Читать книгу Война в судьбах нашей семьи. Документы, факты, воспоминания - Алексей А. Абрамов - Страница 3

Дегтярёва Татьяна Николаевна (фото сделано перед войной)

Татьяна Николаевна Юфа (Дегтярёва)

Начну с того, что мы жили в Ленинграде на Нейшлотской улице, дом 23, а комната у нас была №15. Это большая комната с плитой на втором этаже. Раньше мы жили на Волковке в совхозе вместе с тётей Стешей и дядей Ваней Маркевичами (это Тамарины родители (Тамары Ивановны Василевской, в девичестве Маркевич)). Это было в 1937—1938 годах. Потом папа устроился работать дворником в Лесотехническую академию, и ему дали комнату. Этот дом принадлежал Академии, и здесь жили студенты. Был длинный коридор комнат 20, одна кухня и туалет на всех.

Это были самые лучшие годы моей жизни. Мама работала на «Красной заре» намотчицей, а я была предназначена сама себе, делала, что хотела, садиков не было, и я с другими детьми гуляла во дворе. Я озорная девочка, и меня не все любили, а мальчишки побаивались, я могла их и поколотить. Но это всё было детство – чудное детство. В 1940 году я пошла в школу, номер я её не помню, но это на Нейшлотском, большое серое здание, оно и сейчас там стоит. Окончила я первый класс, перешла во второй, но в нем мне учиться уже не пришлось. Когда началась война в 1941 году, папы не было с нами, его взяли на военные сборы до войны, а мама попала в роддом, ушла за Валентиной (Валентиной Николаевной Абрамовой, в девичестве Дегтярёвой). Она родилась слабой и больной девочкой, так что маму долго продержали в больнице, уже шла война. Папа в армии, мама в больнице, а я дома одна. Мне 9 лет, кругом все скупают – в магазинах очереди – сахар, крупу, спички, соль, все затоварились. Одной мне ничего не надо. Гуляю себе сколько хочу.

15 июня родилась Валя, а мама пришла домой уже в июле с большой температурой, её выписали из больницы из-за меня.

Вот тут всё и началось. Жрать нечего, начались бомбежки, подступила зима, дров нет. Мама оправилась и устроилась в охрану на ГОМЗ (теперь ЛОМО), дежурила сутками.

Теперь расскажу про наш дом. Это страшная история, не зря наш дом называли «домом смерти».

В 1941 году студентов уже не было, они ушли все на фронт. Так вот, в 1941 году была мобилизация рабочей силы на заводы города Ленинграда. К нам привезли большую партию молодых ребят от 16 до 19 лет из Сибири и других мест. Парни молодые, здоровые, взрощенные на колхозных хлебах и коровьем молоке. Они привезли с собой целые мешки хлеба, сала, сыра, яиц, в общем, всё, что дала родная мама своему любимому сыночку. Но это всё у них отняли и выбросили на помойку, в общежитии у нас нельзя хранить большие запасы. Ведь они поступили в училище на государственные хлеба. Хлеб, который им давали, и крупяной суп не утоляли голода. И парни стали слабеть. Они деревенские парни и не могли найти выхода из этого положения, а зима была суровая, они умирали целыми комнатами, по 5—6 человек сразу. Но их никто не убирал, они лежали всю зиму прямо в своих постелях, скорчившись от голода и холода. Дом наш стоит у железной дороги у Финляндского вокзала, одинокий такой дом, а кругом железная дорога (Дорога жизни), ЛОМО, товарная станция, танки, пушки, всякие составы, так что можно представить себе, сколько раз в день нас бомбили и обстреливали. В доме не было стёкол вообще. Все окна забиты фанерой, света не было, пользовались свечой, а чаще ничем. Так вот, наш дом в 8 этажей, в каждом этаже 20—25 комнат, а в каждой комнате по несколько покойников. Они лежали до весны, окоченевшие от стужи. Наш дом стоял на отшибе, и к нам во двор и парадную свозили всех мертвецов нашей улицы и ближайших улиц тоже, но когда была зима и всё было покрыто снегом, это было не видно, а когда наступила весна, они стали вылезать отовсюду. Это было ужасно смотреть. Я никогда не забуду тех двоих детишек в корзине у забора. Вот прошло много лет, а я их помню. Я уже сказала, что мама работала сутками на заводе, а мы с Валей лежали в холодной комнате, покрытые периной и какими-то матрасами, и ждали маму, когда она придет и принесёт хлеба. Вода в ведре застыла, за ней мы ходили на Неву, воду брали в проруби у «Октябрьской текстильной фабрики». Мама приходила усталая, голодная, приносила с собой дров от разбитых вагонов, затопляла плиту, грела воду, варила суп из столярного клея и давала нам по маленькому кусочку хлеба. Потом пили чай с солью и без хлеба и ложились спать. При бомбёжках мы в бомбоубежище не ходили, было всё равно, убьют нас или нет. И вообще, мы ничего не боялись, ходили по мертвым этажам, искали, где и что можно сжечь. Однажды мама ушла на работу и её долго не было, потом я услышала, что в дверь кто-то скребется. Я открыла дверь и увидела маму. Сколько она тут пролежала, я не знала, но она была почти мертва, я втащила её в комнату, постелила на плиту ватник и как могла втащила её туда. Я не знаю, но я боялась, если мама умрет, то умрем и мы. Я затопила плиту. Сколько я сожгла книг и тряпок, я не знаю, но помню, что ватник, на котором лежала мама, начал дымиться. Я его потушила и накрыла маму одеялом, и она согрелась и ожила (потом она говорила, что я её спасла). Было очень голодно, я стала говорить маме, что она съедает наш паёк и нам дает меньше хлеба, чем положено. Это было не так. Я это точно знаю, потому что если бы она съела хоть крошку нашего пайка, мы бы умерли. Мама говорила: «Вот, дети, ваш хлеб, а вот мой. Вы ешьте свой, а я свой».

Блокадный хлеб. В его состав входил жмых, отруби, опилки… Но это был ХЛЕБ!

Я никогда не проглотила крошки Валиного хлеба. Она лежала завернутая в тряпки, такая маленькая и худенькая, что смотреть было страшно. Я жевала ей жвачку-соску из хлеба, клала в марлю и давала ей сосать. Целый день я согревала её своим теплом, ведь мы лежали на кровати вместе. Днем я уходила за соевым молоком, которое давали в детской консультации Педиатрического института на Литовской. Приносила это молоко, 200 гр., грела и поила Валю.

Однажды я ходила за молоком, был артиллерийский обстрел, нас всех загнали в убежище. На дороге осталась лошадь с санями, в неё попал снаряд, люди выбежали из убежища и разорвали эту лошадь на куски, подобрали даже снег, который был в крови. Зимой, уже после Нового года, мы переехали в другую комнату, маленькую, которую было легче отапливать, там все умерли и она освободилась, так мы в ней и остались жить на всё время. Мама ездила на Бадаевские склады (их зимой разбомбило) и собирала там землю, она была черная, но мама пекла лепёшки, мешая с выпитым чаем и ещё с чем-то, и жарила их на тавоте (это смазка для снарядов и металла), вкус и запах был ужасным, тавот застывал, как только его сняли со сковородки. Но очень хотелось кушать. Так прошла зима. Наступала весна, уже вышла трава и выросла лебеда, мы, ребятишки, которые остались в живых, выползали на улицу и ели траву, какая только попадалась. Мама стала печь лепёшки из лебеды (я до сих пор ненавижу вид и запах лебеды). Жить стало легче, прибавили хлеба. Но вышел указ, что женщин, имеющих двоих детей, эвакуировать Дорогой жизни безоговорочно. Маму срочно рассчитали на работе, и в августе-сентябре м-це мы выехали на Ладогу.

Страшная зима кончилась, мы сожгли всю мебель, книги, которые были в доме. Покойников убрали, их грузили на машины, как дрова, кидали в кузов и отвозили на пустырь за больницу Мечникова, там были вырыты траншеи длинные, длинные, и их сбрасывали туда. Там похоронена и Шура Юринова (Танина и Колина сестра), ей было девятнадцать лет, она умерла от кровавого поноса. Раньше примерно знали траншею, в которой она лежит, а сейчас там всё сровняли и поставили памятник, это место – Пискаревское кладбище.

Зимой мама продала за буханку хлеба новые папины хромовые сапоги, он их ни разу ни одел. Потом отдала какой-то женщине свое платье новое крепдешиновое и золотые серёжки за три трехлитровых бидончика обмывок с тарелок с госпиталя Военно-медицинской академии у Финляндского вокзала, я сама ходила за этой, уж как назвать, не знаю, едой, наверно.

Мы собрали свои вещички и отправились на Финляндский вокзал, в эвакопункте нам дали буханку хлеба, какое это было счастье – хлеб. Нас погрузили в товарные вагоны и отвезли на Ладогу. Это огромное озеро без начала и конца, одна вода, мы там пробыли несколько дней, потом нас погрузили на самоходную баржу и стали перевозить на другой берег, бомбёжки я не помню, по-моему, ее не было, но было другое. Когда мы доплыли до середины озера, прямо на нас шёл большой военный корабль, мы с ужасом смотрели на него, наш штурман прибавил ходу, и корабль ударил нас в хвост, мы покачались, но не перевернулись, видно, богу было неугодно, чтобы мы потонули в Ладоге, пережив такую зиму. Баржа была набита женщинами и детьми до краев. Ещё бы немного, и мы были бы в Ладоге, ну, а там конец.

Нас перевезли на другой берег и выгрузили без еды, хлеба под проливным дождем. Наши вещи все промокли, мы тоже, там мы жили под открытым небом целую неделю. Потом пригнали товарняк, и мы поехали, куда – не знаем сами. Мы ехали долго, два месяца, за это время мама успела нас потерять и опять найти. На какой-то станции она вышла за кипятком, а в это время подогнали паровоз, и мы уехали, она осталась на станции. Нас она догоняла больше недели. А я всё время была с вещами и Валентиной.

Нас привезли в Йошкар-Олу. Марийская ССР. Там нам дали направление в Морки, по дороге из Йошкар-Олы до Морков у нас чуть не украли все вещи, хорошо, мама не спала, это было ночью. Оттуда нас на лошадях отвезли в колхоз Пусак-Сала, деревня Досметкино. Нас было три семьи. Мы остались жить в колхозном правлении, потому что пустых домов не было, нам отгородили закуток примерно один и пять метра на один и пять метра, деревенские нам принесли картошки, молока, хлеба.

Наступала осень, надо идти в школу, а языка я не знаю, обуть и одеть нечего, кушать тоже нечего. Из колхоза нам выделили полбуханки хлеба на день, картошку воровали у колхоза – под нами был заколоченный подвал с семенной картошкой. Вот поначалу мы и лазали туда с мамой. Валя была слабенькая девочка, всё болела, не ходила, сидеть и то не могла.