Читать книгу Тесинская пастораль. №1 - Алексей Болотников - Страница 6

Шкалик снова нашел работу. Как снег на голову обвалило. Неприятно, но прибыльно.

За неделю до этого чрезвычайного события ему приблазнился провидческий сон. Блям! Приснится же такое…

Он очнулся тем благодатным утром в своем теплом подвале. Оставаясь в забытье, между пропастью и вечностью, в состоянии аварийной загрузки, когда еще мозг не решил, что выбрать – возврат к реальности или виртуальное блаженство – Шкалик внезапно ощутил первобытную радость. Давно уже господь не играл с ним в эти… штуки. И, не открывая глаз, глупо улыбаясь в предутренней темноте, смаковал… чувство. «Укрепи и направь…», – вспомнил эротическую молитву. И раз за разом, блаженствуя, тупо повторял «укрепи и направь!».

В ночном забытье, или в сонном видении, он ощутил себя в крахмальном! воротничке. И в белоснежных манжетах. Немного жало горло. Немели руки.

На государевой службе в департаменте было ответственно и жутковато. В каком именно департаменте, в какой должности-звании – понять не довелось. Явно не чекеровщик- стропальщик…

Он сидел ТАМ, в великолепном кабинете, за СВОИМ белоснежным столом, на СОБСТВЕННОМ стуле. На столе стоял пузатый графин с… ВОДОЙ. В геометрии разбегающихся магистралей вкруг ЕГО кабинета раскинулись камеральные кабинеты СОТРУДНИКОВ. Девушки за жемчужно-блестящими столешницами… Прохладца от невидимых вентиляторов… И звонил телефон, точно колокол Спасского собора. Неодолимое требование снять трубку… Но именно этого автоматического навыка Шкалик не имел и, как ни силился, совершить не мог. Он трепетал, словно вольтова дуга, между ответственностью и честолюбивым желанием. А за спиной толпились КОЛЛЕГИ – накрахмаленные воротники и… и насмешливые женщины. Гулко шелестел сладкий шепоток, весь смысл которого умещался в одно короткое, но блаженное слово «ШЕФ».

Однако, когда-нибудь все, кроме покойничков, просыпаются. И «шеф» Евгений Шкаратин, возвращаясь от сна к своей привычной земной роли, очнулся. Не хотел открывать глаза и упускать миг блаженства. Хотел умереть. Просто распылиться. Исчезнуть в мире сна. И тогда господь послал ему… это чувство. Так сказать, для поддержки штанов.

…Сон сбылся! Ё моё! На Шкалика обрушилась халява. Надька Гурина притащила в подвал огромную пачку агитлистов за движение «Отечество». Она горячливо убеждала Шкалика в благородстве предстоящей миссии. Листки надо разложить в почтовые ящики всех живых и мертвых горожан. В течение одной ночи. Скрупулезно. Оплата наличными из рук самой Надьки. По результату – возможно «продолжение деловых сношений». Но, главное, производственный акт сравнительно-честного разложения листков позволял Шкалику – нет, вы только вдумайтесь! – позволял нашему криминогенному герою, как и любому другому посвященному в Дело, считать себя АГИТАТОРОМ и быть ЧЛЕНОМ.

Россию охватила демократия! Власть пробудившегося большинства. Золушка всех случившихся революций. И… кузина парламентаризма.

Шкалик навсегда забыл, когда он был в последний раз членом чего-нибудь. И успех предприятия, предложенного Гуриной, сулящий аккордно-сдельную халяву, будоражил в нем основательно забытое чувство партийного товарищества. Член движения!..

Вещие сны – сбываются.

Агитационные листки лежали аккуратной черно-белой стопкой на заплеванном бетонном полу подвала. Их девичья невинность обнадеживающе контрастировала с мраком подземелья. Наступала сакраментальная ночь. Шкалик готовился.

Столичный мэр учредил «Отечество». Некий политический ветер. Скорее, туман… Стихию! Ураганным ветрам планеты – цунами – удумали присваивать человеческие имена, чтобы помнили. Ироничный Клемент Раг оживлял тайфуны именами членов парламента, которые плыли против ветра. Иные абсурдисты возвеличивали смертоносные цунами женскими именами. Катаклизматические воронки их безвозвратно развеивались во вселенском просторе, а подрастающие дети нет-нет да и вспоминали страшный миг, «когда папу унесла «Луиза»…Или проклинали «Святую Анну», расщепившую жизнь на «до и после».

Новое российское движение назвали именем существительным.

В холодной войне лысолобых и покрытолобых вождей, способных слегка колебать огромные массы активного российского обывателя, вновь учрежденное движение «Отечество» – движение страстей, амбиций или несбыточных надежд – попало на благодатную политическую почву.

Лавиноподобно оно двинулось в другие столицы и губернские города, инерционно – в провинциальные уголки. Видно, хорошо была вспахана многострадальная российская территория, если семена политического центризма взошли повсеместно и споро, угрожая ураганным урожаем.

В Провинске политикой занимались семь человек: мэр, социолог, три бывших коммуниста и сумасшедший старик. Последний последовательно состоял во всех исполкомах вновь учреждаемых партий, союзов и движений. Произносимые им эмпиризматические речи не носили содержательного смысла, но существенно украшали форму косноязыких заседаний.

Он начинал на безупречном русском, слегка украшая его грузинским акцентом. «Уважаемые коллеги, товарищи, друзья! В своей неоправданно краткой речи я хотел бы обратить ваше слегка зазевавшееся внимание по существу вопроса, поставленного во главу угла повестки заседания. У меня есть что сказать, но… не в чем». Приводил много выдуманных примеров из личной жизни, каждый раз все более упрочивая свой политический вес. «На этапе разработки концепции реконструкции и социального переустройства территориально-производственного комплекса юга нашего края ваш покорный слуга достойно служил в управлении капитального строительства». Его ровная, слабо-эмоциональная речь завораживала. Хотелось верить и курить. Заканчивал традиционно бытовым слоганом на языке великого Гёте: «Их шрайбен аухвидерзеен майн кампф».

Социолог жил жертвенно и уничижительно. Он пожертвовал семью, рабочее место, душевный покой и прочие блага провинской цивилизации – местной беспринципной политике. В поисках вознаграждения за оппозиционные взгляды уничижался до выборной демагогии и разноцветного сепаратизма. Свою Утопию о социальной панацее, зашифрованную слоганом «Ассоциация избирателей», лелеял, словно невинный квазимодо распутную эсмеральду. И она, распутная, отвечала ему взаимным чувством.

Коммунисты были разного толка. Большевик, реваншист и пламенный патриот. Их объединяли народные чаяния и страдания. Разъединяли они же. Неисповедимы пути твои, господи!

Политика мэра заключалась в подавлении всех других политик.

Ах, милые провинциальные уголки! Заброшенные деревушки, запылившиеся города. Столичные страсти докатывались сюда, как волны затухающих колебаний, побуждая легкое волнение. Вулканические проявления большой политики доносили только пепел да острый нашатырный запах вольного ветра. И ничто, кажется, никогда не способно было разрушить это корреляционное равновесие.

Выходя в ночь, Шкалик «принял на грудь». Не из озорства – для храбрости. Помнил: его брата встречают по одежке, а провожают по морде. Чувство страха – среди других человеческих качеств – давно притупилось в нем, едва не до полной атрофии. Но инстинктивное опасение за успех нового предприятия периодично ворохалось в печенках-селезенках. Говорят, чаще стали убивать ночных бедолаг, грабить редких прохожих, насиловать особ обоего пола. Говорят, деклассированная молодежь лютует от безысходности. Говорят, организованные банды…

Когда-то Женька Шкаратин знал ночную жизнь городка лучше заслуженной проститутки. Но сейчас «ситуация вышла из-под контроля». Шкалик продефилировал через мост в старый город. Это был его объект. На других «зонах влияния» работали его коллеги. Он знал многих. У них была общая связная – Надька Гурина.

На северной меже «зон влияния» он соседствовал с Пыжом – тезкой Женькой Пыжовым. На южной – с Натахой Мадамадонной. Как ее по фамилии – Шкалик не знал. Однажды он привел ее в подвал на Ботанической улице. Она поселилась здесь навсегда, а Шкалика вынудила сменить место проживания. Ох и… знойная б… баба! Теперь она барражировала правым галсом провинской политики.

Заступив на объект, Шкалик в состоянии лихорадки стал бросать по почтовым ящикам два-три листа. Пальцы плохо слушались, в глазах рябило. Шкалик впервые осознал. как добывается нелегкий хлеб профессиональных политиков. Сравнимо, пожалуй, с проходкой канав вручную.

Избавиться от пачки в полторы-две тысячи экземпляров было сегодня делом всей жизни. И не легким делом. Ну, что же, с кем поведешься – так тебе и надо. Гурина угрожала выборочно проверить результаты выполнения контракта и либо выдать премиальные, либо недодать… штрафные. В конце концов, дело не в деньгах и не в их количестве, но в… Движении.

Шкалик свято верил в свое членство. Может быть, это и есть путь наверх, к возвращению. Но листки продолжал бросать, не утруждаясь пропорциями. Надька – своя. На ней негде ставить пробы. Завтрашний день, приносящий пищу, пока не брезжил. И Шкалик действовал нервно и решительно.

Скоро дрожь прекратилась. Было приятно брести по пустынному мраку избирательного округа. Прохладный августовский морок, опускаясь на город, прижимал к земле одинокую фигуру агитатора. Она, согбенная, словно лунный блик, скользила по закоулкам, совершая свою просветительскую нужду. Шарахавшийся из подворотни кот или иной неопознанный шорох ненадолго тормозили движение миссионера из «Отечества». Выстаивая в темном углу, он страстно мечтал поскорее закончить и… принять.

На исходе рабочей смены Шкалик совсем раскрепостился. В почтовый ящик и просто между двух штакетин он вкладывал уже по пять-шесть листов и готовился к победному завершению, когда случилось нечто невероятное.

Потеряв, очевидно, бдительность, на темном перекрестке улиц – грудь в грудь – Шкалик вдруг столкнулся с батькой Щетинкиным. С памятником в папахе! Так показалось в первое мгновение. Сшибка произошла внезапно, и удар был так силен, что Шкалик припал на колено и выронил оставшийся пакет агитационных листов. Они веером рассыпались по асфальту.

– Ты чо, гум-моза?! – крикливо и приглушенно вопросил памятник, словно у него перехватило дыхание. От неожиданности и он опустился на оба колена. – Зенки, блин, за-а-лил?

Из тысяч голосов Шкалик узнал бы этот милый фальцет. Из сотни тысяч определений выделил бы эти «гум-мозу» и «блин», пропитавшие насквозь всю человеческую сущность старого «закадыки», корешка и сподвижника Мишки Ломоносова. Шкалик, как при лампе в сто свечей, разглядел знакомую папаху и поломанный – сбитый набок – нос.

– Ты чо, Лом! – обрадовавшись, опускаясь перед Мишкой на второе колено, завопил Шкалик. – Своих не узнаешь?..

«Памятник» растерянно остолбенел. И, словно слезая с постамента, скованно попытался подняться.

– Ты… Женька? – нерешительно спросил он и, высвобождаясь от шока, снова завопил: – Ну ты меня кан-танул, гуммоза прелая! Ты куда когти рвешь? Чо это у тебя?.. Банк, блин, взял?

– Я, Лом… Это же я! А ты откуда пылишь? Какой на фиг банк… – в такт Мишке отвечал Шкалик. – Я же, дядь Миша, халяву надыбал! Постой, а чо мы сидим… на карачках?

И они поднялись с колен, словно воспарили над тротуаром, над этим темным городом и над собственным испугом. Заповедный лес дубоподобных страхов рассыпался в долю мгновения. Блаженное тепло адреналина, точно стакан водки, принятый натощак, прокатилось от голов до пят наших ночных героев. Они нюхом и осязанием ощутили реальный мир во всей его прелести и гармонии.

– Я же тебя за памятник принял, Лом! – вдруг вспомнил Шкалик. – Думал, у него крыша поехала…

– У тебя самого, видно, гуси гуляют. Какой памятник? – кореша отрясали колени.

– Какой-какой… В папахе, как у тебя… Щетинкин называется! Там стоит, напротив фээсбэ, – и Шкалик показал куда-то во тьму.

– Этот, что ли? – уточнил Ломоносов, показывая в противоположном направлении.

– Ага, он… – узнал Шкалик. И переменил тему: – А ты чо здесь шаришься, как кот мартовский? Вроде, не март.

– А ты?

– Так я же говорю: халяву надыбал… За «Отечество» призываю, за движение, то есть.

– За отечество? Погоди, ты чо меня, гуммоза, кантуешь? Мозги паришь… Это у тебя что за прокламашки?

Шкалик стал собирать листки. Ломоносов наступил ботинком на последний.

– Колись, Шкалик. Кто у тебя здесь пропечатан?

– Не знаю. – чистосердечно признался Шкалик. – Не читал.

– Опять впариваешь… Темнишь, значит. А я с трех раз догадаюсь. Усек я! Ты на «Медведя» работаешь, а? В деле, да? Не блефуешь?

– Не… – приходя в себя, обретая вес и статус, Шкалик доходчиво объяснил, – на «Отечество», на центристов, значит.

– А я на Медведя! – вдруг не менее важно признался Гришка. – На капэрээф! – И он вытащил откуда-то из темноты, словно важный вещдок, помятую кипу газет.

– Постой-постой, – заинтересовался Шкалик, – это на какого медведя? Где чемпион или где… этот?

– Какой чемпион? Ты чо, центрист, газет не читаешь? На, читай, – и он сунул в руку Шкалика ветхий ком газетной бумаги. И тут же переменил тон. – Погоди, Женька… А какой у тебя тариф? И чем платят? Токо не ври, мне прицениться надо.

– Стабильно, – зачем-то соврал Шкалик, – наш политсовет Прогиндеев в авторитете. Он ворованными ранетками платить не станет, исключено…

– Значит, наликом…, – разом поникнув, резюмировал Ломонос. – Везучий, ты, Шкалик. Видно, в детстве дерьмо ведрами ел… Ты как на халяву-то вышел? Кто тебя в движение привел?

– Так Надька же Гурина. Она и Пыжа, и Соболя… Мадамадонну.

– Погоди… Ты что-то путаешь. Это меня… Гурина! Она же за капэрээф!

– …И меня. За «Отечество»…

– Вот… проститутка… политическая! – искренне чертыхнулся Гришка. – Сепаратистка долбаная. На два фронта работает, значит.

– А может, она к вам… засланная, а, Лом?

– А может, к вам, а, Шкалик?

– Так, может, у нас платформа… общая? Ты программу-то освоил, Ломоносов?

– Наша платформа всем известная: землю – крестьянам, фабрики – рабочим… Банки под контроль политбюро. А у вас, центристов, ни фига не поймешь! И землю, и фабрики, и банки – все в Центр, в Москву, значит…

– Не… Погоди…

Приятели вышли из темного угла и углубились в процесс постижения общности политических платформ. По пути они выбросили в урну оставшиеся агитационные листки и газеты.

А над городом уже проявлялся сиреневый сумрак рассвета нового утра. Влажный воздух, напоенный томительной прелью ранней осени, тонко смешиваясь с пряным запахом кондитерской ванили, мог бы свести с ума целый мир горожан города Провинска. Но ранний утренний час оберегал сонное царство от помрачения. И ни единым знаком, ни самым малым намеком не омрачал картину восходящих событий грядущего дня.