Читать книгу Трель дьявола. Премия им. Ф. М. Достоевского - Александра Окатова - Страница 11

Я пришла в себя. По щекам меня нещадно лупил здоровенный мужик в белом халате. Халат грязный, отметила я, на врача медведь не похож. Небритая морда с толстыми румяными (давление?) щеками и красным носом, ну, вылитый дед Мороз на утреннике в детском саду медвежат, заботливо склонился ко мне, почему же он меня только что лупил по лицу с остервенением? непонятно, и ласково спросил:

– Ну, что, очухался, студентик?

Я закрыла и опять открыла глаза, да, мол! Сбылись мои предчувствия. Если студентик, значит, я юноша. Остаётся радоваться, что я не этот медведь.

– Что со мной? – дала я петуха.

Медведь засмеялся от радости, что я жива и могу говорить.

– Ты грохнулся в обморок над первым же трупом! Она что, на твою мать похожа?

Это он про моё четвёртое тело? На бомжиху оно было похоже, как и третье, обе бомжихи в пролёте. И студентик попался мне под руку: а я так хотела жить! И башмаки ещё есть! И есть возможность всё-таки пробудить Его память.

Медведь принялся трясти меня с новой силой, похоже, это единственный приём реанимации, которым он владеет. Не мудрено, он же в морге работает, а я студентик-медик, походу. Я не помнила, как я оказалась в морге, последнее, что я помнила в четвёртых железных башмаках, это лик ангела.

Он наклонился надо мной: длинная светлая прядь волос и ёжик на башке. Серые внимательные глаза, любая девушка позавидовала бы таким густым и длинным ресницам. Нос немного крупноват, но он же ангел, а не ангелица, интересно, а он и правда, бесплотный, или? Нежные щёки, белая кожа, ангел открыл рот, я ощутила свежее, как утро в летнем лесу, дыхание, я выпростала руку из пришедшего в негодность тела и хотела погладить ангела по щеке, а он испугался: чего он испугался? я только погладить хотела, он опять приблизил своё светлое лицо, и мои руки, прозрачные, помимо моей воли, клянусь, я не хотела! не хотела забирать его тело, вцепились в него, душа выбралась, и сердце моего трупа перестало биться.

Я стала ангелом с серыми глазами и длинной чёлкой.

В его теле я лежала в морге на кушетке, куда, как я понимаю, меня отволок медведь в белом халате, и слушала его причитания. Он гудел:

– Вот, наприсылают молодых ангелов, они и труп вскрыть нормально не могут!

Интересно: медведь, так же, как и я, называет этого юношу, у которого я украла тело, ангелом. Значит, действительно похож.

– И в обморок грохаются! Как ты будешь работать хирургом, если от первого же трупа сразу вянешь, как цветочек? – он ласково заглянул мне в лицо, а я лежала и думала, что первый же труп и забрал тело ангела, и я оказалась в теле юноши.

Если подумать, то сносить семь пар железных башмаков – это никакое не чудо, а вполне обычная вещь: твой любимый перестал тебя узнавать, то есть не узнаёт в тебе именно любимую, это обычная история, мильон таких!

Немного непривычно в мужском теле. У меня что, и пенис имеется?! Я потянулась к искомому органу. Точно. Есть!

Медведь заржал:

– Проверяешь? Да на месте. Всё на месте. Не беспокойся! Ты просто упал в обморок. «Как меня зовут?» – подумала я. Не знаю.

– Как меня зовут? – сейчас я могу делать всё, что хочу: медведь спишет любой мой косяк на результат обморока. Он улыбнулся:

– Александр.

– А фамилия?

– Пушкин, – заливается медведь.

– А Вас?

Медведь опешил. А что такого? Если я, допустим, забыл (а), как зовут меня, то почему я должен (а) помнить, как зовут его?!

– Вениамин Вениаминович меня зовут, сопля несчастная, Вен Веныч, короче, – и обиделся. Отвернулся. Сопит.

Ушёл. Возвращается: не выдержал и десяти минут, я лежу, привыкаю к мужскому телу. Подаёт мне литровую, не меньше, эмалированную кружку с чаем цвета дёгтя. Кружка похожа на детский горшок.

– Держи, – говорит Вен Веныч, простил значит.

Я села, приняла кружку обеими крупными белыми слегка волосатыми руками, как горячо! и заплакала, потому что не терплю нежности. Особенно трудно переносить её от людей типа Веныча.

– Ты что, Саня, ты что! – бормочет Веныч, тоже не переносит нежности, – не надо, родной. Не надо! Я никому не расскажу. Пей чай, Саня.

Я отставила кружку и обняла Веныча за шею, вот этого он не ожидал, он приложил к моей голове огромную ладонь, закрыв ухо, в голове сразу загудело, тот же эффект, что от морской раковины: шум моря, и прижал к не слишком чистому халату на груди, другой рукой похлопывает меня по спине:

– Что ты, Саня, что ты?! Всё хорошо.

Когда такой медведь шепчет, получается особенно трогательно. Реву.

* * *

Вен Веныч отвёл меня в общагу. Парни ржут, прикалываются надо мной, называя меня и друг друга каждый раз другими именами. Я слышу: Вы свинья, Модест Эрастович. От такого слышу, Эраст Модестович! Мальчишки, что с них возьмёшь!

Я отвернулась к стенке и думаю, как мне быть. Как мне идти к нему? Можно, конечно, вернуться на мою старую квартиру, назвать соседке, Мариванне, пароль, она знает, что нужно отдать ключи любому, кто его назовёт: семь пар железных башмаков.

Соколик мой забыл меня и никак не вспомнит. Никак не вспомнит меня соколик мой.

Надену своё лучшее платье, куплю парик, нормально, если он, конечно, на ноги не посмотрит. Ножки-то, ножки, у меня теперь сорок третьего размерчика, юношеские, слегка кривоватые. Мальчику-то без разницы, а прикинуться девушкой номер не пройдёт. А если не подкладывать грудь и не надевать парика? Пойти как мальчику, не в том смысле, что ему мальчики нравятся, нет, пойти как есть, юношей девятнадцати лет, в джинсах, в кроссовках, худеньким ангелом со светлой чёлкой, падающей на глаза. Саней. И попытаться ещё раз, может, он меня вспомнит? Финист мой, ясный сокол.

* * *

Звоню. Он смотрит в глазок. Я стою спокойно, выражение лица предельно нейтральное, чтобы его не напугать! Открывает.

– Здравствуйте! Если уж Вы не приглашаете меня к себе, давайте спустимся вниз, надо поговорить.

Он удивлён. Но мой спокойный доброжелательный тон, ровный голос, и полные достоинства слова возымели действие.

– Пойдёмте, – решился он.

Мы вышли из подъезда. Дом старый. Его строили после войны пленные немцы. Серый. Печальный какой-то. Забытый. Как будто его покинуло счастье. Четыре этажа. Сквозная арка.

Я вышла из подъезда за ним, подошла и села на скамейку под ясенем, под его прозрачной кроной. Рядом детская площадка. На ней никого, поздно уже. Для меня, так на всей планете никого нет, только он один. Финист, ясный сокол.

Может в моих интонациях почудилось ему что-то знакомое, или мои глаза что-то напомнили ему, и это чувство захватило его: паззл выпал и никак не встаёт на место, и он не успокоится, пока не вспомнит меня. Я смотрю на него, молчу. Даю ему время хорошенько рассмотреть меня, привыкнуть, изучить заново.

– Ну-с, молодой человек, какому счастливому стечению обстоятельств я обязан счастьем лицезреть Ваше юное лицо?

– Саня. Меня зовут Саня.

Меня и раньше тоже звали Саней, мне даже не надо привыкать к новому имени, какое было, такое и осталось.

– Илья Ильич, – его брови поехали вверх, – предлагаю Вам провести в некотором смысле психологический опыт, – его брови поднялись ещё выше. Вижу, ему интересно.

– Зачем мне это?

– Вы же хотите знать, как я угадал Ваше имя и отчество?

– Да тут и угадывать не надо, – И. И. с досадой покачал головой, – скоро не будет никаких секретов и тайн, и неприкосновенность личной жизни останется воспоминанием.

– Дайте мне всего лишь пятнадцать минут Вашего драгоценного времени!

– Допустим, я соглашусь.

– Мы сейчас вернёмся в Вашу квартиру, перед тем, как я войду, Вы завяжете мне глаза. И. И. нахмурился, но не стал возражать:

– И что?

– Я, с Вашего позволения, постараюсь Вас удивить. Вы ведь уверены, что не знаете меня? Значит, Вы никогда ранее со мной не говорили, и мы не проводили время у Вас дома? – спросила я как можно спокойнее и точнее перечисляя все ступени моего доказательства.

– Хорошо, давайте сыграем!

Сыграем? Это мне уже нравится! Я люблю играть!

И. И. жестом пригласил меня, я встал (а) и угловатой юношеской походкой пошёл (а) по хорошо знакомой мне асфальтовой дорожке, стараясь не наступать на осенние листья, мокнущие в тёмных лужах.

В молчании мы поднялись на третий этаж, и я замерла перед знакомой дверью.

Однажды, до того как я в первый раз умерла, в моей изначальной жизни, я, не застав его дома, вставила в дверную щель записку со своими стихами – как он ругал меня! Кругом чужие люди, храни тайну личной жизни, это могут использовать против меня, бла-бла-бла! Мне тогда показалось, что мне отрубили руки. Больше я так не делала. Так бывает, когда ты ограничиваешь не себя, а своего партнёра и невольно лишаешь себя неисполненных, неожиданных поступков другого человека. Будто отрубаешь ему руки. И он никогда не скажет тебе того, что хотел, потому что ты сам вырвал ему язык. Потому что ты пренебрёг им, показал ему, что он тебе не нужен и докучает тебе.

Мы остановились на площадке, и он тщательно завязал мне глаза. Туго.

– Проходите, юноша.

– Саня, – напомнила я ему. Он даже не запомнил, а ведь я уже называла себя!

– Проходите, Саня, – сказал он не дрогнувшим голосом.

Забыл. Он и правда меня забыл, – подумала я и шагнула в темноту его дома. Я встала спиной к двери. Протянула руки, будто готовилась принять мяч, играя в волейбол. Я постаралась успокоиться и начала:

– Слева стоит потемневший старый резной буфет. Прямо передо мной дверь в маленькую комнату, – я сделала шаг вперёд, ещё пять, значит, я в центре, – слева от меня вдоль стены – кровать. Это кровать Вашей матери, на ней она умерла, когда Вы были в Атлантике. По той же стене стоит пианино. Между окнами, их два, столик, на нём ряд книг, они карманного формата, среди них – Монтень. Козырная десятка: никто не знает про Монтеня, кроме меня!

Ахнул.

– Справа от меня напротив кровати Вашей матушки стоит телевизор.

И. И. дышал мне в ухо чуть чаще, чем раньше. Я отступила на шесть шагов назад, повернулась налево и вошла в комнату побольше.

– Слева от меня большой белый, будто засахаренный, куст коралла. Дальше диван, на диване несколько плюшевых игрушек, большой мишка в середине. Это игрушки Ваших детей, у Вас два сына, верно?

– Один. Второй умер, – холодным голосом произнёс он.

Я повернулась направо и сказала:

– С обеих сторон вдоль стен стоят книжные шкафы, перед окном письменный стол, он справа, и маленькая, детская? тахта и кресло. По стене огромное зеркало,

– Всё! Хватит, хватит! Удивил ты меня, Саня, – по голосу слышу, говорит с улыбкой И. И.

– Нет! – слишком громко говорю я, – не всё! – и бегу по коридору, поворачиваю налево, оказываюсь в кухне:

– Слева диван, – хожу козырным валетом, – над диваном висит карта мирового океана, так называемая карта с белыми изобатами, стол – круглый, – козырная дама, на плите блюдце с обгоревшими спичками – козырной король! На стене возле двери – плакат, на нём лист зелёный, его ножка превращается в обгорелую, как на блюдечке на плите, спичку – козырной туз!

И. И. молчит, но вокруг него электрическое поле, пробегают и трещат разряды.

– А ещё у Вас нет помойного ведра, и мусор Вы складываете в пустые пакеты из-под молока и выносите их по пути на работу! Что там есть в колоде? Джокер! Я Джокер!

В окно стучат с дождём и ветром пополам ветки ясеня, окно распахивается, и я слышу звон стекла, и на лицо мне падают холодные капли осеннего дождя. Я, не снимая повязки, вслепую выбегаю из квартиры, я не хочу видеть сейчас его лицо, не хочу!

Кажется, я опять сделала что-то не так. Осталось две пары железных башмаков. Попробую ещё!