Читать книгу Крылатое человекоподобное существо. История одной семьи - Александра Нюренберг - Страница 3

– Это запрещено.

– Это приятно.

– Теперь, когда они насторожены и всюду ищут врагов…

– Теперь они заняты войной.

– У них, поверь, хватает времени. Я сам видел вчера, как в ущелье расстреляли какого-то человека.

– Молод, хорош?

– Ты неисправима.

Он не мог говорить об этом так просто, как она. Когда мужчине завязали глаза, прежде чем провести тайной тропой, тот дёрнул плечом – прядь, наверное, попала в узел, и поморщился. Он-то видел только светлые волосы и широкие плечи в окровавленной рубашке – с определённой точки высоты большего не разглядишь. Но, когда пуля неторопливо летела, ввинчиваясь в сумрачный, просквожённый багровыми лучами воздух, у него возникло сильнейшее желание нарушить все правила… а, Баалзеб с ними. «Вот это называется – нарваться, я понимаю». И он, глядя страдающими глазами, в которых пульсировали сдвоенные крест-накрест зрачки, приближающие происходящее с той тысячи метров, которая отделяла дерево на отроге, где он сидел, вцепившись когтями в кору, от маленького расстрельного плато там, в пропасти, – поднял ладонь.

Что за…

Он был озадачен, когда схваченная его взглядом пуля не сдвинулась ни на миллиметр. Что-то помешало ему, но что?

– Говорю тебе, ты плохо шутишь.

– Оу-м-м…

– И дошутишься. – С улыбкой и вздохом завершил он разговор.

Нельзя быть с ней рядом, смотреть на неё и не улыбнуться.

Он выкинул происшествие из памяти, хотя странность поведения пули осталась, как иголочка в ней. Возможно, меня больше разозлила эта помеха, не давшая мне насмеяться над людьми в чёрной форме и проводником, старавшимся смотреть только в небо, нежели то, что не удалось спасти остаток жизни этого человека. Все мы холодны, как смёрзшийся снег на вершине. И я, что бы я ни говорил и как бы ни морализировал.

Но пуля… пуля. Впрочем, было и ещё что-то…

Он смотрел на неё искоса – вот она, тоненькая, вся чёрная, в сквозящей естественной позолоте и гибкая, как лебедь. Она сидела на поросшем травою камне, спустив длинные ноги, вокруг которых обвился хвост. Кончик его блуждал в траве у её пальчиков, таких аккуратных, заглядишься. Тёмные лёгкие тени грозно вздымались над её узкими плечами.

Личико, конечно, ужасное… хотя отчего бы? Есть в нём правильность, пугающая перевёрнутой логикой. Но эти чёрные острия по обе стороны головы сразу притягивают взгляд и раздражают воображение.

Омерзительно привлекательна.

Он выпрямился и, опираясь плечом, ответил на её внезапный вызывающий взгляд. Он попытался приобщиться к вечной игре людей – представить, как он выглядит… взглянуть на себя чужими глазами. Её глазами. О, это очень чужие глаза.

Но у него не получилось.

Он знал, что смотреть на него – одно удовольствие.

Поза вольная, уверенная – безжалостный на этой высоте свет не упустил бы изъяна. Но изъяна нет.

Ни телесной брутальности, когда плоть похожа на маскарадный костюм, вроде идеального гражданина из анатомического атласа.

Ни расслабленности мечтателя, лелеющего свой комфорт над облаками.

Вторая пара рук, поддерживающая крылья, в эти минуты покоя не видна. Подобные кожаному плащу в раскрытом состоянии, сейчас крылья сложены за спиной. Навершия их напоминали оружие, закреплённое портупеей. Целесообразная красота искупала намёк на грозную избыточную силу.

Для того чтобы подняться на таких крыльях, нужен плечевой пояс, способный выдержать вес тела в воздухе. И какого тела! Вдобавок, требовалась свобода манёвра, возможность посмотреть за плечо, закрыться крылом.

Лёгкий поблёскивающий туман, естественное испарение кожи, напоминал человеческую одежду.

Да, он – милый, что уж там.

Руки он сложил на груди и опирался ими на подтянутое вверх колено.

– Не простудись, смотри. – С улыбочкой заметила она.

История, которую придётся пересказать мне, хотя было бы здорово спихнуть эту обязанность на кого-нибудь другого, произошла в огромном городе на самой окраине одного из континентов, в самом начале самой кровопролитной и безумной войны, когда-либо вовлекавшей в игру на эффективное самоистребление экзальтированное племя людей.

В городе война являлась призраком, самолично не заходила. Он, город, ощущал себя частицей великолепной и сильной империи, слегка запачканной в тех субстанциях, из коих прилично в вагоне для нежных и некурящих упомянуть только неправедные чернила. Но империи пришлось воевать с тьмой во имя утреннего света, и оттого она чуточку пообчистилась. Настолько, что приличные люди в других концах мира перестали чувствовать холод в желудках и других непочтенных местах своих слабых тел при одном её упоминании. Они даже следили за сводками и шёпотом повторяли последние известия с фронтов:

– Они отбили ещё один город… Они вошли на оккупированную территорию…

Ещё пара месяцев и сводки повторяли уже нормальными голосами на разных языках мира. Вполне допустимо оказалось – только если вы не находились в неотбитом империей городе, вслух сказать, пожимая плечами:

– Ну, полно ворчать, дорогая… если они – зло, то уж, по крайней мере, меньшее. И не нам, маленьким оазисам законности и древних прав, осуждать эту циклопическую силу, пробуждённую самой природой. Они платят кровью и мясом – своими, заметь, дорогая, и, пожалуйста, передай мне заменитель жира… спасибо… и платят исправно.

Прошло ещё девять месяцев, женщины произвели на свет, потерявший право на привычный эпитет, уйму младенцев. Стало ясно, что, если империя не отступит и, неустанно шагая с устаревшей винтовкой, падая время от времени на одно колено, всё же будет подыматься, как оживший лесной дуб, выдравший из земли свои корни, – заменитель жира снова скоро можно будет заменить обыкновенным животным жиром, а младенцы, возможно, самые жизнеспособные из них, вырастут, не зная, что такое сахарин.

Ещё полгода – и в газетах освобождённых территорий крупно набирали:

– Не могут же они воевать за всех! Все на помощь империи!

Неизбежный, хмурым утром, обозначенный часовыми стрелками на больших командирских, придёт час воздаяния. Приличные люди, увидев озарённое страшными вспышками салюта небо и неисчислимые полки победителей, возвращающиеся по их улицам домой, снова перейдут на негромкий обмен репликами, пока ещё одобрительный. Ну, а потом, некоторые из приличных предложат создать, на всякий случай, тайный оборонительный союз, ибо рвы, полные черепов, и чересчур урожайные поля поселят в их умах тягостный призрак неведомой опасности.

– Как же им удалось? А вдруг они…

Но это уже другая история.

В городе властвовала тишь-тишина.

В неизвестные времена обстоятельства поместили его в котловину невыносимо высоких гор.

Невыносимо высоких, заметьте, даже для местного населения, привычного смотреть вверх в небо и в глаза тому, кто создал мир.

О, это были бело-лиловые горы, изрытые ущельями, сквозь которые щегольские пилоты империи, следующие на воздушные трассы войны, пролетали в наивных машинах, вынося иногда на хвостовом оперении шматки серых туманов, гнездящихся здесь с тех пор, как крылатые человекоподобные существа вовеки покинули свою территорию. Непроливайки горных озёр с чистейшей водою стояли на неподвластных разуму высотах.

Луна была видна очень хорошо. В силу ли оптических возможностей местности или ещё чего-то, она большая, песочная, висела прямо в городе в ту ночь, которая принадлежала ей всецело. Даже люди видели её чуть ли не такой же большой, как мы, не обладая способностью приближать предметы издалека.

За пятьдесят лет до происшествия городом, впрочем, здесь и не пахло. Пахло лишь ледяными облаками, камнем, столь старым, что он позабыл о древнем зле, заключённом в нём, и, когда летнее солнце принималось в мае сжигать эту часть континента, – нагретою травой.

Окрестности, впрочем, сражались за жизнь. С полсотни деревень осиными гнёздами цеплялись за скалы в забежавшем сюда с полтысячу лет назад и оторопевшем от неожиданности лесу – мол, куда меня занесло. Колодцами здесь служили горные речки, пастбищами – закоулистые горные тропы, ниже за хребтом двигались сады плодовых деревьев, и виноградники… дальше плоско лежала пустынная степь, и в средине её красный забор с превосходно нарисованным, видным издалека черепом – там помещался лепрозорий.

А сюда, в тихую долинку у стопы лиловых гор, в тень кустарника с чёрными очень сладкими ягодами, жители окрестностей в определённый издавна день спускались в своих пёстрых халатах. Они ехали на серых ушастых, похожих на гигантских зайцев, ослах и низеньких пони, рыжих с широкими копытами. С собою жители прихватывали овощи и приводили баранов. Здесь, как перелётная птица, на избранном месте гнездилась ярмарка. Первую из них видели ещё крылатые человекоподобные существа.

Тот, у кого насчитали больше всего баранов, как-то назвал это место в честь цезаря. И цезарь услышал слово сказанное, и благосклонен был его слух.

К следующей ярмарке здесь появилось множество людей, носивших отчего-то только полосатые халаты. Они говорили на всех языках империи и даже иных стран. Звуку их голосов вторил звон невиданных браслетов из неизвестного, как видно, редкостного, металла, которые они желали носить не только на запястьях, но и на лодыжках.

Ещё спустя ярмарку эти странные люди выстроили сотню нечистых безоконных домов, в которых поселились сами, и с чёртову дюжину обычных поодаль – так появился посёлок, который и унаследовал почётное имя.

Сюда были присланы геодезисты, сплошь загорелые с выцветшими бровями парни, оторви и выбрось, лихие на язык и… да и вообще, резвы без меры, так что местные отцы только плевались, глядючи, как иной из этих добрых молодцев расставляет свой трёхногий прибор и нагло засматривает в раскалённое небо, даже не щурясь.

Они прошли по всей степи с диковинными, как оружие из иных миров, инструментами и, как гласит легенда, переночевали в лепрозории – так, на спор. Нанеся на карты эту часть континента, они отдали карты начальникам, а те отправили их цезарю. И он увидел, и глаза его были, как два солнца.

Люди в полосатых халатах куда-то делись, как по заклинанию, изгоняющему непонятное, а приехали люди в костюмах и то смеялись, то принимались молчать, когда какой-нибудь местный старик, доискивающийся нового, почтительно спрашивал, почему они не изволят носить такие красивые украшения из металла, как их предшественники, вошедшие в сказки и тексты заговоров.

Прошло пятьдесят лет, и в горах белел город. Его назвали в честь Луны, ибо ярмарочный день всегда приходился на полнолуние.

Он был величествен, и шпили его зданий отражали лунный свет даже лучше, нежели солнечный.

Как всегда бывает, сюда стали стекаться превосходнейшие из людей империи и подонки. Эти последние тоже были в своём роде превосходны.

Крылатые человекоподобные существа гнездились здесь со времени… да Баалзеб знает, с какого времени – у них память не многим лучше людей. Словом, примерно десять тысяч лет кануло, как они окончательно покинули горы.

Ещё раньше они избрали себе новое местопребывание. Не так далеко…

Когда Луна была круглее и спускалась, куда ниже над дикими и окультуренными местами, многие из них уже устраивали новые гнёзда в песочных холмах и на сочных, как хлебная лепёшка, равнинах, где всё так непохоже на холодные горы. И шар Луны висел над улицей в их тайных городах.

А по поводу этого города злые языки говорили, что выстроен он так, что ближайшее горное озеро в случае самомалейшей неурядицы может вылиться в него, как начальник из местных выливает из чайника спитую заварку, встряхивая его умелым круговым жестом.

Она навострила острые крохотные уши. Он склонил к ней лицо, выразительное, как на фреске, лобастое, с широким выпуклым подбородком.

– Пари?

Неуловимым движением, медленным и быстрым, она возложила ему на колено маленькую руку, втяжные коготки легонько царапнули его кожу.

– Эге.

Он сел ровненько, и милая улыбка осветила его ярче даже светлых мерцающих глаз. Она тоже показала мокрые и белые, как подтаявший снег, зубы. Он отвёл взгляд – ему не нравились её клыки, чуть длиннее, чем следует.

– А если засекут?

– А мне по барабану. – Объявила она и, подумав о чём-то в том же стиле, как двигалась, нахмурила крылатые бровки. – Погоди-ка… ты что же, та-ак боишься за меня?

Он прикусил губу, чтобы не вырвалось необдуманное словечко.

– Нет, за некоего болвана, крылатого человекоподобного, который собирается принять участие в глупейшей авантюре.

Она вскочила, и когти на её лапках глубоко вонзились в траву. Стреловидный хлыстик хвоста разгулялся и безжалостно сшибал жёлтые головки цветиков, единственных, которые выдерживали высокогорные перегрузки.

Суженными глазами, ощерясь, она следила за каждым его движением, даже за тем, как вздымалась его грудная клетка. Он не сомневался, что она видит его насквозь – в буквальном смысле. Это не слишком приятно. Сам он этого не умел. Правда, он умел многое другое… мы все умеем много чего. Но он был особенный. И только потому, что когда-то сказал: «Здесь никого нет».

– Ты хочешь сказать?..

Он кивнул. Этот кивок должен был означать, что он совершил сей секунд непоправимую глупость. Это он и означал.

Далее они говорили примерно минут пять. Он смущённо посмеивался, подыскивая слова, она же была, как это ни смешно, предельно сосредоточена и слов, как всегда, не подбирала. Во всяком случае, у него создалось такое впечатление.

– Но необходимо договориться об очень важном.

– О чём? – Спросил он не без тревоги.

Она внимательно посмотрела.

– Ты сам понимаешь…

Она выразительно сморщила нос, показала клычки.

– …не делать фуку.

– За кого ты меня принимаешь? – Уже серьёзно ответил он.

В обществе людей раскрыть друга… особенно её… такую бессовестную и красивую.

Так он подумал.

Если она подозревает его – но в чём? – зачем же придумала весь этот вздор?

– Нет, я не нарушу правил. – Возвысил он голос с необходимой долей торжественности. – Не сделаю того, что заставит тебя принять привычный облик.

– Ни при каких обстоятельствах? – Спросила она со странным выражением.

– То есть, – осторожно заметил он, – ты имеешь в виду провокацию.

– Фу-ка, слово из арсенала местных ликвидаторов или как их там.

Они ещё поговорили. Она принялась настойчиво расспрашивать его о расстреле. Затем, прервав его, прежде чем он успел договорить (о пуле он рассказывать не стал, как и о своем намерении спасти приговорённого), она спросила:

– А как будем выбирать, на кого охотиться?

Он поёжился.

– Ну, как, как… как скажешь.

Она в своей обычной манере глянула из-под ресниц.

– Есть там внизу одна семейка. Муж на фронте. Соломенная вдова… Сам понимаешь… натуральная медовая блондинка… ничего себе, ну, для человека. А у её мужа два брата…

– Час от часу не легче, – пробормотал он. – Братья, блюдущие честь. Отлично. Что ты там говорила насчёт не привлекать внимания?

– Да не братья… брат. Ценный спец по мостам или чему-то там, какие-то то ли оборонительные, то ли мелиоративные сооружения. Словом, парня не пускают поделиться своим молодым телом с врагом.

– А он хочет?

– Ещё бы.

– Да, поди, поживи в доме с медовой сестричкой, у которой муж на войне.

Он тут же устыдился своего легкомыслия.

Так он подумал.

Мужество он уважал, и новости с фронтов не ленился узнавать простейшим способом – летая над полями сражений, не газеты же читать, в самом деле.

– А второй воюет. Не грех ему и на побывку, подлечить лёгкие в тёплом климате. Сто лет не был дома…

Она в упор посмотрела на него. Прикусила кончик языка и, обмахивая хвостом подбородок, продолжала удерживать его этой незримой цепью.

– Ну, это у них такая манера выражаться.

Он почувствовал себя загнанным в угол. На кого тут охотятся, а? Похоже, она всё заранее обдумала – до мелочей. Холодноватая испарина выступила у него на лбу. Что он о ней знает? Не больше других. Следовало быть разумнее… С тех пор, как они случайно познакомились в небе над океаном, где она дразнила акул, он непрестанно думает о ней.

– Впрочем, если у тебя есть другие варианты… – Добавила она милосердно.

Он сглотнул свои сомнения.

– Я подумаю. – Сдержанно пообещал он.

Они распрощались. Она молвила «Ну, милый» с рассеянной нежностью, от которой у него защекотало за ушком, как у плюшевого мишки, и, взобравшись на камень – она всегда взлетала с места, что называется, в карьер – с шорохом разбросала полупрозрачные, как тёмное стекло, паруса крыльев. Воздух засосал её лёгкую фигуру в курящемся, как дым сигареты, одеянии. На прощанье она шаловливо сделала цапастой ножкой.

Глядя на погружающийся в голубизну силуэт, он снова почему-то вспомнил вчерашнее.

– Как будто он мог вернуться… – Пробормотал невольно.

Она обернулась с высоты.

– Что? – Крикнула.

Он виновато передернул плечами.

– Так… кое-что вспомнил! – Прокричал он.

Она в воздухе пожала плечом и со свистом унеслась за облако.

Завязывать глаза тому, кто и так останется в ущелье. Зачем это, уже ненужное испытание жалкого человеческого достоинства… разве только кто-то предусмотрел необычные дополнительные обстоятельства. Но кто из людей мог пробраться сюда, чтобы отбить подлежащего расстрелу в этот оцепленный проволокой горный район, который местные жители далеко объезжают на своих осликах и выносливых пони, и называют Бородой Баалзеба? Кто мог увидеть казнь? С боков лесок, чахнущий здесь веками и никак не могущий зачахнуть окончательно… укрыться в нём нельзя… площадка для ликвидации просматривается только с немыслимой для человеческих глаз высоты, именно с той, которую занял вчера один человекоподобный и т. д. болван.

Когда она улетала, он автоматически считал взмахи её крыльев, тонко

просвечивающих на солнце, перевитых узлами сокрытых, как и подобает вечному женственному, мышц, любуясь размеренностью её движений.

Вдруг он вспомнил, что когда тот светловолосый в ущелье поднял завязанное лицо, а пуля уже подлетала к его груди, часть лица, не закрытая повязкой, поразила его мужественной красотой – твёрдый правильный подбородок и смелая линия разомкнутых губ… классические ноздри прикрытого тканью носа раздулись – от гнева, или уходящий навсегда хотел в последний раз поглубже вдохнуть.

Поднявшись, он распрямил спину, несколько угнетённую долгим неподвижным сидением – …и всё же их не стоит долго держать сложенными. Воистину, так и охота иногда произнести: «О, демиург, будь я – ты, я бы устроил себе крылья полегче».

Надо было сказать, когда была такая возможность.

Да… тяжело.

Он развернул их как вторую чудовищную пару рук над сразу расширившимися и без того мощными плечами – этой громадой мужественности, песнью силы и желаний – и ощутил, как тяжесть вынужденного сидения и неприятного напряжения после полной недомолвок беседы с женщиной спала с него шелухой, как с молодой стрекозы.

Безмолвно, без треска, с легчайшим звуком развёрнутой книги раскрылись они – взвинчивая всё его тело. Он оттолкнулся сильными ногами с железными комами икр, мелькнули его ноги – та часть их, которая так хороша у нас и которую мог нарисовать лишь один тот художник, что вечно удлинял пропорции. Рассмотрим подробнее, правда? Узкое место подколенных впадин, как изваянный кувшин улепленных в бёдра, стройных только потому, что плечи поражают своей мощью даже среди Тех, Кто когда-то понапрасну ждал, когда его позовут.

Он пронесся над озером, склонив упрямую голову с выступом подбородка, так что светлые пряди повисли на щеках, открыв небольшие уши, как у человеческих изваяний героев. Их слегка приострённые верхушки находились на уровне изогнутых треугольником бровей. Заглянув в ласковое равнодушное зеркало древней воды, он тотчас отвёл взгляд, но, уносясь прочь к зелёно-серому плато у лап лилового дракона, в которого свернулись хребты по эту сторону двуречья, оглянулся, услышав шум. Успел мельком увидеть, как бурлит встревоженная его взглядом поверхность, и вода поднимается сталагмитами, склонёнными в сторону его полёта.

Он тихо поплыл на кресте своих крыльев, освещённый предзакатным осенним солнцем. Там на западе поджидал вечный соперник – гармсиль с его жаркими порывами и тёплые, подымались сумерки.

Сумеречный свет, и Луна… она растёт.

«Озеро. Рукопись. Зеркало. Стекло. Пыль. Луна. Озеро».

Страница не была первой в книге. Она помещалась в середине. Крупномасштабный набросок местности – города и окрестностей – с высоты. Подробно выписана окраинная улица и крыша последнего дома, попавшие под толстенную лупу. В горах тоже имелось такое местечко: чаша, по края полная, приподнята и наклонена над городом. Пальцы, скользившие по странице, рванули её и смяли в кулаке.

Он планировал, развернув складчатые крылья, над горами, разглядывая движущиеся лиловые пики, оплывающие к югу сочными синими пятнами лесов, готовящихся к осени.

А когда-то мы жили здесь в ущельях, в тёплых гнёздах завязывались кочанчики и из листьев их вскоре вытаскивали новое человекоподобное крылатое существо – правда, малюсенькое, ненамного больше человеческого. Они всегда в первые минуты розовато-коричневые в пятнышках, и эти хорошенькие гривки, низко растущие на шейках, тянут запустить в них пальцы со втянутыми предельно когтями. Как смешно они кричат, показывая острые, длиннее, чем у взрослых, клыки и стискивают крохотные кулаки с загнутыми, незатвердевшими коготками, мягкими, как лепестки.

Потешнее всего этот липкий комок на спинке… его приходится разбирать повитухе.

Бережно нежные и опытные пальцы расклеивают пахнущие цветами и шёрсткой складочки, пока малыш верещит, положенный брюшком на её ладонь. Изредка он так шипит и дергается, что не грех и похлопать его по маленькому хвосту… если он есть, которым он обвивает пальцы взрослых, когда не голоден.

Наконец, два узеньких безвольных крыла разглажены и протёрты водою с солью. Повитуха обращается с ними, как чиновник с газетной вырезкой о своём повышении, и следит, чтобы малыш не заспал крылушки.

Сказочки! Их рассказывают детишкам те, кому посчастливилось родиться с двумя лишними косточками возле лопаток. Надо же что-то ответить ребёнку, когда он задаёт важный вопрос – откуда он, собственно, взялся.

А из меня б вышел отец, быть может, неплохой.

Да, такая мыслишка мелькнула – и не в голове, как принято выражаться об этих неуловимых особах. Скорее, пролетела в поле бокового зрения, как невовремя вылупившаяся бабочка.

Бабочка, и вправду, пролетела – крупная, сильная и сопровождавшая полёт едва приметным лишь для особо чувствительного уха звуком. На фотончик секунды она замерла над густо красным деревцем, всю зиму источающим сладостный винный дух увядания. Перепутала с запахом любимого угощения – ей бы на виноградники, быть может, там отыщет толику нектара.

Он разглядел, что у бабочки пушистая холка, вроде львиной гривы, и загнутый спиралью хоботок. Разумеется, это бражник собственной персоной.

И он принялся методично прокручивать в уме ту часть разговора, которая была самой важной.

Вот несколько реплик из тех пяти минут разговора, который был мною опущен (не люблю лишнего, лишние слова всегда придают оттенок недоговоренности, но что поделаешь).

– Итак, давай окончательно определим цель этой авантюры.

– Прекрати ёрничать, я-то абсолютно серьёзна.

– По-моему, это ты ёрничаешь, если успела за одно утро втянуть меня, этакого добродетельного, в грязное дело, нарушающее правила.

– Я, – молвила она, наставляя на него кончик острого пальца, – так и знала. Сдрейфил?

Было в ней что-то невыносимое… неудивительно, что многие её просто ненавидят, и даже слагаемые её прелести – холодный ум,

неподражаемый здравый смысл и это тело – не могут помирить с ней многих и многих. Возможно, именно намёк на энтропию добавляет ей злого очарования.

Он чуть устало проговорил, отчего голос его сделался немного нуден:

– Скажи сама.

– Охотно.

Она снова откинулась на скалу, подтянув колено, и он отвёл глаза – до чего плохо иногда быть поклонником гармонии, когда стремление лицезреть красоту в любом её проявлении затмевает естественную нравственную брезгливость – ежли правда, что о ней говорят… иногда…

– Ты должен заставить человека, избранного тобой, пресмыкаться пред тобой раньше, нежели человек, избранный мною, начнёт пресмыкаться передо мной.

Он выгнул губы, кивнул.

– То есть, если девушка влюбится в меня, окаянного, на пару дней раньше, чем мужчина влюбится в тебя, я выиграл.

Ирония её ничуточки не задела. Возможно, он не сумел вложить в свои уста яд в необходимой доле.

– Можно и так сказать. – Равнодушно молвила она.

Он склонил к плечу голову, так что светлая прядь длинных густых волос закрыла ему глаза. Бражник снова возник в розовом и жёлтом свете: тот час осени, когда мир подобен нутру виноградной раковины.

– А как мы определим, что она… он… влюбились?

– Так же, – последовал ответ, – как это определяют люди, когда смотрят на своих кошек из окна мартовским утром.

– Ты хоть понимаешь, что это значит?

Она хихикнула.

Он решил выразиться понятнее:

– Что нам за это будет, если там, – он сделал жест, – узнают?

– Как там могут узнать? Если только, – прикрыв глаза жёсткими золотистыми ресницами, заметила она, – никто не донесёт. А в городе нет никого… из твоих, и моих.

Он подумал, что это так, наверное. Отчётливо подумал.

– Да? И хватит повторять одно и то же.

Он промолчал.

– Э, погоди-ка, – заторопилась она. – Ты, что же, и, правда, так боишься за меня? Ты всё время об этом думаешь?

Он небрежно бросил:

– Будет обидно смотреть, как тебя погрузят в кипящую смолу, только и всего. Ты ведь такая хорошенькая.

– Смола?

– Ну, это символ. Представь самое обидное для себя. Скажем, увидеть, как кто-то очень жалкий тебя не боится.

– М-м?

– Или, что ты спасла человеческую жизнь.

– Ага?

Она, похоже, успокоилась.

– Да нет, ничего. В смысле, ты мне тоже приятен.

Она зевнула.

– Да не случится ничего.

Она махнула вверх, где серым полукругом в блёклом голубом небе уже повисла прирастающая Луна.

– Им, поверь, и дела нету… все эти правила…

И последовал не вполне приличный жест.

– Правила утверждают, что мы должны беречь людей… а это значит, беречь первым делом от всяческих отношений с нами. Всё должно идти, как по написанному… ну, ты понимаешь.

Она запела:

– Первым делом, первым делом…

Это была песенка, сложенная накануне войны и очень нравившаяся людям. Он толком не помнил слов и удивлённо восхитился – до чего же хорошо знает она людей, как цепко запоминает все мелочные и важные подробности их бытия. Несомненно, она выиграет это нелепое и опасное пари.

Он так подумал.

И он не преминул сказать ей об этом.

– Не льсти.

Она прилегла грудью на траву и, сорвав губами травинку, подмигнула.

– Что, так страшно расплачиваться?

Он уклончиво ответил:

– Это ведь тоже против правил.

Внезапно бражник метнулся к его лицу, и он понял, что ошибся. Гривка была чёрная, и хотя глаза бабочки светились летней благодатью, на спинном щитке отчётливо нарисовался белый тусклый знак зимы.

Почему-то его охватил ужас – дурманный, с запашком разлагающегося винограда. Он увидел что-то: картинку в тумане и услышал громкое пение воды, тут же всё исчезло.

Усилием воли он отбросил малодушие и махнул, отгоняя бражника. Тот загудел почти явно и, как показалось мнительному мужчине, – насмешливо. Унося череп на щите, посланник сгинул. Ночь для этих тварей всегда наготове, спрятана даже в полудне.

– Но как заманчиво, верно? Как ты думаешь, почему я, по твоему выражению, втягиваю тебя в это нелепое и опасное дело?

Он сухо ответил:

– Без ума от меня, понятное дело.

Другая бы расхохоталась, чтобы сбить неловкость минуты. Нет, она не такова. Сама естественность. Сейчас ей хочется поглазеть на него – она так и сказала.

– Мне нравится эта война. – Заметила она простодушно. – Она прекрасна. И я прекрасна.

Он подумал, что это так. Она усмехнулась.

– Это всё ради твоей пользы. Чтобы ты не ждал больше… Это не повторится. Война, если повести её правильно, уничтожит последнюю память о том, что произошло слишком давно… даже по нашим меркам.

Сейчас он ни о чём не думал, просто слушал, что она говорит.

– И ты будешь свободен от старой лжи. Когда в небе, переполненном их самолётами, над полем, где ползают их большие жуки, ты поднимешь руку, изменив ход сражения, ты сразу забудешь. Ты будешь ужасно мил.

– Ты ведь понимаешь, – беспечно бросил он, – что мне это не нравится.

– Но тебе нравлюсь я. …Да, и будь поосторожнее, сам знаешь, с чем.

Он выпустил на губы совсем уж принуждённую, не шедшую ему улыбку.

– Да, отражающие поверхности – это не шутка.