Читать книгу Мы встретили зло - Александра Зайцева - Страница 1

Не расскажешь – не соврёшь.

Из записной книжки Еленовны.

***

Начинать всегда трудно.

Долго думал, как начать, но в голову пришла только одна дурацкая фраза: «Начинать всегда трудно». И это правда, тем более, если собираешься рассказать о том, что вряд ли кому-то понравится.

Мама говорит, что для других наша история вроде табу древнего племени: не называй имя зла, иначе оно услышит и придёт за тобой. А ещё говорит, что если заводишь волынку типа моей, люди сразу настраиваются на нытьё или ужасы и не хотят, чтобы у них клянчили деньги.

Мне ваши деньги ни к чему.

Я и рассказать всё это решил из-за мамы.

Мы с мамой в последнее время много разговариваем. Яська маленькая, а я кое-что понимаю. Слышал, что люди взрослеют по-разному, это зависит от их переживаний и всякой психологической фигни. Наверное. В общем, я теперь знаю, что с нами произошло.

И вот мама сказала, что написала бы книгу про нас, но не умеет. Сказала: не дано. Раньше она пробовала сотворить повесть о своём детстве, получилось так себе. А мне вот интересно, почему если кому-то приспичит сделаться писателем, он обязательно вспоминает детство? Можно подумать, оно такое необыкновенное, что мир ждёт не дождётся охов-вздохов о царапинах, войнушке и разбитом велике.

Я бы про это писать не стал.

Да и никакой я не писатель. Но ведь здесь блог, а не школьное сочинение. Или – личный дневник, кому как нравится. Ну, такой дневник не про меня. Просто сижу и набираю буквы двумя пальцами. Потому что мама права, эту историю стоит рассказать. Чтобы люди не боялись зла со страшным именем, или хотя бы боялись его поменьше. Есть мнение, что когда человек чего-то не знает, включается его воображение и плодит кошмары, поэтому мы должны знать. Все должны. Вот я и расскажу вам о Еленовне. О том, как она встретила зло.

***

Всё началось осенью, в субботу.

Я хорошо помню, потому что у нас с мамой уговор: пока у меня нормальные отметки, могу забивать на субботние уроки и устраивать себе выходной. Это была последняя суббота сентября – моя первая халява в новом учебном году. Да, всё началось в субботу.

Мамина трубка заиграла во время ужина и папа сказал:

– Не отвечай, перезвонят.

Но мама всегда бежит к телефону, будто она не простая домохозяйка, а пожарный, которого в любой момент могут вызвать на подвиг.

– Я быстро, – говорит, – вдруг что-то важное.

И пропала. Мы уже доели, а мама так и сидела в комнате с трубкой в руке.

– Что там? – спросил папа.

Она не ответила, встала и пошла курить на улицу.

Не могу объяснить, что меня встревожило, но я смотрел в окно на маму и умирал от любопытства. Она ходила по двору как заведённая – от подъезда к забору, от забора к подъезду – и рывками присасывалась к сигарете. Задувал ветер, моросил дождь, а ей было нормально в домашних шортах и футболке.

Я сгрузил посуду в мойку, Яська включила телевизор, папа подождал-подождал и тоже вышел во двор. Они там беседовали под дождём, а когда вернулись, папа достал с антресолей дорожную сумку. Мама сказала, что летит к Еленовне. Точнее мы летим: она, я и Яська, потому что папа работает и нас не с кем оставить, и потому что Еленовна будет рада.

Папа сказал, что сейчас закажет билеты через интернет.

И оба они заверили нас, что ничего страшного не случилось.

***

Утром следующего дня мы ехали в такси и удивлялись туману. На юге такое увидишь редко: до того густая пелена, что дома с деревьями выплывали из неё, как из дыма, и словно растаивали по сторонам дороги. Я вспомнил голливудский ужастик, который так и называется: «Туман». Только там из него лезли чудовища и всех пожирали. Когда я про это сказал, Яська завизжала, а мама велела мне заткнуться. Настроение у неё было не очень.

В аэропорту мама ещё больше напряглась, потому что из-за тумана все рейсы отложились. Мы сидели на неудобных железных стульях в зале ожидания, а где-то в небе кружил самолёт набитый людьми, и не мог сесть. Этот самолёт должен был выгрузить тех пассажиров и забрать нас. Потом к нему добавился ещё один, и ещё, и они летали там уже втроём.

Я представлял, каково бедолагам в небе, и не хотел оказаться на их месте – они ведь уже поняли, что влипли. Помните, про воображение, которое плодит кошмары? Вот-вот, те пассажиры наверняка умирали от страха. А мы сидели и сидели.

Яська играла в мой планшет, я катал жвачку во рту и скучал, а женские электронные голоса делали объявления по громкой связи. Сначала они просили подождать, потом сообщили, что один самолёт – не наш – ушёл на посадку в Минводы и отсюда никого не повезёт.

– Чтоб тебя! – сказала мама. – Проклятие какое-то.

– Вернёмся домой? – спросил я.

– Ну уж нет!

И второй самолёт ушёл на посадку в Минводы. Только наш упрямо нарезал круги над городом, а мама свирепо смотрела в огромное окно на туман. И я подумал, что если бы она могла, то скрутила бы его в бараний рог или во что ещё скручивают обидчиков.

Вообще мама низкая, худая и со спины похожа на девочку. Обычно она разговаривает как училка, без всяких мусорных слов, и до того вежливая, что иногда даже противно. Но если маму разозлить, она превращается в монстра.

Однажды, когда мы с Ясей были помладше, мама подралась с незнакомой пожилой тёткой, это случилось в поезде. Мы оказались с той тёткой в одном купе, и её от этого перекосило: некоторые взрослые почему-то заранее уверены, что дети всегда орут и хватают чужие вещи липкими пальцами. Обязательно липкими – от шоколада, соплей или чего похуже. Правда, мы вели себя прилично, она сама раскричалась, когда мама убавила кондиционер. Тётка орала, что имеет право ехать с удобствами, что деньги за билет платила, а мы ей мешаем, и вообще шла бы мама отсюда со своими разнеженными детьми.

Тогда мама вежливо попросила её заткнуться, как меня в такси. Тётка начала толкаться, а мама врезала ей кулаком. И все забегали вокруг и тоже разорались, даже начальник поезда. Мы с Яськой сидели на верхней полке, зелёные от испуга и несправедливости, но молчали. И когда все увидели нас, начальник поезда сказал тётке, что в случае чего высадит её, а не маму.

Так что, если бы мама смогла дотянуться до тумана, ему бы крепко досталось, не сомневайтесь.

Он, наверное, и сам это понял. Поэтому в тот день мы всё-таки взлетели, хоть и с большим опозданием. Пристегнулись и завались спать, откинув кресла на полную. Даже пропустили стюардессу с бутербродами и соком, хотя у Яськи встроенная сигнализация на еду. Ну и ладно.

***

Самолёт приземлился в Москве без всяких туманов и других неприятностей. Там нас встретил сын Еленовны – Гоша, и повёз дальше в серебристой бэхе. Двести километров с перерывами на пробки он повторял: «Не может быть!» ну, или: «Есть же выход?», а ещё: «Как же я теперь буду?».

Они с мамой почти ровесники и почти брат и сестра.

На самом деле Гоша – мамин племянник, но тётя Лена, или просто Лена, или по Яськиному прозвищу – Еленовна, нам вроде бабушки. Она воспитывала маму с самого детсадовского возраста, потому что их мать умерла, а отец нашёл себе другую семью и в ней затерялся.

В общем, всё сложно.

И мужа у Еленовны не было, точнее «был да весь вышел лет сто назад» – как она сама говорила. Совсем не печально, а даже весело.

– Как же я теперь буду? – опять спросил Гоша, когда мы добрались до места.

Мы сидели в машине и разглядывали тёмные окна квартиры Еленовны.

– Обычно, – сказала мама, – как всегда, только терпеливее.

Он посмотрел на маму, а потом оглянулся на нас. На его свирепом бородатом лице было такое выражение, как у некоторых дохляков из начальной школы, когда пацаны постарше зажимают их в раздевалке и требуют деньги. А у дохляков денег нет, честно! И они надеются, что пацаны поверят и не побьют, но в то же время точно знают, что всё-таки побьют – запинают по полной. Вот так Гоша тогда смотрел.

– Вы идите, а я в магазин метнусь, – сказал он. – У нас холодильник пустой. Она уже неделю не ест, а я так…

И мы пошли.

***

Еленовна стояла посреди прихожей в тёплом цветастом халате, с мохнатым шарфом, обмотанным вокруг поясницы. И вся она была серая и немного жёлтая, а её короткие жирные волосы с одной стороны примялись, а с другой торчали веером, как бывает, если долго лежишь на одном боку.

Яська закричала:

– Баба!

Еленовна обхватила её и заплакала.

– Как же я буду без вас? Как доживу? – причитала она.

Не переношу взрослые слёзы. Если бы я был президентом, то запретил бы их каким-нибудь суровым законом. Или хотя бы заставил женщин не плакать при детях. Но про это я, конечно же, ничего не сказал и тоже пошёл обниматься.

Чуть погодя Еленовна попросила торт. Вот только что рыдала, а потом вдруг говорит: «Очень хочется банановый торт», и мама его испекла в тот же день. Она здорово это умеет, хотя вся остальная еда у неё не слишком получается, по сравнению с вкусностями Еленовны.

Мы слопали торт в один присест, а потом взрослые засели курить на лоджии. Я подслушивал. С того дня я подслушивал при любом удобном случае, потому что мама ничего не объясняла, а только отмахивалась: не знаю, всё нормально, дальше видно будет.

И вот они дымили на лоджии не хуже тумана, и Еленовна спросила у мамы, кивнув на пепельницу:

– Как думаешь, надо это дело бросить?

– А ты хочешь?

– Бросить? Нет, я хочу сброситься. С крыши. Я поднималась на десятый этаж, смотрела на чердачный люк, но там замок. А у кого ключ, не знаю. У дворника скорее всего, хотя, зачем он дворнику? И как объяснить, зачем он мне? И знаешь, я высоты боюсь.

– Значит, не судьба.

Мама часто говорит про судьбу. В том смысле, что когда #несудьба, это даже хорошо.

***

Назавтра мы стали жить у Еленовны как во всякий приезд, но не совсем.

С утра мама делала Еленовне укол, и они ехали в больницу, а после обеда мы вместе гуляли. Иногда с нами ходил угрюмый Гоша. Он тащился позади, а мы пинали опавшие листья или сгребали их в кучи, расстраиваясь, что от постоянных дождей всё слишком сырое для костра. Яська прыгала в лиственные горы с разбегу и зарывалась в них вроде бешеного крота, а мама волновалась насчёт собачьих какашек – по идее этого добра полно в любом сквере. И мы без конца смеялись из-за воображаемых какашек, и Еленовна тоже.

Глупо, да. Но и хорошо.

Я вижу то время жёлтым и голубым. У нас дома, на юге, листья не желтеют и не падают с красивым шуршанием. Они зелёные до заморозков, а после съёживаются и темнеют. Только дикий виноград, тот, что закрывает два наших окна, становится красным. А здесь всё было по-другому. И мы с Яськой носились кругами, обдирали для Еленовны поздние цветы с городских клумб и набивали карманы еловыми шишками или оранжевыми рябиновыми ягодами.

Мама говорила, что возле больницы, куда они с Еленовной мотались по утрам, необыкновенный сад: липово-кленово-тополиный, совершенно золотой и пахнет грибами. Говорила – там гулять ещё лучше, но все стараются побыстрее пройти мимо, глядя себе под ноги. Это неудивительно, но грустно.

***

В больнице Еленовне назначили миллион разных обследований и бронхоскопию – это когда в горло опускают трубку с фонариком и крошечной видеокамерой, чтобы посмотреть человека изнутри или отщипнуть от него кусочек для анализов. «Омерзительно», – сказала Еленовна, да так сочно, что Яська ещё долго повторяла. Например, «не давайте мне эту колбасу, в ней хрящики, это омерзительно» или «воспитательница весь тихий час омерзительно болтала с нянечкой» или «у Ритки такие красивые джинсы, что мне омерзительно».

Одной бронхоскопией дело не кончилось, делали ещё. Врачи удивлялись, что Еленовна не кашляет и свободно дышит. Зато у мамы и кашель появился, и тяжесть чуть пониже ключиц, где сре-до-сте-ни-е. Это обычное дело для мамы – примерять чужие болезни на себя. И столько она набегалась по врачам со мной и с Яськой, что сама не хуже доктора. Ну, то есть она много знает, умно объясняет про болезни, но смотрит не по врачебному, а с интересом. Наверное, поэтому люди хотят с ней разговаривать.

Чего только они с Еленовной не наслушались в больнице. И лишь одна старенькая дама не жаловалась, а громко сообщала всем без разбору: «А я пою! Включаю магнитофон на полную громкость и пою! И вы пойте!» Еленовна сказала, что эта дама похожа на девчонку, которую состарили в фотошопе. На очаровательную старенькую девочку с открытки.

Ещё эта дама сказала: «У нас чудесный доктор. Я у него уже двенадцать лет наблюдаюсь, пять операций, и все удачные». Мама не поверила: «Вы живёте с ЭТИМ двенадцать лет?!», а дама рассмеялась.

Были и молчуны. Во всех больничных коридорах рядом с мамой и Еленовной оказывалась тихая семейная пара. Мама сначала подумала, что больна невысокая круглая женщина, такое у той было мёртвое лицо. Но оказалось, что она сопровождает мужа Валеру – спокойного усатого дядечку, который за всю жизнь не выкурил ни одной сигареты. Весь путь до окончательного диагноза они прошли вместе: мама с Еленовной и Валера с женой.

– Мы словно однополчане, – сказала про них Еленовна.

И в другом диагностическом центре они сидели на соседних диванах перед кабинетом изотопного исследования костей.

***

Наблюдение от Еленовны (из её записной книжки).

Никогда раньше не обращала внимания на комнатные растения в больничных кабинетах. Я ведь пыталась разводить цветы, знаю, как легко они чахнут. А в больницах, особенно там, где рентген и другое облучение, буйная сочная зелень так и тянется во все стороны из дешёвых горшков и пластиковых майонезных ведёрок. Эти растения – хоть папоротники, хоть фикусы всех мастей, хоть те же фиалки – удивительно яркие, сильные, живые. Неприлично здоровые. Может быть, они питаются нашими страхами?

***

В том центре мама попросила медсестру не говорить Еленовне, если снимок покажет плохое. Они стояли за высокой пальмой в кадке и воровато озирались, словно шпионы-растяпы из дурацкой комедии. «Ваша мама (медсестра подумала, что моя мама – дочка Еленовны) хочет, чтобы о результатах я сказала ей, а от вас скрыла. Но не волнуйтесь, незаметно подойдите ко мне через полчасика, описание снимка я отдам вам».

Снимок показал плохое.

Тогда мама обманула Еленовну. Я подслушал, как она шепталась с Гошей.

Мама: Если хочешь, мы скажем правду, но после этого Лена скорее всего ляжет умирать, и поднять её мы уже не сможем.

Гоша: Почему?

Мама: Скелет заражён, понимаешь? Живого места нет.

Гоша: А операция?

Мама: Какая операция? По удалению костей?!

Гоша: Господи…

Мама: Я могу убедить её, что это ревматизм.

Гоша: Да… да, так будет правильно.

Потом мама призналась, что врать очень тяжело. А я, когда слышал это враньё, злился и хотел громко назвать её бессовестной, хоть и не всё понял про скелет. Только с совестью у мамы полный порядок.

А с честностью – нет.

С того дня я перестал так уж ей доверять и временами думал: какие важные вещи она не сказала мне? Или ещё не скажет?

***

Поэтому как-то вечером я снова спросил у мамы:

– Что с Еленовной?

– Заболела.

– Это я понял. Я другое хочу знать.

– Что?

– Её болезнь очень опасная?

– Опасная.

– Смертельно?

Мама перестала тереть стол тряпкой, повернулась и посмотрела на меня в упор.

– Время покажет, хотя, радоваться нечему. Но не боись, прорвёмся.

Я говорил, что перестал ей доверять? Ну, это не совсем так. Потому что если мама обещает: «прорвёмся», невозможно не поверить. Она когда-то сказала папе: «Не важно, как всё будет на самом деле, но убеди меня, что будет хорошо».

И ведь она не раскисала, часами просиживала за Гошиным компьютером. Выписывала в блокнот медицинские слова, звонила в столичные клиники, фотографировала и рассылала разным специалистам справки и снимки Еленовны.

– Ну что? – время от времени спрашивал Гоша.

– Пока ничего.

Еленовна отказывалась подходить к компьютеру, просила оставить её в покое. «Потом, завтра», – повторяла она и отворачивалась. А иногда прикрывала голову руками, как делает Яська, когда изображает, что спряталась в домике. «Стоп-игра!», кричит Яська и другие дети её не ловят, вот такая хитрость.

***

Теперь, специально для этого блога, я выпытал у мамы вот что.

Когда мы прилетели к Еленовне, у той уже был снимок лёгких, а на нём – большоё тёмное пятно и несколько пятнышек помельче.

В описании снимка были буквы «mts».

У зла не одно страшное имя, а несколько. Врачи называли его «карцинома», мама – «опухоль», а Еленовна – «сестра» – будто это не всерьёз. Еленовна ещё не знала подробностей.

Мама поехала к ней, чтобы эти подробности они выяснили вместе. А до того Еленовна и представить не могла, что поселилось у неё в груди. Пошла на приём к участковому терапевту из-за сильной боли в спине, он для галочки назначил флюрографию. Потом – компьютерную томограмму. Глядя на снимок с буквами «mts», терапевт сказал: «Можете не торопиться, вам уже не срочно».

Сейчас я понимаю больше, а тогда только смутно чувствовал беду, из-за которой люди превращаются в трёх обезьян с известной картинки – «не вижу, не слышу и не говорю зла». Еленовна зажимала уши, Гоша – рот, а я был той мартышкой, которая прикрывает глаза, но всё же подсматривает через просветы между растопыренными пальцами.

Самое известное имя зла – рак. Рак лёгких в последней стадии с метастазами. Вот я это и сказал.

***

Из интернета:

Рак лёгких – очень распространённая форма рака и бывает не только у курильщиков. Чаще он встречается у людей в возрасте за шестьдесят, у мужчин, но среди пациентов немало женщин и молодых людей. Один из ярких признаков болезни – длительный кашель. Но не всегда. Одышка, боли в груди, кровь в слюне тоже бывают часто, но не у всех.

(у Еленовны не было)

Рак лёгких агрессивен, метастазы довольно быстро появляются в лимфатических узлах, в других органах и в костях скелета. Метастазы – дополнительные опухоли.

(это плохо, очень плохо)

***

На консилиум – собрание нескольких главных врачей – Еленовна не пошла, там были мама и Гоша.

– Сколько ей осталось? – спросила мама.

– Никто не скажет точно, подобные прогнозы делают только шарлатаны, – ответил врач так же уклончиво, как она сама раньше отвечала мне. При этом он скучно смотрел за мамино плечо. Она обернулась, на стене висел календарь с изображением тропического острова в бирюзовом море.

– Я должен знать! – Гоша навис над доктором всей своей двухметровой разбойничьей наружностью. – Имею право, она – моя мать! Я требую! Скажите как мужик мужику, без этих ваших виляний, сколько?

– Пожалуйста, – поддержала его мама. – Мы понимаем, что немного, но вдруг ошибаемся?

– Хорошо, раз вы настаиваете. До нового года. Может быть, четыре месяца.

– И ничего нельзя сделать?

– Ничего. Пытаться лечить – только зря мучить.

Другой врач не согласился. Он сказал, что Еленовне ещё нет шестидесяти, она молодая, вполне крепкая и бодрая, в самый раз для поддерживающей химиотерапии. Смотрел он маме в глаза, но тоже скучно.

***

– От химии я буду лысая и тощая, – расстроилась Еленовна.

– Ну и что? – маму лысины не пугали. – Зато новый год вместе отметим. Добавим твои таблетки в шампанское и устроим дикие пляски. Я буду демоницей в алом плаще, ты – снежинкой. Ну, улыбнись, пожалуйста. Детей тоже во что-нибудь жутенькое нарядим и пойдём на улицу пугать прохожих. Соглашайся!

А папе по телефону мама сказала так:

– Мы пока задержимся, примерно на неделю. Я очень скучаю, но ты должен понять.

***

После первой химиотерапии Еленовна отлёживалась целый день, а на следующий взбодрилась и повела нас в парк. Когда шли мимо часовни, что совсем недавно появилась на аллее афганцев, мама сказала:

– Я вчера в трёх церквях сорокоуст тебе заказала.

– Да ну, – фыркнула Еленовна, – мы же не верим в ритуалы.

– Зато верим в закон сохранения энергии. Представляешь, сколько людей в храмах молятся, это ведь не уходит в пустоту.

– А куда уходит?

– Кто его знает. Но теперь спокойнее.

Яська бегала вокруг разноцветного паровозика, почему-то оставленного на круговых детских рельсах на зиму. Его обмотали полиэтиленом, но через слои плёнки проглядывала нарисованная мультяшная мордаха. Паровозик улыбался. Или это была гримаса ужаса? Ведь он должен бы задыхаться в плотной упаковке.

Я стоял у сухого фонтана, который без воды похож на простую забетонированную яму с огрызками ржавых труб, и слушал.

– Спокойнее – это да, – согласилась Еленовна. – И мне тоже. Я, когда на химию шла, представляла пыточную или подвал маньяка. А там ничего, терпимо. Чисто, удобные кушетки, медсёстры улыбаются, лежишь себе под капельницей в тепле. На соседней койке одна женщина, на вид чуть постарше меня, все три часа по телефону болтала. «Я – говорит в трубку, – сейчас откапаюсь и сгоняю на рынок за мясом, фарша накручу. Завтра на пельмени приходи, а то до гастрита себя доведёшь покупной гадостью».

– И что?

– Не понимаешь? Какие к чёрту пельмени у смертников?! А на другой койке парень книжку читал. Жалко, я так не могу. Узнала диагноз и совсем не могу. Только валяюсь перед телевизором в надежде уснуть под идиотский бубнёж. Зачем читать, какой смысл? Но он читал и даже тихонько смеялся иногда. И знаешь, что ещё? Доктор перед химией пригласил меня на беседу: «Ешьте всё, что захочется, гуляйте, курите, пейте вино и вообще ни в чём себе не отказывайте. Только волосы красить пока не стоит». Я чуть со стула не упала: «Разве кто-то красит?». А он смеётся: «Бывает. Жизнь ведь не останавливается, дамы хотят хорошо выглядеть».

– Дамы – они такие, – улыбнулась мама, – всё правильно. И если красят, значит, не лысеют.

– Думаешь? Но это совсем не санаторий. Но и не пыточная, как я воображала. Просто другой мир, в котором вполне можно жить. Оказывается, можно. Представляешь?

– Ещё как.

Они замолчали, и я уже хотел отойти, когда Еленовна сказала:

– Ты не замечала, что вечно представляешь разное, фантазируешь, предполагаешь, а всё происходит иначе? Вообще всё?

– Какая роскошная в этом году осень! – невпопад ответила мама.

А осень прямо звенела, примораживала. Скамейки стояли влажные, обсыпанные кленовыми листьями, и мне хотелось кричать: «Зачем эта красота? Для чего?» Я, конечно, знал – для чего, просто иногда веду себя хуже Яськи и злюсь на весь мир. Словно осень виновата, что наша жизнь искривилась, а Еленовна почти не ест и не спит.

***

После второй химии Еленовна жаловалась на сильную тошноту и еле шаркала из-за болей в спине. Мама делала ей уколы, натирала мазями, утешала. И снова резко отпустило на второй день.

– Действует! – ликовала Еленовна, – Я почти огурчик: крепкий, хрустящий и пупырчатый!

– Значит, дальше справишься сама? – спросила мама. – То есть, ты и Гоша? Нам домой пора, а в декабре вернёмся.

– Справлюсь, поезжайте.

Гошу новость совсем не обрадовала. Когда все легли спать, он подкараулил маму в коридоре возле ванной:

– Что я без тебя буду делать? О чём с ней разговаривать? Я ничего не понимаю в болезнях! Куда звонить, если что?

– Гош, ты большой мальчик, разберёшься.

– Ну конечно, бросаешь меня с умирающей матерью.

– Никто пока не умирает.

– Но уже скоро!

– Ты не знаешь, скоро или нет. И не смей её оплакивать заранее, понял? Ну, что ты? Гоша мой хороший, держись. Просто живи, вози Лену в больницу, ходи с ней в парк и в магазин, и вообще старайтесь бывать на улице почаще. А если станет трудно, позвони мне.

– Я не смогу тупо ждать! Как ты не понимаешь?! Я готов действовать, искать врачей, лекарства, хоть знахарей каких-нибудь! Давай в Израиль её отвезём или в Америку? Деньги у меня есть, классные программисты всем нужны, только скажи что делать.

– Ничего не делать, Гош. Деньги тут не помогут, надо смириться.

– С этим нельзя смириться!

– Можно.

Мама говорила убедительно, но я никогда не поверю, что сама она смирилась. Только не она.

***

Я тут перечитал свою писанину, и не слишком понравилось. Не маму описал, а киборга какого-то. Но она не такая, и ей, наверное, было тяжелее всего. Потому что мама одна не разнылась, а сцепилась вся, будто зубья капкана. У неё даже походка стала другой – коленки не гнулись, а подгибались. Не то чтобы я много об этом думал, но иногда думал. Я за неё волновался. И сейчас волнуюсь. По маминым словам у каждого человека в голове есть предохранитель – твёрдое убеждение, что «со мной и моей семьёй никогда не случится смерти». У неё тоже был, а теперь перегорел. Кажется, и мой барахлит.

***

На следующий день я встал рано и поплёлся в кухню заливаться чаем. Там уже сидел Гоша и заливался водкой – в бутылке осталось совсем немного, а рядом лежало пару раз надкушенное яблоко. Даже я понимал, что это значит. Даже маленькая Яська.

Гоша выпивал всегда, но последние лет пять – совсем отбито, запойно.

Мы такое видели, а кто не видел, ни за что не поверит. «Да ладно преувеличивать!», – воскликнет любой нормальный человек, если вы попытаетесь рассказать про Гошу, который пьёт месяц или два без перерывов. При этом он ничего не ест. С утра опрокидывает в себя пару гранёных стаканов – «принимает дозу» по словам Еленовны – вырубается, встаёт, снова опрокидывает и вырубается, встаёт и так без конца. Время от времени он выползает в ближайший магазин за водкой, сильно смахивая на зомби из третьесортной киношки. И воняет при этом, как мог бы вонять гнилой зомбак.

Запои случились с Гошей после развода с женой: была у него крыска с толстой попой и занудными монологами про карьеру на местном радио. Очень недолго, а потом упорхнула. Как по мне, она не стоила переживаний, но Гоша так не считал.

Еленовна утверждала, что Гошин организм выдерживает беспросветную пьянку, потому что он словно в анабиозе – в энергосберегающем сне. Вроде компьютера, который работает в режиме тёмного экрана. И ещё говорила, что задыхается рядом с ним. У мамы была другая версия: запойный Гоша – вампир, и упокоить его можно только осиновым колом. Это он высосал жизнь из Еленовны.

А сейчас он не просто запил, а нарочно спрятался в бутылку.

– Предатель! Трус! Даю тебе два дня, если не прекратишь, сильно пожалеешь! – кричала мама в слюнявую Гошину физиономию.

Еленовна не кричала, лежала пластом и отказывалась ехать на третью химию.

В те дни мы с Ясей часто сидели в её комнате. Яська смотрела мультики, а я просто убивал время: Еленовна могла уснуть, только если кто-то был рядом.

Через два дня Гоша не перестал.

Мама позвонила папе, потом подсела к Еленовне и сказала:

– Послушай, ты здесь умрёшь от голода. Он про тебя забудет, если уже не забыл. А я остаться не могу – от него невыносимо воняет, зачем это детям? Скоро он начнёт промахиваться мимо унитаза, потом станет гадить где придётся, ты же знаешь, сто раз проходили. Я не выдержу и придушу его, серьёзно. Лен, поехали с нами. Комната есть, больница тоже, я не работаю и всегда буду на подхвате.

Мама и раньше предлагала Еленовне бросать Гошу хотя бы на время и перебираться к нам, но без толку. Поэтому не особо рассчитывала на успех.

Но Еленовна ответила:

– Поездом?

– Это слишком долго, мы полетим.

– Я же высоты боюсь.

– Ничего, справишься.

Долгое молчание.

– Ну?

– Ладно, давай попробуем.

Теперь надо было как можно скорее решить кучу важных вопросов. Например, раздобыть рецепт на суперсильные таблетки, чтобы взять их в самолёт, сделать копию медицинской карты Еленовны, забрать из больницы какие-то справки и выписки. Но маму всегда бодрили трудности, она ненавидела ожидание.

***

– Лен, а знаешь, кого я в поликлинике видела? – Еленовна приоткрыла глаза, и мама присела возле её кровати. – Валеру с женой. Он такой же – невозмутимый как буддийский монах, и она выглядит получше. Даже немного улыбается. Правда, новости у них неважные: Валере химию не назначили из-за печени, там метастазы. Но они не жалуются, решили пока на дачу перебраться, поближе к лесу. Оказывается, Валера – увлечённый охотник. Тебе привет передавали.

– Приятные люди, – сказала Еленовна, – жалко, что больше не увидимся.

– Не хандри. Жизнь – штука удивительная, скоро сама убедишься.

Мама не просто утешала, она сама в это верила. И верит. Больше, чем в закон сохранения энергии.

***

Яська дождаться не могла, когда мы вернёмся домой, и она покажет Еленовне всех своих пластилиновых уродцев, поделки из фольги, кукол, резиновые мячики, малышовый телефон с песнями, говорящую азбуку и прочее барахло.

Меня тоже тянуло в школу.

За последние две недели я прошёл все гладиаторские арены в игре, открыл легендарный сундук в другой игре и перечитал кучу ужастиков: у Еленовны их – две книжные полки. Не сказать, что время потрачено зря, но чатик лопался от сообщений: парни обсуждали новенькую из параллельного класса, тренажёрку, планы на День города, и я чувствовал, что отстаю от жизни.

Домой, пора домой!

Мы так суетились, что и Еленовна чуть ожила.

– Ба моя любимая-ненаглядная, давай я тебе вещи соберу! – Яська сгребла в пакет старые поломанные бигуди, губки для мытья посуды, пустые пузырьки от духов, пластиковые шлёпки и чёрт знает что ещё.

– Погоди, положи пока на место, – попросила Еленовна.

Она вошла в Гошину комнату, брезгливо оглядела бородатую образину в груде вонючего постельного белья и громко объявила:

– Мы уезжаем!

– Ум-м-м, – ответил он.

– Гоша, мы уезжаем! Я уезжаю!

– Не, не можжешь.

– Могу.

– Неа.

И вырубился.

Еленовна разозлилась, распрямила плечи, сказала – как плюнула – грязное слово, и сама выволокла из кладовки пыльную сумку с оторванным карманом. Теперь ничто не смогло бы её остановить. Но Гоша и не пытался, он всё проспал.

Мы ликовали, потому что раньше она приезжала редко и ненадолго, а теперь будет полностью наша. И больше никаких прощаний.

Наша любимая Еленовна.

***

Наблюдение от Еленовны (из записной книжки):

Сначала наши дети нуждаются в нас, а потом мы цепляемся за них. Но они уже совсем не те милые девочки и мальчики, они – взрослые люди с трудными характерами. И мы понимаем, что лучше отойти в сторону, перековать любовь в дружбу или даже в приятельство, а не получается. Понимать недостаточно, нужно осознать. Так можно долгие годы знать, что близкий человек стал чужим, но озарение приходит внезапно – с его неосторожным словом или мелким поступком на фоне большого горя. В моём случае – с Гошиным страхом. Он боится меня, в его глазах нет ничего кроме ужаса. Только мне всё равно, мой ужас ещё больше. Плевать я хотела на Гошину слабость, хоть и нянчила её многие годы. Плевать на всё.

***

Самое противное в аэропортах – бесконечные досмотры и визгливые рамки. Особенно после такси, ночного поезда, где не успеваешь поспать, и ещё одного такси. Особенно если с тобой нытливая Яся, нервная мама и тяжелобольная Еленовна. А, да! И две сумищи по тонне весом.