Читать книгу Флёр юности - Александра Окатова - Страница 2

В Королевстве Пламенеющих Клёнов на вечерней заре была объявлена очередная казнь через повешение. Ни одного вечера не было, чтобы кому-то не привели приговор в исполнение на площади перед королевским дворцом. Опять кто-то проговорился и произнёс запрещенные слова. Эти слова были знакомы всем жителям королевства. Правда, кара ожидала только лиц мужского пола, произнесших эти слова. Женской половине ничего не грозило: и женщины, и девочки могли безнаказанно говорить их, не опасаясь смертной казни. Матери со времени колыбельных песен, с младых ногтей, внушали своим сыновьям, что под страхом смерти юноши и мужчины не могли, не должны говорить: «Ну-что-ты-боишься-я-же-с-тобой». Вот такие странные законы были в этом Королевстве Пламенеющих Клёнов.

Название королевства было очень красивое, а главное, верное. Клёны были поистине королевскими, а само королевство – кленовым. В пору листопада, начиная с декады «красных клёнов», в продолжение декады «белых мух» и по декаду «тонкого льда» вся равнина была как будто охвачена огнём. В это время года было принято справлять свадьбы. Каждый день четыре-пять воздушных шаров, в корзинах которых рассаживались молодожёны со свидетелями и королевскими судьями, регистрировавшими брак, медленно поднимались и плавно проплывали над бушующим прохладным пламенем кленовых рощ. Куртины клёнов выглядели как упавшие на поля багровые закатные облака, от которых отставали или забегали вперед отдельные потерявшиеся клёны.

Королевство было небольшое, всего-то пять деревенек, расположенных на равнине, ограниченной с одной стороны горами, сложенными смятыми в плавные складки песчаниками, с другой стороны – крутым обрывом. Плато, на котором располагалось королевство, большим треугольным языком вклинивалось между горами и обрывом, а начиналось королевство за рекой, а моста не было.

С незапамятных времен по законам королевства под запретом были не только слова «Ну-что-ты-боишься-я-же-с-тобой», но и мосты, их изображения, включая художественные, а также чертежи частей и конструкций мостов, вкупе с ними – все работы по их возведению. Поэтому единственной переправой служили канаты, переброшенные с одного берега на другой, канаты приводились в движение посредством мельничных колес, а они, в свою очередь, водами реки Кленовки. Последний раз канаты меняли лет сто назад, и толстые их жилы за это время перетерлись, а неделю назад канат не выдержал и лопнул. Люди, которые находились в трех лодках, пристегнутых цепями к кольцам, закреплённым на канатах, не спаслись. Погибли пять женщин, трое мужчин и семеро детей. Уже семь дней после несчастного случая переправа не работала.

Королева объявила конкурс на лучший способ восстановления переправы, так как давно уже не было живых свидетелей, которые могли бы рассказать детали такого сложного дела. Выиграл конкурс молодой инженер, который предложил заменить ядро королевской пушки гарпуном и с его помощью вонзить канат в дуб на берегу соседей. Проект оказался удачным, тренировочные стрельбы показали, что наибольшее расстояние, на которое удалось послать гарпун, составляет до четверти мили, этого хватит для ремонта переправы: с королевского берега можно было попытаться выстрелить в направлении соседнего Королевства Коренных Дубов.

Молодой инженер в присутствии королевы руководил работами. Он ей понравился с первого взгляда: несмотря на прохладу месяца Красных Кленов, своим раскрасневшимся лицом он напоминал ей молодой клён, одинокий, стройный и непокорный; она опустила глаза, чтобы никто не заметил, как сильно он ей нравится. Она с удовольствием наблюдала, как он в расстёгнутой рубашке (всем холодно, а ему – жарко, и это ей тоже нравилось) толково рассказывал каждому его задачу и от волнения всё время ерошил свои тёмные волнистые волосы, ей захотелось пропустить между пальцами блестящие пряди и провести рукой от высокого лба до макушки и вниз к затылку до крепкой шеи.

– По местааам! – громко скомандовал он. – Товьсь! Пли!

Когда дым от выстрела рассеялся, все громко закричали ураааа! Канат был надёжно закреплён гарпуном на уровне человеческого роста в самом подходящем, в три обхвата, дубе. Запустили мельничное колесо, оно, поскрипывая, набирало ход. Новые канаты, дрогнув, натянулись от напряжения. Первая лодка, в которую пригласили королеву и предоставили честь её сопровождать молодому инженеру, пошла. Пошла вторая с артиллеристами и гарпунерами, и за ней третья, с рабочими. Королевская лодка находилась на середине реки, когда канаты резко дернулись и колесо остановилось:

– Ну что ты боишься, я же с тобой, – услышала она и окаменела.

– Помоги мне, – сказала баба Варя, – осторожно, деточка, бери её под колени.

Я взяла ее за ноги, баба Варя – под мышки, и мы понесли её сначала по заросшей густой траве поймы, где осока острыми-преострыми ножиками, маленькими ножиками резала наши босые ноги, потом эти порезы и царапины будут долго зудеть и чесаться, а потом по дорожке между высоким берегом Кленовки и молоденьким соснячком с редкими деревцами. Потом полем, потом вниз, потом по аэродрому, это так называется, аэродром, на самом деле, просто большое, поросшее низкой ровной травой поле. Говорили, что это вроде запасной аэродром, но я никогда не видела ничего, хоть отдаленно напоминающего летательный аппарат. Весь путь обычно занимает минут сорок пять, но мы тащили её все полтора часа.

Ей повезло, что её прибило к берегу в том месте, где мы с бабулей решили искупаться, и то – я запросила, потому что было так жарко, что мы, наполнив трехлитровый бидончик земляникой и собрав мяту, зверобой и накопав корней калгана, решили пройти берегом речки там, где мы всегда купались, когда ещё мама с папой были живы. Баба Варя старая, ей тяжело нести, и к тому же ей приходится идти спиной, и она не видит, куда идёт, я тоже почти не вижу, куда иду и мне надо угадывать, как ставить ногу, я моложе этой, которую мы несем, ей лет шестнадцать, не больше, мне четырнадцать, мне тоже тяжело, но я очень стараюсь, я настырная, и чем мне тяжелее, тем больше я хочу преодолеть себя, я знаю это за собой. Мне её жалко, я не знаю, как она оказалась на берегу нашей Кленовки, она без сознания, голова разбита, лицо всё в синяках. У неё длинные волосы, густые и красивые, наверное, когда чистые и сухие. В лице ни кровинки. На ней футболка с красно-огненным кленовым листом и чёрные шорты. Цвет футболки трудно определить одним словом, но кленовый лист горит как кровь, шорты в лучшем состоянии, чем футболка.

Мы с бабой Варей живем вдвоём в Москве, а летом – здесь, в деревне Пенья-Коренья, здесь у нас дом, когда-то он был лучшим в деревне, была и церковь, и магазин, и школа, но когда мы купили этот дом, то ничего этого уже не было, из местных остались только Мариванна с сестрой Нюркой, доброй слабоумной, важной, как пятилетняя девочка, и дядя Ильич с женой. Остальные все дачники.

Мариванна относится к нам покровительственно и учит жизни, мы не возражаем. Хорошо, что летом тут много народу.

Вера Михална из синего дома, например, доктор.

Нам с бабушкой хорошо вдвоём, третьей, больной, нам только не хватает, но, боюсь, никому, кроме нас, не будет до неё дела, и я вижу по лицу бабы Вари, что она её никому не отдаст. Мы принесли её и положили во дворе, на траву. Бабуля подложила ей под голову свернутое полотенце, а я побежала за Верой Михалной. Мы шли с ней к нашему дому в компании с сочувствующими: Мариванной Морозовой и Нюркой.

Вера Михална наклонилась над девочкой, минут пять сосредоточенно щупала её, считала пульс и слушала дыхание, вздохнула, оглядела нас всех так, как будто только что сама её родила и сказала:

– Сотрясение мозга, нахлебалась воды, немного побита, пока её несла река, о валуны и брёвна, но жить будет.

Мы с бабулей обнялись и заплакали. Мариванна сказала:

– Сейчас молочка парного принесу, – мы с бабулей переглянулись с улыбкой: у Мариванны молоко – от всех болезней, и физических и душевных.

У неё у одной в деревне осталась корова. Молоко у её Зорьки сладкое, пьёшь, как будто тебя мать по щеке гладит, моя умерла уже, а баба Варя – мать моего отца, его тоже в живых нет, так что мы с бабой Варей оба-два на свете остались да ещё одна, вот эта, с кленовым листом на груди.

Запрещённые слова «ну что ты боишься, я же с тобой», которые влекли за собой смертную казнь через повешение, слетели с уст молодого инженера, и королева Пламенеющих Кленов окаменела. «Звучит как палиндром», – подумала она о себе в третьем лице. Она ничего не могла сделать, даже если бы очень хотела, а она хотела. Слова были сказаны, и не она решила, что за эти слова, произнесенные мужчиной, расплатой должна стать смерть через повешение: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Вообще-то в скрижалях (ей всегда в этом слове слышалось жало, жаль, сожаление и боль, что не унять) в скрижалях запрещенные слова толковались шире. Туда входило и «не бойся, я с тобой», за что сжигали на костре, «не волнуйся, я рядом» – отчленение головы от тела, а за хрестоматийное «я тебя никогда не покину» – утопление в единственной реке королевства Кленовке, за слова «я тебя никогда не брошу и буду всегда с тобой» – смерть от голода и жажды, самая мучительная. Почему так повелось, никто теперь объяснить не мог, но не нам менять древние законы.

Королева стояла у окна своих покоев. Отсюда, сверху, из самой высокой башни, она видела, как на площади начались приготовления к казни. Помост с люком, в который, после того как всё будет кончено, упадет тело казненного, даже не разбирали – не было смысла, потому что почти каждый день пришлось бы возводить его снова, и министр финансов в целях экономии издал приказ использовать помост многократно. Виселицу, правда, приходилось ставить каждый раз заново, можно было бы, конечно, и её оставить, но она здорово портила вид городской площади – уж больно мрачно выглядела. Вот уже выставили по отвесу мачту. «Странно, мачту, – подумала она, – надо, наверное, перенести казнь на берег Кленовки, соорудить виселицу на плоту и пустить после исполнения по реке как напоминание всем, и вид городской площади портить не будет». Прибили перекладину. Она смотрела и думала о неотвратимости смерти. Она ничего не могла сделать. Она сама приготовит платок и сама закроет ему лицо, а сердце ей говорило: «Ну что же ты», ещё минута прошла – поставили уже мачту, ещё минута – готова перекладина, послали за верёвкой (верёвки, как и канаты для переправы, вили из конопли) «Сколько ты ещё собираешься ждать? – стучало её сердце, – смотри, скоро будет поздно, ещё немного – и ты ничего сделать не сможешь».

Она решилась. Она подхватила длинное своё платье и посыпалась, ломая каблуки, с крутой лестницы. И даже конец света не остановил бы её.

Баба Варя поставила на табуретку рядом с кроватью найденыша кружку с отваром мяты, пустырника и корней валерианы и сказала мне, вручив влажную тряпочку:

– Деточка, попробуй напоить её травами и смотри, меняй ей компресс по мере высыхания, у неё сильный жар, я не думаю, что это связано с её падением, мне кажется, это у неё душа горит. А ты следи, следи, как только тряпочка подсыхает, ты смачивай, – и ушла.

Я осталась одна с нашей девочкой. Я прикидывала, что с ней случилось, не сама ли она спрыгнула где-то выше по Кленовке с моста, я знала пару таких мостов, с которых она могла сигануть. Что её заставило это сделать? Не похоже, что она сама. Сама бы выбрала другой способ, чтобы уж наверняка, по крайней мере, я бы так и сделала: вернее поезда нет ничего. Несчастный случай? Упала? Но тогда хоть что-то привязывало бы её к действительности, хоть какая-то материальная мелочь: ключи от дома или телефон, какая-нибудь девчачья пустяковина, расчёска, например, сувенирчик, брелок, записная книжка или кошелёк – нет ничего. Может, её столкнули? Покушение? С кем-то поссорилась? Оказалась не в том месте не в то время?

Девочка пошевелилась и пробормотала: «Ты же говорил: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Я хорошо разобрала, она так и сказала: «Ты же говорил: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Так вот значит как, она была не одна. С парнем, видимо, а река принесла её одну. Где он, что с ним? Они вместе что ли прыгнули, что же случилось? Пока она не очнётся, ничего узнать не получится. Мы с бабушкой, конечно, последим за новостями, но нет надежды, что мы что-то узнаем.

Кленовая Королева стремглав бросилась в подвал башни, как уйти из замка она как раз знала лучше всех. На её удачу, иногда бывает так, как будто сам Бог помогает тебе, по себе знаю, – успела подумать она. В подвале никого, кроме узника, не было, она схватила его за руку и вытащила из-за решётки. Спасибо, Боже, решётка не заперта, Боже, ты, и правда, помогаешь мне. Она молча потянула его в круглую общую комнату, в центре которой она начала постукивать каблуком по деревянному настилу; в одном месте звук был не глухим, а ярким, объёмным, она откинула запылённые доски, под ними обнаружился чугунный круглый люк. Она отступила на шаг: мужская работа! Он легко отвалил люк, и они, обнявшись, рухнули вниз, целы и что есть силы побежали подземным ходом, она впереди, он – за ней.

Утро, а я уже сижу у её постели, жду, когда наш найдёныш придёт в себя и я смогу задать все вопросы, которые теснятся у меня в голове. Она пока не открывает глаз, но дыхание стало ровное, температуры уже нет, упала за ночь, значит, она быстро идёт на поправку!

– Бабушка, – кричу я, – ай, скорее, она открыла глаза!

Бабуля бежит из кухни, в руках у неё сковородка с оладушками. Мы во все глаза смотрим на нашу девочку и ждём, когда она хоть мяукнет. Она молчит, но это и понятно, она же видит нас первый раз в жизни и не знает даже, как она здесь оказалась.

«Как вкусно пахнет!» – говорит она.

Мы с бабушкой начинаем смеяться, мы частенько смеёмся вдвоем, нам весело друг с другом, и теперь мы наперебой предлагаем ей оладушек, молока, мёда, чая с травами, кофе:

– Что ты хочешь, деточка? – ласково спрашивает бабушка.

У бабули все, кто моложе, а таких становится всё больше и больше, почти все – деточки.

– Всё хочу, – говорит она.

Мы смеемся и чуть не падаем от радости.

– Я Саша, – говорю я, мне хочется, чтобы она поскорее сказала, как её зовут.

– Королева Пламенеющих Кленов, – говорит она, и мы с бабушкой падаем от хохота второй раз.

– Ладно, деточка, не хочешь говорить, не говори, – смеётся сквозь слёзы баба Варя, выразительно смотрит на меня и закатывает глаза к небу. Почтительно спрашивает её:

– Чего пожелает наша королева?

Та смотрит на оладушки и говорит:

– Мёда. И чая.

Мы с бабушкой наперегонки бежим на кухню. Бабушка ставит на большую плоскую тарелку блюдечко с мёдом и второе с земляникой и пять оладьев, а я наливаю чай с мятой в большую, мою любимую, кружку, мы переглядываемся, бедная девочка, совсем память потеряла, ну, придется ей подыграть!

– Пожалуйста, дорогая госпожа, ваш завтрак! – с поклоном говорю я.

Она кивает нам важно и принимает тарелку, мы тихонько ржём. Для нас нет большего удовольствия смотреть, как она уплетает оладушки, макая их в мёд, и ест землянику. Похоже, земляника ей нравится больше. Нашей Королеве Пламенеющих Клёнов. Мы с бабушкой сразу стали звать её просто Лена. И с вопросами, похоже, придется подождать.

Лена осталась жить с нами. Мы с бабулей очень её полюбили. С сентября по май мы жили в Москве. Пока я была в школе, она целыми днями рисовала. Она не могла со мной ходить в школу. Ноги не слушали голову. Бабуля делала ей массаж по два раза в день. Сама Лена, а она так и не вспомнила, как её зовут, обходилась с нами по-королевски ласково, и мы были благодарны ей за это.

Когда я приходила из школы, Лена рассказывала мне, как идут дела в Королевстве Пламенеющих Клёнов, а я рассказывала, что нового у меня в классе.

В нашей комнате на двери была картина, которую Лена нарисовала на листе ватмана. Это была карта королевства. Вид с высоты птичьего полёта. Сверху она изобразила картуш в виде кленового листа, на нём было написано: «Королевство Пламенеющих Клёнов». Масштаб 1: 100 000. На карте были (она изобразила земли своего королевства) треугольный клин между горами и рекой Кленовкой, а в центре – план замка с четырьмя жилыми башнями, в южной располагались её покои, между башнями Лена своей королевской рукой нанесла абрис толстых крепостных стен с четырьмя промежуточными башнями поменьше, где были только площадки для пушек. По каждой стороне ещё было по двенадцать бойниц для арбалетчиков. Перед замком она обозначила городскую площадь, по сторонам которой она показала клёны, и даже я, ничего не понимающая в картографии, как только увидела её план, сразу поняла всё.

Кленовые деревья изображались на её карте очень красивым условным знаком, размером пять миллиметров: это был красно-оранжевый лист с чёрными изящными прожилками, внизу знак завершался ножкой и тонкой горизонтальной чёрточкой. Так она обозначила отдельно стоящие пламенеющие клены, символ королевства. Рощи и леса она показала фоновой окраской красно-оранжевого цвета с более интенсивным кантом параллельно точечному контуру.

Всякий, кто видел Ленину карту, сразу понимал, что она видела всё это своими собственными глазами, более того, не только видела, она этим королевством управляла. Деревни были обозначены россыпью серых шашечек, в центре которых голубыми зрачками смотрели колодцы. Между поселениями были проведены плавные дороги, по сторонам дорог встречались зеленые пятна лугов и заболоченных участков. Овраги, пригорки, обрывы, карстовые воронки, были обозначены коричневыми штриховыми знаками – Лена, Королева Пламенеющих Клёнов, не забыла ничего.

Я могла смотреть на её карту часами. Мне было всё ясно, я как будто сама пролетала над её королевством на самом большом и красивом воздушном шаре, как свидетель на её свадьбе с молодым инженером. Когда Лена вспоминала об этом, она начинала плакать, поэтому я старалась увести её мысли в другую сторону:

– Что это за прерывистые линии? – спрашиваю я. Лена каждый раз удивленно смотрит на меня и говорит:

– Саша, ты что, забыла, это же пунктир, которым я обозначила подземные ходы.

Я думаю, что, наверное, по такому подземному ходу она бежала со своим инженером из дворца, но дальше спрашивать опасно, потому что она опять начинает рыдать.

Лена сказала:

– Мы выбрались из подземного хода у самой реки Кленовки. Я там никогда не была, в тот вечер я впервые увидела мост, – загадочно произнесла Лена и закрыла глаза.

Она вспомнила, как они стояли на краю моста. То есть ей и вспоминать не надо было, потому что даже если она и попыталась бы забыть, то не смогла бы. Она пыталась. Она честно пыталась. Каждое утро, просыпаясь и мысленно бродя по руинам и кладбищам своих надежд, она говорила себе: «Забудь». И каждый вечер, ложась спать, она тоже говорила себе «забудь», но это плохо помогало, не помогало совсем, не работало, потому что ей становилось только хуже. Она вспомнила, как они стояли на краю моста.

Он держал её за руку, а она, которая панически боялась высоты, вцепилась в его ладонь, переплела свои пальцы с его и стояла не дыша, свято веря, что если она не пошевелится, то не упадет. Солнце светило в тысячу раз ярче обычного, цвет листьев был такой интенсивный, что ей показалось, что деревья издают мерное гудение: смесь низких, высоких и средних тонов, только инструмент, на котором брались эти ноты, она узнать не могла: не было такого инструмента в человеческих оркестрах, она осторожно повернула голову, чтобы, не дай Бог, не потерять хрупкое равновесие, из-за боязни нарушить которое она не решалась даже дышать, а тут осмелела и повела головой. Ветерок, который ласкал её лицо, когда они только вышли к мосту, сейчас казался ей плотным, упругим сопротивляющимся океаном.

Он сказал:

– Ну что ты боишься, я же с тобой.

Она расслабилась и улыбнулась. Он легко отпустил её руку и поднял кисти, как будто собрался лететь, она тоже подняла руки и закрыла глаза. Она была уверена на сто процентов, что может спокойно шагнуть прямо перпендикулярно мосту.

Она радостно шагнула вперед.

С того дня прошло два года. Два года, в течение которых каждый вечер и каждое утро она как молитву, нет, не как молитву, а как незнакомые слова, как бывает, когда перестаешь узнавать знакомое слово, как слова на чужом языке, смысл которых она никак не может разгадать, повторяла: «Ну что ты боишься, я же с тобой. Ну что ты боишься, я же с тобой. Ну что ты боишься, я же с тобой». Два года она управляла Королевством Пламенеющих Клёнов, в котором были запрещены слова «Ну что ты боишься, я же с тобой», а потом устроила побег преступнику, сказавшему ей эти слова, собиралась выйти за него замуж и осесть в соседнем Королевстве Коренных Дубов.

Над моей кроватью была вторая картина Лены, Кленовой королевы. Это был вид из её покоев. Как будто зритель, находящийся в глубине комнаты наверху башни, видит наклонную круглую раму чёрного дерева с натянутой шёлковой тканью, на которой королева вышивает пурпуром огромные кленовые листья, на сапфировом фоне с золотыми звёздами. В открытое высокое стрельчатое витражное окно с красными язычками в стиле пламенеющей готики видно закатное золотое небо. Мне эта картина нравится больше остальных.

Над кроватью Лены – третья картина – её замок на центральной площади в яркий жаркий полдень. Перед замком – помост, на котором днём поёт и танцует городская молодежь. Что будет на городской площади вечером, знает Лена. Теперь-то и я знаю. В нашей комнате два окна и между ними висит четвёртая картина – портрет молодого инженера. Он очень красив.

Сегодня я говорила считалку – значит, Лена будет рассказывать о своём королевстве. Завтра будет считать она. И снова будет рассказывать о своём королевстве: я начинаю считать с себя, и чёт выпадает на неё, а когда считает она, то чёт опять выпадет на неё, потому что она начинает считать с меня. Я знаю об этом и молчу: мне нравится, когда она рассказывает. Получается, что каждый вечер рассказывает она. Я обожаю её слушать.

Мы гасим в комнате верхний свет и зажигаем нашу волшебную лампу. Это старая, латунная, с тяжёлым широким конусообразным основанием и высокой штангой с закруглённым верхом. Родной абажур, шаде, тень, давно утерян, разбит, я заменила его на другой, из стекла молочного цвета. Родной был такой же конусообразной формы, как и основание, скорее всего, он был зеленого стекла, я, конечно, не видела – бабуля видела, она говорит, что такие лампы назывались студенческими, или библиотечными, и сначала были керосиновыми. Эта лампа в нашей семье ещё с дореволюционных времен, как и кузнецовский фарфоровый кувшин. Он стоит на кухне на подоконнике, в него мы наливаем кипяченую воду. На боку кувшина нарисована пасторальная деревенька, где рядом с потемневшей избой стоит жёлто-оранжевый клён, за домиком – поле, за ним – голубоватый лес, потому что сфумато, далеко, в дымке. Лена сразу признала кувшин свидетелем её королевского происхождения. Мы с бабулей согласны.

А потом Лена умерла. За два года она стала мне как сестра. Баба Варя говорит, что она ушла, уехала, потому что хотела жить в своём Королевстве Пламенеющих Клёнов. Но я-то знаю, что это не так. Просто она не смогла перенести горечи слов, за которые в её королевстве полагалась смертная казнь: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Эти слова теперь вырезаны в моём сердце и не заживают, кровоточат: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Они не дают мне покоя, они горят огнём перед моими глазами, куда бы я ни направила взгляд: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Я теперь, как раньше Лена, начинаю день с этих слов и заканчиваю его этими словами: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Картины по-прежнему висят в моей комнате, на них по-прежнему неторопливо течёт жизнь Кленового Королевства. Мне больно, но я никогда не сниму их: пока они на стенах, мне кажется, что Лена рассказывает мне, как раньше, о своём королевстве.