Читать книгу Туман - Алексей Александрович Гончаров - Страница 2

Наконец-то наступило время, когда серые кирпичные пятиэтажки и блочные девятиэтажные строения, омытые дождями, с въевшимися ржавыми и солеными подтёками, перестали быть завистью для многих российских людей. В начале двадцать первого века, жилищный вопрос, вроде бы, и перестал так уж сильно портить человека, но и положительных качеств, справедливости ради надо сказать, у населения при этом не добавилось. Острая необходимость в жилье в целом уже искоренялась по стране, но в потребительском значении у граждан резко повысилась требовательность, доходящая частенько до скандалов, к качеству домов и квартир. Для тех, кто оставался проживать в пятиэтажках, вожделенными мечтами становились холёные высотки с яркими вентилируемыми фасадами, без балконов, с глубокими лоджиями и широкими парадными подъездами. Про внутренний разумно спроектированный простор таких квартир, про комфорт со вторым туалетом и душем, примыкающим к спальне, и говорить не следует, чтобы лишний раз не раздражать этих людей. Ну, да, Бог с ними. Каждый имеет право желать себе шикарные жилищные условия, которые, якобы, являются гарантом благополучия и счастья.

Мой рассказ пойдёт о другой постройке, наспех возведённой на отшибе провинциального города Н, в предшествующую социалистическую эпоху. Это двухэтажный дом из деревянного каркаса, который замуровали в цемент и, словно для прочности, выкрасили в мышиный цвет. Но всё-таки, я оговорился: серый цвет стен не был изначальным, поскольку кое-где повторная краска уже выцветала, проступали лиловые пятна предыдущей краски, и их особенно хорошо можно было разглядеть в солнечный день. Впрочем, и свидетели из представителей старого поколения жильцов этого дома поговаривали, что когда-то он красовался в нежно-васильковой расцветке. Тупоугольная кровля была покрыта уже замшелым от природных катаклизмов шифером, свисающие края которого были все в сколах. Да и в центре кое-где зияли небольшие чёрные дыры, размером с кулак, и походила эта крыша на сброшенный с плеч мужика-колхозника огромный изношенный ватник. В сторону леса выходило два подъезда. Вернее, это были обычные входные двери даже без приступка с искорёженными и рябыми от коррозии железными козырьками сверху, под которыми на шнуре свисали голые лампочки без всяких плафонов.

Глядя на эту постройку, среди прочих вопросительных мыслей могло возникнуть и такое любопытство: – «Кому пришла в голову идея, построить шестнадцати-квартирный дом у самого леса, вдали от общей цивилизации, километрах в десяти за чертой города?». Но на это уже вряд ли кто-то даст вразумительный ответ, а предполагать можно всё что угодно: от романтической версии, подразумевающей вечерний уют вдали от цивилизации после рабочего дня, до банального «отмывания денег». Хотя, что я говорю…. Такого понятия в те времена не было; оно формулировалось несколько иначе, допустим: нерациональное использование народных средств. Так или иначе, но постройка была возведена на скорую руку, но добротно, а если и подразумевалось, что жильцы этого дома будут иметь какую-то элитарность, там…, социальную значимость, то сейчас эту идею можно было отнести в разряд издевательского мрачного сарказма.

Внутренние жилищные условия в этом доме были вполне приемлемыми. В квартирах имелся объединённый с душем туалет, просторная комната площадью «квадратов» двадцать, …а в боковых квартирах таких комнат было аж две. Так же приличных габаритов была кухня с газовой плитой, но газ был привозным; прямоугольные железные ящики, в которых находились длинные большие баллоны, располагались на торцевых глухих стенах. Ну, в общем, я хочу сказать, что дом находился в пригодном состоянии для скромного проживания в нём, но если отойти от него на небольшое расстояние, то он напоминал старое умирающее животное, безнадёжно отставшее от своей стаи.

По разговорам самих жителей этого дома, можно немного узнать, что в каких-то городских учреждениях, вроде бы как, вопрос о расселении был уже давно решён, поскольку фундамент дома проседал и крошился, а в кровле обнаружилась трещина, которую каждую весну кое-как латали какие-то непонятные работнички. И всем было ясно, что обслуживать этот дом неудобно и невыгодно ни одной коммунальной службе, но магия бюрократии надёжно оставляла эту проблему на плаву.

Итак, вопрос о расселении решён, но никаких реальных документов никто не видел, да и вообще, оказалось невозможным найти хотя бы мало-мальски знающего человека, у которого можно было бы спросить, в какое городское управление обращаться. Один жилец когда-то попытался продать в этом доме квартиру (разумеется, за бесценок), но даже этого он сделать не смог, потому что, как оказалось, никакой документации в БТИ по этому дому нет, и на чьём балансе это жильё числится, – тоже вразумительно никто не ответил. Но вся омерзительная прелесть этого волшебства заключается в том, что квитанции на оплату жилищно-коммунальных услуг людям приходят с тошнотворной регулярностью. Многие, кто имел возможность обзавестись достойным жильём, не дождавшись этого мнимого расселения, покинули свои квартирки, но, разумеется, оставили за собой право собственников, смутно надеясь на новую положенную жилплощадь взамен, и поэтому квартплату они всё же продолжали оплачивать, и по сей день платят.

Так что, из шестнадцати квартир в жилом пользовании на данный момент осталось всего шесть помещений. Вернее, пять с половиной. В квартире под номером восемь, что в первом подъезде на втором этаже, постоянно (в бытовом понимании) никто не проживал. Она служила некой своеобразной отдушиной для подполковника милиции Михаила Анатольевича Жмыхова. Однокомнатная «дыра», как он всегда называл это место (в котором он, кстати, родился, провёл своё детство и часть юности), законно и окончательно перешла к нему от старушки-матери, которая скоропостижно скончалась лет десять назад. Несложно представить каким «достоянием» являлась эта убогая «однушка» для Михаила Анатольевича, если постоянным местом дислокации подполковника было шикарное многоэтажное строение в центре города, в четырёхкомнатной квартире которого он проживал со своей женой и пятнадцатилетней дочкой.

Будучи ещё майором, предприимчивый Жмыхов сумел решить и квартирный вопрос своего старшего сына, и теперь самостоятельный молодой человек в престижном квартале на окраине города ведёт свой замкнутый от родителей образ жизни. Таким образом, Михаилу Анатольевичу оставалось только устроить дочь в университет, а потом удачно выдать её замуж, и тогда все его обязательства перед самим собой будут выполнены.

Правда, последние пункты давно уже не мешали Жмыхову наслаждаться семейным и служебным благополучием по полной программе. Но, как это обычно бывает, когда всё идёт слишком хорошо, начинает чего-то не хватать, какой-нибудь сладкой ягодки на верхушке торта. Вот тогда-то он вспомнил про матушкину захолустную квартирку и решил её использовать. Из материнской мебели Михаил Анатольевич ничего себе не оставил, вывез всё на свалку всё без сожаления. Нанял бригаду работяг; те перебрали скрипучий пол, наклеили новые обои, обновили потолки, а из санузла сделали белоснежный образцовый уголок для занятия интимными гигиеническими процедурами. После окончания ремонта, Жмыхов деловито и не спеша, в течение недели, прикупил газовую плиту, большой холодильник, обзавёлся мебельной стенкой, телевизором, завез другую необходимую мебель, и с особой тщательностью подобрал себе широкую кровать.

Подполковник часто жалел, что ему не достался в наследство первый этаж, и иногда, его даже посещали мысли об обмене, но излишняя шумиха вокруг никчёмной квартирки останавливала Жмыхова. Он и без того поначалу не мог толком объяснить жене, зачем ему понадобилось делать ремонт в этой халупе, на которую они вместе давно решили наложить временное забвение и даже не рассматривали это место как вариант убогого дачного отдыха. Но потом глава семейства нашёл веский довод, и сказал супруге практически правду: что, дескать, должность у него ответственная, сжигающая нервы и ему требуется иногда расслабляться от дел, а квартирка на отшибе как раз позволит восстановить ему рабочий настрой.

Уединённое восстановление духовных сил – это дело хорошее, но подполковник разумно утаил от жены главное: он не посещал эту квартиру в одиночестве. Два, а порой и три раза в месяц, ближе к полуночи, он просил водителя остановить служебный автомобиль за сотню метров от дома и, осторожно сопровождая юную барышню (понятного рода занятий), пробирался к подъезду. Просил её подниматься по ступенькам босиком ближе к стене, держа свои туфельки в руках, потому что доски на лестнице безбожно скрипели. Войдя в долгожданную «берлогу», он тихонько закрывал дверь, почти без щелчка, уверенный в том, что его визит остался незамеченным для соседей. Первым же делом Жмыхов шёл к холодильнику, доставал холодную бутылку водки и разом принимал полстакана без закуски, празднуя, таким образом, маленькую победу своего тихого восхождения на второй этаж и предвкушал предстоящее наслаждение души и тела.

Девушки в гостях у подполковника всегда были разные, исключительно молодые, с упругими телами и приятными мордашками. Но главным критерием при выборе куртизанки было молчание; важно, чтобы она не издавала ни звука в постели, и к этому важному нюансу Жмыхов подходил серьёзно. Будь он «старлеем» или даже капитаном, он бы наплевал на всю эту конспирацию, но в чине подполковника и на пороге пенсии, он не мог себе позволить компрометировать своё честное имя. Каких-нибудь осуждений со стороны самих соседей Жмыхов не боялся, но ведь кто-то из них мог разнести нежелательный слушок и в городе.

Оставшись наедине с девушкой, Михаил Анатольевич, естественно, не утруждал себя излишним ухаживанием и чтением стихов, которых он, впрочем, и не знал, но после удовлетворения своих мужских потребностей, выходя из душа и обтираясь полотенцем, он всё же предлагал ночной гостье, пусть не любезно, но сердобольно: «Пошарь в холодильнике, пожри чего-нибудь, а то, небось, голодная».

Как представитель закона, а соответственно, и справедливости, совершив невинное прелюбодеяние, подполковник не имел морального права расплачиваться за свои удовольствия деньгами, но, как человек благородный, всегда предлагал представительницам древнейшей профессии юридическую поддержку. Те, не видя в этом предложении никакой конкретики, с любезной улыбкой принимали бестолковое обещание такой помощи и мысленно посылали Михаила Анатольевича в неприличное место.

Когда начинало светать, подполковник торопился сперва выпроводить свою гостью. В коридоре шлёпал её совсем не по-отечески по мягкому месту и в приоткрытую дверь с опаской наблюдал, как она, всё так же босиком, прижимаясь к стеночке, спускалась вниз. Потом «ночная бабочка» надевала каблучки, и по указанию Жмыхова должна была, пригнувшись, пройти под окнами и идти на то же самое место, где должна уже стоять служебная машина, и в ней ждать своего халявного, но всемогущего клиента, чтобы вместе с ним добраться до города.

Минут через пять, уже ничего не опасаясь и даже наслаждаясь скрипом ступенек, как неким музыкальным произведением, Михаил Анатольевич спускался на первый этаж и даже желал, чтобы кто-нибудь из соседей выглянул, дабы засвидетельствовать его величественное утреннее одиночество.

Но напрасно Жмыхов надеялся, что его ночные забавы оставались никем незамеченными. В пяти оставшихся жилых квартирах (возможно, за исключением жильца в квартире под номером тринадцать) все были в курсе о ночных похождениях обрюзгшего подполковника милиции. И дело даже не в том, что не все девушки, проходя под окнами, послушно пригибались (это было всего лишь финальным подтверждением), просто, все скрываемые нехорошие поступки имеют магическое свойство проявляться без каких-либо особых признаков, словно в их основе изначально заложен душок, который при совершении определённых действий начинает распространяться по округе. Ещё при первом таком ночном визите Жмыхова, соседи из первой и пятой квартир почувствовали что-то не ладное, будто в дом вместе с милицейским чиновником пробралось что-то инородное, похожее на некий вирус. Но тогда они большого значения этому не придали, списав свои ощущения на странное и редкое появление подполковника ночью. А уже во второй приход Жмыхова, и тем более в третий, соседи догадались, с какой целью подполковник прокрадывается к себе в квартиру, причём никто из них особо не прислушивался и не старался что-нибудь подсмотреть. Как было уже подмечено, некая аура сама подсказала людям в каком направлении следует думать о таких визитах. Это только на пятый или шестой раз кто-то заметил в окне, а потом и в глазок вызывающе одетую девушку.

И так, перейдём уже потихоньку к начинающимся событиям. Неделя только началась, и было утро вторника, когда Михаил Анатольевич после очередного своего расслабления или восстановления вышел из подъезда. Использованная девушка, наверняка уже сидела в поджидавшей его неподалёку машине, и он ни о чём больше не беспокоился. Нарочно не придерживая дверь, чтобы прозвучал хлопок, Жмыхов пошёл вдоль дома и задержался у углового окна, чтобы вальяжно поправить рукой короткую стрижку, любуясь собой в отражении стекла. Немного разочаровавшись, что не заметил в глубине тёмного окна никаких движений, он водрузил на голову фуражку и важной походкой зашагал к грунтовой дороге, где стояла белая машина с мигалками на крыше.

А если бы Михаил Анатольевич поднял взгляд на второй этаж, когда поглаживал свои волосы перед окном первого этажа, то всё же смог бы заметить заспанное, но не лишённое любопытства небритое лицо одного зрителя, который, вытянувшись на цыпочках, наблюдал за уходом большого милицейского начальника.

Этот недавно проснувшийся мужчина наблюдал в глазок своей двери (что была напротив квартиры Жмыхова) и за уходом шикарной девочки-проститутки, и выход самого хозяина зафиксировал, когда тот покидал квартиру, а сейчас он стоял на кухне и оценивал увиденное вслух, но будто бы самому себе:

– Ну, комик. Дослужился до таких погон, а шифруется, как школьник.

Этим наблюдателем был таксист Пётр Добротов, отметивший в этом году свой полувековой юбилей и считающий, что жизнь его теперь неумолимо катится к горизонту. Наверное, стоит отметить, что каждый раз, выходя на лестничную площадку, Петр видел перед собой мощную чёрную дверь с золотистой циферкой восемь наверху, и двоякое впечатление она у него вызывала. То он смотрел на эту дверь с горькой усмешкой, завидуя чужому достатку и жмыховскому положению в обществе, то она пробуждала в Петре ностальгию. Он с какой-то светлой грустью вспоминал времена, когда здесь жили приветливые старики, а позже бабуля осталась одна, но тёплое расположение к Добротову у неё сохранилось. Потом схоронили и старушку, и всё чаще здесь стал появляться её сынок, тогда ещё, будучи майором милиции. Но тут Пётр останавливал свои воспоминания о Жмыхове, чтобы не спугнуть свою открывающуюся память на вещи более приятные. Он часто и с наслаждением вспоминал то время, когда работал на Камазе дальнобойщиком и, возвращаясь из очередного рейса домой, чувствовал себя Одиссеем, вернувшимся к своей жене Пенелопе. Он даже иногда подшучивал над ней, приводя в пример этот древнегреческий миф. Правда, вместо назойливых женихов, как это было по легенде, его встречали два оболтуса сына, которые сонные выстраивались как по команде в коридоре, когда он приезжал поздним вечером.

Да, светлые были времена для Петра Добротова, спокойные и упоительные. За месяц он всего лишь дней десять проводил дома, а остальное время крутил «баранку». Постоянная молчаливая работа являлась для него отдушиной от семейных необременительных забот и позволяла Петру размышлять в дороге обо всём подряд в комфортном уединении с самим собой. Денег всегда хватало, и на покупку цветного телевизора и на мопед пацанам, чтобы росли нормальными ребятами и не чувствовали себя ущемлёнными. Но годы шли быстро, и непонятно в какой момент всё его блаженство рухнуло в какую-то пропасть. Мопед дети доломали окончательно, и сейчас он догнивает где-то неподалёку от дома в лесу, а сами сыновья выросли, удачно женились и разъехались по большим городам. Навещают родителей не часто; выделяют предкам неделю из своего драгоценного ежегодного отпуска, ну и, разумеется, в родительские дни рождения обязательно наведываются. И надо отдать им должное, всегда приезжают на радость бабке и деду с внуками.

Точную причину своего ухода из автоколонны Пётр уже не помнит; остался только мутный тёмный осадок, что с ним поступили несправедливо, а на самом деле, предприятие, занимающееся перевозками, просто развалилось. Потом начались постоянные смены работы, от дома Одиссей больше не отлучался, выпивать стал регулярно, а Пенелопа превратилась для него в обычную, потерявшую молодость и привлекательность Людку и постоянно раздражала Петра особенно в нерабочие дни своими постоянными переходами из комнаты на кухню и обратно, словно нарочно изображая перед ним какую-то занятость.

Пётр не замечал, что каждый раз, когда он кричал жене: «Людка», её плечи легонько вздрагивали от этого имени; оно было ей ненавистно. Добротов даже не знал, что в больнице, где она с молодости работает медсестрой, а теперь уже старшей медсестрой, её ласково зовут Мила, или Мила Алексеевна. Обычно, она не немногословна, но, когда начинает говорить, её немного певучий голос никогда не повышается и остаётся в пределах тихих добрых интонаций. В глазах Милы всегда можно увидеть неувядающее приветствие, и разглядеть мелодичную печаль. Наверное, так с годами во взгляде женщины накапливаются нерастраченные чувства, которые она готова подарить всем и, прежде всего своему мужу, сыновьям и внукам. Но первому ничего от неё уже не нужно, а остальные любимые души находятся далеко, и остаётся ей только любимая работа, где она чувствует себя необходимым и полезным человеком.

– Я приготовила тебе бутерброды, – сказала Мила, выйдя из квартиры со свёртком, когда Пётр уже спустился вниз и подходил к входной двери.

Он остановился, но не затруднил себя даже поворотом головы в её сторону и, глядя перед собой на закрытую дверь, ответил:

– Я сколько раз тебе говорил: на хрена мне сдалась эта твоя сухомятка. Я что, за рулём, как хомяк, себе щёки набивать должен?

– Но в прошлый раз ты взял, – напомнила она, с плаксивым сожалением поглядывая на свёрток в своей руке.

– В прошлый раз, в прошлый раз, – прокудахтал Добротов и буркнул: – В столовке поем.

Пнул дверь ногой и вышел.

Мила хотела уже вернуться в квартиру, но услышала, что под ней внизу скрипнула дверь, и задержалась. На нижних ступеньках показался высокий молодой человек в сиреневом бархатном халате и в шлёпанцах на босу ногу.

– Что за шум в благородном семействе? – запрокинув голову вверх, спросил он, приветствуя соседку весёлым взглядом.

– Всё нормально Максим, – отвечала она, но не смогла скрыть в голосе обиду, – мужа провожала на работу.

– О, это почётная женская доля, дорогая соседка. Но, почему тогда, так грустно? Поверьте, тёть Мил, он обязательно вернётся. А то, как же я проживу без его невнятных, но бурных комментариев сверху, когда по «телеку» идут новости?

Теперь надо отметить, что и некоторые соседи называли Добротову ласковым именем, но Петра это звучное: «Мила» – всегда раздражало.

– Ты всё шутишь, Максим, …это хорошо, – сказала она и ушла к себе.

Молодой человек также зашёл в свою квартиру под номером один, прошёл на кухню, снял с плиты чайник, выбрасывающий из носика струю пара, и крикнул:

– Мам, тебе покрепче, или как обычно?

– Сегодня можно и покрепче, – послышался твёрдый женский голос.

Пока Максим заваривал чай, его пожилая мать Светлана Александровна Зиновьева смотрела по телевизору утренние новости. Как всегда, ничего умилительного и приятного на «голубом экране» не было: политическая грызня, катастрофы и репортажи про мошенничества.

Главным раздражением в жизни Светланы Зиновьевой было её здоровье, которое особенно беспокоило её в последние годы. Бывали дни, когда ноги немели, переставали слушаться, и тогда ей приходилось проводить всё время в кровати, за просмотром телевизора, или чтением книги, когда глупости из какой-нибудь популярной передачи вызывали у неё головную боль и тошноту.

Максим был поздним и единственным её ребёнком. Врачи не рекомендовали ей рожать, но себе она оставила только два варианта: либо Макс, либо вообще ничего. Бесчисленное количество раз сын пытался расспрашивать мать об отце, но всегда получал очень скудную информацию: что тот был умным и благородным человеком и покинул этот мир внезапно и безболезненно. Ни сферы занятий отца, ни как познакомились, ни как жили или не жили вместе, ничего этого Максим так и не узнал от матери. В доме не было ни одной фотографии отца, ни письма от него, ни записки, и оставалось только его подлинное имя, которое зафиксировалось в отчестве Максима, потому что даже фамилию, которую носил Максим, была деда (естественно, по материнской линии). Раньше он обижался на мать за эту скрытность, но потом успокоился, когда она сказала: что это её память, и выдавать в виде воспоминаний сыну опасный материал для какой-то непонятной лепки, она не собирается. Говорила только, что в их отношениях осталось много невыясненного, что отец очень любил маленького сына, но всё остальное знать Максиму не нужно, чтобы не вышло нежелательного искажённого представления об отце. Максим согласился, что, в конце концов, это её право хранить подробности, видимо, на то были свои причины и, окрестив мать несгибаемой партизанкой, прекратил в дальнейшем всякие расспросы.

Сказать, что Максим был для Светланы Александровны самой жизнью, – это очень прозаично, но правильно. Он был для неё всем. Она любила его безмерно всей душой и сердцем. Наслаждалась каждым движением сына, каждым его словом. Но была и одна странность, которая не свойственна таким матерям-одиночкам; Зиновьева не считала себя единоличной собственницей по отношению к сыну. По её убеждению, Максим принадлежал всем, и в первую очередь, самому себе. У сына были романы с девушками, некоторых он приводил домой и знакомил с ней, но ни разу материнское сердце не позволяло запустить в себя хоть малейшую ревность. Светлана Александровна, конечно же, оценивала избранницу сына, отмечала в девушке приятные стороны и лёгкие недостатки и по-своему примеряла её к Максиму, но все эти наблюдения оставались при ней, и сыну она высказывала только короткое своё общее мнение, без всяких выводов. Она желала Максиму только счастья и до безумия радовалась, что он у неё просто есть, и всё.

Максим разлил по чашкам чай, выложил на большую тарелку печенье с пирожными, расставил всё на передвижной столик и покатил завтрак в комнату. Они пили чай и равнодушно слушали про тигриное пополнение в китайском зоопарке.

– Ты сегодня не торопишься на работу, – заметила мать.

– Звонили с ночной смены, они там задерживаются. Ребята работали всю ночь, устали, как черти и только сейчас отгружают продукцию. Скоро выборы и заказов от желающих посидеть в мягком кресле в своем собственном кабинете, хоть отбавляй. Если бы ты знала, как меня тошнит уже от этих напыщенных какой-то искусственной решимостью и правильностью физиономий на этих брошюрках и плакатах. Я видел одного кандидата в живую и внешность его вызывала у меня уважение. Он выглядел по-соседски – естественным. А потом я ужаснулся возможностями компьютерной корректировки лица. Программа, которая это всё делает, похоже, вообще, не в курсе, что человек – это существо исключительно порочное, и следы этих пороков нельзя убирать с лица, иначе оно становится кукольным и мёртвым. А лозунги под этими безупречными фотографиями…. От их краткой многозначительности мой разум просто скрипит и стонет.

Максим бросил в рот кусочек печенья, вставая, сделал глоток из чашки, поцеловал мать в щёку и сказал:

– Но, всё равно пора ехать. Нечего прохлаждаться.

Он снял халат и кинул его на диван. Светлану Александровну всегда приятно тревожили такие мгновения, когда он начинал одеваться. Она любовалась его обнажённым телом и представляла себе, что перед ней античный герой, готовящийся совершать подвиги.

Максим облачился в джинсы и светлую рубашку, перед зеркалом трюмо проверил причёску и решительно пошёл в коридор, где снял с вешалки лёгкую куртку, сунул ноги в неплотно зашнурованные для этого действия кроссовки и, на всякий случай, прихватил с верхней полки зонтик.

– Мамуль, до вечера, – крикнул он и тихонько прикрыл за собой дверь.

Шла последняя неделя сентября, и стоит отметить, что на окраине города, а вернее за его чертой, осень разбросала совершенно другие краски. Как самолюбивая художница, не желая выставлять свои лучшие картины в каменных и стеклянных кварталах, где деревьев для её искусства было считанное количество, она размещала свои произведения здесь, подальше от суеты, и уже принялась закрашивать зелень огненными разливами, добавляла различные оттенки с полутонами чуть ли ни каждый день. Осень незаметно осыпала лимонно-апельсиновой пудрой берёзы с осинами и оставляла нетронутыми хмурые тёмно-зелёные ели и пушистые шапки высоких сосен в виде великолепного контраста. А лес манил и обещал всем грибные места. Высокая дикая трава отдала свою сочность лету и медленно засыпая, клонилась к земле. В сизой дымке, словно кусочек растопленного сливочного масла, расплывалось солнце и тлело на монотонном небесном покрывале, как величественный ориентир.

Максим Зиновьев шёл по грунтовой избитой дороге к автобусной остановке, до которой было расстояние больше километра, и по пути отмечал все эти прелести осени. Многочисленные провалы в «грунтовке» навели его на воспоминания, что когда-то жители двухэтажного серого дома ещё надеялись, что разрастающийся новостройками город доберётся и до них, что появится нормальная дорога и не будет проблем с транспортом, но что-то упорно мешало двигаться городским главарям и застройщикам в этом направлении. Земля здесь была почему-то никому не нужна и позабыта. По другую от леса сторону этой тупиковой дороги, прямо не далеко от дома, начинались руины машинно-технической станции. Саму станцию в её рабочем состоянии, помнят только мама Максима и баба Паня (соседка из второго подъезда). Они рассказывали про вечный рёв моторов с той стороны и доводящий до галлюцинаций запах солярки. Максу же станция досталась уже в таком состоянии, правда, во времена его детства и отрочества, развалины казались ему не такими осевшими и прижатыми к земле, как сейчас, но, возможно, виной такого зрительного обмана была сорная высокая трава и пробившиеся молодые берёзками. А может быть, это новое восприятие старой местности, просто, – возрастная особенность. Для пацана, такие развалины – были сродни подарку судьбы. Сколько загадок и тайн может скрываться под этой грудой бетонных обломков и кирпичей. Максим любил здесь проводить время и постоянно пропадал на этой производственно-хозяйственной разрухе. Чаще один, а иногда с братьями Добротовыми, но они казались Максиму взбалмошными, резкими, тем более, были младше его, а роль предводителя у таких шалопаев Максу не давалась, от чего игры проходили по непонятным правилам и были скучны.

Приезжал на летние (а иногда и на зимние) каникулы к своей тётке, которая раньше здесь жила, Витёк, – ровесник Максима. Вот тогда и начиналась беспечная, бесшабашная ребячья жизнь с утра до позднего вечера. Они разбивали автомобильные аккумуляторы, плавили свинец на костре в консервных банках и выливали в земляных формочках фигурки рыцарей, солдатиков и животных. Получались забавные образы, доводившие ребят до слёзного смеха. А когда находили карбид, наступали дни ракетных испытаний. Карбид помещали в маленькую ямку, брызгали на него водой и накрывали железной банкой из-под кофе с заранее пробитой сверху гвоздём дырочкой. Один зажимал пальцем дырку, а другой через минуту подносил горящий прутик, и когда палец убирался, банка с хлопком и свистом взмывала вверх на приличную высоту. А однажды они обнаружили подземный ход, ведущий от одного разрушенного строения к другому, и долго не решались в него зайти, но, когда сбегали домой за карманным фонарём, прижавшись, друг к другу, они спустились вниз и прошли, пугающую гнилыми досками и торчащей арматурой, пещеру до конца. Когда выбрались на поверхность, то чувствовали себя настоящими героями.

Максим шел и вспоминал все эти приключения. Потом каменоломни машинной станции закончились и начались земельные участки, выделенные когда-то некоторым горожанам под огородное пользование. Сейчас, конечно, к этим угодьям следует добавлять такую прибавку, как: «давно заброшенные», потому что в конце двадцатого века, такие огородики стали не в моде. Кому надо копаться в земле на трех сотках, выращивая какие-то овощи, когда эти овощи (правда, непонятного происхождения) появились в новых буржуазных супермаркетах. Тем более, натуральный дом для жилья на этом клочке не построишь; потому что мало места, да и земелька подтверждена за собственником только какой-то липовой справочкой. Это так же можно считать одной из причин массового людского бегства отсюда, поскольку кто хочет считать себя ничтожным мещанином.

С грустью Макс смотрел на останки покосившихся убогих сарайчиков для садового инвентаря, заросшие в высоких сорняках, и опять вспоминал светлые деньки юности. Он вспомнил, как они с Витькой совершали вылазки на огородные плантации. Тогда здесь всё было чинно и ровно от заботливых и трудолюбивых человеческих рук. Прямоугольные грядки, разделённые очень узкими проходами, чтобы сэкономить землю, полукруглые целлофановые теплицы, кусты смородины и крыжовника, но большую часть участка занимал картофель. Если на сарайчике, где хранился садовый инвентарь, весел замок, значит можно смело переходить границу, – хозяев нет. Но «смело», – всё равно означало, что не в полный рост, а пригнувшись и, оглядываясь на соседние владения. Они с Витьком понимали, что совершают пакостное и незаконное действие, набивая рот клубникой или обдирая смородину, но утешали себя тем, что их всего двое, а участков не мереное количество; там немного, здесь по чуть-чуть, и вроде, как не заметно. И притом, налётчики лакомились на месте, а не набирали с собой про запас. Гораздо хуже вышло один раз с братьями Добротовыми. Они притащили домой целые три хозяйственные сумки, набитые овощами. Там были и морковь, и помидоры с огурцами, и даже мелкая картошка. Во дворе дома собралось целое стихийное собрание. Макс тогда позволил себе даже немного позлорадствовать над братьями. Он помнил, как дядя Петя – их отец – водитель-дальнобойщик философствовал перед всеми: «Ну, что вы хотите, это же пацаны, в них природой заложено быть добытчиками». А больше всего было жалко всем тётю Милу, но её дальнейшим поступком Максим Зиновьев восхищается до сих пор, и потому уважение в нём к этой женщине неизгладимое. Она взяла сумки, сыновей и пошла по обворованным участкам, которые они ей показывали, оставляла там награбленный урожай, а на следующий день или через день, когда приезжали хозяева, приходила к ним и просила прощение за себя и своих неразумных детей.

«Воспоминания – забавная вещь», – думалось Максиму и казалось, что всё это было не так давно, если начинаешь восстанавливать события шаг за шагом и в лицах, но когда он думал о детстве в целом, то словно всматривался в далёкую солнечную поляну, манящую и уже недоступную. Макс бегло вспомнил, как окончилась школьная пора, и наступили безмятежные яркие институтские годы, в которых было много праздности и всяких новых знакомств. После началась трудовая деятельность, в которой случались забавные моменты, но в целом всё было, как и положено, буднично. На этом фоне почему-то из его памяти всплыла совсем недавняя и вполне серьёзная попытка завести семью. Максим вспомнил об этом, и на лице его появилась улыбка с лёгким недоумением. Сейчас, спустя время, эта авантюра, закончившаяся его бегством, вызывала у него какое-то сожаление, нежели облегчение, которое он испытывал тогда. Избранница его была во всех отношениях хорошей и замечательной девушкой. Они познакомились случайно в парке на каком-то празднике. Максим выдал ей свою очередную заготовленную для знакомства глупость, она рассмеялась, и оказалось, что её сердце на данный момент полностью свободно от переживаний, связанных с мужским полом. В тот вечер в сердце Макса ещё тлели не столь далёкие волнения от прошлого романа, но к новым порывам он так же уже был готов. Их отношения длились по нынешним меркам очень долго, почти целый год. Он познакомился с её родителями, она была представлена Светлане Александровне, и вроде всё было как-то светло и ясно, пока не появилась непонятная тёмная тучка под названием: «подготовка к свадьбе». Максим хорошо помнит момент, когда они вдвоём решили узаконить свои отношения. И он как-то мужественно уже настраивался на новую жизнь и вынашивал какие-то планы на будущее, пока не посыпались вопросы: «где будем справлять?», «что в меню будет предпочтительнее?», «сколько с твоей стороны будет гостей?», «какой ты хочешь, чтобы был финальный торт?», «а может, мы длинную машину закажем?». К этому Макс был не готов и даже как-то в душе расклеился и размяк.

«Ах, эта свадьба, свадьба, пела и плясала…, – напевал он сам себе на следующий день и рассуждал: – Но кому она нужна? Мне – жениху? Чтобы на два часа (а больше у многих не хватит концентрации) побыть в центре внимания пяти десятков человек? Невесте? Чтобы увидеть белую или чёрную зависть своих подруг? Родителям? Чтобы хвастаться потом перед соседями и родственниками, с каким размахом они выдали замуж свою любимую дочь. Гостям? О, этим, пожалуй, – свадьба нужна. Ведь как важно, получив красивенькое приглашение, оправдать своё присутствие. Но если учесть все эти предсвадебные хлопоты, испорченные нервы и колоссальные растраты виновников торжества, то получается какой-то мазохизм».

Максим был против такого традиционного празднования заключения брачного союза. Ему было достаточно нового штампа на страничке в паспорте, и чтобы они с молодой супругой уехали к морю обмывать этот штамп. Но многие с его мнением были не согласны, в том числе и невеста.

Подав заявление в загс и, получив три недели на раздумье, Максим (поддавшись, видимо, какому-то невероятному гипнозу), вопреки старым целомудренным правилам, переехал жить к невесте и её родителям, якобы, чтобы лучше узнать друг друга. Подготовка к свадьбе велась во всю, правда, без активного участия Максима. Он тогда задумался о своих чувствах, и многое пытался для себя выяснить. Он размышлял о любви, которая должна жечь его изнутри. Но чем больше Макс об этом думал, тем неуловимей эта любовь становилась в нём самом. Тогда он решил, что если начинаешь задумываться о любви, то стоит усомниться: присутствует ли она вообще, а внезапно сделанный вывод даже слегка напугал Максима. Он понял, что предсвадебная суета – это не причина его расстройства, а всего лишь повод задуматься о правильности принятия важного судьбоносного решения. В те дни он в полной мере прочувствовал, какой бывает капризной, упругой и раздражительной жизнь. Чтобы не портить её никому, в том числе и себе, Максим незаметно собрал свои вещи и, никому ничего не объясняя, уехал обратно к матери в старый двухэтажный серый дом, в уютную маленькую квартирку.

Но нельзя сказать, что всё для него теперь стало как прежде. Сорвавшаяся женитьба подарила ему свежий взгляд на жизнь. Он стал бережнее относиться к матери и с ещё большим уважением за то, что она ни разу за всё время не нагружала его советами и дала сыну возможность самому разбираться в своих чувствах и сделать выбор. Ещё Макс понял, что настоящую любовь надо ждать, и она проявит себя так, что не останется места сомнениям. И напоследок, он как бы оправдывал свою проволочку с созданием семьи, ссылаясь на своё воспитание, в котором отсутствовало мужское влияние.

Заброшенные огородные участки закончились, и перед Максимом предстала высокая стена из деревьев, растянувшаяся далеко вправо, за которой проходила трасса. За стволами промелькнула машина, потом другая, и Зиновьев перешёл на бег, заметив вдалеке между деревьями приближающийся автобус, потому что остановка, к которой он спешил, представляющая собой маленькую асфальтированную площадку и дорожный знак, была только «по требованию».

Доехав до автовокзала, Максим пересел в маршрутку, и конечным пунктом его пути была типография, в которой он работал уже четвёртый год. Не совсем творческая работа его не раздражала, но и не нравилась. В любой момент, он готов был поменять её на более интересное занятие и, пусть даже, совершенно другого направления, но вялые поиски давали мало предложений и все они Максима не особенно вдохновляли.

Весной ему исполнилось тридцать три года, и к этому символическому возрасту, Зиновьев относился спокойно без всякого значения. Да, красиво, хотя бы в этих цифрах сравниться с Иисусом, но ведь больше ничего и не остаётся. Исполнится тридцать четыре года, и придётся отметить грустный факт, что даже какого-нибудь котёнка не удалось спасти за прошедший год, не говоря уже о том, чтобы кого-то воскресить. Но возраст всё равно прекрасный, и перемены в жизни ещё желанны, а не настораживают и пугают, как многих стариков.

Итак. Утро плавно растворялось, как приятная прелюдия к обычному рабочему дню. Мы уже знаем, что в одиноком двухэтажном доме, стоящим у леса, в первом подъезде остались две женщины, проводившие своих мужчин на работу. Светлана Александровна Зиновьева вышла из квартиры на площадку и палочкой постучала по деревянным перилам лестницы ведущей на второй этаж. Это был неоговоренный, но издавна сложившийся знак для Людмилы Добротовой, означающий, что соседка снизу желает с ней пообщаться. Мила вышла на стук и, облокотившись на перила, поздоровалась:

– Здравствуйте, Светлана Александровна! Вы что-то хотели?

– У тебя сегодня нет дежурства? – поинтересовалась мать Максима.

Мила тихонько рассмеялась и ответила:

– У меня уже давно нет дежурств. Просто, сегодня плавающий выходной.

– У-у, – расстроилась Зиновьева, и бодренько уточнила: – А в город, случайно, не собираешься, просто так?

Вопрос Светланы Александровны был не совсем традиционным для обитателей этого дома. Все необходимые закупки делались в рабочее время, а просто так мотаться в город и тратить время на дорогу за какой-нибудь мелочью, было не принято. В конце концов, можно было позвонить Максиму и заказать то, что нужно. Значит, соседка снизу задумала что-то особенное.

Добротова немного смутилась, но больше не вопросом, а случайным совпадением.

– Вы, Светлана Александровна, как всевидящее око, – сказала Мила с лёгким восторгом, – я как раз затеяла стирку и смотрю, порошка в доме ни грамма не осталась. Петя поздно вернётся, а целая гора накопилась грязного белья. Когда я ещё за него возьмусь? Поеду. И, буквально, сейчас. Автобус через сорок минут.

– Мила, дорогая, купи мне пол кило говяжьего фарша, хочу на вечер Максиму пельмени налепить, – раскрыла свой секрет Светлана Александровна.

Добротова очень трепетно ценила, что соседи из первой квартиры называли её Милой, и любила их за это. Когда-то давным-давно, ещё в школе, её так сокращённо назвал один мальчик; ей это созвучие ужасно понравилось и с тех пор, она представлялась всем только Милой. Если не брать во внимание людей посторонних, то из близких людей, Людой её упорно называл только муж Пётр (как мы уже знаем). И когда он вставлял в имя несносную букву «к», Миле становилось совсем неприятно, как будто гвоздём проводили по стеклу.

– Обязательно куплю, – пообещала она Зиновьевой и ушла к себе.

На этом пока и оставим двух женщин за их домашними делами и посетим второй подъезд малолюдного старого дома. Здесь обстановка была совсем замкнутой и мертвецки тихой по сравнению с соседним подъездом. Двери трёх оставшихся жилых квартир открывались редко и никогда не хлопали, словно боялись привлечь к себе хоть малейшее внимание. Даже дневное освещение на лестнице казалось здесь более тусклым, хотя окошко над пролётом между этажами было точно такое же, как и в первом подъезде.

И, пожалуй, начнём знакомство с первого этажа, с квартиры номер одиннадцать, дверь которой находилась строго напротив первых трех дощатых входных ступенек. Там жила одинокая баба Паня. Хочется сразу заметить, что все три жильца этого подъезда были людьми одинокими, но остановимся пока на бабе Пане. Может быть, по документам её звали Пашей или как-нибудь ещё, но паспорт видели, возможно, только почтальоны, приносившие пенсию, а больше и некому. Так что, ни полного имени, ни её отчества, ни фамилии никто из соседей не знал. Для всех она была просто бабой Паней. Уже невысокая от преклонного возраста и чуть кругловатая в своей сутулости старушка, была похожая на обугленный пирожок, потому что всегда носила только чёрные одежды: будь то сарафан, похожий больше на робу, или мешковатое платье, которое было на два размера больше нужного. Зимой на ней всегда была накинута телогрейка, из-под которой свисала грубая тёмная юбка, прикрывающая валенки до калош.

Баба Паня, родители Жмыхова и, наверное, ещё Светлана Зиновьева были первыми аборигенами, заселившимися в этот дом. Заезжала в эту квартиру Паня не одна, а с маленьким сыном, но вот уже больше тридцати лет она живёт здесь одна, с тех пор как похоронила своё чадо. Её ненаглядный ангел прервал свой полёт в самом расцвете сил, в возрасте двадцати пяти лет. По жуткой случайности, когда электрички ходили очень редко, и на узеньких платформах создавалась ужасная давка, толпа нечаянно сбросила его под колёса поезда на одной из пригородных станций, где он в совхозе работал электриком. С тех пор она облачилась в траур и никогда не изменяла чёрному цвету.

Говорят, время лечит, а некоторым даёт мудрые советы, …и это – сущая правда. Хоть Паня мгновенно и постарела в своём горе, и её дальнейший облик почти не менялся, но она приняла для себя верные условия своего дальнейшего существования. Не стремясь, во что бы то ни стало, поскорее соединиться со своим сыном на небесах, она превратила его в настоящего ангела на земле и поселила его, как божество, в своей душе и сердце. Она каждое утро просыпается со своим Ванечкой, днём вместе с ним делает кое-какие дела, вечером смотрит телевизор со своим божеством и засыпает, никогда не забывая желать ему спокойной ночи. Кто-то подумает, что это помешательство, но ничего подобного. Баба Паня нормальная во всех отношениях старушка восьмидесяти лет, с крепким разумом, правда, она зачастую ворчливая и чем-то недовольная, но иногда охотная до разговоров и, случается даже, острая на язык. Может зацепить так, что мало не покажется.

В комнате бабы Пани на угловой полочке стоят неизменные иконы, рядом тонкие свечи, на старом комоде лежит молитвенник и библия. Собираясь силами, она два раза в месяц отправляется в церковь, но за тридцать лет так и не смогла подавить в себе сомнения и неуверенность, ощущая себя неспособной ученицей в этой духовной грамоте. Батюшка много раз проводил с ней монотонные беседы с разъяснениями, но до сердца его слова о Спасителе не доходили, потому что оно было занято. «А что, разве я не верю в Бога? – спрашивала себя Паня и тут же отвечала: – Конечно, верю. А как иначе? А, может быть, вера в Бога, рождённая горем, и не нуждается в религии, – думала Паня, но всё равно продолжала ходить в церковь.

Особой дружбы баба Паня ни с кем из соседей не заводила. На равных общается со Светкой Зиновьевой, поскольку живут бок о бок уже тысячу лет, не плохо ладит с Людкой Добротовой, потому что от той гадости никакой не ждёшь, и с симпатией относится к Валентину, который проживает на втором этаже над ней. Но об этом мужчине пойдёт свой отдельный разговор, а пока, баба Паня навалила из шкафов на кровать, словно угольную насыпь, все свои одежды и выбирала подходящие тёплые вещи для наступающего прохладного сезона. Не будем её отвлекать и поднимемся на второй этаж.

Цифра тринадцать на двери всегда вызывает неприятные ощущения, и даже если кому-то, по какой-то причине следует войти в эту дверь, то он, по крайней мере, не спешит этого делать. Что это? Инстинкт самосохранения, привитый древним суеверием? Тогда и мы не станем торопиться. Хочется взять маленькую паузу и отвлечь себя каким-нибудь произвольным свободным размышлением. Ну, например: кто сказал, что любовь надо заслужить или завоевать? Наверное, военный, который привык к тяготам и которому просто так ничего не даётся, даже отпуск. Возможно, какая-нибудь актриса или, допустим, продавец цветов возразит ему тут же и скажет, что от любви порой невозможно сбежать, куда уж гонятся за ней, – какое-то странное и бессмысленное дело. Кто-то сравнивает любовь с воздухом, отмеряя её долгожданными глубокими вдохами, от которых кружится голова. Кто-то считает её незримым пламенем в человеческой груди, готовым в любой момент вырваться наружу и растопить любые льды. Так или иначе, всё это поэтично, красиво, романтично и изящно, и будут слагаться песни о любви из века в век, как о непостижимом явлении. Но что делать с теми, кому любовь вообще не нужна? Кто тщательно разобрался в возможностях своей души, проанализировал объём своих эмоций, чувств и понял, что для другого человека, их тратить не стоит. Но этот человек боится даже задуматься, в чём тогда вообще смысл жизни.

В этой тринадцатой квартире в комнате перед трюмо сидела хрупкая женщина в лёгком фиолетовом халате и равнодушно смотрела в зеркало, разглядывая своё бледное лицо. Она отметила опять появившиеся тени под глазами, но эта мрачная синева её уже особенно не пугала, потому что женщина к ней привыкла. Потом женщина поднялась со стула, прошла на кухню и задержалась у стола, где на разных бумажках было разложено лекарство. Высыпав с бумажки в рот одну такую порцию, она запила таблетки водой, поморщилась и подошла к окну, непрерывно о чём-то думая.

Маргарита Николаевна жила одна, в самом страшном смысле этого понимания. Она жила одна с самого рождения. Имя ей досталось не от отца с матерью, а от заведующей домом малютки, которая в то время тайком читала отпечатанный на пишущей машинке роман Михаила Афанасьевича Булгакова. Вот она и решила назвать подкидыша в честь главной героини, а фамилия возникла благодаря времени суток, когда малышку обнаружили на крыльце заведения и, в единодушном мнении сотрудниц, Маргарита стала Потёмкиной. Спустя годы, воспитатели детского дома прилежную и тихую сироту ставили в пример всем воспитанникам, чем делали мрачное детство девочки, ещё гадостнее. После интерната для Риты наступил небольшой просвет. Она с лёгкостью поступила в педагогический институт, получила место в общежитии, и студенческая пора немного оживила «серую утку», как её называли сокурсницы. Маргарита уже не стеснялась бывать в компаниях, но, разумеется, оставалась в этих обществах на задних ролях в качестве скромного наблюдателя. И вот однажды случилась, вроде бы, банальная история, но отвратившая окончательно и без того непонятное расположение Маргариты к мужскому полу. В турпоходе с палатками к реке приняли участие студенты разных факультетов и курсов. Компания подобралась большая весёлая и шумная. Вечером разожгли костры, пели под гитару песни, танцевали под кассетный магнитофон, а в одной палатке устроили что-то вроде буфета с разнообразными закусками под лёгкие и крепкие напитки. По неумолимой статистике, в педагогическом институте юношей значительно меньше, чем девушек, оттого и охота на парней требовала особой изощрённости и фантазии со стороны прекрасного пола. Надо сказать, что Маргарита прочитала нимало произведений об отношениях мужчины и женщины, но все они были написаны классиками в позапрошлом веке или раньше, и казались ей приукрашенными и далёкими от современности. Может быть, в то время и той обстановке, страсть и впрямь могла бушевать, но только внутри героини, удерживаемая приличием и выражалась только в придыхании, а чувства оголялись только в самый последний роковой момент, когда их сдерживать уже не имело смысла. Но сейчас-то зачем ей этот чужой опыт, который даже попытаться использовать нет никакой возможности. Потёмкина и так выделялась среди всех, но, разумеется, не в выдающемся смысле, а как какая-то бацилла, и если она позволит себе какой-нибудь эксперимент со своими чувствами, то её тут же поднимут на смех.

Огонь костра, музыка, мерцающие сквозь тёмную листву звёзды, глоток портвейна всё же подталкивали Маргариту к разным фантазиям. Она представила себе, как приближается к той опасной черте, за которой можно попробовать открыться, расслабиться и размякнуть в руках своего избранника, а всеобщее веселье поможет ей укрыться наедине с ним. Но юноша, который ей тайно нравился, и уединение, с которым она себе представляла, был облеплен девушками, как подводный камень морскими ракушками, и любая попытка обратить на себя хотя бы искорку его внимания, обошлась бы Маргарите целым вихрем издёвок и насмешек. Про такую безжалостную реальность, больше похожую на утопию, пришлось забыть. И вся эта праздность на природе показалась Маргарите равнодушной и жестокой. Поднявшись с травы, она пошла от костра на берег реки, где долго стояла и слушала робкий шелест ночных волн, смотрела на звёзды и жалела себя, такую маленькую и никому не нужную в этом мире.

Вдруг, между лопатками пробежал холодок, и она почувствовала за спиной чьё-то присутствие. Обернулась. Перед ней стоял сутулый молодой человек, и Маргарита его знала. Это был студент с филологического факультета. Неуклюжей походкой, в мятых брюках несуразно большого размера и болтающейся, как в безветрии парус, рубашке, он несмело приближался к ней. Потёмкина насторожилась, хотя сама порой сопровождала его проход по коридору института сдержанной саркастической улыбкой. Над этим юношей почти все открыто подшучивали, но он не смущался, а отвечал всем своим немного кривоватым добродушием. Но сейчас обстановка была не совсем весёлой для Маргариты.

– Ты, почему скучаешь? – спросил он (а голос, вопреки внешности, был бархатный и красивый).

– С чего ты взял? – старалась небрежно разубедить его Маргарита.

– Это видно. Ты печальная сидела у костра, а потом уединилась, – бесхитростно объяснил он.

Маргарита молчала, потому что у неё появилось непонятное волнение. Только недавно она мечтала о чём-то подобном, но сейчас она чувствовала себя неуютно, и вдобавок внутри поднималось какое-то раздражение.

– В такую ночь нельзя грустить, – наивно убеждал её сутулый парень, остановившись прямо перед ней, – звёзды могут обидеться. Они любят грусть, но только мимолётную, а не глубокую.

– Тебе-то откуда знать, – буркнула Потёмкина.

– Я поднимался к ним, и они делились со мной откровениями, – красивым голосом сочинял неопрятный юноша. – Они говорили мне, что самые верные спутники дружбы это открытость и простота. И я знаю, как тебя вылечить. Позволь, я тебя поцелую, и ты превратишься в весёлую принцессу?

Маргарита шокировалась услышанным, а молодой человек, видимо, принял её оцепенелость за молчаливое согласие и, не дожидаясь ответа, наклонил своё лицо к ней и губами коснулся её губ. Маргарита почувствовала слабый запах вина, смешанный с шоколадом, и влагу на верхней губе, а через миг острой болью сдавило виски. Поддавшись дикому инстинкту, она отскочила от парня и крикнула:

– Урод! Урод несчастный!

И бросилась от него по берегу к тёмным зарослям камышей.

Неизвестно, побежал ли он вслед за ней или нет, потому что Маргарита неслась сломя голову и даже несколько раз падала. Искал ли он её или просто вернулся к кострам, это осталось невыясненным. Маргарита остановилась и опустилась на колени, только когда перед глазами стало совсем темно и она поняла, что углубилась в лес. Отдышавшись от непонятного страха, который был вызван только тем, что кто-то ворвался в её внутреннее пространство, она вновь пошла к реке и просидела до утра под берёзой, вдали от всех, думая о звёздах и о враждебной среде, в которой она по ошибке родилась и существует.

Больше она ни разу не сталкивалась лицом к лицу с этим нахальным оборотнем, который оказался не увальнем, а ловеласом. Завидев его в институте, Потёмкина разворачивалась и спешила в противоположную часть коридора, а он только печально смотрел ей вслед.

Позже у неё случилась ещё одна попытка контакта с мужчиной, когда Маргарита Николаевна уже работала в школе и преподавала алгебру и геометрию в средних классах. Приятного вида интеллигентный мужчина был старше её и прилично. Это был вдовствующий отец одного из её учеников. Он не пропускал ни одного родительского собрания и всегда задерживался возле Потёмкиной, чтобы подробнее расспросить об успехах сына. Потом он стал чаще заходить в школу уже без вызова и заговаривал с Маргаритой Николаевной не только об учебных проблемах. И вот однажды предложил ей прогуляться по парку, чтобы побеседовать в просторной обстановке. Она неуверенно, мучаясь сомнениями, всё же согласилась и до вечера настраивала себя на неизбежные перемены, которые когда-нибудь и должны были случиться в её жизни.

Они гуляли в свете фонарей, переходя из одного расплывающегося оранжевого колпака, свисающего над аллеей, под другой, мимо пустующих скамеек, и закрытых киосков. Вдовец рассказывал о своей работе, о сыне, о том, как потерял супругу и про одинокие свои размышления на кухне, когда его мальчик уже спал в своей комнате. Прогулка казалась Маргарите даже уютной, пока мужчина не начинал, как бы случайно, касаться пальцами её ладони и придерживать Потёмкину за локоть. От этих прикосновений Маргарите почудилось, что вдовец устал жалеть себя и теперь аккуратно пытается пожалеть её, и какая-то брезгливость появилась в ней от этих знаков внимания. «Да, именно на жалости сейчас и пытаются выстроиться их отношения, – подумала Маргарита, – а так нельзя». Почему-то она решила, что так не положено поступать. С трудом она дождалась окончания свидания и с облегчением отправилась домой. Других встреч у них не было. Только однажды мужчина пытался у неё что-то выяснит в классе после занятий, но прочитал в её глазах бесполезность своих намерений и ушёл. А вскоре его сын перевёлся в другую школу.

Ах, отчаянная, великолепная, мудрая и страстная Маргарита Николаевна, возлюбленная Мастера и любимица Воланда, почему же вы не подарили частичку себя вместе со своим именем этой несчастной женщине?! Хотя, какое я имею право, как рассказчик, что-либо просить у героини другого романа. Простите меня и сочтите эту несдержанность за авторский душевный окрик, и вернёмся к нашей Маргарите.

Она взрослела и уже не так отчаянно чувствовала себя несчастным человеком, но и робкое понимание счастья в Потёмкиной при этом тускнело. Уже редкие думы о счастье вызывали в Маргарите раздражение и порой даже сарказм. Она полностью сосредоточилась на работе в школе, преподавала свои предметы чётко, готовясь к каждому уроку. К ученикам не привязывалась и не выделяла кого-то индивидуально, будь то двоечник или отличник, отчего получила сухую и безобидную кличку – «Алгоритка».

Здоровье Маргариты с детства было слабеньким, а к сорока годам и вовсе случилась беда. Видимо, из-за плохой наследственности, оно резко ухудшилось. Отказала одна почка, да и вторая работала не в полную силу, с легкими тоже было не всё в порядке. Кухня Маргариты превратилась в аптечную лавку, а учительский портфель содержимым напоминал аптечку. Каждый проводимый урок давался ей с большим трудом, и вскоре со школой пришлось расстаться. Потёмкина перевелась в городскую библиотеку на щадящий график работы: день через два, но в то время, когда она оставалась дома, к ней часто подкрадывалось пугающее ощущение надвигающейся какой-то зловещей пустоты. Вот и снова, стоя у окна, Маргарита чувствовала это ужасное приближение неведомой угрозы, которая бесспорно была внешней, и совсем не бытового характера. Эта опасность как будто с далёкого расстояния затрагивала её подсознание.

Сегодня был вторник, – законный для Маргариты Николаевны выходной день. Она вернулась в комнату, взяла с полки книгу и попыталась читать. Но строчки бестолково пробегали перед глазами, и смысл текста не проникал в её разум, потому что тот был занят; вместе с больной душой он отправился в воспоминания студенческой поры, где, как казалось Потёмкиной, был какой-то просвет в её жизни, и где она прошла мимо чего-то важного.

Как рассказчику, мне хочется, чтобы вы понимали, что говорить о чужих судьбах – это доля ответственная, напряжённая и зачастую нелёгкая. Но надо потерпеть, и мне, и вам. Остался последний жилец этого дома, чья квартира под номером шестнадцать находилась напротив квартиры Маргариты Николаевны.

Ненадолго отвлекусь и поясню по поводу расположения квартир в этом доме. Как можно догадаться по нумерации, на каждом этаже было по четыре квартиры, и почти все они были однокомнатными, за исключением боковых квартир, тех, что примыкали к торцевым стенам. Только они имели две комнаты. Получается, что и Зиновьевы, и Добротовы проживали в двухкомнатных «апартаментах», в таких же, как и следующий мужчина, заслуживающий нашего внимания.

Валентин Владимирович Егоров (как мы уже знаем) соответствовал статусу «одиночки» и этим обстоятельством окончательно превращал второй подъезд дома в какой-то безжизненный отсек, где любой звук был пугающей редкостью. О Валентине следует, прежде всего, сказать, что это представитель спокойного, умеренного типа мужчин, которые стараются избегать любых конфликтов. Жизнь для них – это тихая река, по которой они плывут на плоту и, вроде бы иногда хочется попасть в лёгкий водоворот, или приделать парус к плоту, вдобавок с каким-нибудь рулевым устройством, но они быстро успокаивают себя тем, что нет никакого подручного материала для этого. Но если отойти от аллегорий, то Валентин Владимирович, действительно, был робким фаталистом и скромно надеялся на перемены в своей судьбе. Егорову исполнилось пятьдесят два года, и работал он заместителем начальника склада на небольшом мебельном комбинате. Но сегодня (а мы помним, что был вторник), он позвонил своему давнему другу, который как раз и был его непосредственным начальником, и попросил отгул, сославшись на плохое самочувствие. Начальник, конечно же, по-дружески «зацепил» его прямолинейным намёком насчёт вчерашней лишней рюмки, а Валентин не стал отнекиваться и согласился со своим непреднамеренным похмельем, хотя уже вторую неделю не пил даже пива. Просто, как не парадоксально это можно расценить, ему вдруг захотелось побыть в одиночестве.

После благополучного телефонного разговора, он подошёл к стене комнаты и ладонью погладил обои, которые они когда-то с женой клеили, чертыхаясь и смесь. Потом Валентин снял со шкафа большую картонную коробку из-под телевизора, наполненную мягкими игрушками, и стал поочерёдно вынимать из неё: то зайчишку, то обезьянку, то тигрёнка, и подолгу разглядывал каждую зверушку, покручивая её в руке. Дочь с внучкой последний раз приезжали к нему в мае, а по его меркам это было очень давно. «Лапулька, наверное, вытянулась за лето», – представлял себе Валентин, и на лице его промелькнула нежная улыбка, а глаза заблестели скупыми мужскими слезами. С особой радостью он вспомнил, что в последнем телефонном разговоре с дочерью, та клятвенно обещала ему, что они вдвоём приедут к нему погостить аж на целую недельку перед Новым годом.

Валентин уже весть наполнился сентиментальным волнительным настроением и, разложив игрушки на диване, он подошёл к серванту и достал два фотоальбома, один толстый потёртый, а другой новый, с глянцевой цветной обложкой. Сел за стол и, погрузившись в воспоминания, стал подолгу рассматривать каждую фотографию.

Жизнь Егорова приняла совершенно другой оборот, когда дочь вышла замуж и уехала за сотни километров от родителей создавать свою семью. Валентин понимал, что это её священное право и естественная жизненная необходимость, но он не был готов к тем последствиям, которые, не торопясь, раскрывались после её отъезда. Жена первый месяц молчала, да и он не мог придумать темы для разговора и списывал этот ступор в общении на обычные переживания за дочь и привыкание к новой жизни без её присутствия. Но потом Егоров словно прозрел, и испугался этого прозрения. Он понял, что дочь была, как бы, мягкой нежной подушкой между ним и женой. Они прижимались к ней и только сквозь неё чувствовали и понимали друг друга. Но, вот теперь, когда подушку отобрали, а сближения щеки к щеке не произошло, осталось расстояние, которое со временем только стало увеличиваться. Он не винил жену за эту разрастающуюся трещину, и уж тем более дочь. Валентин помнил, как всё происходило, и до сих пор чувствовал виноватым себя, но тогда он не понимал в чём именно его вина, и что нужно было делать, чтобы остановить этот отрешённый и молчаливый раскол в отношениях. Его супруга была всегда привлекательна как женщина, умна, тактична во всех обстоятельствах и потому характер у неё был, возможно, чуть скрытный, но добрый. И, может быть, все эти качества и смущали Валентина, и он ждал от неё каких-то действий. Позже он подумывал, что спасительным вариантом мог послужить какой-нибудь скандальчик с дальнейшим выходом на какие-нибудь откровения, но прибегать к такому методу Валентин побаивался, чтобы окончательно всё не разрушить. Совместные вечера и выходные дни продолжали проходить в спокойной напряжённости, но бывало, что за ужином возникали расслабляющие беседы о делах на работе, или обсуждение других новостей. И, конечно же, вся серая обыденность тут же улетучивалась, когда звонила дочь, сообщала про свою жизнь, и они умилённо слушали в телефоне визгливый лепет своей внучки. После телефонного разговора они с супругой ещё какое-то время что-то оживлённо обсуждали, но к Валентину уже подкатывала грусть, поскольку этот всплеск только напоминал, что единственным их общим соприкосновением была дочь с внучкой. Потом, как по негласной команде, они с женой расходились в разные стороны; он смотрел телевизор, она занималась шитьём или другими делами.

Такими сухими и размеренными, – на расстоянии вытянутой руки, их отношения продолжались пять лет, и Валентин даже сейчас недоумённо удивлялся тому обстоятельству, что спали они при этом вместе. Так называемые – супружеские обязанности исполнялись не часто и без всякой страсти, отчего Валентин всегда путался: кто именно исполнял эти «обязанности», он или она?

Настоящий праздник наступал, когда дочь с внучкой приезжали в гости. Радостный дед брал маленький отпуск за свой счёт и не на шаг не отходил от своих девочек. Даже с женой в эти дни они сближались до прежних комфортных отношений, и Валентин с приятной сладостью в душе чувствовал, что это сближение не было показательным только для дочери, ни с его стороны, ни со стороны супруги. Это было похоже на отголосок былого счастья, который пролетел сквозь время, и эхом вонзился в них.

Но потом, когда дочь с внучкой уезжали, жизнь опять текла в своём русле, спокойно, без эмоций и стрессов. Валентин понимал, что такое положение не может долго продолжаться, и чувствовал, что предел таких отношений уже близок, потому и мысли его стали посещать немного судорожные и колючие: как выйти из этого тупика? Необходим был конкретный и откровенный разговор с супругой, и Валентин уже начал на него настраиваться.

В то утро он шёл на автобусную остановку вместе с соседкой – учительницей Маргаритой Николаевной. Вообще-то, такие прогулки были редкостью, поскольку Потёмкина старалась их избегать, но так получилось, что тогда они одновременно вышли на площадку из своих квартир, и деваться той было некуда. Нелюдимая Маргарита даже поддержала по пути разговор, заведённый Валентином Владимировичем о вчерашней серии какого-то мистического сериала, но шокировало Егорова не эта её дефицитная отзывчивость. Егорова поразил взгляд Маргариты. Она изредка поворачивалась лицом в его сторону, продолжая скупо высказывать какое-то своё мнение, и в её глазах он наблюдал неуместное и неприятное выражение: сквозь пугливую напряжённость проскакивало немедленное желание отстраниться. А самое страшное было для Валентина, что подобный взгляд он в последнее время замечал у своей супруги.

Вечером того же дня, возвращаясь с работы, Егоров решился на откровенный разговор с женой, но, зайдя в квартиру, он застал её за странным занятием. Посреди недели жена разбирала на кровати, выложенную из шкафа одежду. Валентин присел к столу и в долгом молчании смотрел на неё. Все его предварительные наброски для серьёзного разговора вылетели из головы, словно испуганные птицы, которые после выстрела взмывают с большого дерева в разные стороны. На душе было тревожно, а сердце терзала непонятная мука.

«Валентин, прости, я ухожу. Я встретила другого человека", -спокойно сказала она после длительной паузы и продолжала складывать в стопку свои кофты и юбки.

Он смотрел на неё молча всё то время, пока она собиралась. Пару раз ему хотелось остановить её, дёрнуть за руку, сказать какие-нибудь слова, чтобы она опомнилась, но здравый смысл подсказывал, что время для этого уже упущено, что надо было раньше что-то предпринимать, а сейчас он чувствовал её решительность. Валентин даже с чёткой уверенностью понял, что у неё, действительно есть другой мужчина, и она сообщила этот факт не ради пустого повода.

Егоров хорошо помнил то подавленное своё состояние, и лишний раз себе отмечал, что никакая ревность его тогда не жгла. Он даже не воспринимал это как предательство со стороны жены, а только смутно пытался представить себе дальнейшую свою жизнь, параллельно с этим, в душе почти искренне желал счастья своей бывшей женщине и твердил себе постоянно, что он опоздал.

«Я буду тебе звонить», – были последние её слова, а после дверь захлопнулась, он услышал, как отъезжала от дома машина, и началось его одиночество.

Холостяцкая жизнь, как это принято, располагает к спиртным напиткам, и Валентин Владимирович не был исключением из этих правил. Поначалу бывали случаи, когда он уходил в запой, но ненадолго, – на два-три дня, но с середины лета не позволял себе такого расслабления. Он уяснил, что от большого количества алкоголя душа киснет, а разум разлагается, и потом приходится день-другой мучаться, пока пройдёт вялость и беспомощность. Но иногда по пятницам Валентин Егоров возвращался с работы с пивом и жирной воблой. Тогда они с Максимом Зиновьевым на весь вечер занимали старую беседку во дворе, наслаждались легким хмелем, сочной солёной рыбой и вели разговоры, особо не ограничивая себя по темам.

Валентин заулыбался, глядя на фотографию, где он с юным Максимом стоит на фоне подъезда, подумал, что пора бы возобновить такие посиделки, и решил в пятницу всё для этого прикупить.

На этом, собственно, и заканчивается наше короткое знакомство с оставшимися проживать в этом доме жильцами, но хотелось бы ещё, неким таким авторским размышлением, немного задержать внимание читателя на самом строении.

В человеческом лице, особенно в глазах, можно рассмотреть и прочувствовать основные черты характера этого человека, например: доброту или строгость, недоверие или душевность, предрасположенность к сочувствию или задатки к хитрости. В фасаде любого строения, будь то здание предприятия или жилой дом, также несложно заметить свои отличительные особенности. Удивительно, что, к примеру, ткацкая фабрика, не имеющая дело с открытым огнём, всё равно выглядит какой-то немного закопченной; возможно, так проявляется монотонный труд, который она переваривает внутри себя, а он в свою очередь, вот такой усталостью, выходит наружу. Здание школы, в целом, смотрится каким-то усердным и сосредоточенным на себе. Оно всегда опрятное и ухоженное, но если приглядеться, то можно заметить явное озорство. За большими межэтажными окнами, как весенний ручеёк, бегут ступеньки, и не трудно себе представить в какую бурлящую реку они превращаются, когда прозвучит звонок на перемену. А вот корпус больниц всегда напоминает о неразлучности трёх сестёр, имя которым – боль, тревога и надежда. Холёные строения городских управлений и администраций даже затрагивать своим вниманием не хочется; для многих людей они и без моих опущенных описаний никак не вхожи в простор обычного человеческого бытия. Вернёмся лучше за черту города к нашему старенькому двух-подъездному серому дому, и пройдёмся к нему, словно мы случайно свернули на грунтовую дорожку.

В реальности, только беспечная любознательность может провести случайного прохожего по этой «грунтовке» мимо сгнивших огородных участков и разрушенной машинной станции до самого конца; и если этот человек окажется чувственной и впечатлительной личностью, то он не пожалеет, потому что станет пленником необычных ощущений. Ему покажется, что он находится возле необычного скита, где вся округа пропитана аскетическим таинственным духом. Густая печаль здесь повсюду, и если попытаться вникнуть в её сущность, то на ум такому романтику могут прийти только какие-нибудь ассоциативные фантазии, типа: горстка людей покинула мирскую суету, чтобы создавать здесь магические артефакты на основе каких-то добытых древних знаний. Ну, а человек практичный и приверженец гуманизма, в первую очередь отругает государство, за такое отношение к своим гражданам, а потом также проникнется печалью, глядя на это захолустье.

Захолустье – грубое, но самое ёмкое определение этого места. Безлюдье, вместе с какой-то глобальной тоской, вызывает ещё и внутреннюю напряжённость, но если всё-таки расслабиться и отпустить в свободное плавание своё воображение, то, постояв недолго во дворе одинокого дома, можно уловить некую духовность в окружающей обстановке. Вот, к примеру, бельевые верёвки, провисшие между двумя ржавыми стойками, покачиваются, словно гитарные струны в переборе, и далёкая мелодия романса непроизвольно начинает звучать в подсознании. Ещё можно прислушаться и догадаться, о каких разговорах вздыхает кривая старая беседка, а потом посочувствовать обшарканной дверце второго подъезда, которая всхлипнула под порывом ветерка, горько о ком-то скучая. Матовые от внутренней пыли окна заброшенных квартир как бы безмолвно убеждали, что они помнят и законсервировали в себе все события, которые происходили перед ними и внутри них. Серые стены так же не оставляют сомнений, что многое впитали в себя. Это и светлые солнечные дни, и грибные дожди, жгучий мороз, пушистый снег и, наконец, людские раздоры с обычным человеческим счастьем.

Мне хочется верить, и я убедил себя, что старые дома, в отличие от людей, ничего не забывают, и хранят свои воспоминания, вплоть до рычащей разрушительной техники, которая нацелилась на их уничтожение. А потом эти воспоминания вместе с пылью поднимутся вверх, но в отличие от этого праха, они не осядут на развалины, а взлетят выше, за пределы небесного пространства, в какое-то специальное хранилище. Но пока такое печальное событие этому дряхлому сооружению не грозило, и дом напоминал какое-то возрастное животное, отбившееся от своей стаи по причине усталости и болезни.

Пожалуй, достаточно аллегорий, и припомним, что наступил сентябрьский день; далеко не пасмурный, но и не обласканный солнцем, а двухэтажный дом, стоящий у леса, выпустил из своего подъезда Милу Добротову, которая собралась в город за стиральным порошком и фаршем, и вновь погрузился в дрёму, оберегая одиночество оставшихся четырёх жильцов.