Читать книгу Чувство льда - Александра Маринина - Страница 2

– Так, хорошо. Теперь посмотрела в окно и вспомнила что-нибудь интимно-романтическое, – деловито скомандовал фотограф по имени Женя.

Надя не удержалась, фыркнула и звонко расхохоталась. Какой же он забавный, этот Женя! Когда Сережа вел ее сюда, он говорил, что они идут в гости к самому великому фотографу-портретисту всех времен и народов, и Надя готовилась увидеть солидного дядечку в усах, бороде и свободном свитере толстой вязки, точь-в-точь как у Хемингуэя на самой знаменитой фотографии, висевшей в те годы почти в каждом доме. Дядечка-фотограф, если он самый великий, должен был, по ее представлениям, иметь густой бас и изысканно балагурить, используя в речи старомодные обороты, вроде «голуба моя», «барышня» или «не извольте беспокоиться». Именно такими рисовали представителей богемы (а кто же фотограф, если не богема?) в современном театре и кино, и зачастую они именно такими и оказывались, уж Наденьке ли не знать, ведь она выросла в семье, где папа – главный режиссер театра, а мама – знаменитая актриса. Поэтому она сначала удивилась, а потом развеселилась, увидев вместо солидного бородатого дядечки в толстом свитере невысокого субтильного плешивого Женю в клетчатой ковбойке с короткими рукавами и в вытянутых на коленках старых брюках. Она ни на минуту не поверила, что этот смешной сморчок сможет сделать по-настоящему хороший портрет, но позировала со всей серьезностью и добросовестно выполняла все указания фотографа, потому что не хотела обижать Сережу. Боже мой, она так сильно его любит, что готова ради него на все, что угодно! А уж такая-то малость…

– А интимно-романтическое – это как? – спросила она, бросив лукавый взгляд на сидящего в углу Сергея.

Сергей поймал ее взгляд и весело подмигнул в ответ.

– Ну, например, вспомни, как он объяснялся тебе в любви или как вы в первый раз поцеловались, – объяснил Женя.

– Он не объяснялся. Это сейчас не модно.

– А целоваться тоже не модно?

– Поцелуи – это буржуазный пережиток. Если люди любят друг друга, они составляют единое целое, а если не любят, то им незачем быть вместе. Что еще вы мне посоветуете вспомнить?

Надя откровенно веселилась, а присутствие Сергея придавало ей храбрости и желания казаться взрослой женщиной. Фотограф Женя, судя по всему, принимал ее слова за чистую монету, потому что ответил:

– Тогда думай о том, как вы сливаетесь в единое целое. Голову чуть влево, смотрим в окно и вспоминаем.

Надя послушно повернулась к окну, за которым не было ничего, кроме тяжелого, набухшего сердитым дождем осеннего неба. Квартира Жени находилась на девятом этаже, кроны деревьев сюда не доставали. Позировала она с удовольствием и вообще любила, когда ее фотографируют: Надежда Филановская была красивой девушкой, очень красивой, и знала об этом, как и о том, что наряду с красотой наделена и фотогеничностью. На снимках она всегда замечательно получалась.

– Очень хорошо! Еще чуть-чуть вспомнила… не думай о нас с Серегой, думай только о своем, про остальное забудь… И не моргаем!

На несколько секунд повисла пауза, которую разорвала вспышка фотоаппарата.

– Отлично! Остались в той же позе, продолжаем думать…

– Может быть, достаточно, Женя? – спросила Надя. – Вы уже почти два часа меня фотографируете.

– Наденька, чтобы получить три по-настоящему хороших снимка, нужно сделать не меньше ста кадров.

– Да ладно, Жень, – вмешался Сергей, – она права, хватит уже. Это ж не на выставку портрет, а для нас.

– Как скажешь, – фотограф явно был разочарован, ему хотелось еще поработать. – Тогда будем чай пить. Только последний снимок сделаю, ладно? Девушка так хорошо сидит, свет очень удачно падает.

Надя снова замерла, стараясь не моргать и придать лицу требуемое «интимно-романтическое» выражение, но у нее ничего не получалось, потому что в голову лезли всякие приземленные, вовсе не возвышенные мысли о том, как познакомить Сережу с родителями и что они скажут, когда узнают, что он женат, более того, через три месяца у него родится ребенок. Конечно, он разведется сразу же после рождения ребенка, ну, может, не совсем сразу, а где-то через месяц, но обязательно разведется, и тогда они поженятся. Надя Филановская была очень молоденькой, всего двадцать лет, но даже ее совсем небольшого жизненного опыта хватало для того, чтобы предвидеть реакцию родителей. Хотя, возможно, она зря паникует, папа и мама у нее люди современные, не косные, и когда они познакомятся с Сережей и поймут, какой он необыкновенный, какой замечательный, какой умный и тонкий, они, конечно же, одобрят ее выбор. Ну и что, что он женат! Кругом полно людей, которые разводятся и снова женятся, ничего в этом нет особенного. Ну и что, что он старше ее на четырнадцать лет, это даже лучше, чем выскакивать замуж за зеленых сопляков. Зелеными сопляками ее сестра Любочка называла всех, кто моложе ее самой, а ей уже двадцать шесть. И между прочим, отец Нади и Любы тоже старше мамы, на целых двенадцать лет старше, и они прекрасно живут вместе вот уже без малого тридцать лет и любят друг друга. А где двенадцать, там и четырнадцать, разница невелика.

Чай пили здесь же, в комнате, потому что кухню Женя превратил в фотолабораторию, где проявлял пленки, обрабатывал пластины, печатал и сушил снимки. Там, правда, осталась плита, на которой грелся чайник, но все остальное, включая холодильник и кухонную утварь, находилось в комнате. Сергей и хозяин квартиры горячо обсуждали августовские события в Чехословакии и на Красной площади, а Надя маялась от скуки, потому что политикой не интересовалась и ничего в ней не понимала, однако делала заинтересованное лицо и кивала, не сводя глаз с Сережи и продолжая думать о своем. Главным образом о том, как она его любит, и о том, какая она счастливая, потому что он любит ее.

– Они допустили одну ошибку, только одну, но так дорого за нее заплатили! – сокрушался Сергей.

– Какую?

– Они отменили цензуру. Если бы они этого не сделали, все бы у них получилось. Начали бы строить свой социализм с человеческим лицом, развивать рыночное хозяйство, реабилитировали всех, кто пострадал от репрессий, боролись бы с тоталитаризмом, номенклатурой и бюрократами, и никто бы им не помешал. Думаешь, Кремль рыночного хозяйства испугался? Да ему без разницы, пусть бы у чехов был частный сектор, как в Венгрии или в Югославии. Наши цековские заправилы именно отмены цензуры испугались, потому и ввели войска. Пока есть цензура, все можно делать и перестраивать потихоньку, не будоража умы, просто народ будет чувствовать, что постепенно жить становится легче и свободнее, и думать, что это и есть торжество идей социализма. И все довольны. А как только отменяешь цензуру, на людей начинает изливаться такой поток новых мыслей, что сознание не справляется, начинается разброд в мышлении, а это – прямая дорога к бунту.

– Думаешь, все так просто? – Женя с сомнением покачал головой. – Думаешь, тут, в Москве, все умные, а в Чехословакии одни дураки сидят и никто до этого не додумался? Так не бывает, Серега. И потом, что значит – делать потихоньку? Потихоньку, тайком делают что-то, когда знают, что это плохо, неправильно, а они знали, что правы. И между прочим, они действительно правы.

– Да правы, правы, конечно, кто же спорит, но надо же с умом действовать, а не вот так, в открытую! Они что, не понимали, с кем связались? Не понимали, что наше руководство этого не потерпит?

Надя не очень отчетливо представляла себе, о чем они спорят. О Пражской весне она вообще, кажется, ничего не слышала, потому что сама газет не читала, а на обязательной политинформации в Консерватории, где она училась, об этом как-то не говорили, вернее, говорили, но только уже в сентябре, когда закончились летние каникулы, и не особенно подробно. Так, между делом, упомянули, что в августе руководство ЧССР обратилось к СССР с просьбой ввести войска для укрепления обороноспособности Варшавского блока против НАТО. Ну ввели войска – и ввели. Митингов под лозунгом «Руки прочь от Вьетнама» было куда больше, звучали они куда громче, и название деревушки Сонгми, сожженной дотла американским лейтенантом Келли, известно каждому. А Наде Филановской было не до этого, она вся ушла в свою любовь и в нетерпеливое ожидание зимы: Сережина жена наконец родит ребенка, и он с ней разведется. Надя и Сергей тогда поженятся, и у нее начнется совсем другая жизнь, совсем новая, совсем взрослая, такая тревожно-манящая своей неизведанностью, но обязательно полная любви и нежности.

Около десяти вечера она заторопилась домой. Пока родители не знают о Сереже, нельзя приходить слишком поздно. Ну сколько же можно тянуть с официальным знакомством? Она учится, Сережа работает, встречаться они могут не каждый день, да и то только по вечерам, и эти три-четыре часа пролетают всегда так быстро! Конечно, они и в выходные встречаются, но все равно ей очень хочется, чтобы часов, проведенных вместе, было намного больше. А еще лучше, чтобы можно было не ночевать дома. Но это совершенно невозможно, пока мама с папой не одобрят ее будущего мужа.

– Сережа, когда ты к нам придешь? – спросила Надя, когда они шли от метро «Площадь Революции» по улице Горького в сторону ее дома. – Ну сколько можно тянуть?

– Я пока не готов, – скупо проронил он.

– А когда же? Сереженька, я не могу так больше, ты просишь, чтобы я не говорила родителям о тебе, и мне все время приходится что-то придумывать, врать, чтобы объяснять, куда я ухожу и откуда так поздно возвращаюсь. У меня уже фантазии не хватает. И вообще, я плохо умею врать и скоро попадусь. Давай я им скажу, а?

– Надюша, я прошу тебя… Я не могу знакомиться с твоими родителями, пока не разведусь, ну неужели тебе так трудно это понять? Как я буду смотреть им в глаза, если они будут знать, что у меня беременная жена? Да они меня на порог не пустят, более того, они запретят тебе со мной встречаться, будут контролировать каждый твой шаг, не будут подзывать тебя к телефону, и мы тогда вообще не сможем видеться. Ты этого хочешь?

Этого Надя, само собой, не хотела, однако ни на одну секунду не допускала мысли о том, что Сергей прав. Ну как такое может быть, чтобы родители ее не поняли и не одобрили? У нее такие замечательные мама и папа, такие умные, добрые, веселые, талантливые! Они просто не имеют права ее не понять. Наденька Филановская искренне и радостно любила и жизнь, и всех людей и потому пребывала в счастливом убеждении, что такая огромная любовь не может оказаться безответной. Конечно же, и жизнь будет к ней благосклонна, и люди ее тоже любят, а уж о родителях и старшей сестре Любе вообще речи нет. А коль любят, то ни за что не станут препятствовать тому, чтобы она была счастлива. Сережа упирается, потому что не знает, какая у нее замечательная семья. Ну и пусть. Главное – она знает и поэтому верит, что все будет хорошо.

Решение пришло неожиданно, и Надя сперва даже удивилась, что это ведь так просто, почему же она раньше не сообразила? И совсем не обязательно говорить об этом Сереже, она и сама прекрасно может все устроить. Вот только момент надо выбрать удачно.

Дома она еще не успела снять пальто, как в прихожую фурией вылетела старшая сестра Люба.

– Где ты шлялась? – зловещим шепотом начала она. – Сейчас тебе будет.

– У нас было комсомольское собрание, а потом митинг в защиту Вьетнама, – Наденька округлила глаза, всеми силами стараясь продемонстрировать недоумение. – А в чем дело? Я же предупреждала, что задержусь.

– Не было у вас никакого собрания, тебе какая-то твоя подружка звонила, с мамой разговаривала, вот и выяснилось.

– А почему мама дома? – удивилась Надя. – У нее же сегодня спектакль.

– Спектакль! – фыркнула Люба. – У Громова инсульт, спектакль отменили, заменили на «Бесприданницу», а мама в ней не играет. Она уже с семи часов дома.

Надо же, а Надя даже не заметила мамину машину возле подъезда. Впрочем, когда рядом Сережа, она вообще ничего не замечает, смотрит только на него и думает только о нем. Вот невезенье! Надя была вполне разумной девушкой и приходить домой так поздно, как сегодня, позволяла себе только в те дни, когда у мамы был спектакль, стараясь при этом вернуться раньше ее. Отец, главный режиссер этого же театра, в расчет как-то не принимался, потому что он, как правило, оставался до конца спектакля, а если бы ему позволили, вообще жил бы в театре. Если же он по каким-то причинам проводил вечер дома, то уж точно ни в какие телефонные разговоры с подружками дочерей вступать не стал бы и никаких вопросов им не задавал бы. Ничто в этой жизни не интересовало его больше, чем театр, и за возможность служить ему он отдал бы все, не считаясь ни с чем.

– Папа тоже дома? – дрогнувшим голосом спросила Надя.

– Нет, папа поехал в больницу, куда Громова увезли. Все-таки ведущий актер, занят во всех гастрольных спектаклях, и надо понимать, какие перспективы, оправится ли он к гастрольному сезону или надо вводить другого актера. В Москве можно репертуар скорректировать, а на гастроли-то надо везти самое лучшее. Папа, конечно, в ужасе, так что тебе, считай, пока повезло, ему не до тебя. Но мама!..

Люба вскинула руки, пытаясь жестом передать всю степень негодования, в которое впала Тамара Леонидовна.

Ну и ладно. Раз так – значит, так тому и быть. Все равно придется признаваться, так уж лучше сейчас.

Надя переобулась в домашние тапочки и решительно двинулась к себе в комнату. Однако не успела она пройти и двух шагов, как из гостиной донесся хорошо поставленный голос матери:

– Надежда, это ты пришла?

– Я, мам, – откликнулась девушка.

– Иди сюда.

Надя вошла в комнату, пытаясь выглядеть спокойной и одновременно стараясь побыстрее определить настроение матери. Настроение, похоже, было – хуже некуда, не зря же мама назвала ее Надеждой, а не Наденькой, как обычно. Тамара Леонидовна, в свои пятьдесят выглядящая лет на тридцать пять, без единого седого волоса в длинных густых темно-русых кудрях, сидела в кресле, облаченная в лиловый атласный пеньюар с рюшами. Спина прямая, голова гордо поднята, в изящной руке – дымящаяся сигарета, вставленная в тонкий мундштук. Воплощенная неприступность и бескомпромиссность. В общем, поняла Надя, ничего хорошего ее не ждет.

– Где ты была? Только не ври, что на комсомольском собрании. Так где же? Откуда ты явилась в одиннадцать часов?

– Я была… с мальчиком… ну, то есть с молодым человеком.

– Неужели? И давно ты с ним знакома?

Правду Надя говорить и не собиралась, иначе сразу выяснится, что она соврала не только сегодня, но делала это систематически на протяжении нескольких месяцев.

– Со вчерашнего дня. Знаешь, мама, он такой славный. Хочешь, я приглашу его к нам? Ты с ним познакомишься и сама увидишь, какой он чудесный.

Лицо Тамары Леонидовны заметно смягчилось, теперь оно выражало живейший интерес. Уже не так важно, почему дочь солгала, гораздо важнее, что за мальчик у нее появился.

– Ну, насчет приглашения к нам – я бы спешить не стала, – в голосе матери появились царственные интонации, – может быть, он тебе скоро разонравится, так что и огород городить ни к чему. А кто он? Ваш, консерваторский?

– Нет, он художник.

– Как интересно! – Тамара Леонидовна похлопала ладонью по стоящему рядом дивану. – Иди-ка сюда, сядь, расскажи мне о нем подробнее. Как его зовут?

– Сережа. Сергей Юрцевич.

– И сколько ему лет?

– Ну… он старше меня.

– Намного?

– На четырнадцать лет.

– На четырнадцать лет? То есть ему тридцать четыре года? Господи, Надюшечка, да он для тебя старик!

Надюшечка. Значит, мама уже не сердится, наоборот, она готова к доверительному разговору. Вот и отлично.

– Ой, мама, – Надя сморщила носик, потянулась к матери, прижалась щекой к ее обтянутому прохладным атласом плечу, – ну а вы с папой? Он тебя на двенадцать лет старше, и ничего.

– Сравнила! Впрочем, ладно… – Тамара Леонидовна загасила сигарету и повернулась в кресле так, чтобы видеть дочь. – И что, чем он занимается, этот твой Сережа?

– Я же сказала, он художник. Пишет картины.

– Он член Союза художников? У него своя мастерская?

– Нет… Он просто художник, учился в Мухинском училище в Ленинграде.

– Интересно. Чем же он на жизнь зарабатывает? Если бы его картины продавались, я бы слышала его имя. Как ты сказала? Юрцевич? Нет, не слыхала. На что же он живет?

– Мам, я только вчера с ним познакомилась, откуда же мне знать? Неудобно у человека с первой же встречи спрашивать про деньги, правда? Кажется, он преподает в какой-то художественной школе.

Надя отлично знала, что это только часть правды, но в ее ситуации правду и надо выдавать частями, маленькими такими порциями, иначе можно на корню все дело загубить.

– Это неплохо, – задумчиво протянула Филановская-старшая. – А что же он не женился так долго? Тридцать четыре – это уже солидный возраст, в тридцать четыре года у меня, например, было уже двое детей, Любочке было десять, а тебе – четыре годика.

Но Надя и к этому была готова. Только осторожно, частями…

– Во-первых, когда папа на тебе женился, ему тоже было тридцать четыре, ты не забыла? И до тебя он ни на ком не был женат.

– Ты не сравнивай, – строго ответила мать, – ты вспомни, какое тогда было время! Тридцатые годы – это не то, что сейчас, в то время и до сорока лет не жениться считалось нормальным. Люди не о семьях и любви думали, а поднимали социалистическое хозяйство, преодолевали разруху, электростанции и дороги строили. А что во-вторых?

Ну вот, теперь самое главное. Только бы не ошибиться, ничего не испортить.

– А во-вторых, Сережа был женат.

– Был? То есть он в разводе?

– Да.

Ну какая разница, в конце концов? Он разведется через три-четыре месяца, и то, что Надя сейчас сказала матери, станет чистой правдой. Совсем необязательно признаваться во всем сегодня. А когда Сережа оформит развод и пройдет еще какое-то время, никому уже не будет дела до того, когда именно это произошло, осенью шестьдесят восьмого года или весной шестьдесят девятого.

– И дети у него есть?

– Д-да… кажется…

Не говорить же маме, что Сережина жена беременна и скоро родит. Получится, что он не просто развелся, а бросил беременную женщину одну в такой трудный период. Это уж совсем некрасиво, Надя это понимала, поэтому должным образом относилась к тому, что Сергей собирается разводиться только после того, как родится ребенок.

– Мальчик, девочка? – продолжала допрос Тамара Леонидовна.

– Не знаю, мам, мы же только вчера познакомились.

Да, этот момент Надя не продумала. Действительно, кто может знать, мальчик родится у Сережи или девочка? А отвечать надо уже сейчас. Ладно, пусть она пока якобы этого не знает, но ведь, если познакомить Сережу с родителями, они спросят у него, и что ему отвечать? Он-то не знать не может. Хорошо, если угадает, а если нет?

– Значит, алименты, – задумчиво протянула Филановская. – Ну и зачем тебе такое сокровище? Нищий живописец, разведенный, с алиментами. Нет, и думать забудь о нем, и не надо его сюда приводить, очень надеюсь, что в самое ближайшее время ты сама поймешь: он тебе совершенно не подходит и не надо с ним встречаться.

– Ну почему, мам?

Тамара Леонидовна взяла дочь за руки, притянула к себе, обняла.

– Надюша, ласточка моя, поверь мне, со стороны всегда виднее. Ты такая красивая, такая талантливая, тебя ждет блестящее будущее. У тебя дивный голос, тебя хвалят педагоги, главреж Театра оперетты дождаться не может, когда ты выпустишься, он даст тебе все главные роли. Как раз на днях я с ним говорила, он спрашивал о тебе. Захочешь – поедешь в Ленинград, в Театр музыкальной комедии, да тебя с руками оторвут! Вот о чем ты должна думать, а не встречаться с каким-то разведенным оборванцем. Не трать свое время на него, лучше занимайся побольше.

– Так мне что же, и замуж выходить нельзя? – попыталась пошутить Надя.

– Замуж можно, но только так, чтобы это не мешало твоей артистической карьере, а еще лучше – чтобы способствовало ей. Ну чем твой маляр может тебе помочь?

– Он не маляр, – Надя резко вырвалась из материнских объятий, – не говори так. Он очень талантливый художник. Как ты можешь судить, если не видела его картин? Ты же ничего о нем не знаешь! Он такой образованный, так много читал, так много знает! Он честный и порядочный, и очень добрый. Если уж выходить замуж, так только за такого, как он.

Филановская встала и молча прошлась по комнате, до двери и обратно, остановилась прямо перед диваном, на котором сидела девушка.

– А ты, я так понимаю, его картины видела. Да?

Надя молча кивнула, понимая, что наделала кучу ошибок и вывернуться теперь вряд ли удастся.

– И когда же, позволь спросить?

– Сегодня.

– Где?

– Ну как где… Мам, ну какая разница, где висят его полотна?

– Разница есть. Так где они висят, эти так называемые полотна? У него дома, в пустой холостяцкой дыре? Или дома у его близких друзей? Таких близких, что они проявили чудеса деликатности, и когда вы заявились к ним в гости якобы посмотреть картинки, вдруг оказалось, что им срочно нужно уйти, и вы остались в пустой квартире наедине? Или это была комната в коммуналке? Так было? Признавайся! И не смей мне врать!

Наденька растерялась окончательно. Она боялась родителей, боялась их гнева и даже простого недовольства, и в такие минуты, как эта, от страха переставала соображать. Ее любовь к миру была огромной, и этот великий и такой редкий дар оборачивался оружием против нее же самой: она не умела противостоять тем, кого любила, не умела сохранять хладнокровие, если те, кого она любит, были ею недовольны. Нужно было срочно придумать очередную ложь о том, где и при каких обстоятельствах она видела картины художника, с которым только вчера познакомилась, но в голову ничего не приходило.

– Что ты молчишь? Где ты видела его картины?

– У него дома. Мы зашли буквально на пять минут, я только посмотрела – и мы сразу ушли.

– Не смей мне врать!

– Я не вру. Так и было, правда, – пробормотала Надя дрожащим голосом.

Мать молча уселась в кресло, вставила в мундштук новую сигарету, закурила.

– Ладно. Дай мне слово, что не наделаешь глупостей. Я очень надеюсь на твое благоразумие. И подумай над моими словами: он тебе не пара. Лучше прекрати с ним встречаться сейчас, пока у вас не сложились отношения, толку от этого все равно не будет. Так и быть, можешь сходить с ним в кино или на концерт какой-нибудь, не очень часто, раз в две недели, но не более того. И никаких походов в гости к нему или к его друзьям, ты меня поняла?

– Почему? Ну в гости-то почему нельзя?

– Потому что ему тридцать четыре года и он уже был женат. Ты что, не понимаешь? Он искалечит тебе всю жизнь, потом отряхнется и пойдет дальше и даже не вспомнит о тебе. Это твои ровесники подолгу ухаживают и к первому поцелую подбираются по несколько месяцев. А он, этот твой Сережа, – взрослый мужчина, для него постель – дело обычное, повседневное, ты и сама не заметишь, как в ней окажешься. И что ты потом будешь делать? На аборт пойдешь? Будешь терпеть адскую боль без наркоза? А если неудачно сделают? Рискнешь остаться бездетной на всю оставшуюся жизнь? Или запишешься в матери-одиночки? И думать забудь.

– Ничего он не искалечит! Он чудесный, необыкновенный, он потрясающий! Как ты можешь такие гадости говорить о человеке, которого ни разу в жизни не видела?

– Ну, ты, положим, тоже не очень-то много его видела, – холодно заметила Тамара Леонидовна, – если ты не врешь. Или ты не вчера с ним познакомилась, а?

Она сделала паузу, и Надя вздрогнула, когда голос матери неожиданно загремел:

– Сколько времени вы уже встречаетесь?! Месяц? Два? Полгода?!

Девушка сидела молча, втянув голову в плечи. Все пропало. Она сама все испортила. Что же теперь делать? Мама обо всем догадалась, и отныне Наде придется отчитываться о каждой минуте, проведенной вне дома, и о каждом телефонном звонке. Одна надежда на сестру Любу: все-таки театральные спектакли никто не отменит, и мама как минимум два, а то и три раза в неделю будет выходить на сцену и не узнает, что младшей дочери нет дома. Конечно, она будет звонить из театра и проверять, но, может быть, можно как-то договориться с Любой, она ведь старше, она обязательно что-нибудь придумает.

– Что ты молчишь? Я задала вопрос: как давно ты с ним встречаешься? И жду ответ.

– Две недели.

У Нади достало самообладания, чтобы сообразить, какой срок назвать. Две недели свиданий, прикрытых «комсомольскими собраниями», «походами в филармонию», «репетициями» и «днями рождения подружек», – это не так много, чтобы завоевать репутацию отъявленной лгуньи, и в то же время достаточно, чтобы иметь право называть человека добрым, умным, тонким и образованным.

– Ты влюблена? Или он просто кажется тебе интересным человеком?

Мать снова заговорила спокойно, и Наде послышалась в ее голосе даже доброжелательная заинтересованность. Может быть, еще не все потеряно? Может быть, удастся убедить маму?

– Он не просто кажется, мама, он действительно интересный человек, он необыкновенный, – горячо заговорила девушка, но Тамара Леонидовна неожиданно прервала ее:

– Ты меня в гроб сведешь! – Она приложила ладонь ко лбу. – У меня страшно разболелась голова. Закончим это. Я все сказала. Актриса, хотя бы и будущая, обязательно должна иметь поклонников, поэтому пусть он будет, этот твой Сережа, но только в качестве поклонника. Пусть дарит цветы, караулит тебя у подъезда или встречает у Консерватории, пусть приглашает на концерты. Но этим твое общение с ним должно быть и ограничено. Никаких свиданий наедине. И уж тем более никаких визитов к нам домой, не вздумай приближать его к семье. Я прекрасно знаю эту породу нищих живописцев, его пригласишь на чашку чаю, а он через пять минут начнет приставать к папе, чтобы тот устроил его к себе в театр художником-декоратором.

Филановская устало махнула рукой и удалилась в спальню. Надя еще какое-то время сидела на диване, у нее не было даже сил встать. В гостиную заглянула Люба, посмотрела на сестренку насмешливо и с жалостью.

– Ну что, получила?

Надя удрученно кивнула.

– И правильно. Я всегда тебе говорила, что ты врать не умеешь, так что лучше не берись. Почему сразу-то правду не сказала?

– Вот сказала сегодня, только еще хуже получилось. Вообще теперь не знаю, что делать.

– А в чем проблема-то? Что, кавалер неподходящий?

– Мама так считает.

– И правильно считает. Тебе учиться надо, образование получать, а не по свиданиям бегать. Надька, тебе двадцать лет всего, рано еще про мальчиков думать. На меня посмотри, мне двадцать шесть уже, я институт закончила, работаю – и то ни с кем не встречаюсь, а уж ты-то! Сопля ты зеленая, а туда же. Ты сначала профессию получи, потом будешь о любви думать.

Никто ее не понимает, никто не хочет ей помочь, даже сестра, а Надя так на нее надеялась! Ну почему все так глупо, неправильно, почему? Как ей теперь встречаться с Сережей? Если только разрешить ему приходить сюда, когда родителей нет дома, но нужно, чтобы Люба согласилась ее не выдавать. А на Любу, похоже, надежды нет никакой, она окончила педагогический институт и работает в школе учителем младших классов, строгая, требовательная. Надя точно знала, что ее старшая сестра выбрала себе профессию по призванию, она действительно прирожденный педагог, умеет объяснять и учить, да так, что все с первого раза раскладывается в голове по полочкам и уже никогда не забывается. Это Надюша неоднократно испытывала на себе, когда, еще будучи школьницей, не понимала какой-то материал или пропускала занятия по болезни и Люба помогала ей. И не имело никакого значения, к какому предмету относился непонятый материал: к физике, математике, биологии или истории. Люба брала учебник, пробегала нужные страницы глазами и объясняла так, что Надя потом долго удивлялась, почему сама не смогла разобраться, ведь это же так просто!

Да, Люба хороший учитель во всех смыслах этого слова, и ничего непедагогического ни за что не совершит. Как можно было надеяться, что она согласится лгать родителям и покрывать сестру! Глупо. И насчет личной жизни у нее установки строгие: нечего вертеть хвостом и встречаться со всеми подряд, нужно спокойно жить, работать и ждать своего единственного, который непременно когда-нибудь появится, надо только набраться терпения и не делать глупостей. Люба их и не делала никогда. Она была очень уравновешенной и очень правильной, за всю жизнь Надя ни разу не слышала, чтобы родители кричали на нее, ругались или даже просто сделали ей замечание. Нет, Любаша со своей правильностью и принципиальностью ей не помощник.

Что же делать? Как устроить так, чтобы продолжать видеться с Сережей? Как сделать так, чтобы он понравился маме с папой? Разрешенные мамой «раз в две недели» Наденьку ну никак не устраивали.

* * *

Театр, в котором служили Григорий Васильевич и его супруга Тамара Леонидовна Филановские, был известным, любимым зрителями и обласканным властями, благодаря чему каждый год отправлялся на зарубежные гастроли, пропагандируя по всему миру передовое советское искусство. Более того, Тамара Леонидовна давно, много и чрезвычайно успешно снималась в кино и дважды получала на зарубежных кинофестивалях призы за лучшую женскую роль. Помимо дивной красоты и бесспорного драматического дарования, она хорошо танцевала, обладала небольшим, но чудесного тембра контральто, и все это в полной мере использовалось режиссерами как в театре, так и в кинематографе. Особенно хорошо, по понятным причинам, ей удавались роли в экранизациях оперетт, в которых и вокальные, и хореографические номера она исполняла сама. Тамару Филановскую называли второй Любовью Орловой, а некоторые знатоки считали возможным утверждать, что Филановская, пожалуй, даже и получше.

В партию Тамара вступила во время войны, когда была вместе с театром в эвакуации, за два месяца до рождения первой дочери, Любочки. В партийной жизни молодая актриса Филановская всегда была деятельной и ответственной, активно участвовала в общественной работе, выступала на партсобраниях и в результате оказалась одной из немногих представителей мира искусства, чьи кандидатуры при решении вопросов о зарубежных поездках даже не обсуждались. Кого другого и могли обсудить, но только не ее: разумеется, Филановская поедет, товарищ проверенный, в партии с 1942 года, идеологически подкованный, с прекрасной репутацией, любимица всего коллектива, красавица, талантливая, обаятельная, кто же еще, как не она, может за границей являть собой олицетворение духовных побед на пути строительства коммунизма! Тамара Леонидовна была очень умна, и если во время зарубежных гастролей или иных каких творческих командировок с ней беседовали журналисты, то каждое слово в ее интервью было настолько выверено, а все сказанное ею настолько пронизано «линией партии и правительства», что власти советской страны ее просто обожали. Один руководитель, большой поклонник актрисы Филановской, как-то даже сказал, что можно упразднить весь пропагандистский аппарат, работающий на зарубежные страны, вполне достаточно раз в три месяца выпускать Тамару за границу и публиковать ее интервью, чтобы никто в мире не усомнился в безусловном превосходстве коммунистической идеологии.

И все равно, при всей своей благонадежности и блестящей репутации Тамара Леонидовна и ее муж не могли избежать контактов с приснопамятным управлением КГБ, бдительно следящим за настроениями в среде творческой интеллигенции, особенно выезжающей за пределы страны. Мало ли, вдруг кому-то взбредет в голову вывезти или ввезти в СССР валютные ценности или антиквариат, а то и, не приведи господь, остаться за рубежом. Ее никогда не вербовали, не пытались склонить к доносительству о настроениях в труппе, всем известно, что примадонны для этого не подходят, вербуют обиженных, неудачливых, завистливых, а Тамара Филановская к этим категориям никак не относилась. Однако порядок есть порядок, и без дружеской беседы, называемой инструктажем, все равно не обойтись, хоть ты и примадонна, и муж у тебя – главный режиссер и художественный руководитель театра. Однако же для примадонны и главрежа все-таки некоторые исключения делались, и состояли они в том, что инструктаж с ними проводили не рядовые сотрудники, как с другими артистами, а начальство, и с начальством этим со временем у четы Филановских сложились очень теплые и почти дружеские отношения.

Полковник госбезопасности Круглов Иван Анатольевич был джентльменом во всех отношениях приятным, с мужчинами – остроумным, с женщинами – галантным, и перед Новым годом, примерно за неделю, он специально приехал в театр поздравить супругов Филановских с наступающим праздником и вручить соответствующий случаю презент. Круглов сперва зашел в кабинет к Григорию Васильевичу, не без удовольствия выпил с ним по рюмочке коньячку, а затем проследовал в гримуборную к Тамаре Леонидовне, которая отдыхала между дневной репетицией и вечерним спектаклем. Тамара Леонидовна гостю обрадовалась, протянула руку, которую Круглов благоговейно облобызал, с восторгом приняла и рассмотрела подарок – изящную хрустальную вазу.

– Вы меня балуете, Ванечка, – кокетливо сказала она. – К чему такие дорогие подарки?

– Повод увидеть такую женщину, как вы, не может оказаться дешевым, а без повода я не смею к вам являться, – рассмеялся Круглов. – Ну, рассказывайте, как живете, как работа, как девочки. Здоровы? Как у Наденьки учеба?

С того дня, когда Надя поведала матери о своем знакомстве с неким художником, прошло почти два месяца. Больше они к этой теме не возвращались, Надя только трижды за истекшее время говорила матери, что Сергей Юрцевич пригласил ее в театр, и Тамара Леонидовна эти походы санкционировала. Она была уверена, что никаких тайных встреч у ее дочери с Юрцевичем не происходит, Надежда не посмеет ее ослушаться. Впрочем, жизнь актрисы, плотно занятой в театре и на съемках, отнюдь не способствует осуществлению контроля за детьми, это общеизвестно. Филановская понимала, что жизнь дочерей проходит мимо нее, но полагалась на их сознательность и рассудительность. Вон Любочка какая выросла, ни одного неверного или даже просто сомнительного шага, одна радость матери. И Надюша должна быть такой же.

Червь сомнения, однако же, подтачивал потихоньку доверие Филановской к младшей дочери, и она сочла, что сейчас и представился вполне благоприятный случай получить квалифицированный совет.

– Знаете, Ванечка, меня Надюша немного беспокоит, – призналась она.

– А что случилось? – тут же взволновался Круглов.

– Влюбилась, дурочка, в какого-то разведенного нищего художника, да еще с ребенком от первого брака. Прямо не знаю, что и делать. Он ей совсем не пара, а она и слышать ничего не хочет.

– Понимаю, понимаю, – покивал головой Круглов. – Вы сами-то его видели? Как он вам показался?

– Да не видела я его! Еще чего не хватало! Надя, правда, хотела привести его к нам в дом, но я категорически запретила. Зачем мне в моем доме всякие оборванцы?

– Ну, Тамарочка, дорогая моя, от вас ли я это слышу! Почему непременно оборванец? Почему вы решили, что он нищий? Это вам Надя так сказала?

– Да нет, Надюшка-то как раз считает, что он необыкновенный, умный, тонкий и все такое. Но что с нее взять, она восторженная маленькая девочка, ей всего двадцать лет, что она в жизни понимает? Но если живописец не выставляется, не продается, а работает в художественной школе, то кем, по-вашему, он должен быть, этот Юрцевич? Миллионером? Рокфеллером? Конечно, он нищий, вопросов нет.

Круглов нахмурился, и лицо его моментально стало деловым, а голос – сухим и жестким.

– Как вы сказали, Тамарочка? Как его фамилия?

– Юрцевич. А что? Вы его знаете?

– А имя? – продолжал допытываться Круглов.

– Сергей.

– И сколько ему лет?

– Надюша говорит, тридцать четыре.

– Значит, Юрцевич Сергей Дмитриевич, тридцать четвертого года рождения, художник… Когда же он успел развестись?

– Боже мой, – Филановская вскочила с диванчика, на котором до того полулежала, откинувшись на подушки, – вы действительно его знаете? Ваня, не пугайте меня.

Круглов подошел к ней, отечески обнял за плечи и усадил на диван.

– Погодите, Тамарочка, не волнуйтесь. Хотя дело, конечно, сложное. Сергей Юрцевич действительно профессиональный художник, но… как бы это вам сказать… он уже не работает в художественной школе.

– А где же он работает? – испуганно спросила Тамара Леонидовна.

– В ЖЭКе, истопником. Но это информация за прошлый месяц, новую я пока не получал.

– Господи! – Филановская в ужасе всплеснула руками. – Какой ужас! Как истопником? Почему?

– Год назад его уволили из художественной школы и исключили из партии. Он на занятиях в старших классах рисовал шаржи на членов ЦК и побуждал к этому своих учеников. Знаете, в классе, где он должен был вести урок, затеяли ремонт, и занятия перенесли в актовый зал, а там на стенах, ну, как и везде, висят портреты членов Центрального Комитета партии. Вот он и предложил ученикам… Безобразие форменное! Разумеется, это не осталось незамеченным. Его теперь близко не подпускают к педагогической деятельности и вообще ни на одну приличную работу не возьмут. Вот разве что истопником. Вы сказали, он разведен?

– Да.

– Значит, совсем недавно развелся, в прошлом месяце он еще был женат, если мои сотрудники ничего не напутали. А что насчет ребенка?

– Ну, есть ребенок. Я даже не знаю, мальчик или девочка и сколько ему лет.

– А вот это уже странно. Месяц назад никакого ребенка у него не было… Или я запамятовал? Вы уж простите, Тамарочка, но я мог забыть или просмотреть что-то. Вы же понимаете, что человек, представитель творческой интеллигенции, позволяющий себе насмехаться над руководством нашей страны, не может пройти мимо нашего внимания. Разумеется, мы за ним присматриваем, чтобы он снова не начал распространять свои вредные воззрения в среде нашей советской молодежи. Таких, как он, на самом деле в Москве немного, и раз в месяц я получаю общую справку обо всех, так что я мог на что-то не обратить внимания или упустить… Дайте мне пару дней, я все проверю.

– Боже мой, боже мой, – Филановская раскачивалась, обхватив голову руками. – Что же это происходит? Как же Надя могла?

– Погодите, Тамарочка, не расстраивайтесь прежде времени, – мягко успокаивал ее Круглов. – Ничего еще не известно точно. Может быть, это однофамилец. Я все проверю, все узнаю и вам сообщу. А вы дайте мне обещание.

– Какое? – почти простонала она.

– Никому ничего не говорить, ни Григорию Васильевичу, ни девочкам, ни друзьям. И не показывайте виду, что вы чем-то расстроены. Я сперва все узнаю достоверно, а потом мы с вами сядем, подумаем, все обсудим и решим, как действовать дальше. Если ничего страшного – то и слава богу. А если дело плохо, то нужно постараться избежать огласки. Вам ведь осенью снова на гастроли ехать. Вы меня понимаете?

Уж конечно, она понимала. И еще как понимала!

* * *

Круглов вновь объявился за два дня до Нового года. На этот раз он не пришел в театр, а позвонил Тамаре Леонидовне и договорился с ней о встрече.

– Разговор у нас серьезный, если мы появимся где-то в людном месте, нам поговорить не дадут, вас ведь от мала до велика вся страна в лицо знает, – сказал Иван Анатольевич.

Филановская с этим согласилась и без возражений приехала по тому адресу, который назвал ей полковник госбезопасности. Она здесь ни разу не бывала, но догадалась, что это место, вероятно, и называется конспиративной квартирой, где всякие засекреченные сотрудники встречаются с разными нужными им людьми вдали от посторонних глаз. Квартира небольшая, чистая, ухоженная, но все равно видно, что нежилая. Впрочем, Тамаре Леонидовне было не до того, чтобы разглядывать обстановку и оценивать детали. Несколько дней она провела в сильнейшем напряжении, стараясь выполнить слово, данное Круглову, и ничем не выдать своей обеспокоенности, да что там – паники. Она улыбалась, разговаривала с мужем и дочерьми, репетировала, играла, звонила подругам, ездила к портнихе, в то время как внутри у нее все, как ей казалось, зажмурилось и сцепило зубы в единственном усилии: не закричать, не сорваться, не потребовать у Надежды объяснений. Но она выдержала, все-таки Тамара Филановская была превосходной актрисой и умела «держать лицо» в любых обстоятельствах.

Круглов помог ей снять каракулевое манто, усадил в кресло, предложил чаю, от которого Тамара Леонидовна отказалась.

– Ну говорите же, Ванечка, – нетерпеливо произнесла она. – У меня уже никаких сил нет терпеть эту неопределенность.

Иван Анатольевич вздохнул и дружески погладил ее холеную, украшенную кольцами руку.

– Дела наши не очень хороши, – осторожно начал он.

– Говорите, Ваня, я ко всему готова.

– Ну, коль так… Сергей Юрцевич со своей женой не разводился. То есть он по-прежнему состоит в браке. Более того, его жена беременна. Роды предполагаются в конце января – начале февраля. Никаких других детей у Юрцевича пока нет.

– Значит, Надя меня обманула, – в ужасе произнесла Тамара. – Какой кошмар, Ванечка! Моя дочь встречается с женатым мужчиной, у которого беременная жена! Да как же она может! Господи, кого я вырастила!

– Погодите, Тамарочка, это все не так страшно. Гораздо хуже другое.

– Да что же может быть хуже! Ох, Надюшка, Надюшка…

– Тамара, этот Юрцевич – человек крайне неблагонадежный. Тот факт, что его исключили из партии и уволили из школы, не послужил ему уроком. Он в кругу друзей высказывает негативные оценки деятельности партии и правительства, он открыто критикует позицию руководства страны в разрешении кризиса в Чехословакии и поддерживает тех, кто в августе вышел на Красную площадь с плакатами, ну, вы помните эту историю, более того, он позволяет себе насмехаться над советской властью и нашими достижениями в деле строительства коммунизма. Нам стало известно, что он собирался написать и расклеить по всему городу листовки соответствующего содержания. До дела, правда, не дошло, намерение так и осталось на словах, но оно было, и это очень плохо. Одним словом, ваш Юрцевич – отъявленный антисоветчик.

– Так посадите его! И пусть сидит! И не смеет приближаться к моей дочери! – истерично выкрикнула Тамара Леонидовна.

– Тамарочка, дорогая моя, за что его сажать? На семидесятую статью он не тянет, в его действиях нет ничего, что позволяло бы доказать умысел на подрыв советской власти. Слава богу, два года назад ввели сто девяностую «прим» за распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй, но и там нужно доказывать это самое распространение, а Юрцевич высказывается в узком кругу, так что… Нет, натянуть можно, конечно, но нас за это не похвалят.

– Но на тех, кто вышел на Красную площадь, статья нашлась, – возразила она.

– К сожалению, не на всех. Правда, этих людей становится все больше, и пора принимать меры. Однако наше руководство делает основной упор не на наказание, а на профилактику. Мы активно выявляем таких, как ваш Юрцевич, и стараемся сделать так, чтобы им захотелось прекратить свою деятельность. Такие у нас установки сверху. – Иван Анатольевич выразительно закатил глаза к потолку. – Я хочу о другом сказать: отношения у вашей Наденьки с Юрцевичем самые серьезные, он собирается разводиться сразу после рождения ребенка и жениться на вашей дочери. Представьте себе, что это произойдет. А еще через год у нас появятся неоспоримые правовые основания его посадить. И его посадят. Представляете себе перспективу?

Филановская побледнела. В ее семью войдет антисоветчик, которого в конце концов отправят за решетку. И всё. Никаких зарубежных гастролей, никаких кинофестивалей, Григория снимут, отправят на пенсию, в крайнем случае зашлют в какой-нибудь провинциальный театр, и даже не главным режиссером, а очередным. Ее перестанут снимать ведущие кинорежиссеры, ее вообще не будут приглашать сниматься, а в театре не дадут ролей. И уж конечно, Наденьку, жену судимого антисоветчика, не возьмут ни в один театр, и ей, с ее талантом, придется довольствоваться скромной и скучной жизнью учительницы пения в школе… Впрочем, нет, в школу Надю не пустят, там же дети, а вдруг она набралась у мужа вредных идей и начнет плохо влиять на школьников. Значит, все, что ей останется, – быть аккомпаниатором в захолустном доме культуры или клубе. Это совершенно невозможно! Этого нельзя допустить! Она запретит дочери выходить замуж за этого негодяя, вот и все решение проблемы! Но Надежда-то какова! Серьезные отношения… Лгунья, маленькая лгунья. Убить ее мало за это. Нашла с кем связаться.

– Я не допущу, чтобы она вышла замуж за Юрцевича, – твердо произнесла Тамара Леонидовна. – Я этого просто не допущу.

Круглов снова сочувственно погладил ее по руке.

– А вот здесь, Тамарочка, мы с вами подходим к самому главному. Наберитесь мужества, дорогая моя. Вам будет очень трудно не допустить женитьбы Юрцевича на Наденьке. Она совершеннолетняя, она не обязана вас слушаться, они просто подадут заявление в ЗАГС и зарегистрируются. Вы и знать ничего не будете.

– Я ей запрещу! Она не может меня не послушаться!

– Может, Тамарочка, милая, может.

– Почему?

– По двум причинам. Во-первых, она уже попала под влияние Юрцевича, она смотрит ему в рот и слушается только его. Это длится уже полгода и зашло очень далеко.

– Как… далеко? – едва шевеля онемевшими губами, спросила Филановская.

– Очень далеко. При таких обстоятельствах люди обычно все-таки вступают в брак, не считаясь с мнением родных. Вы меня понимаете?

– Сколько уже?

Голос внезапно сел, и последние слова Тамара произнесла шепотом. Она не хотела верить в то, что правильно поняла Круглова.

– Больше четырех месяцев. Срок большой, за прерывание беременности не возьмется ни один врач. В такой ситуации вы просто не сможете воспрепятствовать браку Надюши и Юрцевича.

Боже мой, боже мой… Надюшечка, деточка, что же ты наделала… Надо срочно искать способы спасти ситуацию. Филановской хотелось разрыдаться, затопать ногами, бить кулаками в стену, но она понимала, что не имеет на это права. Пусть Ванечка, Иван Анатольевич Круглов и давний знакомый, и даже добрый друг, все равно он посторонний, тот, в чьих глазах она обязана оставаться великой Тамарой Филановской, а не истерично голосящей бабой. Надо взять себя в руки.

– А если не дать ему развестись? Ведь можно же как-то это устроить, а, Ванечка? Разве можно разводиться с женщиной, которая только-только родила?

– Закон не запрещает. Вот если бы Юрцевич работал в каком-нибудь приличном месте и оставался членом партии, на него, конечно, управа нашлась бы. А так… Ну что он, истопник в ЖЭКе, беспартийный. Что с ним можно сделать?

– А может быть… Ну, я хочу сказать, можно же сделать так, чтобы жена не давала ему развод. Тогда как?

– Тогда суд назначит еще одно слушание через два месяца, даст сторонам время на примирение. Потом еще раз. Потом в иске о расторжении брака откажет. Юрцевич обратится в городской суд, потом в областной. В областном суде разведут, это точно. Если человек на протяжении такого длительного времени хочет уйти от жены и терпит бесконечную судебную волокиту, значит, решение его твердо, и сохранять такой брак смысла нет. Все равно рано или поздно разведут. Но в это время ваша дочь уже родит и будет считаться матерью-одиночкой.

– Да бог с ним, пусть мать-одиночка, только бы не жена антисоветчика, – махнула рукой Филановская.

– Вот тут вы заблуждаетесь, дорогая, – покачал головой Круглов. – Что может помешать Юрцевичу официально признать отцовство? В метрике ребенка он будет записан как отец, и связь Надежды с антисоветчиком скрыть все равно не удастся. И ваш внук будет считаться ребенком антисоветчика.

– Думаете, он захочет признать отцовство? – с сомнением спросила Тамара.

– Уверен. Он любит Надюшу и очень хочет на ней жениться. И будет делать все, что этому поможет.

– Да не на Наде он хочет жениться, а на нашей семье! Любит он ее, можно подумать! Он наше положение любит, наши деньги, наш достаток, наши возможности, нашу известность! Вот что ему нужно! Зачем быть нищим истопником, когда можно в один момент стать членом семьи Филановских, которые ничего не пожалеют для любимой дочери, ее мужа и ребенка. Неужели не понятно?

– Тамара, милая, я не берусь судить, насколько вы правы, но какое это имеет значение? Важен сам факт того, что Юрцевич собирается стать вашим зятем, неважно, какие мотивы им движут, но у него для этого есть все возможности. И его ребенок в скором времени станет вашим внуком или внучкой, этому вы помешать уже никак не можете. Вот из этого и надо исходить.

– И что вы мне посоветуете, Ванечка? – жалобно простонала она. – Не может быть, чтобы не было никакого выхода. Ну скажите же мне. Он есть? – Тамара Леонидовна просительно заглянула в глаза полковнику Круглову. – Я на все готова, честное слово. Если вы мне скажете, что нужно убить этого Юрцевича, я его убью, сама убью, своими собственными руками, но не позволю исковеркать жизнь всей нашей семьи.

– Ну что вы, – рассмеялся Круглов, – зачем такие страсти? И потом, это не решит проблему: Надя все равно запишет его отцом ребенка.

– Ну и пусть! Пока что его еще не посадили за антисоветскую пропаганду, пока он просто художник, вот пусть им и останется навсегда.

Она слышала себя словно со стороны и удивлялась: неужели это она, добродетельная жена и мать, коммунист, член партии с четвертьвековым стажем, дочь убежденного революционера, рассуждает о том, что готова лишить человека жизни, пока он окончательно не испортил свою репутацию, чтобы спасти репутацию и карьеру членов своей семьи? Бред, галлюцинации! Не может она говорить об этом всерьез, на нее просто нашло какое-то помутнение, она в ужасе, в панике, вот и городит черт знает что.

– Простите, Ванечка, я несу какую-то чушь… Какое убийство, что это я… Но должен же быть какой-то выход.

– Да, Тамарочка, голубушка, это вас занесло, – с улыбкой заметил Круглов. – Хорошо еще, что ваш собеседник – я, а не кто-то другой, иначе вас могли бы неправильно понять. Но в том, что вы сказали, есть рациональное зерно.

– Да? – встрепенулась она. – Какое?

– Меры нужно принимать, пока Юрцевич не наделал глупостей. Как бы мы с вами ни старались, его имя уже связано с вашей семьей, Надюша носит его ребенка, и отменить это мы никакими усилиями не сможем. Однако мы можем попытаться спасти именно имя. Вы меня понимаете?

– Нет, – растерянно ответила Тамара. – Чье имя мы можем спасти? Наше? Каким образом?

– Да не ваше, Тамарочка, не ваше. Ваше-то имя что спасать? Оно у вас и так – ого-го! – Он рассмеялся и подмигнул ей. – Я имею в виду имя Юрцевича. Пока что он просто художник и отец Надиного ребенка. Наша с вами задача не допустить, чтобы он превратился в диссидента и Надюшиного мужа. Слышали такое новое слово – диссидент?

– Конечно, – кивнула Филановская.

– Так вот, зять-диссидент вам не нужен. Юрцевича можно посадить за что-нибудь другое.

– За что? – испугалась она.

– Да какая разница, было бы желание. Посадим. И будет сидеть. Тем самым мы одновременно решаем целый ряд тактических и стратегических задач. Во-первых, Юрцевич отправляется на зону и лишается, таким образом, возможности распространять свои антисоветские идеи, потому что уголовники – народ своеобразный и совсем не похожи на тех гнилых интеллигентов, с которыми он общается в Москве. То есть появляется гарантия, что в ближайшие несколько лет его за эти идеи не осудят. Если же он попытается вести свою пропаганду и агитацию среди других осужденных, то об этом очень быстро станет известно руководству колонии, и мало ему не покажется. На зоне всегда есть возможность сделать так, чтобы человек получил новый срок. Но это случится уже не здесь, не рядом с вами, и к вам отношения иметь не будет. Во-вторых, Юрцевич становится банальным уголовником, тупым и отвратительным в глазах вашей дочери, и это отбивает у нее всякую охоту выходить за него замуж и записывать его в метрике отцом ребенка. В-третьих, пока этот тупой и отвратительный уголовник отбывает срок, Надюша основательно остывает, чувства проходят, остается только неприязнь, и когда он появляется снова, ни о каком возобновлении отношений речь уже не идет. Если после отбытия наказания он не возьмется за ум и будет продолжать свою деятельность в антисоветском русле, его, конечно же, привлекут за это, но к вашей семье это уже не будет иметь никакого отношения. Самое оптимальное – за это время выдать Наденьку замуж, и пусть ее муж усыновит ребенка. Всё, история будет окончена. Как вам такой вариант?

– Ваня, неужели это возможно? Вот так, просто взять и посадить человека ни за что?

– Ну почему ни за что? Всегда есть за что. Вы же понимаете, что на зарплату низового работника ЖЭКа трудно содержать беременную жену, которой требуется особое питание, и одновременно ухаживать за молодой красавицей, дарить ей цветы и водить по театрам и концертам. У Юрцевича есть побочные доходы, он же художник, и, кстати сказать, очень неплохой художник, карандашом и кистью владеет. Вот и подхалтуривает, дает частные уроки, оформляет какие-то деревенские клубы в провинции. Деньги получает из рук в руки, никаких документов, никаких подоходных налогов. А это дело подсудное. Или, к примеру, идет себе человек поздно вечером по темной улице, к нему пьяный пристал, оскорбляет, слово за слово – начинается перепалка, а там и до драки недалеко, милиция – тут как тут: нарушение общественного порядка, хулиганство, статья, срок. Да это не ваши заботы, Тамарочка, дорогая моя, вы только решение примите, а уж все сделают, как надо. И имейте в виду: вы и ваш муж – народное достояние, гордость советского искусства, и власть всегда вас поддержит, если вы сами не совершите опрометчивых поступков.

Ну что ж, слово сказано. Дескать, если вы не хотите, чтобы антисоветски настроенные элементы вливались в вашу семью, мы на самом высоком уровне обеспечим вашу защиту, а уж если вы эти элементы к себе приблизите, то потом не жалуйтесь, никаких исключений для вас сделано не будет, потому как из доверия вы выйдете окончательно и бесповоротно. Вот так. И поедете вы с мужем и дочерьми на периферию, в какой-нибудь богом забытый театрик, и останетесь там до гробовой доски.

И еще одно понимала Тамара Леонидовна: Круглов пришел на эту встречу с готовым решением, которое уже проговорил и согласовал с руководством, но с профессиональной ловкостью подвел дело таким образом, что решение это вроде бы пришло к нему на ум спонтанно, только что, в ходе беседы, и более того, частично оно было подсказано самой Тамарой. Ну что ж, Иван Анатольевич не зря ест свой хлеб, можно ему поаплодировать.

– Знаете, Ванечка, я что-то так разволновалась, даже ноги не несут. Давайте, что ли, чайку выпьем, – попросила Тамара.

Ей нужно было собраться с мыслями и силами, чтобы принять решение. Конечно, семью надо спасать, но ведь какой ценой!

Круглов вышел из комнаты и через десять минут вернулся с двумя чашками чаю. Чай был невкусным и, на взгляд Тамары Леонидовны, слишком крепким, но она все равно его выпила, потому что от волнения пересохло во рту. Разговор шел о чем-то постороннем: о новом спектакле, который готовится в театре, о ведущем актере Громове, чья болезнь оказалась, к счастью, не настолько тяжелой, чтобы лишить его возможности выходить на сцену где-то через полгодика, о молодом композиторе Давиде Тухманове, чью модную песенку «Эти глаза напротив» распевали на каждом углу…

Примерно через полчаса Филановская решилась:

– Ванечка, я тут подумала… Вероятно, вы правы. То, что вы предложили, будет для всех наилучшим выходом.

– Значит, даете «добро»?

– Да, – твердо произнесла она.

– Тогда, если позволите, я дам вам несколько советов.

– Конечно, Ванечка, говорите. Я все сделаю, что нужно.

– Первое и главное: никому ни слова. Вы ничего не знаете и ни о чем не догадываетесь. Особенно это касается Надюши. Знаю я вас, женщин, – он снова негромко рассмеялся, – как только ее увидите, начнете смотреть на ее живот. Вы ведь ничего пока не замечали?

– Нет. Надюшка у нас пухленькая, пышечка такая, ничего пока не видно, я бы заметила, если что.

– Вот и не замечайте. И на живот не смотрите. Вы ничего не знаете. Запомнили?

– Да. Что еще?

– Второе: не позволяйте ей познакомить вас с Юрцевичем, не позволяйте приводить его в дом. Если, не дай бог, что-то случится… ну, вы понимаете, о чем я, то не надо, чтобы кто-то мог утверждать, что вы с ним общались, разговаривали и все такое. Потом вас же будут упрекать, что вы не разглядели антисоветчика, или, что гораздо хуже, заподозрят, что он поделился с вами своими воззрениями и вы с ними согласились. Это понятно?

– Да-да, конечно, – торопливо ответила Тамара.

– Теперь третье, тоже очень важное: не откладывая в долгий ящик начинайте готовить Надю к тому, что рождение ребенка – это прекрасно, это самое лучшее, что может быть в жизни женщины, что вы мечтаете о внуках…

Филановская вздрогнула, как от удара.

– Но я о них совершенно не мечтаю! Вы что, Ваня? Ну какая из меня бабушка? Я до самой смерти должна быть молодой красавицей, иначе я перестану быть актрисой. Я и так от всех скрываю, сколько мне лет.

– Вам двадцать семь и всегда будет двадцать семь, – улыбнулся Круглов. – Но поверьте мне, Тамарочка, выполнение моих рекомендаций обязательно, если мы с вами хотим добиться желаемого результата. Сейчас Надюша пребывает в убеждении, что мать-одиночка – это ужасно, это конец всему, в том числе и карьере, ибо так ее воспитывали. Поэтому она не отделяет перспективу материнства от перспективы замужества. Если она рожает, то она должна быть замужем за отцом своего ребенка. Эту связь в ее голове нужно разрушить. Материнство ценно само по себе, безотносительно к замужеству, и если она родит вне брака, вся семья будет только рада и всячески ее поддержит. Понимаете? Нужно заронить в Надюшину головку мысль о том, что наличие мужа не является обязательным.

– Но зачем? – недоумевала Филановская.

– Затем, чтобы Надежда не стремилась к браку с Юрцевичем любыми средствами, несмотря ни на что. Поверьте мне, огромное количество женщин выходит замуж за отцов своих детей без любви, просто потому, что безотцовщина считается неприличной. Сделала глупость, допустила неосторожность, вступила в близкие отношения, не проверив чувства как следует, забеременела, аборт не сделала – то ли не успела вовремя, то ли решила рожать, и выходит замуж за того, кто ей, как выяснилось спустя пару месяцев, совершенно не нужен. Не любит она его, как оказалось. А замуж выходит, потому что ребенок. Если Надюша пойдет по этому пути, можете себе представить, что получится. Юрцевич, находясь в зоне, подаст на развод, его жена с этим согласится, потому что муж-уголовник ей тоже не больно-то нужен, и Надя, не спросясь вас, поедет к нему туда, где он будет сидеть, и зарегистрирует брак. Такое развитие событий тоже нельзя сбрасывать со счетов. А если не поедет, то будет его упорно ждать и выйдет замуж, когда он вернется. И уж наверняка запишет его имя в метрику. Кроме того, Наденька у вас девушка эмоциональная, импульсивная, к тому же молоденькая, жизнью не умудренная и трудностями не закаленная. Сейчас она более или менее спокойна, у нее впереди четыре с лишним месяца, за это время Юрцевич разведется, они подают заявление в ЗАГС, приходят к вам домой, и она скажет: «Папа и мама, я выхожу замуж, у нас будет ребенок». И все будут счастливы и кинутся их поздравлять. Так ей это видится сегодня. А что будет, когда совершенно неожиданно в один прекрасный день ей скажут, что Юрцевич арестован, находится под следствием и его ждут суд и колония? Развестись-то он так и не успел. Как она отреагирует? Что будет делать? Я вас уверяю, Тамарочка, реакция ее будет тем ужасней, чем больше она будет бояться этой самой пресловутой безотцовщины. А когда реакция ужасна, то и поступки совершаются чудовищные. Нам с вами это надо?

До нее наконец стало доходить, о чем толкует Круглов. Ей-то все время казалось, что опасность исходит только от Юрцевича, будь он неладен, и если его убрать с глаз долой, подальше куда-нибудь запихнуть, то все проблемы решатся сами собой. Тамара Леонидовна как-то совершенно упустила из виду свою дочь Надежду, которая тоже способна совершать какие-то поступки, которые могут доставить семье кучу неприятностей. В общем, она совершила типичную ошибку красивой женщины, которая так долго цепляется за свою внешность и моложавость, что инстинктивно вытесняет из сознания неудобные мысли: дети выросли, они уже взрослые, а коль так – они способны и хотят действовать самостоятельно, не испрашивая у родителей разрешения по каждому поводу. Для женщин, которые пытаются продлить собственную молодость, дети никогда не вырастают и не взрослеют, потому что у молодой женщины не может быть взрослых детей, и впоследствии это оборачивается взаимным непониманием, конфликтами, драмами, а то и трагедиями.

– Вы правы, Ванечка, – кивнула она. – Я понимаю.

– Ну вот. Значит, психологическая сторона комбинации выглядит следующим образом: Юрцевич плохой, мать и дитя – это прекрасно. Вторая часть за вами. А уж сделать Юрцевича плохим – наша задача.

– Хорошо, а если Надя сама мне признается, что беременна? Что тогда делать?

– Да ничего! Признается – и замечательно. Обрадуйтесь, покажите, как вы счастливы.

– Но тогда мне придется согласиться на знакомство с Юрцевичем, и она приведет его к нам… Я же не смогу отказаться от знакомства с отцом ребенка, правда? Как это будет выглядеть?

– Тамарочка, голубушка, ну мне ли вас учить? Вы же такая умница! Если Надюша признается вам, что ждет ребенка, она обязательно признается и в том, что Юрцевич женат, у нее просто выбора не будет, иначе она не сможет объяснить, почему он на ней, несмотря на беременность, до сих пор не женился. И вы вполне можете сказать, что не считаете для себя возможным принимать у себя в доме женатого поклонника дочери, это противоречит вашей морали. Дайте ей слово, что, как только он станет свободным, вы с радостью с ним познакомитесь и примете самое деятельное участие в подготовке к свадьбе. Помечтайте вместе с ней о том, как будете нянчить и растить ребенка, и особенно настаивайте, чтобы она не волновалась ни по какому поводу, это вредно для малыша. Когда Юрцевича арестуют, она будет знать, что не одинока, что дома у нее есть сильная поддержка, которая поможет справиться с любой бедой. Если Надюша такую поддержку чувствовать не будет, то никто не знает, что она может натворить. Вы согласны?

Ей было трудно согласиться, но пришлось. Они поговорили еще немного, и Филановская ушла. Выйдя из подъезда, села в свой новенький «Москвич-412», купленный совсем недавно, завела двигатель, но с места не тронулась. Сидела и тупо глядела на противоположную сторону улицы, где на здании кинотеатра висела огромная афиша фильма «Фантомас» с изображением устрашающего сине-зеленого лица. Сеанс только что закончился, и на улицу вываливала толпа возбужденных зрителей, размахивающих руками и горячо обсуждающих только что увиденные приключения бесстрашного и находчивого журналиста Фандора. Какая глупость, какая бездарная тупость все эти дурацкие приключения! И ведь кому-то нравится. Наверное, тому, у кого нет таких проблем, как у нее, Тамары Филановской. Господи, Надюшечка, деточка, что же ты наделала? Влюбилась в первого попавшегося художника, позволила ему заморочить себе голову, а в результате поставила под удар обоих родителей и себя саму. Почему ничего не сказала, когда только познакомилась с ним? Уж Тамара бы сумела объяснить дочери, что встречаться с женатыми мужчинами не просто безнравственно, но и глупо, потому что бесперспективно, а уж тем паче с такими мужчинами, у которых беременные жены. Почему ничего не сказала, когда поняла, что беременна? Ну ладно, молодая, неопытная, не сразу заметила, не сразу догадалась, но все равно ведь наверняка догадалась, пока не истекли первые двенадцать недель, когда еще можно делать аборт. Почему не пришла к матери, не посоветовалась, не попросила помощи? Если бы не тот случай с комсомольским собранием, которого, как выяснилось, не было, Тамара бы так до сих пор ничего и не знала.

Теперь вот внук появится или внучка… Зачем? Кому он нужен, этот ребенок? Тамаре Леонидовне он совершенно точно не нужен. Григорию Васильевичу вообще не нужно ничего, кроме театра. Надюше? Смешно. Она не может осознанно хотеть ребенка, она сама еще совершенное дитя, ей нужно заканчивать Консерваторию и делать артистическую карьеру, перспективы у нее блестящие, и что теперь будет?

В голову пришла странная мысль: жизнь всегда наносит удар именно оттуда, откуда его совсем не ждешь. Разве могла она ожидать, что Надюшка выкинет такое? Даже Любочка, старшая дочь, и та ни разу не огорчила мать ложью или сомнительным знакомством, всегда была послушной и разумной, а уж Надюша-то – она же младшая, и если Люба до сих пор слушается родителей, то Наде сам бог велел. Как же получилось, что она вышла из-под контроля и попала под влияние какого-то антисоветчика? А вдруг он заразил ее своими идеями? А вдруг Надя уже высказывает их среди студентов Консерватории? И со дня на день им позвонит ректор и скажет, что Надежду Филановскую отчислили и исключили из комсомола. И никакой арест Юрцевича им уже не поможет… Боже мой, боже мой, столько лет каторжного труда, столько усилий по выстраиванию своей жизни, по укреплению репутации, и все получилось – и все может пойти прахом. В один день. В один момент.

Она все сидела, не отводя глаз от сине-зеленой физиономии на афише кинотеатра. Это какая-то другая жизнь, жизнь, в которой есть место легкомыслию, смеху и удовольствиям, жизнь, в которой можно ходить на «Фантомаса» и принимать эту бредятину всерьез, а потом выходить из кино и обсуждать ее, потому что нет в эту минуту ничего важнее и интереснее. А в ее жизни все черно, все сгнило и рушится, придавливая обломками ее многолетний труд и труд ее мужа, их талант, их высочайший профессионализм, который уже совсем скоро никому не будет нужен. С ними просто никто не захочет иметь дела. Где же грань между этими двумя жизнями? В каком месте, в какую неуловимую и необратимую секунду чья-то чужая рука провела ее?

Рука неудавшегося художника, истопника из ЖЭКа, ненавидящего советскую власть. Как говорится, было бы смешно, если бы не было так грустно.

А тут Фантомас какой-то…

* * *

Новый год в семье Филановских почти никогда не встречали дома. Григорий Васильевич и Тамара Леонидовна любили праздновать в кругу «театральной общественности», а девочки собирались с друзьями. Конечно, пока дочери были маленькими, их брали с собой, не оставлять же дома одних, потом подросшая Любочка, уходя в свою компанию, забирала с собой Надюшу, а теперь и у Нади есть свой круг однокурсников из Консерватории, с которыми она веселится в новогоднюю ночь.

После встречи с Кругловым Филановская вернулась в театр, в этот вечер у нее спектакль, завтра, тридцатого декабря, и послезавтра, тридцать первого, она играет два детских утренника – традиционную «Снежную королеву», а нужно еще столько успеть! Платье для новогоднего банкета не готово, надо обязательно съездить к портнихе, она обещала все сделать, но вдруг что-то не так, и ей придется переделывать, а это тоже требует времени. Тридцатого с трех часов дня она должна быть на «Мосфильме», на съемках картины, где играет главную роль. Если утром спектакль, то выучить текст роли для завтрашнего эпизода ей придется сегодня, другого времени не будет. И еще нужно непременно успеть сделать генеральную уборку в квартире, ликвидировать перед наступлением Нового года старую грязь, это многолетняя традиция, нарушать которую Тамара Леонидовна себе не позволяла. И еще нанести несколько визитов с поздравлениями и подарками, которые нельзя отменить. И где взять время на все это?

Жизнь Тамары Филановской была подчинена жесткому расписанию. Она – актриса, и это главное. Для того чтобы оставаться актрисой, нужно поддерживать форму и внешность, и это тоже становится главным. Нужно ВЫГЛЯДЕТЬ, это касается в равной степени лица, фигуры, прически и одежды, и на это уходит масса времени и усилий. Косметологи из Института красоты, парикмахеры, маникюрши, массажистки, портнихи – всех их нужно посещать регулярно и достаточно часто, дабы сохранить в неприкосновенности данную природой красоту, которой почти ежедневный плотный грим наносит непоправимый урон.

Она – актриса, и это означает, что жизнь ее протекает в театре и на съемочной площадке, где царят постоянные интриги, ложь и взаимная ненависть и зависть. И потому на первое место выходит репутация, на поддержание которой тоже требуются усилия и время. Тамара Леонидовна много лет назад выбрала для себя роль заботливой милосердной сестры, навещающей больных, утешающей страждущих, помогающей попавшим в беду. Ее должны не только уважать, но и любить, ибо это единственная более или менее действенная защита от разрушительной атмосферы зависти и интриг. Она ездила к коллегам-артистам, в том числе и бывшим, домой, в больницы и дома престарелых, привозила лекарства, фрукты и конфеты, часами выслушивала чужие истории, вытирала чужие слезы и сочувствовала чужому горю. К чести Тамары Леонидовны надо признать, что она в этих ситуациях почти всегда была искренней, она действительно любила людей, жалела их и охотно помогала, порой пользуясь своей известностью и решая чужие проблемы в кабинетах партийных и исполкомовских чиновников. Конечно, иногда случалось, что настроения ехать не было, и сил не было, и нездоровилось, и катастрофически не хватало времени на то, чтобы выучить роль или даже просто побыть дома с детьми, но Тамара все равно ехала, и делала по дороге покупки, и сидела, и выслушивала, и утешала, потому что так надо, потому что иначе даст трещину непробиваемая броня репутации, и зашевелятся злые языки, и пойдут разговоры…

Тамара родилась в 1918 году в далеком глухом сибирском селе, в семье учителя, сосланного за революционную деятельность еще в 1910 году. Она была младшей в многодетной семье и нищеты, голода, холода и неустроенности хлебнула сполна. Ссыльных в селе было много, все они тесно общались между собой, поддерживали друг друга, а после революции стали в той местности оплотом советской власти. Самым близким другом отца Тамары был Арсений Яковлевич Шубин, до ссылки игравший на сцене питерской Александринки и даже в Сибири не оставивший любимого занятия. До революции он дважды в год – к Рождеству и Пасхе – ставил с детьми и подростками сценки и маленькие спектакли на религиозные темы (глубоко верующие местные жители ни за что не позволили бы своим детям участвовать в богопротивных затеях), придумывал декорации, помогал шить костюмы. После революции идеологическая политика изменилась, и Арсений Яковлевич принялся создавать местный самодеятельный театр и даже вместе с отцом Тамары сочинял пьесы соответствующего содержания, например, о том, как плохо жилось батракам при царизме и как хорошо им стало при новой власти. Маленькая Тамара была «при театре» практически с самого рождения и заболела желанием стать артисткой даже раньше, чем первой в своей жизни ангиной.

Первые уроки актерского мастерства она получала все у того же Арсения Яковлевича, который постоянно подбадривал ее и говорил:

– Ты очень способная девочка, у тебя есть талант, но нужно очень много работать, чтобы его развить. Ни в коем случае нельзя лениться, тебе поможет только труд, труд и еще раз труд.

И она трудилась. Училась говорить правильно, чисто, четко артикулируя все звуки. Училась двигаться, танцевать, падать, прыгать. Изучала под руководством матери нотную грамоту, играла на привезенном Шубиным из города и установленном в избе-читальне стареньком разбитом пианино. И каждую свободную минуту проводила все в той же читальне, где, собственно, и обретался театр, пока не построили новый клуб: училась шить костюмы, помогала делать декорации, сидела в уголке во время репетиций, если сама не была занята в сцене.

Арсений Яковлевич часто ездил в столицу и, когда Тамара закончила школу, сказал:

– Тебе надо ехать в Москву, к одному хорошему человеку, я ему о тебе рассказывал. Он поможет.

– Я боюсь одна-то, – робко возразила Тамара, которой, конечно же, больше всего на свете хотелось именно в Москву. Москва – столица нашей Родины, там самые лучшие театры, самые знаменитые артисты, и там даже снимают кино… То самое, про путевку в жизнь и веселых ребят.

– Ну зачем же одна, – улыбнулся Шубин, – я с тобой поеду, отвезу тебя, познакомлю, представлю, так сказать. Ты должна быть на сцене, у тебя для этого есть все данные.

И они действительно поехали. Шубин привел ее в театральную мастерскую к своему давнему другу, который прослушал красивую девушку, посмотрел, как она танцует, смешно подергал длинным вислым носом и вынес свой вердикт:

– Очень сыро, но, бесспорно, с огромными задатками. И фактура хорошая. Будем работать.

Шел 1936 год. Тамара много и старательно занималась, играла в студенческих спектаклях, снялась в двух крошечных эпизодиках у известного кинорежиссера, а в 1939 году познакомилась с Григорием Филановским, который поспособствовал тому, чтобы ее приняли в труппу того театра, в котором работал он сам. В 1940 году они поженились. Тамаре было двадцать два года, ее мужу – тридцать четыре. Она еще не была звездой, она даже еще не играла главных ролей, но ей тогда казалось, что сбылись абсолютно все мечты, даже самые смелые. Надо только быть очень аккуратной, очень осторожной, очень осмотрительной, потому что приходят по ночам, громко стучат в дверь и уводят навсегда. Надо вести себя правильно, чтобы никому и в голову не пришло сказать о тебе худое слово или пожелать тебе зла. В свои двадцать два года Тамара понимала это очень хорошо.

Она всегда любила свою большую семью, в отпуск ездила не на курорт, хотя такая возможность была, а в Сибирь, домой, привозила подарки и гостинцы, с удовольствием возилась с племянниками и племянницами – детками старших братьев и сестер, проводила много времени с состарившимися родителями. Потом, уже после войны, когда пришла настоящая известность, а вместе с ней и достаток, и возможности, всегда помогала родным и деньгами, и делом. Роль заботливой помощницы и доброй покровительницы была для Тамары Леонидовны привычной, естественной, потому и сейчас, будучи примой одного из ведущих московских театров, она продолжала играть эту роль, частично в целях укрепления собственной репутации, но частично и для души.

Где же при такой жизни взять время для семьи и детей? Так счастливо сложилось, что время, отданное работе, оказалось и временем, посвященным мужу, так что супружескую жизнь четы Филановских можно было счесть вполне гармоничной, но вот с дочерьми ситуация сложилась совсем другая. Девочек Тамара Леонидовна видела мало и даже не каждый день. Они вставали утром и шли в школу, когда мать еще спала, они возвращались домой, обедали и делали уроки, когда мамы уже не было, а когда Тамара Леонидовна возвращалась, Люба и Надя крепко спали. Взбудораженная после спектакля или съемочного дня, Тамара поздно засыпала и поздно вставала. А экспедиции, когда приходилось уезжать из Москвы на съемки на два-три месяца! А гастроли! Тамара попросила старшую сестру, потерявшую на войне мужа и оставшуюся одинокой, приехать помочь с девочками. Сестра приехала, жила у Филановских, водила маленькую Надюшку в детский садик, готовила еду, следила, чтобы дети были сыты, тепло одеты, делали уроки и вовремя ложились спать. Когда Наденька пошла в восьмой класс, а Люба уже училась в институте, сестра Тамары вернулась в Сибирь: в присмотре, по общему мнению, девочки больше не нуждались, они стали вполне самостоятельными, да и жить в одной комнате им стало трудно, так что и места для тетушки больше нет.

Дочерей Тамара Леонидовна любила, но без самозабвения. Выражалось это в том, что она всегда хотела для них счастья, хотела, чтобы у них было все и притом самое лучшее, хотела, чтобы они учились на «отлично», были здоровенькими, умненькими, красиво одетыми и благополучными, и готова была делать для этого все, что нужно. Однако они были ей не интересны. Да, вот так странно вышло. Они не были ей по-человечески интересны, она никогда не знала, какие книги они читают в каждый данный момент, понравилось ли им и что они из этой книги вынесли, какие фильмы они смотрят и какое впечатление эти фильмы на них производят. Она не знала, с кем дружат ее девочки, из-за чего ссорятся с подружками и как выходят из конфликтных ситуаций; она не знала, что им снится и плачут ли они во сне. В общем, она их любила, но ничего о них не знала. Как знать, возможно, это было продолжением той самой позиции поддержания искусственной молодости: если ты молода, то дети у тебя маленькие, а коль они маленькие, то они еще не личности и интересного в них ничего нет.

А может быть, дело было в другом…

Рожать Любочку Тамара Леонидовна не хотела, но выбора не было. Аборты были запрещены до середины пятидесятых, а делать криминальный аборт Тамара не рискнула – боялась за свою жизнь, слишком уж много кругом было примеров неудачных подпольно сделанных операций и последовавших за ними смертей. Да еще если узнают – посадят, это тоже не лучше. Конечно, будь она в Москве – проблема бы как-нибудь решилась, она нашла бы потихоньку хорошего гинеколога, договорилась бы, заплатила деньги, но здесь, в Алма-Ате, это совершенно невозможно. Пришлось рожать, хотя к материнству она совсем не была готова. Она еще такая молоденькая, война, эвакуация, ну куда детей-то заводить? Однако выбора у нее не было. Григорий Васильевич к перспективе стать отцом отнесся спокойно, без видимого энтузиазма, ибо, помимо театра, его мало что интересовало, но и без ужаса. В конце концов, семья есть семья, и в ней должны быть дети. Конечно, не ко времени, и без того живут впроголодь, но ведь надо же когда-нибудь ребенка заводить.

С Любочкой, однако, забот оказалось немного. Спокойная и удивительно здоровенькая девочка не требовала к себе повышенного внимания, не капризничала и мало плакала, так что Тамара могла усиленно работать на съемочной площадке в снимавшихся в ту пору фильмах о войне. Приносила малышку в студию, укладывала на составленных в виде импровизированного манежика стульях, в перерывах кормила грудью и без малейшей ревности позволяла возиться с ребенком любому, кто оказывался рядом и был свободен. Вспоминая собственное детство, проведенное в избе-читальне рядом с Арсением Яковлевичем, Тамара была уверена, что Люба тоже заболеет профессией актрисы, однако девочка, которую усиленно опекала эвакуированная из Ленинграда переводчица с английского, взяв на себя фактически роль няньки-гувернантки, легко овладевала иностранным языком, а в пять лет, когда уже война закончилась и Филановские вернулись в Москву, твердо заявляла, что станет учительницей. К этому времени Люба свободно читала по-русски и бегло лопотала на английском.

Вторая беременность обрушилась на Тамару столь же неожиданно, как и первая, однако опыт Любочкиного младенчества подсказывал, что второй ребенок не станет такой уж серьезной помехой артистической карьере матери. Надюша родилась в 1948 году, когда Тамаре исполнилось тридцать. Младшая дочь оказалась полной противоположностью старшей как внешне, так и по характеру. Подвижная, активная, неусидчивая, жадная до впечатлений и невосприимчивая к любым попыткам раннего обучения, Наденька, в отличие от Любы, моментально приковывала к себе всеобщее внимание ангельским пухлощеким личиком и сияющими глазками и одной улыбкой в мгновение ока завоевывала любовь окружающих. Любочкой, аккуратной, дисциплинированной отличницей, восхищались, Наденьку – обожали.

Во внешности девочек причудливо и в то же время закономерно соединились родительские черты. Помимо присущей обоим родителям способности увлеченно заниматься любимым делом, старшая дочь унаследовала от матери изящную худощавую фигуру, а от отца – некрасивое лицо и небогатую шевелюру, а также заметную угрюмость и погруженность в себя. Младшая же девочка обладала красотой, музыкальностью и жизнерадостностью Тамары, но была – в папу – округлой пышечкой, сперва по-детски пухленькой, а в девичестве – крепко сбитой, широкобедрой и пышногрудой. Надежды Тамары на то, что и Надя окажется разумным самостоятельным ребенком, совершенно не оправдались, за ней требовался постоянный пригляд, но на помощь пришла рано повзрослевшая, ответственная Любаша, а потом и сестра Тамары Леонидовны приехала. Таким образом, рождение и воспитание двух дочерей не затормозило театральную и кинематографическую карьеру Тамары Филановской и даже, к счастью, не сказалось на ее фигуре.

Тамара так привыкла к тому, что дочерьми можно не заниматься, что с ними и без того все будет в порядке… Она почему-то не испытывала потребности побыть с ними, провести с девочками свободное время, поговорить, поиграть, ей никогда не было интересно, с кем они дружат в детском саду или в школе. Она искренне не понимала, что в этом может быть интересного. Другое дело – их способности: не по годам развитая Любочка и музыкально одаренная Надюша были постоянным предметом восхищения и зависти знакомых, и это не могло не тешить материнское тщеславие Тамары Леонидовны, поэтому она бдительно следила за тем, чтобы девочки «как следует занимались». Но общаться с ними – зачем? Что интересного может быть в детских головках и в незрелых душах?

И вот сегодня Тамара Филановская с горечью пожинала плоды. Люба доверие оправдала, а вот Надю упустили, упустили… Как, когда?

* * *

Она ни в едином пункте не изменила график намеченных дел, выучила текст роли для завтрашних съемок на «Мосфильме», отдохнула, чтобы в полную силу отыграть вечерний спектакль, и вернулась домой, когда в комнате Нади свет уже не горел. Еще несколько дней назад это показалось бы Тамаре Леонидовне совершенно нормальным: поздно, девочке пора спать. Однако сегодня она усилием воли остановила привычный ход мыслей. Всего-то одиннадцать вечера, разве это время, чтобы двадцатилетней девушке укладываться в постель? Надюшка с самого детства была «совой», терпеть не могла рано ложиться и любила поспать до полудня, и ведь еще полгода назад Тамара, возвращаясь домой около полуночи, а то и позже, заставала младшую дочь бодрой, веселой и отнюдь не сонной. С каких это пор она стала такой паинькой, соблюдающей режим?

Прячется, поняла Тамара Леонидовна. Делает все возможное, чтобы мать видела ее пореже. Боится, что живот уже заметен. Ох, как хочется взглянуть! Нет, не зря Ванечка Круглов предупреждал, чтобы не смотрела на дочь особо пристально, знал, что с этим соблазном справиться будет труднее всего. Можно прикусить язык и молчать, ни о чем не спрашивать, но вот не смотреть… А может, и не видно пока ничего, Надя – толстушка и ничего обтягивающего сроду не носила. Люба видит сестру каждый день и, если бы что-то заметила, непременно сказала бы. Хотя, с другой стороны, на Любочку надежды мало, что она в беременностях понимает, бедная некрасивая старая дева? Разве сможет разглядеть если не растущий живот, то хотя бы признаки токсикоза? Да и к людям она не особо внимательна, вся в себе, в своих мыслях, в своей работе.

Утром Тамара Леонидовна встала пораньше – дел намечено много, надо все успеть – и застала обеих дочерей завтракающими в гостиной перед включенным телевизором. Люба – в строгом костюме с белоснежной блузкой, уже полностью одетая и причесанная перед выходом из дома, и, как всегда, с книжкой, Надя – в просторной фланелевой пижаме, которую мать привезла ей в подарок из ГДР. Не смотреть, не смотреть! Хотя в этой пижаме и девятимесячную беременность не увидишь. Личико свежее, глазки ясные, все как обычно. Только, кажется, ест слишком много. Впрочем, у Нади аппетит всегда был отменным, и покушать она любила.

– Девочки, что у вас с Новым годом? – спросила Тамара, наливая себе кофе. – Где будете справлять?

– Я – дома, – коротко ответила Люба, не поднимая глаз от открытой книги.

– Одна? – удивилась мать.

– А что такого? Никакой интересной компании в этом году не образовалось. Почитаю, посмотрю «Огонек», прекрасно проведу время.

– А ты, Надюша?

– А мы всем классом собираемся у одной девочки, – радостно сообщила Надя, увлеченно намазывая масло на толстый кусок белого хлеба.

Если верить дочери, то класс профессора Московской консерватории Лидии Пожарской был самым дружным на свете. Особенно в последние полгода. Кто знает, так ли это? Раньше надо было выяснять. Ах ты господи…

– Девочки, надо к празднику сделать генеральную уборку в квартире. Люба, Надя, вы меня слышите?

Надя молчала, сосредоточенно жуя, а Люба так и не оторвалась от книги, но все-таки на слова матери отреагировала:

– Ну попроси кого-нибудь, у тебя же полно поклонниц, которые готовы бегать в магазин и стирать твое белье. Каждый день вижу, как они у подъезда дежурят. Не понимаю, почему у нас нет домработницы. Во всех приличных домах есть, а у нас нет.

Тамара Леонидовна задумчиво посмотрела на старшую дочь. Н-да, а казалось, что неглупая девица. Выдержала паузу, как и положено в спектакле.

– Любаша, какой у тебя чудный костюмчик, и сидит на тебе как влитой. Где ты его покупала?

Наконец Люба подняла удивленные глаза на мать.

– Ты что, мам? Это же ты мне из Англии привезла. Забыла?

– Ах вот как? Значит, мама из Англии привезла? – Тамара постепенно повышала голос, подводя сцену к кульминации. – То есть здесь, в Москве, ты ничего такого купить не можешь, да? Так вот, моя дорогая, запомни раз и навсегда: если ты хочешь носить костюмчики, которые твоя мама привозит тебе из-за границы, а также туфельки, юбочки и сумочки, то, будь любезна, не подвергай испытаниям мою репутацию. Меня уважают в театре ровно до тех пор, пока я не вызываю излишней зависти. Все наши актрисы сами ходят по магазинам, готовят, стирают и убирают, и я должна быть такой же, как они, иначе меня сожрут с потрохами. Ты что, не понимаешь, что такое театр? Ты не знаешь, какой это гадюшник? Стоит мне только дать повод – тут же нашепчут, настучат, напишут, и райком партии не утвердит мою кандидатуру на поездку.

– Да брось ты, мама, – лениво протянула Люба. – Ты же ведущая актриса, ты звезда, ну как они могут не взять тебя на гастроли?

– А вот так и могут. Ты думаешь, у нас есть незаменимые? Каждый спектакль имеет второй состав, между прочим. И никто не посмотрит на то, что я – жена главрежа, а я, в свою очередь, никогда не пойду на то, чтобы просить папу заступиться за меня. Он живет только своим театром, и он не должен портить отношения с управлением культуры и с райкомом, заступаясь за меня, иначе его лишат того, чем он дорожит больше всего на свете. Ты меня поняла, Любовь Григорьевна?

Зазвонил телефон, и Надя тут же вскочила и метнулась к аппарату. Тамара Леонидовна не удержалась, бросила цепкий взгляд на фигуру дочери. Нет, не видно, да еще пижама эта… Что это она так заторопилась ответить? Ждет чьего-то звонка с утра пораньше? Впрочем, понятно, чьего – Юрцевича.

– Мама, это тебя.

В голосе слышно разочарование. Деточка моя, глупенькая, что же ты творишь?

Тамара взяла трубку. Звонила портниха насчет платья. День, заполненный делами и хлопотами, начал затягивать Тамару в свой неумолимый круговорот, из которого надо непременно вынырнуть и найти время для еще одного дела, о котором Тамара Леонидовна думала всю ночь. Нужно обязательно встретиться с Ароном Моисеевичем. Он даст дельный совет и будет молчать. Если сроки для позднего аборта уже пропущены, то, может быть, можно как-то устроить ранние роды? И не будет у Нади никакого ребенка, и Юрцевич исчезнет из их жизни – об этом позаботится Ванечка Круглов, и никто ничего не узнает, и все войдет в обычную колею.

Когда девочки ушли – Люба на работу, в школу, а Надя в Консерваторию, Тамара Леонидовна набрала номер Арона Моисеевича, знакомого и доверенного гинеколога. Ей удалось застать его дома, но оказалось, что у него ни сегодня, ни завтра не найдется возможности встретиться: через двадцать минут он уходит на работу, а после рабочего дня в клинике он со всей семьей уезжает на дачу и вернется только 3 января.

– А у вас что-то срочное, Тамарочка? – озабоченно спросил он. – Какие-то проблемы?

– Не у меня. Мне нужна консультация, Арон Моисеевич.

– Давайте в двух словах по телефону.

– Вы думаете? – засомневалась Тамара Леонидовна.

– Ну вы хотя бы скажите, в чем дело, а там решим. Давайте, Тамарочка, давайте, время идет.

– Сейчас, одну минуточку.

Она положила трубку, вышла из гостиной, на цыпочках подошла к спальне и приоткрыла дверь. Григорий Васильевич громко храпел, раскинувшись на широкой супружеской кровати. Детские утренники интереса у него не вызывали, и, в отличие от жены, он не собирался так рано вставать и идти в театр. Надо надеяться, он не проснется и разговора с Ароном не услышит.

Плотно притворив обе двери – в спальню и в гостиную, Тамара Леонидовна вернулась к телефону.

– Арон Моисеевич, что можно сделать в двадцать недель? – начала она с места в карьер.

– Ничего, – моментально и решительно ответил врач. – Если, конечно, нет жизненных показаний. Есть?

– Нет, – честно призналась она. – Я имею в виду, их нет в плане здоровья.

– Значит, они есть в… так сказать, социальном плане?

– Вот именно. И очень серьезные.

– Это будет дорого стоить. Около полутора-двух тысяч. Если, конечно, кто-нибудь возьмется.

– Но вы можете порекомендовать того, кто возьмется?

– Поищем, – неопределенно пообещал Арон Моисеевич.

– А может, вы сами? – робко предложила Тамара.

– Ни в коем случае, – резко отозвался тот. – Я этим не занимаюсь. Но есть коллеги, которые могут сделать все в лучшем виде. Позвоните мне после третьего января.

– Спасибо, Арон Моисеевич. Еще два слова, пожалуйста. Это… ну, я хочу спросить, это очень опасно?

– Очень, дорогая моя. И очень опасно, и очень больно. Намного больнее, чем обычные роды. Но если дама так решила и если у нее действительно серьезные основания, то она, как правило, готова терпеть. Она же готова, я так понимаю?

– Не знаю… Я не уверена. Арон Моисеевич, я вам доверяю… Речь идет о моей Наде. Она попала в тяжелую ситуацию.

– О Наде?! Боже мой, боже мой… Да как же это, Тамарочка, голубушка?

– Да вот так. Сама не знаю как. Она со мной об этом не говорит, я вообще узнала из третьих рук. Теперь вот голову ломаю, что предпринять.

– А если замуж? – предположил гинеколог. – И пусть себе рожает на здоровье.

– Исключено. Это и есть социальный аспект нашей ситуации.

– Понимаю, понимаю, – задумчиво протянул он. – Скажите-ка мне, как у нее со здоровьем? Хронические заболевания и все такое.

– Она здорова. Никаких хронических заболеваний. Здоровая двадцатилетняя девица.

– А что с кровью? Вы, помнится, как-то говорили мне, что у нее низкая свертываемость. Я не ошибся?

– Не ошиблись. Это действительно так и есть. А что, это плохо?

– Очень плохо, Тамарочка. Во-первых, при плохой свертываемости ни один приличный врач не возьмется, а неприличного я вам и рекомендовать не стану, а во-вторых, это может быть очень опасным, и я вам просто не советую даже думать об искусственных родах. Начнется кровотечение, которое не сумеют остановить, и девочка может погибнуть. Всё, Тамарочка, выбросьте это из головы, даже обсуждать ничего не буду.

– Неужели ничего нельзя сделать? – в отчаянии проговорила Тамара Леонидовна. – Вы же врач, Арон Моисеевич, ну посоветуйте что-нибудь!

– Как врач я вам ответственно заявляю, что нет ничего здоровее для здоровой женщины, чем здоровые своевременные роды. Если вы печетесь о благе своего ребенка и не хотите навредить, то пусть девочка родит. Вот вам мой единственный совет. Приводите ее ко мне, я ее посмотрю и буду наблюдать до самых родов. Мне пора бежать, Тамарочка. С наступающим праздником вас, Григорию Васильевичу от меня поклон передавайте, а после третьего числа приводите Надю ко мне на прием. Договорились?

– Договорились, спасибо, – уныло пробормотала Тамара Леонидовна.

Слабая, едва затеплившаяся надежда рухнула. Разумеется, она не собирается подвергать свою девочку процедуре, которая не только страшно болезненна, но и опасна для жизни. Значит, придется готовиться к тому, чтобы стать бабушкой.