Читать книгу Я (не) нужен тебе - Александра Вьюга - Страница 4

Район, в котором живёт Женя, располагается на другом конце города по сравнению с моим, и практически на окраине. Мы добираемся туда на двух автобусах, с пересадкой. Квартира в относительно новой, но самой примитивной многоэтажке. Однокомнатная, с довольно свежим, не больше трёх лет, ремонтом, но недорогим, и тоже недорогой и тоже новой мебелью.

Женя выдаёт мне мягкие тапочки и показывает на двери:

– Комната. Ванная и туалет в одном, так сказать, флаконе. Кухня. Действуйте, детектив. – Тоже переобувается. – Жрать, кстати, хочешь? Я вот хочу.

– Мне кажется, что ты всегда хочешь жрать.

– Не надо грязи, не так уж и много я ем. Ладно, осматривайся, а потом я котлеты погрею.

Я решаю начать с комнаты, к тому же дверь в неё призывно распахнута.

Мебель и в комнате, и в коридоре выдержана в одном стиле и в одном тёмно-коричневом цвете. Обои тоже одинаковые, светлые, практически белые, с абстрактными едва отличающими по тону крупными завитками. На полу везде ламинат немного темнее мебели.

Справа, сразу у входа в комнату, располагается довольно длинный комод, и я невольно задерживаю на нём взгляд. Шкатулки. Много. Разные, но все довольно старые, такие, которыми много пользовались и которые передавали из поколения в поколение. Они расставлены довольно хаотично, и я разглядываю их по очереди, вырывая глазами те, что особенно в них бросаются.

У самой стены – деревянная, ничем не покрытая, слегка рассохшаяся от времени, но с удивительно тонким резным узором на крышке. Левее и ближе ко мне – тоже деревянная, но гладкая, покрытая чёрным лаком и расписанная яркими цветами, ягодами и ветками. Через одну от неё – небольшой ларчик с пирамидальной наборной крышкой из дощечек разного оттенка. Самая большая и самая красивая конечно же стоит по центру. Она тоже деревянная, покрытая полупрозрачным лаком янтарного оттенка, но его почти не видно, шкатулка практически вся отделана тонкими перламутровыми пластинами. Перламутр матово и нежно бликует зеленоватым, голубоватым, розоватым, не даёт отвести взгляд.

Интересно, что в них? Милые девичьему сердцу безделушки? Отгадаю ли я загадку, открыв их? Не знаю. Но я не открою. Я хорошо воспитан, и лезть без спроса в чужие вещи, к тому же такие интимные, не стану ни за что.

– Они пустые, – раздаётся тихий Женин голос прямо возле моего уха, и я вздрагиваю – не заметил, как существо подкралось ко мне.

– Они очень красивые. Особенно эта. – Я провожу пальцами по перламутровой пластине на крышке центральной шкатулки.

Берусь за чёрную, расписанную цветами, и приоткрываю крышку:

– Можно?

– Да, я же ска… Ты же слышал, что они пустые.

Я заглядываю внутрь, в каждую шкатулку по очереди. Они действительно пусты. Некоторые из них отделаны изнутри тканью под бархат или самим бархатом разных, в основном тёмных цветов: какие-то – неплохо сохранившимся, а какие-то – потёртым и истончившимся, с проплешинами. Некоторые без отделки, но дерево внутри светлее – меньше было подвержено влиянию воздуха и пыли, чем снаружи.

Я заканчиваю перебирать шкатулки и продолжаю осмотр комнаты.

Сразу за комодом покрытая пледом песочного цвета кровать с парочкой декоративных подушек в тон пледу. Немаленькая. Интересно, меня на ней награждать будут?

У окна стол с широким монитором и здоровенным системным блоком со снятой боковой стенкой. Изогнутая клавиатура и ощетинившаяся кучей кнопок мышка. Кроме компьютера на столе закрытый ноутбук, тонкий, но довольно широкий. Ну да, существо же айтишник, всё правильно, именно так и должны выглядеть её, или его, игрушки.

В правой стороне комнаты стенка – просто череда одинаковых шкафов, безо всяких открытых полочек и ниши для телевизора.

– У тебя нет телевизора?

– Нет. Зачем он мне? Всё, что мне надо посмотреть, я могу посмотреть в интернете.

Я возвращаюсь взглядом к шкафам. У самого центрального прозрачные створки, и я подхожу ближе. Все полки за стеклом заставлены статуэтками, фигурками старых игрушек, довольно древними вазочками и тому подобной лабудой. Я стою и глазею на всё это, а Женя подходит и останавливается у меня за спиной.

– Эти вещи… Они принадлежали твоей семье?

– Нет. – Женя говорит медленно, очевидно выстраивая фразы так, чтобы избежать тех самых, указывающих на половую принадлежность рассказчика, глаголов. – Они все были куплены.

Что? Да она ненормальная. Сейчас я ни на секунду не сомневаюсь, что это она. Ни один мужик в здравом уме не станет скупать весь этот хлам.

И я просто не могу не спросить:

– Зачем?

Женя подходит чуть ближе ко мне, но на самом деле мне кажется, что она хочет быть ближе к своим сокровищам.

– Все эти вещи принадлежали разным людям. Они были свидетелями их жизней: радостей, страхов, побед и разочарований. Свидетелями их историй. Участниками их историй. Можно сказать, что у каждой из этих вещиц есть своя история.

– Ты что, скупила антикварный магазин?

– Нет. – Я не вижу Жениного лица, но по голосу чувствую, что она морщится. – Ни один из этих предметов не был в антикварном магазине. Каждый был куплен у предыдущих хозяев, у тех, кто действительно владел ими, пользовался. Что-то я на… Что-то нашлось в интернете, на досках объявлений, а что-то – на блошином рынке.

Женя чуть отодвигает меня, легонько отталкивая плечом, и открывает створки шкафа:

– К примеру, вот эта ваза… – Женя бережно проводит пальцами по боку глиняной, тёмно-зелёной, даже на вид тяжёлой вазы. – Она принадлежала тяжелобольной женщине преклонного возраста. Женщина годами не вставала с постели, а её муж, с которым они прожили вместе сорок с лишним лет и воспитали троих детей, уже был пенсионером, но раз в месяц, со своей небольшой пенсии, он покупал ей букетик совсем дешёвых цветов и ставил в эту вазу, на тумбочку возле кровати. И каждый раз, когда он приносил ей эти цветы, она брала его за руку и просила посидеть рядом. И он сидел. И вытирал её слезы с покрытых морщинами щёк. И просил не плакать, говорил, что любит её по-прежнему. И она тоже говорила, что любит. Потом они долго вспоминали какие-то незначительные, но милые им обоим моменты их жизни. Или наоборот, значительные. Всегда по-разному. Но для обоих эти воспоминания о счастье и были счастьем на закате их жизней.

Я смотрю на вазу и Женины пальцы на её боку приоткрыв рот, но Женя не даёт мне опомниться. Она берёт в руки фигурку маленькой резиновой собачки, которая могла бы поместиться в моём кулаке – дешёвой игрушки советских времён, бело-рыжей, давно потускневшей и облезшей. Вместо глаз у собачки остатки голубой краски, а вместо языка – красной. Женя ставит её себе на ладонь и показывает мне:

– Этот пёсик принадлежал девочке-школьнице. У этой девочки были две длинные, тоненькие, очень светлые косички. И сама девочка тоже была длинной и тоненькой. Она очень хотела настоящую собаку, но их семья жила бедно, в малюсенькой комнатке в коммуналке, и родители, хоть и любили девочку безумно, не позволяли ей заводить животных.

Женя задумчиво гладит собачку большим пальцем по обшарпанной голове:

– Эту игрушку девочка увидела в магазине, когда училась во втором классе. Она долго мечтала о ней и наконец купила на сэкономленные на школьных завтраках деньги. Песик был с девочкой круглые сутки, на уроках он лежал в кармашке чёрного фартука школьной формы, ночью – под подушкой. Девочка назвала его Томом, и рассказывала ему всё-всё, вообще без утайки. Том стал настоящим другом для неё, и они прожили душа в душу почти два года. А потом Тома украл мальчик из соседней квартиры, одноклассник девочки. Они играли вместе во дворе, Том стоял на лавочке среди других игрушек, девочка зазевалась, и мальчик его стащил. Девочка обнаружила пропажу лишь спустя пару часов и не могла уличить мальчика. На самом деле она даже и думать на него не хотела. Ведь он, как и сама девочка, был пионером, а пионер – он ведь всем пример, он не ворует у девочек игрушки. Девочка расстроилась очень сильно, долго и безутешно рыдала в своей кровати, почти до самого вечера. Родители переполошились и обошли все два магазина игрушек в городе, но, конечно же, такой собачки больше нигде не было. А потом, на классном часе, учительница как всегда рассказывала им истории из жизни людей, со смыслом истории, и с выводами. А после, в очередной раз объясняла, что значит быть настоящим другом и товарищем. Учительница была уже пожилой, опытной, и говорила очень убедительно. Девочка тут же вспомнила про своего друга и товарища Тома и снова заплакала. И мальчик в этот момент тоже вспомнил про Тома, и ему стало очень стыдно. Ему, на самом деле, почти сразу после кражи стало стыдно, но очень уж ему тогда пёсик приглянулся. И вот мальчик, прямо на классном часе, после слов учительницы, вытащил пёсика из своего портфеля, поднял руку и вышел к доске, и прямо при всём классе признался в своём дурном поступке и вернул Тома девочке. Так у девочки стало два настоящих друга: Том и этот самый мальчик. А потом, на выпускном балу, мальчик поцеловал девочку, прямо в губы, и сказал: «Помнишь Тома? Он ведь ещё у тебя? Хочу, чтобы он наконец-то стал нашим общим. Выходи за меня замуж». И девочка конечно же расплакалась, а потом конечно же сказала: «Да». Такая вот история у этого пёсика, Андрей.

Я смотрю на собачку, а Женя ставит её на место. Бережно берёт с другой полки фарфоровую статуэтку балерины, абсолютно белую. Балерина стоит но носочках, скрестив ноги и подняв над головой руки. Кажется, ещё секунда, и она откинет ногу назад, прогнётся и закружится в танце. Женя показывает её мне:

– Смотри, Андрей. Эту балерину купил, ещё очень давно, до революции, пожилой купец. Он привёз её из само́й Москвы для своей молодой жены, и она жене очень понравилось. Жена поставила её на самое видное место и подолгу на неё любовалась. А через год жена умерла, рожая купцу дочь. Купец был безутешен. Ну просто потому, Андрей, что он был не тупой скотиной, как в кино пожилых купцов показывают, а хорошим человеком. И жену свою очень любил. И жена его тоже очень любила, несмотря на разницу в возрасте. Но вот взяла и умерла. Хреново тогда с медициной было, сам понимаешь. Ну так вот, жена умерла, а дочка выжила. Только не радовала она купца совсем. Купец считал, что если бы не дочка, то жена его была бы жива. Поэтому дочку нянчила нянька, а купец не желал её даже видеть. Он подолгу сидел в своей комнате и смотрел на эту балерину. Целых пятнадцать лет смотрел. И вот, когда дочке исполнилось пятнадцать, она зашла в комнату отца, когда того там не было, и взяла эту балерину в руки. И подошла с ней к окну. А на улице тогда была поздняя весна, солнышко, яркое-яркое, прямо в окно светило. Купец зашёл в комнату – а он совсем старый уже стал, слепой почти – и увидел, что у окна стоит его покойная жена, светится вся, на голове у неё нимб, а в руках та самая балерина. Купец сразу же посреди комнаты упал на колени, начал тянуть к ней руки и по имени звать. Дочка испугалась, к отцу бросилась, говорит: «Что ты, папенька, это же я. Я просто на матушку похожа, вот ты и перепутал». Купец в себя пришёл – он хоть и старый, но не в маразмах ещё был – и отвечает: «Нет. Ничего я не перепутал. Это и правда она была, матушка твоя. Просто через тебя мне явилась, укорить хотела, что я, хрыч замшелый, сух и чёрств к нашей дочери, к единственному, что у меня от неё по-настоящему осталось. Что с бирюлькой этой ношусь, – купец на балерину кивнул, – а дочь и не замечаю». Обнялись они, поплакали и стали совсем по-другому жить, не как два чужих человека, а как отец с дочерью. А балерину эту купеческая дочка потом своей дочери подарила, и историю эту рассказала. А та – своей. И так далее.

Женя замолкает и гладит пальцами разлетающиеся края пышной юбки балерины.

Я обретаю способность говорить:

– Жень, а ты откуда всё это знаешь? Тебе эти истории бывшие владельцы рассказывали?

Женя, ещё бережнее чем доставала, ставит балерину на место и говорит абсолютно будничным тоном:

– Да ничего я не знаю. И никто мне ничего не рассказывал. Я эти истории сочиняю. Точнее, они сами в моей голове появляются. А на самом деле, может всё совсем по-другому было. Может быть ваза эта со дня покупки и до того, как ко мне попала, на чердаке пылилась, и никакие цветы в неё вообще не ставили, потому что подарила её нелюбимая тётушка, а хозяйка считала её страшной. Собака эта вполне могла принадлежать какому-нибудь мальчишке, который про неё месяцами не вспоминал, а потом в кладовку забросил, нашёл уже на старости лет, да и продал на барахолке, потому что на бутылку не хватало. А балерину мог подарить жене какой-нибудь скользкий тип, после того, как изменил ей. С соседкой, например. Или вообще с сестрой этой самой жены. Всё может быть, Андрей, но я не знаю этого. И в этом и прелесть. Я вижу именно те истории, которые хочу видеть.

Я поворачиваюсь к Жене, и в этот момент она тоже поворачивается ко мне. Наши лица совсем близко. Я смотрю в её глаза и говорю тихо:

– У тебя богатое воображение.

Женя также тихо отвечает:

– Да, наверное.

– Все твои истории немного грустные, но романтичные, и с хорошим концом.

– Это всего лишь сказки, Андрей. В жизни так не бывает.

Женя шагает ещё на полшага ближе ко мне, и я кладу руки ей на плечи, веду ладонями вверх, но она быстро перехватывает их своими руками и разводит в стороны. Шепчет:

– Мы договорились, что ты не будешь трогать. – И при этом немного приподнимает лицо.

От Жени едва уловимо пахнет апельсинами и какой-то мягкой, но кружащей голову восточной пряностью. К этому аромату чуть слышно примешивается запах сигаретного дыма. Я наклоняюсь и целую. Очень медленно касаюсь удивительно мягких губ. Они размыкаются под моими губами, но мне не хочется спешить. Хочется смаковать, хочется распробовать это загадочное создание. Я не лезу в рот языком, просто бережно прихватываю губы по очереди. Женя понимает моё настроение и повторяет эти движения. Она ласкает мои губы, а её ладони, держащие мои запястья, начинают ползти под рукава пиджака, поглаживая кожу. И я уже забираюсь языком под её верхнюю губу, но Женя отстраняется, отодвигается и закрывает створки шкафа, отгораживая стеклом свои истории от меня и от окружающего мира.

Я снова кидаю взгляд на странную коллекцию и спрашиваю:

– А здесь есть вещи из твоей семьи? Что насчёт твоей истории?

Женя смотрит на меня немного печально:

– Здесь нет вещей из моей семьи, Андрей. А мою историю ты никогда не узнаешь. Пошли есть котлеты. И пиво пить.