Читать книгу Дом без ключа - Алексей Азаров - Страница 2

Лето в Париже – не самый лучший сезон. Жарко, пыльно, и каштаны на Больших бульварах кажутся серыми. Вода в Сене к вечеру начинает пахнуть псиной – это гниют городские отбросы. Жак-Анри не любит жару, но что поделать, уехать он не может. Паспорт со швейцарской визой лежит в столе, однако дела – их так много, что паспорту придется подождать.

Жалюзи в конторе опущены, но солнце пронизывает их, пробивает насквозь, и стакан с содовой водой нагревается меньше чем за полминуты. Жак-Анри отпивает глоток, костяной ложечкой перемешивает лед. Улыбается изнывающему в своем мундире полковнику.

– Еще содовой? Или, может быть, виши?

Полковник – из организации Тодта[1]. Он плотен, моложав, сидит прямо, ремень туго охватывает не по годам узкую талию, наводя на мысль о корсете. Если бы не мундир, то его можно было бы принять за француза – черные волосы, узкий, с горбинкой нос. Дипломированный инженер, доктор, Жака-Анри он немного презирает, хотя и старается быть корректным. Для него Жак-Анри в данном случае не младший деловой партнер, а вообще человек второго сорта, делец из тех, кто рано или поздно кончит концлагерем или тюрьмой. Поэтому он не торопится подписывать контракт, хотя Жак-Анри не без намека поигрывает золотым пером, ловит им тоненький солнечный луч.

– Итак?

– Видите ли, господин Легран…

– Я весь внимание, полковник!

– Вы ручаетесь за сроки?

Речь идет о строительстве двадцати бараков на побережье, а можно подумать, что о второй Эйфелевой башне! Через неделю бараки должны быть заселены рабочими Тодта, и полковник напрасно тянет время – так или иначе контракт придется подписать. Фирма «Эпок» не первый день сотрудничает с вермахтом, в определенных кругах ее считают коллаборационистской, однако Жак-Анри не придает этому значения. Господа патриоты, тайком слушающие лондонское радио и полагающие, что этим самым они участвуют в Сопротивлении, всего лишь неопасные болтуны: бранить оккупантов и прославлять Жиро и де Голля – хороший тон, не больше. Во всем остальном эти господа, как и Жак-Анри, реалисты, и взгляды нисколько не мешают им вести дела с Берлином и Виши. И если имперские органы предпочитают «Эпок», то не потому, что уверены в преданности его владельца «третьему рейху». Для них он всегда есть и будет лицом ненадежным и подозреваемым: Жаку-Анри известно, что гестапо наводило справки о нем и его служащих! Здесь, в Париже, немцы не верят никому – даже в солидных дельцах им мнятся замаскированные франтиреры. Но «Эпок» работает добросовестно, быстро и за сравнительно небольшое вознаграждение – это привлекает немцев. Жак-Анри делает все, чтобы репутация фирмы была безупречной. Среди его служащих нет никого, кто имел бы в свое время хоть малейшее касательство к так называемому Народному фронту, зато немало последователей полковника де ля Рока.

Перо в руке немца напоминает жало.

– И еще, господин Легран! Я хочу, чтобы вы знали – лично я был против передачи подряда вам.

– Но почему, полковник?

– Вы слышали о де Барте? Он строил участок шоссе на побережье. Сейчас им занимается гестапо, и, полагаю, он будет расстрелян.

Жак-Анри возмущен, но сдерживается.

– «Эпок» не имеет ничего общего с де Бартом!

– Знаю, и тем не менее я был против вашей фирмы.

– Против французов вообще?

– Вот именно, мой дорогой господин Легран!

Жак-Анри молча пожимает плечами. После сказанного не может быть и речи о конверте – том самом, что лежит в бюро. В конверте – рейхсмарки, гонорар полковника. Хорошо бы выглядел он, Жак-Анри, если бы поторопился с этим делом! Как знать, не донес бы на него в гестапо господин представитель Тодта?.. И так каждый раз: не знаешь, когда и как передать деньги. Маленький куртаж стал большой проблемой, но не давать нельзя – подрядов меньше, чем претендентов на них. Придется поручить полковника Жюлю.

Жак-Анри делает вид, что перечитывает контракт, и думает – теперь уже о де Барте. Что он там натворил? Ходили слухи, что де Барт связан с Лондоном. Передал сведения? Но какие? Участок шоссе вел к Атлантическому побережью, к укреплениям «вала»[2]. Неужели англичан может интересовать такая мелочь, как описание отдельного участка? Надо сказать Жюлю, чтобы рабочие не вздумали расспрашивать о чем-нибудь немцев, когда будут передавать им бараки. Атлантический вал – в известной мере секрет полишинеля; многое о нем можно узнать, не покидая Парижа.

Подпись полковника на контракте заканчивается длинным когтем. Жак-Анри готов поручиться, что, вернувшись к себе, полковник позвонит в абвер или в службу безопасности и попросит еще раз присмотреться к «Эпок»… Будем надеяться, что после этого он успокоится – сегодня контрразведка не осведомлена ни о ПТХ, ни о «Геомонде». Эти связи не находят своего отражения в деловой переписке фирмы и ее банковских счетах…

Жак-Анри с достоинством распрямляет плечи. Перстень на мизинце левой руки бьет снопиком брызг ослепительной голубизны. Бриллиант чист и прозрачен, как слеза, – скромно, солидно и чрезвычайно дорого.

– Благодарю за откровенность, полковник. Еще сигару?

– О нет… Хайль Гитлер!

Он уходит – походка двадцатилетнего или спортсмена. Узкая спина. Недосягаемо высокомерный прусский военный образца тысяча девятьсот сорок второго года. Конверт с гонораром остается в бюро и будет ждать часа, когда все-таки исчезнет в кармане полковничьего мундира. Час этот не за горами – в практике Жака-Анри не встречались немцы, отвергающие куртаж. Весь вопрос только – где, сколько и в какой форме? Жак-Анри почтительно кланяется у дверей.

– Рад был познакомиться, полковник.

И – Жюлю, сидящему в приемной:

– Зайдите!

У Жюля от жары размок воротничок. Толстый нос лоснится. Он и сам толст и неповоротлив, как слон. И еще у него больные почки, поэтому под глазами у него мешки, а кожа серая, нездоровая. Жюль, войдя, первым делом отыскивает бутылку виши и пьет прямо из горлышка. Сколько раз ему уже попадало за эту проделку! Но сегодня у Жака-Анри хорошее настроение, и он ограничивается шуткой:

– Ты меня разоришь!

Не отрывая бутылки от губ, Жюль роется в кармане, достает кредитку и бросает на стол. Затыкает горлышко пальцем и бормочет:

– Семь франков сдачи, господин Легран.

– А за утреннюю?

Жак-Анри улыбается: после полковника разговор с Жюлем – сущая прелесть! Даже отвратительный южный акцент вызывает симпатию. Интересно, где он его подцепил, этот акцент?

Жюль приехал из Виши и сразу же вошел в дела, словно работал в «Эпок» со дня основания фирмы. На нем переписка, организация встреч, множество других дел, связанных с Брюсселем, Берлином, Гаагой, неоккупированной Францией. В отсутствие Жака-Анри он почти директор и самостоятельно решает многое. Жак-Анри держит его в курсе замыслов – в пределах возможного, разумеется. Что же касается собственно «Эпок», то здесь для Жюля нет тайн – даже существование пружины в горке с фарфором для него не секрет. Жак-Анри смотрит на горку, и скулы его твердеют. Чашки, тонкие, как лепесток, ажурные, прозрачные, блюда изумительной белизны – вещи, рецепты изготовления которых ушли в небытие вместе с их создателями, – где будет все это через год, через месяц, завтра? При обыске у них немного шансов уцелеть. Может быть, лучше отдать их, пока не поздно, какому-нибудь коллекционеру?..

Впрочем, разве что-нибудь угрожает?

Жюль клетчатым платком вытирает губы. Вкладывает контракт в кожаную папку. Он действительно хороший секретарь и мог бы служить не в «Эпок», а в первоклассной фирме. Кроме всего прочего, у него прекрасные аттестации от банкирского дома барона Ротшильда и крупного пайщика концерна «Шнейдер-Крезо». Жаль только, что проверить их можно лишь в Лондоне – именно там живут сейчас господа, подписавшие Жюлю рекомендации на отличной бумаге с водяными знаками.

Думая об этом и улыбаясь одними глазами, Жак-Анри нажимает на пружину в горке и ждет, пока откроется замаскированная дверь.

За официальным кабинетом – второй, поменьше. Стол, чайный столик, два стула. Только два – посетителям в этой комнате нечего делать. Жаку-Анри вряд ли понравилось бы, если б кто-нибудь, кроме него и Жюля, стал разглядывать карту на стене или вертеть ручки приемника в нише – большого, в отличном деревянном ящике, самой последней модели. И еще меньше он был бы доволен, заинтересуйся посторонний разноцветными булавками, воткнутыми в карту. Деловые тайны!

Жюль никогда не начинает разговора первым, и Жак-Анри спрашивает:

– Есть что-нибудь из Лилля?

Жюль вытирает платком пальцы, каждый в отдельности.

– Это было не гестапо.

– Абвер?

– Похоже на то… Дом был оцеплен солдатами.

– Значит?..

– Хозяйка на свободе. Ей сказали, что вызовут, но не сказали куда. Она видела, как солдаты выносили железный ящик. С ней разговаривал штатский, он называл ее мадам и был вежлив.

– Уголовная полиция? Француз?

– Немец…

– Значит, все-таки абвер.

– Один из тех троих, кажется, застрелился.

Чашки… Сколько им еще стоять в горке?.. Жак-Анри вспомнил узкую спину полковника, похожий на коготь росчерк. Интеллигентный немец – он не пошел работать в гестапо, где, впрочем, вполне достаточно других интеллигентных немцев. Вековая культура не мешает им применять при допросах электроток, иголки и «испанские сапоги». Фарфор тверд, но хрупок. Человеческая воля тоже. Пуля в сердце – более легкий исход, чем допросы на Принц-Альбрехтштрассе. Но для него, Жака-Анри, это исключено – пуля…

Сейчас лучше побыть одному.

– Хорошо, Жюль, поговорим вечером.

Лилль на карте – крохотная точка. Три красные булавки. Холодными пальцами Жак-Анри дотрагивается до стеклянных головок. Он купил их, эти шляпные булавки, весной в лавочке мадам Перрье. Мадам пошутила: «Ваша подружка любит терять? Плохая примета: вместе с булавкой теряют друга! Скажите ей об этом, господин Легран». А у него и не было подружки, только товарищи, большую часть из которых он никогда не знал лично и не видел даже на фотографиях.

Сейчас сигарета не поможет, от нее только першит в горле. Лилльский филиал «Эпок» – его больше нет. Как это произошло? За домом как будто бы не следили – тихий квартал, у каждой виллы свой садик с несколькими выходами. Чужие бросились бы в глаза. И однако… парусиновая палатка у телефонного колодца? Что-то было о ней в письме. Ну же, Жак-Анри, вспомни!.. Пьер в конце июня писал, что палатка стояла у перекрестка; трое рабочих чинили кабель. Как он выглядит, этот перекресток, и видна ли оттуда вилла? Слияние рю Репюблик и рю де Грас. Рю Репюблик изогнута, как буква «С». Перекресток в верхнем ее конце, вилла – в нижнем. Нет, из палатки ее не видно. Совпадение?

Жак-Анри на миг закрывает глаза. Нет больше жаркого парижского дня – ночь окутывает его, черная, теплая и чуть душноватая. Еще немного, и можно представить себе парк, скамейку со своим именем, вырезанным на спинке перочинным ножом. Это его маленькая слабость – бросить изредка мимолетный взгляд в прошлое. Один миг, не больше. Если задержаться, то на скамейке появится девушка, а от нее нелегко уйти, и цепь воспоминаний протянется туда, куда ему, Жаку-Анри, даже мысленно нельзя вторгаться… Он вовремя открывает глаза – лампочка в нише над дверью мигает, торопит: у Жюля в приемной посетитель. На часах – два без нескольких минут. Следовательно, это Рене. О господи, еще один нацист, на этот раз французский!

Горка за спиной Жака-Анри мягко ползет на свое место. Палец упирается в звонок. Сгоревшая наполовину сигарета дымится в пепельнице, бювар открыт: в два часа господин Легран всегда работает. Это известно всем. Дверца в задней стене – сталь и обшивка, оклеенная обоями, – снабжена электрозащитой.

Жак-Анри слегка привстает навстречу входящему Рене. Лицо его серьезно – мысленно он переводит марки в валюту и боится напутать в расчетах.

– Хайль Гитлер!

– Хайль… Рене, как котируется швейцарский франк?

– В долларах?

– В рейхсмарках, конечно!

Рене морщит лоб, а Жак-Анри не торопясь выходит из-за стола. Дверца, закрывшаяся минуту назад, точно посредине разделила след ботинка: в этой комнате на полу каблук и часть подошвы; носок и другая часть – в той. Пока Рене считает, Жак-Анри незаметно стирает отпечаток и присаживается на край стола.

– Если через банк, – говорит Рене, – то надо брать в расчет и учетный процент. Большая сумма?

Жак-Анри смотрит на него в упор.

– Тысяч тридцать. И вот еще что – я не хотел бы иметь дело с банком. Понимаете, мой милый Рене?

Он умолкает, давая возможность собеседнику принять намек к сведению. Только намек. Остальное – зачем нужна валюта и кому она предназначена – Рене не должен знать. В конце концов, какое дело спекулянту с черной биржи до картографического издательства «Геомонд», расположенного в нейтральной стране и испытывающего в настоящее время недостаток свободных средств?

– Сто марок с тысячи! – говорит Рене. Он все обдумал.

– Тридцать.

– А риск?

На миг Жак-Анри перестает улыбаться.

– Ну это уж ваше дело, мой милый. Каждый в наши дни рискует, чем может… Впрочем, я не настаиваю.

А между тем «Геомонд» до зарезу нуждается в деньгах. И Жак-Анри должен получить свою валюту любой ценой. Будь эти деньги его собственными, он согласился бы на условия Рене. Но дело в том, что деньги не его. И фирма «Эпок» тоже не его. И сам он, Жак-Анри Легран, если говорить откровенно, по сути, не принадлежит себе. Поэтому он торгуется, вгоняя Рене в пот, за каждый пфенниг и соглашается только тогда, когда Рене заявляет, что больше не уступит даже родному брату. Жак-Анри, скрепляя сделку, угощает его рюмочкой коньяку. Наливает и себе, пьет, смакуя каждую каплю и думая при этом, что «Геомонду» придется сократить расходы – переправлять деньги через границу становится все труднее и труднее. На этот раз с ними придется ехать самому.