Читать книгу Тесинская пастораль. №8 - Алексей Болотников - Страница 8

«Рыбак рыбака видит издалека». Поговорка эта поразительно точна, как в иносказательном, так и в дословном понимании.

…Не мог Грибанов Дмитрий Алексеевич знать о том, что детство моё, как и у большинства минусинских ребятишек послевоенных годов рождения, прошло на речках Минусинке, Протоке, да близлежащих прудах и озерах. Едва научившись ходить, хлюпались в Минусинке. Чуть подросли, всё лето из Протоки не вылезали. Накупавшись до посинения, до «гусиной кожи», загорали на горячем песке и камешках. Конечно же, рыбачили.

С Толиком Кечиным, годком, соседом со второго этажа дома 57 по улице Гоголя, вставали в четыре утра, подхватывали с террасы удочки, заранее припасённых червей, мух, кузнечиков, и шли на наш взвоз, что лежал вдоль по улице Крестьянской. Если там стояли, причаленные к берегу плоты, рыбачили с них, если нет, то стояли по колено в воде, чтобы дальше забросить наживку. Шли до Минусинки, перебродили через неё. За поплавками шли дальше, до спасательной станции, до пристани, где рыбачили с полузатопленных барж, в Артюховой роще, излюбленном рыбацком месте начальника ГАИ Артюха, известного нам по прозвищу «Петя Нос». В районе мясокомбината ловились здоровенные пескари, у Красного Креста рыбачили со скалы. Либо, перейдя Протоку по деревянному мосту, от мебельной фабрики шли по течению до элеватора, где с транспортёров грузили баржи и паузки зерном, и там случалось уловить крупных тугунов, ельцов, подъязков и даже хариуса, а то и ленка. Перебредя на другую сторону, лакомились черемухой и боярышником. Ходили на Заливные Луга, где вода хорошо прогрелась на мелководье и в травку заходила рыба, а когда вода возвращалась в русло, часть глупой мелочи да и зазевавшиеся щуки с окунями не скатывались в реку, оставаясь в лужах, и доставаясь ребятишкам, птицам да зверушкам. Неводили старыми марлевыми, или тюлевыми занавесками. Что покрупнее – в улов, а мелочь отпускали в протоку, по наитию понимая нужность спасения рыбной молоди.

С Заливных Лугов шли через бор, где набирали маслят, сыроежек и рыжиков. Был и сырой груздь. Забредали в сад Бедро, да и в тюремный наведывались – поживиться ранеткой. Матери наши, зашивая вечером дыры на штанишках, удивлялись: «И как это они на порточных задницах дыр понаделали, с каких горок летом катаются?»

Когда доросли до езды на взрослых велосипедах – под рамкой, а позже, намотав фуфайку вместо беседки, и на рамке – открылись нам и Селиванихинские просторы. Ездили с ночёвкой на острова, за вторую или третью дамбу, откуда помимо рыбы привозили по кирзовой сумке щавеля, по бидону черемухи, смородины, или шиповника.

Что нам стоило закатиться на Подхолодное или Клоповку, где рядом с прудами были ещё и огуречные поля? К карасям – ещё и огурцы в придачу. Да какие огурцы! Прекрасные, сочные и хрусткие минусинские огурцы, которых урождалось великое множество. И сторожа на поле не было. Подъезжал иногда на лошади объездчик: «Вы, пацаны, ночью-то не лазьте на поле, плети не топчите, а коль надо, посветлу ходите, да аккуратно набирайте». У нас и азарт к ночному разбою улетучивался, тем паче, дома у каждого грядка с огурцами была, но нам почему-то колхозные вкуснее казались.

И на Джойке и Барнаулке, Солдатовом и Просвирке, везде остались следы наших «великов», но лучше Протоки ничего не было. Ценили мы её выше даже пионерского лагеря.

Отправили меня на второй сезон на Селиваниху, а Толика – на Кызыкуль. Неделя прошла, приехали родители проведать, я стал проситься домой. Отец спрашивает: «Что, кормят плохо?».

– Хорошо кормят, дают компот, сгущенку, на полдник даже хлеб с маслом, или джемом.

– Не обижают? – мать спрашивает.

– Все знакомые да друзья, не обижают.

– В чем же дело?

– Купаться нельзя. По колено разрешили в воду зайти. Рыбачить тоже нельзя, с нашего отряда один убежал домой.

Отец матери говорит: «Да, Томочка, воля-то вольная, Протока с Минусинкой слаще сгущёнки. Забирай его, повезём домой».

Толик Кечин на Кызыкуле десять дней отмучился, привезли и его. «Хорошо там, – рассказывает, – и кормят, и подарки, а не отойдешь никуда, ни покупаться, ни порыбачить. Пошли червей копать, а завтра с утра на протоку». И родители отпускали нас одних с ночёвкой, без боязни. Случаев зверств по отношению к детям в те времена не было.

Ночевали как-то раз с Толиком на острове Кузьминском, что за третьей дамбой. Утром солнышко уж пригрело, клёв кончился, мы собирали в сумки щавель – на варенье да пирожки. Подошёл мужик, спросил:

– Не надо ершей?.

– Как же, конечно, надо.

– Вот сеть, выбирайте. Если всех выберете, то – рубль в придачу, на конфеты. «Вот тебе, раз!» – думаем с Толиком, – «повезло нам, однако же». Смотрим, ершей в сети видимо-невидимо. Стали выпутывать их, по полсотни штук – вгорячах – и выпутали. Все руки себе искололи. Слизь у ерша вредная, руки наши распухли, как перчатки боксерские. «Придётся, – говорит мужик, – сеть в бачке над костром вываривать, а иначе никак: выбросить жалко, сеть хорошая». Без рубля, но довольные, мы вернулись домой. Бабушка ухи наварила, и с омлетом сковороду нажарила, и ещё осталось. А мама Толика умудрилась шпроты из ершей изготовить: обстригла колючки старыми ножницами, да часов пять в русской печке томила, в постном масле. А руки наши смазали гусиным жиром, опухоль сошла.

Увлечение наше не иссякло и в ту пору, когда мы подросли. Учились в старших классах, и в парк, на танцы, уже бегали, а про рыбалку не забывали. Среди минусинцев рыбалка считалась престижным занятием. Профсоюзы организовывали выезды своих работников для рыбной ловки, сбора ягод, грибов. Поездки были бесплатными, они сплачивали и оздоравливали коллективы, ибо хвастались не количеством выпитого спиртного, а уловом.

Любовь к рыбалке и симпатия к людям, увлечённым этим занятием, органично вошли в меня с детства.

В мае 1976 года в мой следственный кабинет, находившийся в пристройке, рядом с центральным зданием милиции, на берегу Протоки, доставили мужчину по подозрению в спекуляции (была такая статья в прежнем уголовном кодексе, предусматривающая наказание за скупку и перепродажу в целях наживы). Внесли мне в кабинет вместе с материалом и объемистые плетёные корзины из лозы, доверху наполненные крупными свежими ельцами, которыми «спекулировал» этот человек, продавая их по 1,5 рубля на улице Ленина, возле «Двадцатого магазина». Следственный кабинет в казенном доме не располагает к приятным знакомствам с продолжением, носят они официальный протокольный характер, однако, нет правил без исключений. Бывает, случайное, казалось бы, знакомство перерастает в долголетнюю дружбу.

– Алешкин младший, Митрий Грибанов, – отрекомендовался на мой вопрос доставленный.– Ну, этак-то представляюсь для друзей, знакомых. А мы с Вами подружимся, вместе будем рыбачить.

– …Только рыбу не будем продавать… возле «Двадцатого магазина», а будем возле… перчаточной фабрики. – Шуткой ответил я.

– Кстати, у перчаточников к рыбе особое отношение: и рыбный четверг в столовой, и плакат с нарисованным судаком, с надписью «Рыба на столе – здоровье в доме!». Ежели они кормильца народного, хека-то, на «ура» принимают, от жареной простипомы балдеют, так уж от ельцов у них точно слюнки побегут. Как чайки, расхватают и ещё попросят, чтобы в одни руки больше килограмма не отпускали. И телефон-автомат там сломан, никто ОБХСС не вызовет. Как раз сейчас там вторая смена на обед настраивается…».

Сидел предо мной не спекулянт, а махровый… рыбак и охотник. Даже в прокуренном кабинете возник запах тайги от его одежды. Запираться Дмитрий Алексеевич не стал, признался, что рыбу он не скупил, а наловил сам, оговорил себя из-за страха перед рыбинспекцией.

Он ещё писал объяснение, а я уже, заложив под копирку три экземпляра, отпечатал на машинке документ, в котором указал, что состав спекуляции отсутствует, и постановил освободить его от уголовной ответственности, с возвратом изъятых корзин с рыбой и четырех рублей и 80 копеек вырученных денег.

Дмитрий Грибанов, заканчивая писать объяснение, поглядывал на меня. И прочитал я его тайные мысли о том, что «вот сейчас этот веселый следователь отпустит душу на покаяние, то бишь, в поля да луга, на речной простор, где в притопленных кибасьями сетях трепыхается рыба, а в кустах прибрежных спрятана резиновая лодка». Мысленно же Митрий примирился с утратой лозовых корзин. «Бог с ними, еще наплетём, а рыбы сегодня же вечером наловим, да и с изъятыми 4 рублями 80 копейками, где же это видано, чтобы отпускали. Только бы не в каталажку, а страшнее того, не в бассейновую инспекцию рыбоохраны. Для мышки нет зверя страшнее кошки, а для Дмитрия – рыбинспектора». Я прервал его размышления, ознакомил с постановлением, попросил расписаться в получении корзин с рыбой и денег, пожелал «семь футов под килем» его резиновой лодки, и – « ни хвоста, ни чешуи».

– Так вы меня никуда не поведете? – не веря такой удаче, спросил Дмитрий. Я объяснил, что принятое решение мне не надо согласовывать ни с начальником милиции, ни, тем паче, с великим и ужасным инспектором рыбоохраны, что отменить его вправе лишь надзирающий прокурор. Сходил в дежурную часть, сдал отказной материал, сделал отметку, об освобождении…

Дмитрий ждал меня на крыльце с корзинами.

– Я думал, вы уже на водоёме! Идите, с Богом, своей дорогой, и не надо меня благодарить и предлагать наложить целлофановый пакет ельцов.

– Вы чужие мысли читать умеете… А можно вас спросить: Вы – главнее рыбинспектора?

– Да как вам ответить… В моей работе рыбинспектор не указ, а ежели, например, попадусь с сетями на водоеме, то он вправе и обязан взгреть меня, как и любого другого рыбака – браконьера.

– Однако, ворон ворону глаз не выклюет. Бывайте здоровы, и за собакой палка не пропадет.

– Ну, уже поезжайте, а то меня на происшествие вызывают, зашел папку с бланками взять, а тут опять вы.

…Закончился май и июнь, в июль вкатилось лето. В это время на водоемах, как знает каждый рыболов, так называемый «мёртвый сезон». Рыба, отнерестившись, разбегается по водоемам, отдыхает, набирается сил, нагуливается. Благо, что кормов обилие: тут и комарик, и паучок, и мотылёк, и червячок, и ручейник; всякой всячины полным-полно. Рыба сытая, если и клюет, то рано утром, или поздно вечером, деликатно, не жадничая, играючи. В сети тоже почти не попадает. Настоящие рыбаки в это время и не рыбачат, если уж только не приспичило время провести у костра, надёргав на ушку десяток-другой рыбинок.

Как-то ещё раз «принесла нелегкая» в мой кабинет «Дмитрия Алешкина младшего». Он поздоровался и доложил, что «старших слушает, прошлый раз с рыбой у перчаточной фабрики и пяти минут не стоял, в очередь давал и лишь по килограмму, всё одно всем не хватило. Наказали на другой день ещё подвезти, а две – очень красивые – в гости ласково звали».

– Чего ж не сходил, если ласково?

– Какие гости, если сети стоят, и лодка в кустах? На паром надо было успеть. Звони жене, садись в машину, уже ехать пора. Одежда на тебя в багажнике, и фартук там же.

– А фартук для чего?

– Как для чего? Рыбу выбирать!

– А кого в это время ловить? Разве, лягушек…

– Поедем в мой загашник, глядишь, кроме жалубякинов, изловим на пирожок и на юшку, – говорит Дмитрий.

Где наша, думаю, не пропадала, поеду. Отпроситься с работы на пару часов раньше – проблемой не было. Начальник мой, Болотов Виктор Исаевич, сам любитель таёжного промысла, пешком спускался по Амбуку на Ою, откуда приносил торбу ленка, да хариуса: его заместитель, Синкевич Иван Титович, северянин, бредил туруханской селедкой, чирами, да нельмами. Нестеренко Анатолий Григорьевич любил вспоминать, как пацаном неводил в Кривинской протоке и в бредень попала стая стерляди. Муж следователя Вали Голоновой изрыбачил свое золотое обручальное кольцо, перелив его на блёсенки да мормышки, добирался и до валиного. Галя Кузнецова говорила, что с удовольствием посидела бы у костра на природе, попела песни под гитару, покупалась. Получается, что сослуживцы мои – либо рыбаки, либо сочувствующие. Болотов спросил: с кем и куда еду. Я ответил, что с Митей Грибановым, в его «загашник».

Болотов задумчиво сказал: « Слышал я много баек про одного рыбака-охотника Митьку – лучшего соболятника в Охотпромхозе. Говорили, что избавил сельчан от медведя-шатуна, который коров да свиней давил, и на людей бросался. Говорили, что он из ТОЗовки лося уложил, да и другие смешные истории… А в верховья Казыра и Амыла того Митьку в носу лодки, под брезентом, годки завозили рыбачить, по причине того, что рыбинспектор по прозвищу Едрена Феня, взъелся и проходу Митьке на реке не давал. Спроси, не тот ли Митька, не он ли?

Сел я в митин «Москвич», да и отбыли мы. Доехали до Городка, на пароме переправились через Тубу, доехали до Кавказского, где в пекарне купили хлеба. Дальше добрались луговой дорожкой среди буйного разнотравья. Вспугнули семейку журавлей – красавок. Наконец, выехали на «плёсо», так именовал Дмитрий большой залив с ýловом, заросший, поднимающимся со дна к поверхности воды, водорослями, Это и был Митин «загашник». Переоблачились, накачали литую, черной резины, лодку, испещренную многими заплатами, на корму набросили сети, все крупноячеистые: сороковки, пятидесятки, шестидесятки, были и две ряжовки, двух- и трёхстенка.

– Кого будем ловить в такие сети?

– А кого бог пошлет. – отвечает Митя. – Это… приехали городские удильщики, – продолжил он, – идут мимо мочажины, там дед с удилищем. «Есть ли здесь рыба?» – Дедок отвечает: « Куда ей деваться». Расположились, часа три рыбачили, ни одной поклевки, пошли назад. Дедушка сидит на прежнем месте. «Так рыбы – то здесь нет». «Милые, откуда же ей здесь взяться?» – И мы похихикали. «Ну, Благослови Господи и святой угодник Николай, помогите побольше нагрести, да поменьше унести, пошлите на юшку, да на пирожок».

– Весла в руки и шевели броднями к выходу из залива.

Обставились близ уреза воды, отсекли затон от русла, полукругом по краю водорослей, и вернулись на берег. Митя топориком большой шест вырубил и – мне в руки. Себе – еще один. И острием концом насадил на приспособление из жести, под вид ведерка, донышком кверху. Я спрашиваю: « Что делать будем?»

– А штаны снимем и, заголив задние места, будем по воде бегать. Булькать, шуметь, в общем, воду морщить, да щучье племя корчить. – Так и сделали. Я, носясь по заливу, хлестал по воде своей орясиной, Митя хлюпал в воду своим бучилом, только брызги летели во все стороны. Окаянствовали так, что не только рыбе, а и водяным чертям, если они там водились, не поздоровилось, тошно стало.

И тут я обратил внимание, что из водорослей к сетям потянулись как бы усы и стрелы, вздрогнули наплава, стрелы эти упирались в сети, да настолько часто, что тяга огрузла. Обулькали залив. Митрий опять обратился к силам небесным с просьбой помощи, и поехали мы, рыбку из сетей доставать. Подплываем к сетям, Митя приговаривает: «Первую рыбку выпустим, – это Богу», сеть приподнял, с самого края здоровенная щучина, килограмма на два с половиной, втюрилась. Митя озадаченно присвистнул: «Ну, такую кобылку – хреночки, а не Богу». Выпутал ее и шмяк в лодку. А щучина изогнулась дугой, ударила хвостом, да и через край в родную стихию. Я ахнул, Митя на бульк обернулся, развел руками: «Ну, вот уже и пошутить нельзя, уж Богу так Богу!» стал дальше по тетиве сети идти, одну за другой щук выпутывать, да с приговорками в лодку бросать. Я был на веслах, не греб, а удерживал лодку у сетей. Щук было великое множество. Шлёп да шлёп, быстро наполнялась лодка. До средней тяги не дошли, – а и уложить некуда. Я говорю: «Пора на берег везти добычу», а Митя увлекся, мол, хоть до средины дойдём, сейчас ещё рыбку, да ещё рыбку. Чувствую я, что мы погружаемся в воду почти по кромку бортов.

«Тонем мы, – говорю, – однако, Митя». Дмитрий обернулся, глянул: «Давай пулей к берегу, лодка подспускает». Пулей к берегу не очень-то получилось, до половины залива не дотянули, как перегруженная лодка черпанула воды, потом хлебнула ещё и поплыли наши щуки в тёмные омуты, да в заросли, а с мы с Митей, держась за неспустивший отсек лодки, к берегу. Добрались благополучно, вытянули лодку. Глядь, одна из многочисленных заплат отклеилась и отстала, воздух и вышел. Митя мне с укоризной:

«Будешь теперь старших слушать? Говорил тебе: пробковый спасатель одеть?»

«Буду… теперь. Когда гребся к берегу, думал, вот говорят, что голова тяжелее ног, должна быть, а у меня на ногах пудовые гири. Слава Богу, живы. Гот мит унс. А с немецкого языка означает- с нами Бог. Ведь ты сам Господа нашего да святителя Николая -чудотворца дважды просьбой обременил и обеспокоил.

– Не обременял я их и не беспокоил.

– Да я же сам слышал, что ты взмолился, чтобы помогли они больше нагрести и меньше унести. Вот так и вышло. И первую рыбу, ты тоже Создателю не вдруг презентовал.

– Да это я так, к слову…

– Вот это простое слово, видно и дошло по назначению, и желание величайшей милости к нам исполнено в точности!

– Пусть себе ночку порезвятся, пожируют, а утром стреножим заново. Заплата готова, качай лодку, я один сплаваю, вторые полтяги отсниму скоренько, а ты хворост на ночь заготовь, костер вздуй, на рогульки – котелок воды с картошкой для ухи и чайник для чая, а мокрую одежку, на поветрие, махом обыгнется.

Сделал я все, что наказал Дмитрий, еще сверх того накрыл скатерть-самобранку, в машине было всё для чревоугодия: шмат копченого сала, малосольные огурцы, лук, укроп, баночка соленой черемши и бутылка «Московской» водки ценой 2 рубля 87 копеек. Тут Митя приплавил полную лодку «востропятых кобылок». В два ножа мы быстро пороли щук, освободили от внутренностей; присолив, сложили в мешок толстого полиэтилена, прикопали в ямке, чтобы не протухли. Пару почищенных щук Митя определил в котелок, где булькая, доходила до готовности картошка; бросил туда же горсть репчатого лука, лаврового листа, перца, горошка. Близ стана нашел полевого лука-чеснока, тоже добавил, чуть позже – укропа, да уголек из костра в варево макнул. Проше ухи может быть, пожалуй, только пареная репа. Вода, картошка, рыба и специи. А на костре приготовленная, вкусна необыкновенно. Митя к ухе ещё и двух щучек – травянок на рожне изготовил, – по хребту их распластал, посолил, поперчил и распял на рогульках, воткнув их в землю, под углом к горячим углям костра. Видимо на десерт, закопал в золу десяток картофелин.

Митя спрашивает: «С чего начнем, с ухи или рыбы на рожне?»

– Ухи очень хочется, но начнем с… водки, да не какой-нибудь, а особливо «Московской», традиционно под черный хлеб и малосольный огурец. Налили по второй – «под уху». Выпили под эту вкусность и по третьей, а больше наливать не стали, так как исходил ароматом дикой смородины, таежных корешков да травок – чай. Дмитрий, заткнув пробкой, убрал половину бутылки водки, и мы приступили к чаепитию. Митя говорит: « Ты ажно вспотел, вот так и надо. Ешь – потей, работай мерзни, на ходу маленько спи». Не прав был Митя, что «чай, – не водка, – много не выпьешь». Кружку за кружкой пил я с наслаждением, обжигающий губы чай, с кусочком комкового сахара вприкуску. Чаевничали долго, с разговорами. Я говорю: « Хорошо – то здесь как». Митя: « Еще того лучше, – у костерка, на каменной косе. Камешек под голову, да пару под бока. Вот пусть наши благоверные дома на пуховых перинах помучаются». Разговор повернул на извечную тему. И я спросил: не тот ли передо мной Митя, который на черноморское побережье, в санаторий, через соседнюю деревню ездил? Митя вздохнул.

– Чего бы я на курорте делал, народу там уйма, а я привык к сибирской тайге. О том, что получилось не сожалею, с женой подали на развод, не надо перед ней больше хитрить, да она уже сошлась с зоотехником со зверофермы. Из нашего же села, я – то хоть лыжи вострил в соседнее село. Мне об этом ещё раньше анафемская душа, Марья – искусница, доносила, она же меня и на «курорте» выследила и моей благоверной доложила. Или виды какие Марья на меня имела, или со свету сжить хотела, кто знает? А только глаз свой урочный положила. Раньше заметил, что тропит меня Марья и скрадывает, как тот медведь – рыскун. И куда налажусь – на рыбалку, на охоту, – с ведром пустым меня встретит и благ всяческих накажет. Уж как я ни исхитрялся, а она как с под земли, как с воздуха образуется. Потом у меня все из рук валилось, и ружье осекалось и мимо стреляло, и руку топором едва не изувечил, и лесина-выворотень на меня заваливалось. В трех кедровых соснах плутал, это на своем охотучастке, где за два десятка лет всё исхожено вдоль – поперек. Дерево рухнуло, а ветровала не было, чуть отскочил, да и рыскуна похоже, она на меня напустила. Получилось, что не я за ним охотился, а он меня скрадывал, и если бы не мой верный пёска Соболь, не сидеть бы мне сейчас с тобой у костра, не чаевничать. Получилось с рыскуном совсем не так, как в геройском кино кажут, да в книгах пишут. Нет. Когда рыскун из скрадки на меня махнул, я едва успел ружье на изготовку взять, а куда стрелить – накатывается смрадная серо-бурая гора большая, а стрелить вроде бы и некуда. А тут наваждение, – блазнится мне, что вроде, как Марья пустым ведром голову ему оберегает, и не успел я стрелить убойно, да повис у него на морде пёска мой Соболь. Это его Бог в подмогу послал, не иначе. Сбоку Соболь взметнулся и повис у рыскуна на морде, понял он, что мне конец сей миг придет, и за меня смертушку принял. Рыскун башкой чуть в сторону повел, да когтистой лапой по животу Соболя полоснул, в это время наваждение у меня с глаз пропало, и я стрелил из двустволки. И пулю, и картечь положил между ухом и глазом, потом еще двумя выстрелами в упор упокоил. После по его следам прошел и понял, что рыскун на меня охотился, обраненный он был кем-то, рана беспокоила. На зиму залечь бы не смог, не накопил жира для зимней спячки, наделал бы он худших делов: окромя задранных коров, на людей, видишь, охотиться норовился. Слышал я, что псы все в рай попадают, как думаешь?

– Про всех не скажу, а твой Соболь точно там, негде ему больше быть, – геройскую смерть принял.

Вера в православного бога у Дмитрия удивительно и причудливо уживалась с язычеством. Верил он в лесных и водяных духов, да и поклонялся им. Я спросил: «Как так получается?» Дмитрий, глазом не моргнув, сказал: «Бог-то главный, а эти у него в услужении, на побегушках. А попробуй-ка им не поклонись да не подмасли в тайге-то, чё добудешь-то? Да им много и не надо. Крупки горсточку, щепоть соли, сахара. Ну, спирту чуть плеснешь, гильзу можно подарить, тряпочку какую навязать. Без этого нельзя, – удачи не будет. А уж Господь с ними сам разберётся, не нашего ума дело. «А у тебя как вот ласковое отношение к Всевышнему с партбилетом уживается?» И ещё спросил Дмитрий, мол, какие три желания заветных я загадал, когда он выпустил первую щуку. – Да я не успел ахнуть, как она за борт сиганула, – отвечаю. – Так опять же я не Емельян, а Николай.

Дмитрий отгрёб в сторону угли костра, веничком подмёл, чтобы не было искр, на новом месте подбросил на тлеющие угли ещё хвороста, бросил кусок брезента на бывшее кострища, прилёг вздремнуть. Я посидел ещё у костра, закурил. Глядя в небо, усыпанное звёздами, куда из костра улетали золотистые искорки, мысленно обратился к Господу Богу с возблагодарением за ночь эту, задумчиво-чудную. И не просила душа моя ни стай «зубастых кобылок», ни материальных богатств, а радовалась телесному здоровью, благолепному слиянию с матерью природой. Не спалось. Отойдя от костра, побродил по необыкновенному лугу. Уже пала роса. Над лугом вился колдовской белесый туман, жаловался на что-то рыдальщик-кулик, трещали коростели-дергачи, крякали утки, пролетела ушастая сова – мышатница, – шла обычная луговая жизнь. Даже комары унялись. Река спокойно несла свои воды, не рябила; слышались всплески, наверное, щуки паслись, или окунь разбойничал. И думалось легко и о хорошем. Возвратившись к костру, прилёг на край брезента, возле Дмитрия, от нагретой костром земли ощутил тепло. Дымокур отгонял комаров.

Проснулся я на рассвете, однако же, Дмитрий уже успел и лодку накачать, и костер, подёрнувшийся седым пеплом, подживить, остатки вчерашней ухи взгреть и чайник свежего чая накипятить, с травками да чагой, со смородиной. Позавтракали рыбой, пожаренной на рожне. Попили чаю.

Оббулькали залив. Митя уже поплыл к сетям, снимал «верёвкой», то есть снасти вместе с рыбой вытаскивал в лодку, да при этом сыпал шутками-прибаутками. Я пытался его урезонить, на что Митя пропел, что он «жил в лесу и молился колесу, и что если Митя бреется, значит, он надеется, на улов надеется, значит, будет жить».

На берегу, мы выпростали из сетей щук, перебрали сети, повесили на ветерок обтечь и подсушиться. Щук было не просто много, а очень много, гораздо больше того, сколько съесть можно, угостив и родных и знакомых. Митя посмотрел на меня и спросил: «Почто загрустил, пана, оно конечно, часть „востропятых“ ускакала вчарась, так и сегодня натолкалось нам подходяще». Я рассмеялся и ответил, что девать мне столько некуда. «Десяток возьму, остальное забирай себе», – говорю. Митя руками развел.

– Да, что ты такое говоришь, другой раз так не скажи, в кумпании так нельзя, – укорил он. – Мне ведь тоже больше десятка не осилить, дюже много. Возьмём по десятку, а об остальном – не твоя печаль». Раскинули две кучки по десять щук. Я отвернулся, а Митя указал на одну, спросил: « Это кому?» – «Это тебе» – «Ну и славно, складывай своих в рюкзак». Сложили снасти, посуду, переоделись. Митя залил водой костер. Я говорю: «Так здесь вроде бы и гореть-то нечему».

– Нет, огонь пищу себе найдёт. Бережёного и Бог бережёт. Я в тон добавил: «А не бережёного конвой стережёт».

Митя отреагировал серьезно:

– А тех, которые тайгу жгут, и надо стеречь, чтобы другим не повадно было. Совсем уж собрание. – Митя, окинул становище взглядом, – не забыли ничего. И давай страшную «запугу бормотать». Смысл сводился к тому, чтобы «никто в загашник на плёсо не совался, чтобы водяной глаза завидущие застил, а руки загребущие силы лишал, чтобы вокруг плёса водил, а места не показывал». Я спросил: «На какое время запуга?» «А на тридцать лет и три года ровно, – ответил Митя. И мы уехали.

…Прошло ровно тридцать лет и три года, действие табу закончилось, поэтому я и поведал о том « Митином загашнике».

Два года переделывал меня Митя из удильщика в рыбака. К удильщикам он относился со снисходительным уважением: как воспитатель к своим подопечным в детском саду. Научил и зимой сетями из подо льда ловить. При переборке сетей, когда за минус 20° и обжигает хиус, я отогревал руки в ледяной шуге майны и не морщился. А когда однажды я обратил внимание Дмитрия, что он меня не наругал ни разу, Дмитрий остановился, задумался:

– А ведь и правда, что ж это я, а? Дак, однако, и не за что, а впрочем, для порядка всё равно надо, чтоб не зазнавался… Ах, чтоб тебя разнесло на кочках, увалень ты этакий, руки как крюки, подрезай тетиву, под ногу её, а верх выше подними, вишь, карпы прыгают, расшаперился, раззява!»

В глубине души всё равно остался я удильщиком. Истинное удовольствие от вздрогнувшего да заплясавшего поплавка, да задергавшейся лески доставляется. И сейчас, когда вижу на протоке одинокого энтузиаста – подростка с удочкой – окатывает тёплой волной сердце, а губы сами по себе шепчут: «Ни хвоста, ни чешуи тебе, браток!»

Нет уже ни Подхолодного, ни Барнаульского, ни Джойского озёр, ни Клоповского пруда и многих других водоёмов, где рыбачил в детстве. Стала красавица Протока полустоячей старицей с вонючей, малопригодной для питья, водой. Нет прежней Минусинки. Нет ни тугунов, ни харюзов, ни ленков, ни язей, пескарей, ершей. Даже подкаменный бычок – широколобка, – рыбка, которую в Сибири именовали совсем уж неприличным словом, которой водилась тучи, исчезла. Неприличное то слово никуда не делось, а рыбы нет. Из газетной публикации узнал, что «приказали долго жить» и Жукову пруду. Не Вадим бы Петрович Федяев, поклон ему и долгие годы жизни, так разделались бы и с Тагарским озером. Бьёт в набатный колокол по поводу судьбы Протоки, да и города в целом квалифицированный специалист – гидролог Анатолий Сергеевич Кривошеев, поклон ему до земли – да разве мы услышим, да перекрестимся? Нет, конечно, гром не грянул, зачем же креститься?