Читать книгу Дом, сотворённый из вторников. Сборник стихотворений - Александра Зайцева - Страница 2

1

А я все так же сижу ночами с остывшим чаем,

И глотаю книжную дрянь, спотыкаясь на каждой фразе,

О, как мило виконт пленяет и льнёт очами

К даме в тесном корсете, которая вся в экстазе.

Я хожу на балкон замерзать и курить до фильтра.

Возвращаюсь в тепло, магнитола едва бормочет,

С хрипотцой и ленцой рассуждая в прямом эфире,

Почему мнеподобных брутальный самец не хочет.

К четырём начинаю пить, выбирая не вкус, а градус,

Заполняю блокнот враньём, – я художник, и я так вижу.

Как же вышло, что все улетели к звездам, а я осталась

С белым флагом и фонарём, по колено в снегу, на крыше?

Как случилось мне стать посредственной, злой, плаксивой?

Да плевать. Поздравляю меня с рассветом.

И не вздумай теперь вернуться, я не простила!

Заведу-ка я кошку, чтоб в марте орать дуэтом.

2

И не было у неё никого, ни детей, ни мужа.

И после гостей оставались лишь грязные чашки.

Она обнимала кошку, та прижимала уши,

Она обижалась: не любишь меня, бродяжка?

И кошка совсем не любила, хоть и жалела малость

Двуногое существо, что суетится рядом:

Экое неуклюжее, вечно жующее гадость,

Травится табаком и своим же ядом…

Так и грустили обе в разных углах дивана,

В двух параллельных мирах на поистёртом плюше.

Одна – от того, что хозяйка на ночь окно закрывала,

Другая – от той же ночи, что заползала в душу.

Прощальное

Ещё кусочек праздничного торта,

Как в день рожденья, так и в день прощанья.

На юго-запад из ночного порта

Печально.

Короткий век – карманный календарик,

И не дневник, дорожные записки.

День завтрашний, наверное, подарит

Мне новых близких.

Астрахань

В этих аллеях

С клёнов и тополей тихо летят, летят

вялые-жёлтые, словно казённые бланки.

Доктор не сдался и выписал долгий яд

тем, кто с утра ускользает в больничный сад

от недоеденных страхов и жидкой овсянки.

Мокнут скамейки, мокнут штанины пижам,

если курить, то до фильтра, сестра карцинома.

Если побег, то в тапочках, без багажа,

но за ребристым забором кружат, кружат

грустные-милые . Носят бутылки боржома,

книжки про силу молитвы, и просят: держись.

Знать бы, за что держаться… а впрочем, ладно.

В этих аллеях такая густая тишь –

дышишь и дышишь. И будто по грудь стоишь

в собственных палых мыслях.

И это – жизнь.

Это, а не пилюли в тумбочке прикроватной.

По ту сторону памяти

Камень на камень – дом тишины.

Ты – тень от двери. Я – тень от стены

с той стороны,

где уснувшие птицы падают в омут.

Стебель кувшинки качает вода,

манит

и все, кто приходят сюда

ищут у дна перламутровый жемчуг и тонут.

В мёртвых зрачках безмятежная гладь.

Глупые люди, откуда им знать:

у тишины нет конца, и опять,

камень ложится на камень.

Тебе

И только голос твой остался прежним.

И память душит, и минуты вспять.

Так пробивается сквозь лёд подснежник –

там солнце, значит надо прорастать.

Так всё, что мучило, становится неважным

и неуклонно падает в цене.

А голос твой, он был всегда и в каждом,

кто знал меня и помнил обо мне.

К.В.

Яблочный спас

Вмятина в пол-лица,

червоточина и гнильца:

пьяница-падла-падалица

от яблони катится

по кочкам, кухням, плесневым койкам,

где бог не садовник – скотник,

и сизые гематомы на белых боках налива

погань несёт горделиво,

как звёзды коньячные, винные ордена;

знает, не всякая яма – могила,

и даже могила – только нора

для нутра пропитого,

для рта распяленного,

для почти распятого

горького слова:

Благословенны плачущие.

Не могу.

Я кровоточу.

Я ведь по образу Твоему,

значит, Ты падал, Отче?

Ода не Джульеттам

Сквозь прицел, сквозь прищур неприкаянных глаз

Мы присвоили мир, упуская изъяны,

То одежды Джульетты, то наряд Несмеяны,

Примеряя, как делали это до нас.

С неосознанной силой девчоночьих рук,

Этих маленьких пальчиков, тонких запястий,

Обнимали мальчишек, глупели от счастья,

Подражали повадкам бывалых подруг.

Чтоб однажды, войдя в зачарованный лес,

Оказаться с коляской в желтеющем сквере.

Это трудно понять, в это нужно поверить:

Мы теперь не принцессы, а мамы принцесс.

Зимнее

Птицы опять не вернулись в срок,

День через день, а зима всё злей.

Дом мой не низок, не высок

В нём больше нет друзей.

Каждому полные руки дел,

Мне же – полцарства и пол коня.

Мир мой не чёрен и не бел,

В нём больше нет меня.

После выпускного бала

Мы убираем серпантин

И блёстки с грязного паркета.

Прощай, семнадцатое лето,

Ты больше нам не господин.

Мы убираем серпантин.

Нет больше Музы, только мусор,

Мои пластмассовые бусы

И ворох сорванных гардин.

Мы убираем серпантин,

Сгибаясь под бумажным грузом.

О мышке

Тихая серая мышка идет в магазин за картошкой,

Мёрзлые лапки в карманах худого пальтишка.

Ей бы спешить, дома злится голодная кошка,

Мышка бредёт кое-как, у неё передышка.

Мышка не ищет чудес, ей хватает витрин и неона,

Грязного снега и шороха узких покрышек.

Дальше не видно, мешают края капюшона,

Дальше – излишки

для тихих потерянных мышек.

Белый бег по чёрному полю

Уважаемые знатоки хмурятся,

не хотят смотреть:

а если там смерть?

а если там голоса пилотов,

сбивчивый хриплый шёпот?

или мелкое крошево

снежных помех

и по нему как птичьи следы –

СОС?

или женщина, обязательно женщина

где-то в хвосте

задаёт вопрос,

в сотый, наверное, раз:

мы упадём?

Знатоки молчат, скорбные в чёрных фраках,

в чёрной комнате, глядя на чёрный ящик -

он настоящий, Господи, настоящий!

что в нём?

Капитан поднимает руку

и, не касаясь крышки,

раскручивает юлу,

оставляя «Ту»

самому себе.

знатоки теряют очки,

самописцы пишут,

пассажирам снится лошадка:

белая заводная лошадка

выходит на новый круг.

самолёт выпускает шасси

под мерный стук её ног

и скользит по глянцевой полосе

гладко.