Читать книгу Аморальный долг. Рассказы - Александра Жуковская - Страница 2

***

В пять тридцать утра она вынырнула на поверхность реальности.

Голова распухла, оплыла, как свечка, раздувшись безнадёжными попытками осознать происходящее. То ли сон не шёл, то ли это и был сон. Но слишком сильно хотелось пить, и болела рука, придавленная бесконечно родным, бесконечно чужим и трогательно беззащитным прекрасным телом. Она снова обвела глазами дымную комнату – разбросанные пустые бутылки, разбросанную пустую одежду, вяло и ненужно повисшую где придётся, и с силой ударила себя по щеке – ну ведь не может такого быть, чтобы правда… Комната расплывалась перед глазами, качалась, как усталая субмарина, и вяло подплывала к холодному солнцу, которое привычно и неохотно, как ни в чём не бывало, растекалось по небу. Наступил июль.

Она попыталась вспомнить, как всё начиналось – усталую, монотонную безысходность, мутную и безрадостную дрожь февраля – но спросонья погрузилась слишком глубоко и оказалась в совершенно другом феврале.

Тысяча девятьсот семнадцатого года.

***

– Пригнись!

Маленькая, худая, она мучительно мёрзла в продуваемом всеми ветрами ватнике с чужого плеча, но старалась не подавать виду. Стремительно таявший снег натёк в широченные сапоги, которыми она умудрилась в кровь стереть ноги, потому что портянки наматывать как следует так и не научилась. Тяжёлая винтовка больно била по бёдрам, саднила перевязанная рука, сводило желудок, и голова распухла от долгой бессонницы. Пламенные речи, лозунги, флаги на ветру – всё потонуло в непреходящем чувстве голода и смертельной усталости. Все эмоции стёрлись, и страстные голоса ораторов слились в неразборчивый, давящий гул. Она уже не могла толком вспомнить, почему ещё пару месяцев назад призывала, задыхаясь от ненависти, палить в гнилых буржуинов. Сейчас перед ней были такие же грязные, голодные, бесконечно усталые люди, которым, может быть, приходилось ещё тяжелее – ведь не привыкли…

Отгоняя непрошеную, чуждую мысль, неизвестно как проникшую в воспалённый мозг, она встряхнула головой и подняла глаза, чтобы, увидев лицо врага, воспылать тем гневом, который и привёл её сюда; подняла глаза и сморгнула, поражённая видением. Вспыхнул немыслимый образ – высокий лоб, холодные глаза, надменный профиль и полные дерзкие губы. Вспыхнул образ врага. Пали в гнилых буржуинов!

Она сморгнула ещё раз, но видение не исчезло – напротив, обрело краски, стало реальнее. Теперь она видела пропитанный кровью бинт на плече и читала в презрительном взгляде холодных глаз всё ту же невыносимую усталость.

– Пригнись, говорят тебе!

Кто-то рванул её за рукав, пытаясь оттащить в сторону – но она, не отрываясь, смотрела в серо-голубые глаза; а в серо-голубом небе уже летела смерть, и даже застывшее мгновение бессильно было её остановить. Неведомый кто-то выругался и отполз в сторону – себе дороже. Кто это был и спасся ли – так и осталось неизвестным. На секунду потемнело в глазах и только потом ожгло страшной болью, дальше которой уже ничего не могло быть.

На каждую анархистку найдётся своя бомба.

Она ещё успела поймать эту нехитрую мысль.

Она уже не успела услышать, как он захлебнулся предсмертным криком.

***

Без четверти восемь.

Робкие попытки сна разбивало, дробило на части тяжёлое биение сердца, и она решила не пытаться больше. В жизни случается мало таких минут. Может быть, они больше не повторятся. Стоит ли тратить их на сон?

Тихо-тихо (если проснётся, она никогда себе этого не простит) она высвободила руку и, приподнявшись на локте, стала с жадностью всматриваться в прекрасное лицо, единственно дорогое во вселенной (это откуда? Все слова забылись, ненужными и жалкими стали слова) – высокий лоб, полные дерзкие губы, чёткий, спокойный профиль, тяжёлые веки под покровом пушистых ресниц – и, водя по нему дрожащими пальцами, внезапно ощутила приступ острой, щемящей тоски. Рыдания сдавили горло, и она едва успела зажать рот рукой – только бы не услышал!

***

И была свадьба – а как и не быть свадьбе, если год выдался хороший, урожайный, и приданое давно заготовили, да и засиделась она в девках – чего уж там? Она, как водится, отревела своё, а утром густо набелили распухшее лицо, навели над красными глазами угольные брови, потащили в церковь. В глазах так и стояли слёзы, и потому свечи сливались в световой круг; она часто-часто моргала, чтоб не размазать белил, и шептала, сама не зная, почему, «помоги, Пресвятая Богородица», хотя, если вдуматься, уж и так помогла – послала жениха.

И, как водится, было шумное, богатое застолье, где она держалась прямо и строго, стараясь не смотреть на жениха, до ушей перемазанного гусиным жиром; но тут гости взревели, и пришлось, плотно сжав губы, терпеть липкие, сальные поцелуи, и подумалось – скорее бы вечер, что ли. Потом вспомнилось, что случится вечером (мать всё описала в красках), и стало совсем уже тошно.

А вечером пришёл человек от молодого барина и о чём-то долго говорил с её отцом в сенях; пьяный жених спал, нависнув над тарелкой. В конце концов отец сплюнул себе под ноги, грязно выругался, махнул рукой и скрылся в доме. Человек подхватил её под руку и куда-то потащил.

– Да ты не бойсь, не бойсь, – повторял он всю дорогу; она и не думала бояться, радуясь неожиданной отсрочке. Из темноты выплыла барская усадьба, и высокая лестница, и свеча на столе, и эфемерное существо в шёлковом халате, которое она видела всего раз, да и то издалека – приезжал прошлым летом, и она, щурясь, любовалась на него. Теперь же это прекрасное, немыслимо далёкое существо было совсем рядом, и щёку обжигало горячее дыхание, и дерзкие губы, не имевшие ничего общего с сальными губами жениха, коснулись её шеи. И стало жутко и стыдно – нет, не тем стыдом, о котором шептала кроткая, богобоязненная мать и недавно вышедшие замуж подруги – стало стыдно своих грубых рук и коротких в заусенцах пальцев, которые не могли, не смели касаться этой нежной, волшебной кожи; шёлковый халат скользнул на пол, комната закачалась и поплыла…

Потом, напряжённо пытаясь разглядеть в кромешной тьме надменный профиль и высокий лоб, она медленно осознавала – и внезапно вспомнила, о чём, краснея и хихикая в рукав, говорила замужняя подруга. Простая, страшная мысль ожгла ужасающей ясностью.

Завтра она вернётся в свой мир – грязный, жалкий, жестокий, измученный надрывной работой, провонявший селёдкой и тулупами, будет гнуть спину, будет рожать детей, будет, будет… и уже никогда, никогда…

Очень тихо (только бы не разбудить!) она выбралась из пышной постели и, зажав себе рот, стянула зацелованное горло розовой свадебной лентой…

Он был страшно поражён этой нелепой смертью. Почему так, думал он, ведь привычное дело. И, мучаясь запоздалым раскаянием, отменил право первой ночи – а всего через пару лет отменили крепостное. Этого он не узнал, потому что совсем скоро сгорел от чахотки – словно предчувствуя близкую смерть, торопился жить.

***

Двенадцать сорок.

Зазвонил будильник, и она впилась глазами в бесконечно дорогое существо – успеть бы наглядеться в последние минуты, потому что вряд ли потом увидит; она так и не научилась верить в чудо, хотя вот же оно, произошло, мимолётное, хрупкое, и резкий звук вот-вот раздробит его на куски…

Но он, не открывая глаз, повернулся и ударил по кнопке; всё стихло, и слышно было только, как вокруг кипит жизнь. Скрипели качели, лаяла далёкая собака, кто-то закричал с балкона: «И селёдку не забудь», стучали каблуки, гудели машины… текли стихи.

Гиперреализм,

Поиски подвоха.

Наступила жизнь,

Уплыла эпоха.

Времени – в обрез,

И сигнал не ловит,

Да сияет крест

В пыльном изголовье.

Распахнуть окно,

Где рассвет растаял,

Стать совсем иной,

Замереть, врастая.

Мокрые глаза,

Давящая нежность…

Он не знал и сам,

Чем дарил нас, грешных.

Ну и что, сказала она, нацарапав слова на обрывке салфетки. Это очень плохие стихи. Чёрт с ним, сигнал, а тут ещё крест откуда-то взялся, ничего не разобрать. И, чтобы вызвать в памяти этот невесть откуда возникший крест, она закрыла глаза и погрузилась на совсем уже немыслимую глубину.

***

Толпа напирала, разгорячённая, потная, жадная до зрелищ – сливалась в многоголосое, жестокое чудовище, ко всему прочему совершенно расхлябанное – каждый норовил двинуть соседа локтем по чему придётся, все толкались, чертыхались, лезли вперёд.

Она никогда не была охотницей до такого рода зрелищ, просто проходила мимо, так что по-любому ничего не смогла бы разглядеть. При желании не всем удавалось – куда уж ей без желания-то? Тем более что горевший вдали костёр быстро дал ей понять, что происходит. Только это могло так радовать толпу.

Сердце тревожно сжалось. Она отчего-то не любила насилия.

– За что его? – спросила она у старушки-божьего одуванчика в заячьем тулупчике и пуховом платке.

– Нечто не знаешь? Безбожник, – старушка поджала губы, и сморщенное лицо приняло выражение благочестия.

Ну, конечно! Что ещё могло так распалить сердца, вызвать такое дьявольское бешенство, как не религиозный экстаз? Она вспомнила строгие мудрые лики по часовням – разве этого хотели святые? Вспомнила бледно-восковую, сумрачную фигуру Распятого – ведь когда-то с Ним было точно так же…

И, встревоженная непривычными мыслями, рванула туда, где связанный безбожник ожидал своей участи спокойно и безразлично.

Она ещё успела разглядеть его лицо – надменный профиль, полные губы и серо-голубые глаза, взиравшие на толпу с печальным презрением. «Мне жаль вас, – словно говорили эти глаза, – бедные вы, бедные люди».

Он знал, за что умирает, и знал, что прав. Вряд ли она прониклась— просто загляделась, и кто-то пихнул её локтем в бок. Подскользнувшись на голом мартовском льду, она ещё успела услышать хруст ломаемых пальцев, ощутить привкус крови во рту и, глядя в безоблачно-сочное голубое небо, судорожно глотая воздух, вдохнуть запах горящей плоти…

***

Пять тридцать.

Да уж, ничего себе утро. Она, разумеется, везде опоздала – но, если вдуматься, куда ей было спешить?

Она всхлипнула и плотнее прижалась к нему – Господи, живой, живой, несчастный, беззащитный. Ну почему она помнит все свои реинкарнации, почему вечно обречена быть ему чужой, враждебной, бессильной спасти? Почему её всё так же влечёт к нему вот уже которую жизнь?

Разве поэтому их год за годом вешали, расстреливали, сжигали на кострах, разве поэтому они век за веком гнили в тюрьмах, умирали в больницах, падали под огнём? Разве…

Он открыл глаза – серо-голубые, безмятежные.

– Ну и чего ты ревёшь? – спросил он сонно. – Разбудила…

– Я тебя люблю, – прошептала она сквозь слёзы, хотя говорить этого совершенно не следовало – холодный, чужой, он и теперь был чужим.

– Меня нет, – строго сказал он. – И тебя тоже нет. Когда ты уже запомнишь – есть только бесконечный цикл смертей и перерождений.

– И любовь, – подумала она, но вслух ничего не сказала – потому что он непременно стал бы спорить, а значит, смог бы переубедить.