Читать книгу Хозяйка чужих снов. Мистическая быль - Алексей Большегоров - Страница 2

Она родилась на Псковщине, в уездном городке Остров в 1911 году. Отца помнила смутно. Родители развелись незадолго до революции, когда девочке не исполнилось и шести. Последний раз она видела его в ночь на Рождество. Отец подарил ей фарфоровую куклу с блестящими белокурыми волосами, задумчиво поцеловал в лобик и растворился в ночи. От него пахло табаком и водкой. Позже она узнала, что он мог не просыхать неделями, пока не спускал последнюю копейку. Он служил в банке и обычно снисходительное к нему начальство однажды не вытерпело. Впрочем, вынужденная отставка оказалась недолгой. Новая власть остро нуждалась в профессионалах, и его таланты оказались востребованы. Как пострадавший от царского режима, он был даже повышен в должности, а, взявшись за ум, то и вовсе сделался управляющим, став начальником над своими гонителями. Месть не входила в число добродетелей Александра Ивановича, и затаившие злобу сослуживцы записались в число его нечаянных друзей. Спустя годы они и сгубили его, написав коллективный донос в НКВД. Его, к удивлению, не арестовали, а, выразив политическое недоверие, отправили на досрочную пенсию. Повторную опалу он не пережил, ударился в запой и, как поговаривали злые языки, умер под забором. Получив свободу, мать осталась без средств, и с маленькой Верой на руках перебралась в Петроград к брату. Жили тяжело, но не отчаивались. Татьяна Павловна окончила классическую гимназию с отличием, говорила на трех языках, и благодаря протекции высокопоставленного большевика, ее дальнего родственника, смогла устроиться секретарем в Смольный. Близость к власти помогла им пережить разруху и голод, а всепобеждающее жизнелюбие преодолеть трудности и невзгоды. Одаренная от природы и направляемая твердой материнской рукой Вера быстро постигала школьную премудрость. Мать не могла нарадоваться успехам дочери, и когда повзрослевшая Вера объявила ей, что станет врачом, безоговорочно поняла и приняла ее выбор.

Шли годы. Вера выучилась, пошла работать. Угловатая некрасивая девочка подросток превратилась в привлекательную, знающую себе цену женщину. Нет, красавицей она не стала, но приобрела шарм и скрытую флером добропорядочной воспитанности чувственность. Ее невысокий рост с лихвой возмещали огромные, унаследованные от матери, цыганистые глаза, томно обволакивавшие вас при первой же встрече. Густые, темно-русые волосы свободно ниспадали на плечи и придавали ее лицу женственность и обаяние, тогда как длинные, трепещущие, словно на ветру, ресницы сообщали ему тот самый, дышащий соблазном бархатный взгляд, от которого теряли голову закоренелые холостяки и отпетые женоненавистники. Ладное, слегка пышное сложение делало ее похожей на мопассановскую Пышку, а незлобивый отходчивый характер, легкость в обращении и живость нрава широкими смелыми мазками дописывали ее портрет. Мужчины заглядывались на нее, некоторые были настойчивы. Она догадывалась, что нравится многим и, отпуская временами погулять на воле свою чувственность, обычно, останавливалась на полдороге. Она не спешила. Примеры чужой уступчивости не вдохновляли Веру. Она знала цену мужским обещаниям, брошенным в минуту желания. Увлеченная медициной она допоздна задерживалась в институте, оставалась на ночные дежурства и не задумывалась о браке. Она мечтала о поприще хирурга, а не мужниной жены или удачливой любовницы. И здесь она преуспела, ее заметили. Выдающийся нейрохирург того времени профессор Поленов пригласил ее к себе в клинику. А в декабре тридцать девятого военврач Снегирева отправилась на свою первую войну…

Паровоз издал истошный гудок, и состав тронулся, медленно набирая ход. Через два часа санитарный эшелон подошел к линии фронта. Впереди шел бой. Финны сопротивлялись отчаянно, наступающие войска Красной Армии несли огромные потери, пытаясь выбить их из здания вокзала. Полоса вражеской обороны опоясывала железнодорожную станцию Койвисто и упиралась в берег Финского залива хорошо оборудованными дотами. Шквальный пулеметный огонь не позволял бойцам обойти станцию с флангов, залпы орудий крошили лед, блокируя попытки советских танков прорваться к Выборгу со стороны залива. Танковый взвод старшего лейтенанта Митрохина, вел бой за высоту 45 в двух километрах к востоку от Койвисто. Запросив поддержку артиллерии и используя дымовую завесу, легкие Т 26 незаметно подобрались к высоте и, оказавшись на позиции огня, прямой наводкой расстреливали орудия противника. Финские расчеты, не предупрежденные собственной пехотой, увидев на позициях русские танки, в панике разбежались. Их старые гаубицы времен японской войны, доставшиеся в наследство от русской императорской армии, не могли бить прямой наводкой, и застигнутые врасплох финны так и не сделали ни одного выстрела. Овладев высотой, Митрохин развернул свои танки, и на полном ходу подлетел к станции. Зайдя в тыл финской обороне, Т 26 молниеносным броском прорвались к вокзалу, открыв по нему прицельный огонь из пушек. Деревянное здание запылало. Спасаясь от огня, финны падали как подкошенные, попадая под пулеметные очереди стремительно несущихся танков. Надрывно рыча моторами, быстроходные Т 26 догоняли несчастных и, прекратив убийственный огонь своих башенных пулеметов, давили людей гусеницами. Клацая железом, они наматывали на них дымящиеся, порванные в клочья человеческие останки, закатывали их в землю, оставляя красно-черные полосы на еще не тронутом дыханием войны снеге. Чудовищная вакханалия кровавой охоты туманила рассудок танкистов, а отчаянный бег обреченных на заклание жертв только подстегивал животный инстинкт убийства. Еще чуть-чуть, и поднятые в атаку красноармейцы оказались бы под гусеницами летящих навстречу им танков. Митрохин опомнился вовремя, приказав экипажам глушить моторы.

Последние две версты и состав остановился в двухстах метрах от догорающего вокзала. Начали принимать раненых. Много тяжелых, подорвавшихся на минах, с оторванными или обмороженными ступнями, красно-синими пальцами на руках и ногах, они стонали и умоляли пить. Вера разрывалась на части, так много надо было успеть. Одну операцию сменяла другая, поток раненых нарастал с каждым часом. Бой ушел далеко вперед, враг отступил к Выборгу и грохот несмолкающей канонады доносился с противоположного берега залива. Вера забыла, когда спала, но усталости не ощущала вовсе. Ее лицо лихорадочно горело, движения приобрели четкость, пальцы безошибочно чувствовали чужую страдающую плоть. Постоянно сталкиваясь со смертью и наблюдая ее в разных, нередко неприглядных подробностях и ипостасях, она со всем максимализмом молодости ненавидела ее и боролась с ней, как только могла и умела. А умела она немало. Ночные бдения и дежурства, бесконечные вскрытия и операции под руководством великих учителей научили ее профессии. В свои двадцать восемь она состоялась как врач и стала неплохим, очень неплохим хирургом. Но не одна нейрохирургия занимала ее. Еще студенткой она увлекалась психологией и психоневрологией, исследования академика Бехтерева возбуждали ее ум и будили воображение, а слухи чем занимаются доктора Кажинский и Сагилевич, проводившие секретные опыты над людьми в Институте мозга под патронажем Особого отдела НКВД, приводили в священный трепет.

Взгляд умершего ночью солдата целый день не выходил из ее головы. Его синие, обжигающие морозом глаза, казались огромными на истонченном побелевшем лице. Всякий раз, когда он слышал ее голос, они настойчиво искали ее глаза, пытаясь ухватиться за них, как за спасительную соломинку. Ему уже нельзя было помочь, ампутацию сделали слишком поздно и сепсис захватил весь организм. Ее не было рядом, когда он умер, но перед тем как уйти в операционную, она подошла к нему, чтобы поправить сползшее на пол одеяло. Его взгляд поразил ее. Нет, в нем не было страдания или мольбы, ничего такого она не увидела в этих распахнутых навстречу неизбежности глазах. Взор солдата светился ужасом, он исходил откуда-то изнутри, из самого его естества. И это не был ужас страдания тяжко раненой и умирающей плоти. Равнодушное к боли тело не чувствовало ее. Ей вдруг открылась та жестокая беспощадная истина, что она видит страдания обнаженной одинокой души, идущей навстречу неведомому. Уход из материального осязаемого мира пугал солдата тем запредельным одиночеством, в котором сейчас пребывала его душа. Она кожей чувствовала этот льющийся из его глаз леденящий поток, он струился уже по ее лицу, сковывал и обдавал холодом ее собственное тело. Стряхнув оцепенение, она отпрянула назад и, забыв про одеяло, в смятении выбежала прочь.

Покончив с операциями, Вера вышла подышать из пропахшего бинтами и карболкой вагона. Морозная свежесть пьянила ее и, держась рукою за поручень, она долго стояла, с наслаждением вдыхая ледяной, пропитанный утром воздух. Вокзал сгорел дотла. Одна лишь печная труба, взорванная посредине, печально напоминала о нем. Закутавшись в уютное тепло полушубка, Вера двинулась вперед по железнодорожному полотну. Легкая поземка бежала ей навстречу, поднимая перед собою мелкую снежную пыль. Стук саперных молотков разрезал хрустальную тишину дня. Финны заминировали ближайшие подходы к станции, и все пространство перед вокзалом было усеяно минами. Закончив разминирование, саперы перешли на другой, более дальний участок, оставив после себя на месте еще не остывшего пепелища жизнеутверждающий знак ” Проход разрешен. Мин нет». Вера подошла к знаку. Воткнутый глубоко в снег, он блестел на солнце серебристой свежеположенной краской. Она огляделась. Вокруг не было ни души. Ей захотелось осмотреть пожарище. Сделав несколько шагов, она очутилась возле камина, чья изуродованная труба грустно взирала на округу. Сама печь почти не пострадала. Только яшмовые, украшенные царскими вензелями изразцы, сильно закоптились. Она поймала себя на мысли, что вся эта прокопченная имперская мишура символично вписалась в царящую повсюду картину хаоса и разрухи. Стали подмерзать ноги и, посчитав свое любопытство удовлетворенным, она собралась, было уходить, как ее взгляд привлек круглый предмет, лежавший на почерневшей балке обрушившихся стропил. Оторванная человеческая голова мерзко осклабилась и смотрела на нее стеклянными застывшими глазами. Тщательно причесанные соломенные волосы и залихватски загнутые кверху усы, облитые черной краской, смотрелись жутковато. Очевидно, заглянувшие сюда саперы решили поразвлечься. Громко каркало воронье, доносился собачий лай. Вера прошла за пепелище и в изнеможении прислонилась к дереву. Страшная картина вчерашней бойни открылась ей. Повсюду были разбросаны раскромсанные, вдавленные в снег и еще неубранные трупы, следы от танковых гусениц проходили прямо по ним. Снег за вокзалом был часто изрезан ими. Человеческие следы и пятна крови виднелись не так явственно, легкий снежок, выпавший утром, успел припорошить их. Оголодавшие, брошенные хозяевами псы жадно набрасывались на мертвечину и, злобно порыкивая друг на друга, рвали на куски не успевшее окончательно заледенеть мясо. Чуть поодаль, своей очереди ждали другие, оттесненные от добычи более сильными сородичами. Они то и заходились нетерпеливым, алчущим лаем. От этого зрелища Вере подурнело, тошнота подступила к горлу. Она вытащила из-за пазухи флягу и сделала пару глотков. Приятное тепло растеклось по телу, а затем навалилось безразличие. Какая-то заторможенность и тупость овладевали ею. Убрав флягу, она неторопливо и слегка пошатываясь, побрела к поезду. Увиденное ужаснуло ее, она хотела рассказать обо всем доктору Верещагину или кому-нибудь еще, но пока шла, передумала. Необъяснимая череда арестов лично знакомых ей людей и коллег по работе научили ее осторожности. Она вспомнила о Сагилевиче. Экстремальный парапсихолог и знаток гипноза тоже ведь не избежал злой участи. Пару лет назад вместе со своим куратором Глебом Бокием, руководившим тем самым Особым отделом, он был арестован и, по всей видимости, как и сам Бокий, расстрелян. Эту новость ей полушепотом сообщила мать, до сих пор служившая в секретариате Смольного и пережившая на своем веку уже двух хозяев: репрессированного Зиновьева и убитого Кирова. Не став ни с кем разговаривать, она нырнула в свой закуток и прилегла, так и не разложив постели. Ее не тревожили, и она проспала весь остаток дня. К ночи стали свозить раненых из-под Выборга, и доктор Верещагин прислал за ней. Операцию делал он сам, она ассистировала. Проникающее осколочное ранение в голову, плюс ожоги и контузия – случай практически безнадежный. Тем не менее, все обошлось, окаянный осколок удалось извлечь, и теперь он помытый и высохший, победно красовался на сверкавшем эмалью подносе. – Молю Бога, если выживет, чтоб не остался идиотом, – более в пространство, нежели ей бросил Верещагин и снял маску. – А вы, молодец, Верочка, не будь вас рядом, я бы и не взялся, наверное. – Похвала скупого на эмоции и прошедшего не одну войну доктора была ей приятна. Но, говоря по правде, она надеялась сама провести эту операцию. Сколько раз, еще студенткой, она выдвигала письменный ящик стола с положенными туда тонкими веревочками, и самозабвенно, вслепую, опустив в него руки, вязала узелки, помногу раз связывая и развязывая веревки, представляя их сосудами, которые надо сшить только в одном определенном месте. – Редкое ранение для танкиста, – меж тем продолжал начатый разговор Верещагин, обтирая мокрое от пота лицо полотенцем. – Кажется, сиди себе спокойно под броней в башенке, да постреливай из пушечки или пулеметика, а то и просто дави супостата гусеницами, так нет же, все равно достали, да еще как, прямо в темечко! – принялся вдруг юродствовать он. Старый доктор не догадывался, что броня легких и скоростных Т 26 защищала лишь от ружейного и пулеметного огня. Орудийный снаряд прошивал как картон его тонкую броню, и танк превращался в огненную могилу для экипажа. Так и случилось вчера. После взятия Койвисто взвод Митрохина получил приказ подавить огневые точки противника у самого берега залива. Досконально зная слабые стороны Т 26, лейтенант двинул их в обход дота, где по данным разведки и вопреки бытовавшей практики, вместо станкового пулемета в его расширенном каземате спряталось проивотанковое орудие. Взлетев своим головным танком наверх укрепления, Митрохин попытался обрушить его тяжестью собственного веса машины. Построенные из фортификационного бетона стены дота выдержали, но огонь финны прекратили, едва только танк оседлал его крышу. Посчитав, что противник деморализован, Митрохин приказал водителю скатиться вниз, развернуть машину и зайти к доту с фронта, решив расстрелять замолкнувшее орудие прямой наводкой. Старший лейтенант отталкивался от своего боевого опыта. На протяжении последнего этапа этой странной зимней войны, когда советским войскам наконец удалось взломать финскую оборону, противник страсть как не любил, когда его обходили с тыла и чувствовал себя весьма неуверенно, стараясь, как можно скорее, покинуть свои укреплённые доты. На этот раз Митрохин ошибся. Арлиллеристы остались на месте, и едва их прицел поймал командирскую машину, прогремел залп. Танк загорелся. От мощного взрыва у машины оторвало башню, из искалеченного корпуса повалил дым. Это и спасло ему жизнь. Вся энергия взрыва вышла вслед за башней наружу, но разорвавшийся внутри танка снаряд сильно контузил и буквально изрешетил танкистов осколками. Два члена экипажа Т 26 погибли на месте, их изрубленные обгорелые тела доставали уже позже, а окровавленного и обожженного взводного, вытащив из горящего танка, перенесли в другую машину и на всех порах за считанные минуты домчали до санитарного эшелона все еще стоявшего в Койвисто. Потом, правда, танкисты отвели душу и поквитались с финнами, превратив ощерившее из дота орудие в рваные клоки железа, выпустив по нему оставшиеся снаряды. Когда стрелять стало нечем, они отбуксировали к доту догоравший танк своего командира и, взгромоздив его возле умолкнувшего орудия прямо у амбразуры, забросали его гранатами.

Когда Верещагин упомянул про гусеницы, Веру взяла оторопь, бойня за сгоревшим вокзалом вживую предстала перед глазами, и ее прорвало: – Давить людей гусеницами! Как вы, Федор Борисыч, говорить такое можете! А еще врач, фронтовик! – Веру понесло, она сорвалась на крик, потом, поняв, что делает что-то не то, осеклась и разрыдалась на плече Верещагина. – Ну-ну, полноте Верочка, успокойтесь, голубушка. Все бывает, особенно, на войне. Вы уж простите, меня дурака, – приговаривал смущенный ее слезами Верещагин и гладил беспрестанно вздрагивавшую Верину спину. Он многое испытал на своем веку, в том числе, и женских истерик повидал предостаточно, но при виде таких вот слез терялся и, по-юношески, робел. Неловко приобняв ее за плечи, он вывел Веру из операционной, сказав, что все доделает сам.