходится пересчитывать деньги перед каждым походом за продуктами.

Адам открыл глаза и повертел головой, разминая затёкшую шею – похоже, тоже заметил перемену погоды. Потянувшись к кружке, он глотнул остывший кофе и поморщился.

– Да, уже не сделаешь вид, что всё ещё август.

– Брось, когда в последний раз ты видел такой тёплый октябрь?

Он не ответил, а Том вдруг подумал, что ляпнул не то. Вот болван. Единственная осень, которая запомнилась всему городу небывалым теплом, случилась в тот год, когда Адам впервые попал в Управление. Мягкий свет, фантастические краски, город будто окутан волшебной дымкой. С улицы уходить не хотелось, и даже патрульные в кои-то веки выглядели довольными жизнью, а их нашивки в виде ангельских крыльев красиво играли на солнце. В такое чудесное время не могло произойти ничего плохого, ведь даже самые жестокие сердца наслаждались последним за год теплом.

Все, кроме Алмазных Псов. Эти твари не знали простых человеческих радостей, потому что попросту не были людьми.

Том поспешно отогнал от себя образ избитого подростка с кровоподтёками по всему телу. Это было последнее, о чём он хотел вспоминать сегодня, но было уже поздно. Бросив взгляд на Адама, он понял, что тот мысленно увидел ту же картину. Чёрт, как легко всё испортить одной дурацкой фразой. С другой стороны, Тома угнетала необходимость обдумывать каждое слово, ведь на любое счастливое воспоминание у всякого человека находилась парочка горьких, и проще уж тогда вообще не бередить память, чтобы ненароком не наступить на больную мозоль себе или своему ближнему.

Так или иначе, самое время было сменить тему, и Том спросил первое, что пришло на ум:

– Ну как дела на работе?

Адам лениво зевнул.

– Да вот всё думаю, не уволиться ли из моей богадельни.

Так он отвечал почти каждый раз на протяжении четырёх лет.

– Что, Дамер совсем достал?

– Ага. Мне кажется, если я ещё хоть раз увижу его постную рожу, то не сдержусь. В пятницу он снова меня вызвал и опять полчаса нудил о том, что я недостаточно пылаю энтузиазмом и сам себе гублю карьеру. Ты представляешь? По-моему, это единственное его развлечение в жизни.

Том покачал головой.

– И как ему до сих пор не надоело?

– Таким, как он, никогда не надоедает. Отчитывать меня гораздо приятнее, чем какого-нибудь новичка из отдела, ведь новички со временем пойдут дальше, а я так и останусь сидеть в зале для механических обезьян.

Адам хмуро смотрел перед собой, скрестив руки на груди. Воскресенье шло на убыль, и впереди маячила новая рабочая неделя, полная бессмысленной рутины и придирок от начальства. Том удивлялся его упрямству и нежеланию уходить, но Адам держался за место в Бюро статистики из чистой принципиальности. По всем законам мира, в котором они жили, у него не было никаких шансов попасть туда, как и получить высшее образование, однако ему удалось и то и другое. И это не было чудом, а лишь результатом упорства и отчаянности человека, которому нечего терять.

– А знаешь, мне даже нравится быть занозой у него в заднице. Он всячески намекает, что меня тут держат из милости, но у него кишка тонка сказать мне это в лицо. Как будто боится призрака родителей.

Музыка затихла, и во дворе наступила странная тишина. Негромко шелестели листья, где-то вдали лаяла собака, и Том вдруг почувствовал беспокойство. Воскресный день перестал казаться умиротворённым, как будто в его притворной сонливости затаилось нечто зловещее. Он попытался отмахнуться – всего лишь приступ паранойи, какие иногда бывают с каждым. Но на всякий случай осторожно огляделся – не хрустнет ли где-то ветка, не мелькнёт ли чьё-то лицо в зарослях кустарника. Встретившись глазами с Адамом, Том понял, что паранойя настигла не его одного. Но тот мотнул головой, прогоняя назойливые мысли.

– Может, всё-таки подумаешь насчёт другой работы? – без особой надежды спросил Том.

Адам сухо улыбнулся.

– Почему бы и нет, меня же с руками оторвут. Сын предателей Республики, аннулированных за измену, – просто мечта любого работодателя.

В этом не было ничего смешного, но оба фыркнули.

– Хотя, если возьмёшь меня в помощники, я, пожалуй, не откажусь. Правда, придётся сменить имя и не попадаться на глаза твоему шефу, но, думаю, с этим я справлюсь. Буду подавать тебе катушки и кричать «мотор!», или что ты там кричишь, запуская фильм.

Том рассмеялся.

– Обычно я говорю «поехали», и в этот момент меня слышат разве что мыши. Но если серьёзно, то выгоднее играть по барам, чем сидеть в рубке пять дней в неделю.

– Но и тем и другим ты занимаешься исключительно из любви к искусству.

– Само собой.

Они снова расслабились, мимолётное напряжение рассеялось в тёплом осеннем воздухе. Том откинулся на жёсткую спинку кресла и заложил руки за голову. Почти шезлонг, не хватало лишь пляжа или на худой конец бассейна поблизости. Ну и какого-нибудь цветного коктейля вместо чашки остывшего кофе.

Как это часто бывало, Том даже не задумался о том, что нарисовавшаяся в мыслях картинка пришла из другой реальности, не той, где он жил. В его голове хранился богатый каталог фильмов, которые никогда не покажут в кинотеатре «Победа», фильмов, которые в детстве заменяли ему унылую действительность. В них было место бассейнам, коктейлям с бумажными зонтиками и многим другим немыслимым вещам, но, если бы Тому вздумалось рассказать о таком вслух, на него в лучшем случае посмотрели бы, как на идиота. Ну а в худшем – донесли бы в Управление.

Только Адам и Полли, а когда-то ещё и Оскар, понимали, что всё это значит. Только им, своим лучшим друзьям, Том доверял самое ценное, что у него было. Разумеется, он не мог ничего показать им: теперь этих записей не найти даже в Пустом доме, но его пересказы были настолько красочными и живыми, что воображение вполне справлялось самостоятельно.

Он вырос в семье, где фильмы любили больше, чем набитый холодильник, и где много лет соблюдалась традиция: с наступлением темноты опускались тяжёлые шторы, выключался верхний свет, и тогда мама раскидывала по полу подушки, а папа, сидя на паркете к ним спиной, при свете торшера перебирал десятки, сотни цветных коробочек. Они хранились на тёмных извилистых антресолях, тянувшихся по потолкам вдоль комнат и коридора их старой квартиры, и извлекались на свет строго по вечерам, когда ни один приличный сосед уже не постучался бы в дверь попросить соли.

Годы спустя Том понял, что скудной едой на столе был обязан не столько бедности, сколько неукротимой родительской страсти к кино. На то, чтобы раздобыть эти фильмы в самых дальних уголках чёрного рынка, уходили почти все их скромные деньги, но ни тогда, ни сейчас Том не согласился бы променять их домашние вечера на кусок бифштекса.

Родители объясняли, что это очень большой секрет, и, если он проболтается хоть кому-то, нарушит завет, как сказочный герой, которому запретили разговаривать семь лет и семь дней, – волшебство рассеется, погибнет, а Том навсегда будет изгнан из миров, которые успел полюбить. Он серьёзно кивал и послушно молчал, нося в себе тайну, сулившую смерть не только вечернему ритуалу, как он думал тогда, но и всей его семье.

Наконец они укладывали подушки вдоль стены, рассаживались напротив большого телевизора и вытягивали ноги на матрасах. Отец щёлкал пультом, и на их лица падал бледный голубоватый свет. Новая история начиналась.

Иногда это были комедии, и Том не понимал, где нужно смеяться. Тогда папа или мама объясняли ему, что много лет назад люди жили в мире, где казалось забавным, что таксист и его друг полицейский попадают в дурацкие истории и неизменно выходят сухими из воды.

Таксист дружит с полицейским. И это никакая не фантастика, а обычная незатейливая комедия о буднях тех, кто жил когда-то на той же самой планете. Это, как и многие другие вещи, поначалу не укладывалось у маленького Тома в голове.

Зато после такого сериал про парня в строгом костюме, попавшего в плен к злым духам в таинственном лесу, казался Тому почти правдоподобным. Впрочем, и то и другое, как и множество космических приключений лохматых существ, вообще не похожих на людей, было в равной степени далеко от мира, где родился Том, а потому он принимал как должное любую фантастическую нелепицу. Кому, в самом деле, придёт в голову удивляться говорящим животным из сказок? Так и Том уже давно не находил ничего удивительного в картинах о якобы когда-то существовавшем мире.

Но иногда попадались фильмы, которые будоражили воображение и прогоняли всякий сон. На первый взгляд, и особенно по сравнению с похождениями волосатых пришельцев, в них вовсе не было ничего необычного. Было лишь одно – странное убеждение Тома в том, что эти события происходили в его реальности когда-то давно. В отличие от захватывающих сюжетов, например о кудрявом частном сыщике, который распутывал преступления на пару с лучшим другом, эти фильмы напоминали документальную хронику, и Том не сомневался в её подлинности. Часто это были чёрно-белые ленты о войне, где на фоне разрушенных городов, так похожих на город Тома, разворачивались истории жизни измученных голодом и несчастьями людей.

Родители только разводили руками на его бесконечные вопросы – они знали так же мало, как и он. В учебниках истории не найдёшь и намёка на подобные вещи, а других источников у них не было. Оставалось только поверить в то, что фильмы, обходившиеся без пришельцев и злых духов, более или менее отражали настоящую жизнь того времени.

Детство Тома помнилось ему волшебным, но закончилось очень рано. Когда ему было пятнадцать, за ними пришли погожим осенним днём. Не ночью, как об этом принято было думать, а обыкновенным сентябрьским полднем, когда солнце почти по-июльски грело, а листья ещё и не начинали желтеть.

Он никогда больше не увидел ни родителей, ни фильмов, так и оставшихся покоиться в прохладе антресолей, но, скорее всего, извлечённых оттуда, вырванных из пластиковой скорлупы, растоптанных железными подошвами ботинок Алмазных Псов.

Том давно привык к мысли, что вряд ли снова посмотрит хотя бы один из них, но смириться с тем, что кино полностью исчезнет из его жизни, так и не смог. Работа киномехаником была хоть и слабой отдушиной, но лучше, чем ничего. Полли её не одобряла, считая, что куда достойнее мыть школьные туалеты, чем пудрить детям мозги поделками вроде «Дорогой революции», и Тома это огорчало, но он ничего не мог с собой поделать. Он подозревал, что просто нещепетилен, неразборчив и, возможно, не слишком достоин уважения, однако странным образом его это почти не волновало. Он понимал, что должно бы волновать, но на самом деле единственное, о чём он переживал, – это осуждение Полли. Остальное значения не имело, ведь он нашёл своё дело, даже целых два, и был счастлив этим. Разговоры о морали ненадолго заставляли Тома чувствовать себя виноватым, но от них в нём только росло упрямство и уверенность в том, что именно так он и хочет жить.

День за днём он крутил агитационные плёнки в кинотеатре «Победа» в память о настоящем кино, которого больше не существовало. Том не был уверен, что родители одобрили бы это, но надеялся, что они бы, по крайней мере, его поняли.

Адам ведь понял. Как никто другой, он знал, каково это – потерять всё, что тебе дорого, и остаться ни с чем в кромешной, ужасающей пустоте. Ему и в голову не приходило упрекать Тома в неразборчивости. Ведь в этом мире выбор развлечений был очень невелик.

– А, может, мне купить гитару? – мечтательно произнёс Адам, выдернув его из размышлений. – Вдруг гены не подведут?

Том чуть не поперхнулся от неожиданного перехода к теме, которую тот обычно избегал. Определённо, что-то странное витало сегодня в воздухе.

– Ты что же, хочешь из серьёзного человека превратиться в кабацкого музыканта? – хмыкнул он.

– А почему бы и нет? Вы ведь давно выступаете без гитариста. Да и платят в кабаках, как ты говоришь, неплохо.

Том прищурился и внимательно посмотрел на него. Адам до странности не походил на брата ни в чём: внешне и по характеру они с Оскаром настолько различались, что иногда в компании шутили, будто один из них подкидыш. Представить Адама с гитарой на сцене на месте пропавшего брата само по себе казалось нелепостью. Во всяком случае, когда-то казалось. Сейчас Том уже не был так в этом уверен, и, хотя Адам просто веселился, выдумывая дурацкие идеи, он попытался представить, что было бы, если…

– Да не смотри так, я шучу. У меня детская травма: однажды я взял гитару Оскара – просто пощупать, подёргать за струны, а он так орал, будто я решил её поджечь. С тех пор ни к каким гитарам я и близко не подхожу.

– Да уж, к гитаре он относился…

– …лучше, чем ко мне.

Хотя Адам улыбался, печали в этой улыбке было больше, чем веселья. Том не стал с ним спорить, но в глубине души он считал, что все их кровавые распри были просто детской игрой. Обычное дело для братьев, тем более с такой разницей в возрасте. А с другой стороны, ему-то откуда знать?

Адам допил свой кофе и взглянул на часы. Солнце уже садилось за многоэтажками, и почти летнее тепло понемногу уступало октябрьской прохладе. Ещё немного, и они начнут ёжиться от холода, да и сидеть в сумерках среди зарослей казалось сомнительным удовольствием.

– Сворачиваемся? – спросил Адам, и Том согласно кивнул.

Поднимаясь по плохо освещённой лестнице, он чувствовал приятную усталость от хорошо проведённого дня. Странные нотки, всплывшие в их разговоре, уже забылись и никак не омрачали его настроения. Лишь когда Адам запер стулья в кладовке, Тома кольнула грусть. Похоже, лето действительно кончилось, а впереди – долгие тёмные месяцы, полные холода и тревожного ожидания. Ожидания чего, – он или не мог, или боялся себе объяснить, но так уж сложилось, что всю зиму он только и делал, что глушил тревогу и неясные предчувствия.

– Передавай привет Полли, – сказал Адам на прощание, стоя в дверях в квадрате электрического света. – И, если всё-таки у вас появятся вакансии, дай мне знать.

Он улыбался, и Том улыбнулся в ответ и помахал ему, а потом дверь закрылась, оставив его в темноте.

Когда Том шёл через заросшие кустарником дворы к трамвайной остановке, от тёплого дня не осталось и следа. Осень наползала неумолимо, как ядовитый туман, и спрятаться было негде. Он прибавил шаг, чтобы поскорее выбраться из этих безмолвных зарослей, выйти на освещённую улицу, где есть хоть кто-то живой. По вечерам эти запущенные дворы превращались в жутковатые джунгли – люди не высовывали нос из квартир, будто опасаясь чего-то или кого-то, притаившегося в темноте. Том никогда не понимал, почему Адам выбрал именно этот район, – ему хватило бы денег снять квартиру чуть ближе к центру. А в подобных трущобах любого нормального человека преследовало чувство, будто люди здесь лишние. Природа понемногу брала своё, тут и там пробиваясь дикими стеблями сквозь асфальт, разрывая корнями бетон и поселяясь на крышах пятиэтажек. Она наступала – и вовсе не дружелюбно. Казалось, пройдёт ещё десяток лет, и в полуразрушенных домах не останется ничего, кроме кустарника, одуванчиков и полыни.

Добравшись до метро и зайдя в вагон, Том вздохнул с облегчением. Поезд нёс его домой, и он с удовольствием думал о том, как продолжится вечер: они с Полли сядут на кухне и заварят чай, будут болтать до полуночи, а может, и дольше, пока кто-то из них не начнёт валиться на стол от усталости. Приятное завершение приятного дня.

Если, конечно, она придёт домой ночевать.