Читать книгу Легенда о Пустошке - Алексей Доброхотов - Страница 5

К вечеру пошел дождь. Дорога укрытая плотным слоем перегнивших листьев сразу расквасилась. Деревья почернели, набухли и окружающий лес насупился.

Короткие резиновые сапоги то и дело увязали в размокшей грязи. Узкий гребень разбитой колеи ежеминутно норовил выскользнуть из под ног и опрокинуть в продавленную тракторами ямину, полную черной воды. Тяжелый мешок давил спину, плечи натружено прижимались к тощей груди, намокший брезентовый капюшон настойчиво наползал на глаза. Приходилось его одергивать и холодные капли воды скатывались в рукава, покалывая и без того расчесанные нервы.

Маленькое загородное путешествие непредвиденно затягивалось и перспектива встретить ночь в сыром темном лесу Станислава не очень устраивала.

– Черт меня понес в эту глухомань, – выругался он, – Сдалась мне эта Марья Петровна с ее старыми табуретками. Чтоб она издохла.

* * *

Примерно три года назад у Станислава внезапно умер отец. Причиной смерти послужило, как сказали на похоронах единичные друзья семьи, глубокое разочарование в жизни. Семнадцатилетнему сыну, едва окончившему среднюю школу, досталось печальное наследство в виде убогой двухкомнатной квартиры, престарелой больной матери и кучи долгов. Тогда Станислав напросился в помощники к известному антиквару Натану Григорьевичу Гольцману, старому приятелю отца. Будучи человеком умудренным жизненным опытом, тот снизошел до понимания неподъемности проблем, внезапно обрушившихся на слабые плечи плохо образованного юноши. Дрогнув сердцем, Натан Григорьевич профинансировал получение им отсрочки от призыва на военную службу и взял к себе, с надежной получить от него хоть какой-нибудь толк в отработку произведенных вложений. К удивлению антиквара молодой человек довольно рьяно взялся за освоение нового для себя дела. В перерывах между разовыми поручениями он с увлечением погружался в изучение немногочисленных искусствоведческих источников, позволяющих с наибольшей степенью вероятности определять по внешним признакам истинную ценность старинных предметов быта, религиозного культа и произведений прикладного искусства. Проштудировав все книги, имеющиеся в антикварном магазине, стал регулярно посещать библиотеку и книжные рынки в поисках новой справочной литературы, отслеживал выход тематических журналов и старался не пропустить ни одной антикварной выставки.

Такое усердие не очень понравилось хозяину. Он полагал, что для надлежащего исполнения обязанностей доверенного лица на побегушках ни к чему отягощаться излишними сведениями, составляющими саму основу антикварного бизнеса. Тем более, что под его неусыпным оком росли и крепли на семейном поприще два родных сына. Выращивать себе конкурента не входило в планы Натана Григорьевича. С другой стороны и увольнять парня, вроде как, оснований не усматривалось.

Тем временем старинные вещи, постоянно окружавшие Станислава, постепенно стали выстраиваться в его сознании в ровные колонки цифр, отражающих предельные закупочные и продажные цены. Литье, бронза, приметы домашнего обихода, мебель и, наконец, иконы с церковной утварью все чаще получали от него поразительно точную оценку, так что к концу третьего года пребывания под крылом прожженного антиквара он начал практически безошибочно угадывать по внешнему виду истинную ценность сдаваемых на комиссию предметов и даже позволял себе делать некоторые неуместные замечания относительно того где и как можно продать их с наибольшей выгодой. Это не могло не вызывать раздражения со стороны хозяина, тем более, что собственные дети к этому времени не достигли столь же выдающихся успехов в освоении своей будущей профессии.

Дабы избавиться от навязчивого присутствия прижитого порученца, Натан Григорьевич со свойственной ему прозорливостью решил отправить помощника на месяц в командировку месить липкую грязь проселочных дорог, дав поручение обойти окрестные затерянные в глуши деревеньки, втереться в доверие к простодушным селянам и выудить у бесхитростных старушек нажитую за долгую жизнь представляющую ценность утварь. Выдал на время подержанную «девятку», снабдил небольшими деньгами, липовым удостоверением искусствоведа областного краеведческого музея и добрым напутствием – не покупать дорого. Так получилось первое самостоятельное дело. Проверка на прочность. Испытание, определяющее сможет ли он вырваться за жестко установленные рамки мальчика на побегушках. Добьется ли права иметь голос. Обретет ли перспективу профессионального роста в тесном кругу антикваров. Станиславу требовалась только победа.

И еще одно важное обстоятельство заставляло юношу упорно брести через темный лес по разбитой тракторами дороге.

Натан Григорьевич имел дочь Анну. Можно сказать, невесту на выдане. Роскошную, раскрепощенную девицу, вкусившую все прелести красивой жизни и не привыкшую себе ни в чем отказывать. По словам шефа, она гуляла то где-то в Америке, то в Венеции, то в Париже, то отдыхала от чего-то на каких-то островах. Появлялась в магазине редко, но всякий раз шумно. Стремительно влетала в маленький кабинет папаши за очередной суммой денег, вырывала ее с визгом и криками. Натан Григорьевич всякий раз отступал, не мог долго сопротивляться, сдавался и потом долго ругался на свою уступчивость, выплескивая негодование на голову помощника. Единственная дочка, любимая. Баловал ее антиквар на свою голову.

В тайнике своей души Станислав наделся через год-два завоевать сердце гордой красавицы. Покорить своими невероятными успехами. Войти в семью антиквара на правах члена, а после смерти патрона взять полностью дело в свои руки. Сыновей Натана Григорьевича он всерьез не воспринимал. Слишком они избалованы, не меньше сестры. Привыкли все получать сразу, немедленно. Им не хватало усердия и такта. Особенно там, где требовалась большая выдержка, главным образом в разговорах с пожилыми людьми. Станислав видел, как они злятся на несговорчивую старушку, упорно настаивают на своей цене, ругаются почем зря, вместо того, чтобы поговорить с ней о трудностях жизни, расположить к себе и затем уже облапошить. И та уходила от них обиженная, уносила с собой свою безделушку, лишая возможности получить с нее неплохой навар.

Вот Натан Григорьевич другое дело. Он само обаяние, выдержка и кураж. Он может бесконечно любезничать с самой последней падалью, если разговор касается удачной сделки. И оставаться безучастно жестоким к тем, кто пытается развести его на деньги. Кроме дочери, конечно. Но это семейные терки. У него есть чему поучиться. Мастер своего дела. Первостатейнейший лицедей.

Подняться до вершин своего учителя, превзойти, вырваться вперед и покорить мир, вот основные мотивы, неумолимо толкавшие бедного юношу в скользкую грязь за воплощением мечты.

* * *

В сельмаге деревни Селки Станислав обратил внимание на губастого маленького мужичонку с разлапистыми грязными руками, жалостно созерцавшего большими собачьими глазами ровные ряды недоступного фабричного зелья. Перекинулись парами фраз. Возможность сравнительно легко отовариться моментально настроила того на общительный лад и вскоре он весьма охотно сменял потрепанную старухину икону на сто полновесных рубликов. Мужичку было тоскливо, душа просила культурной беседы. Променяв чуждый лик неясного существа, ничего хорошего в этой жизни не давшего, на три бутылки дешевой водки, он охотно поведал залетному пареньку про всех окрестных обитателей, ни за грош сдав их пороки и тайные страсти.

Про Марью Петрову рассказал почти сразу, как только узнал о цели визита хорошего городского человека.

– Этого добра у ней много. Самые разные. Какие хошь. Но… – многозначительно почесал мужичок грудь под промусоленным пиджаком, – Баба она вредная.

– Чем же она вредная? – поинтересовался Станислав.

– Увидишь, поймешь. Не любит нашего брата.

– Это почему?

– Ведьма. Вот почему.

– Да ну? – удивился начинающий антиквар, – Настоящая?

– А то как же?

– И на метле летает?

– Этого сказать не могу. Не видел. Зря врать не буду. Но меня один раз от хвори вылечила.

– Это как?

– Застудил я в позапрошлом году спину. По осени в канаву упал, случайно. Пока добирался до дома прохватило. Хорошо мужики на тракторе довезли. До нее. А то б издох. Далече она живет. Там, за лесом. Так она дала мне чего-то горькое, пошептала чего-то над ухом и все. Как рукой сняло. Во как, – пояснил мужичок, – Я ей потом крышу перекрывал этим, рубероидом. У нее прохудилось, ветром подрало. Так я новый поверх настелил. Весь день работал. Одной вареной картошкой кормила. Чуть не издох там на крыше. Что б ей пусто было.

– Что ж сразу не ушел?

– Нельзя. Хворь вернется. Отработать надо. Вот и корячился.

– Так она значит не ведьма, а целительница, – уточнил Станислав.

– О точно. Мужика у нее не было. Так и живет в девках, – довольно хрюкнул мужичок.

– Это тут при чем? Я имел в виду, что она знахарка.

– Какая хрен разница. Девка она и живет одна. Одно слово «чертова дочка».

– И далеко до нее ехать?

– Пешком чесать. По лесу. Километров пять.

– Это почему?

– Дорога разбита. Твоя чихалка не пройдет. Туда только на тракторе. И то сейчас не проедет. Реку разлило. Моста, считай, нету. Люди так, по бревнышку, ходят. Но ты мужик крепкий. За день обернешься, – прикинул мужичок.

– И как ее там найти?

– Не сложно. Там домов раз, два и обчелся. Ее крайний, возле речки. Не спутаешь. Хлеба купи и топай, – напутственно посоветовал мужичок.

– Это зачем? – удивился Станислав.

– Городской, темный, – улыбнулся он щербатым ртом, явив недостачу трех передних зубов, – Они ж за пять километров живут. В лесу. Откуда у них там хлеб? Медведь его, что ли, принесет?

– Спасибо. Обязательно возьму.

«Девятку» Натана Григорьевича Станислав оставил в деревне возле магазина под присмотром мужичка, накинув тому две десятки за караульную службу. Купил десять буханок хлеба, набросил на плечи брезентовый макинтош, сунул в рюкзак каталоги, на случай компетентной беседы для пущей важности, и направился в дорогу, искренне надеясь вернуться засветло. Но просчитался, заплутал. Когда же добрые люди встретили его среди бескрайних заросших полей и указали на путь истинный, то дело уже клонилось к вечеру. В результате проходил Станислав лишних километров семь, а то и все восемь. А тут еще дождь… будь он неладен.

* * *

Свет в окошке Станислав увидел, когда солнце опускало занавес. Дождь к этому времени кончился. Макинтош промок. Рюкзак протек. Хорошо еще по старой привычке каталоги в полиэтиленовые мешки уложил. Но продукты явно подпортились.

Отыскать дом Марьи Петровны в маленьком заброшенном селении оказалось делом нехитрым. Из трех домов, стоящих возле берега, два почти развалились и только в одном, вросшем в землю по самую крышу, теплился свет. Видимо, там и проживала Марья Петровна.

К концу своего путешествия юноша имел довольно жалкий вид. Вымотанный раскисшей дорогой, промокший, голодный с единственной мыслью в голове найти сухой теплый угол и завалиться спать. Влекомый главным образом только этим желанием, он решительно постучал в окно.

– Верка, опять ты? – раздался из глубины дома женский голос, – Чего надо?

– Извините, не могли бы вы выйти на одну минуту?

– Кто это?

– Я Стопкин, из областного музея. Искусствовед, – соврал Станислав, но что не скажешь ради желания втереться в доверие и проникнуть в теплый дом, – Мне нужно видеть Марью Петровну.

– Кто, кто? – окно распахнулось, и Стас узрел крупное, как ему показалось, моложавое лицо женщины с правильными чертами, обрамленное черными пышными волосами, затронутыми легкой проседью.

– Стопкин, искусствовед. Вы Марья Петровна?

– Я. А что нужно?

– Извините, я очень устал. Я пришел к вам. Пешком. На машине не проехать. Я безусловно побеспокоил бы вас раньше, но, извините, заблудился. Не туда свернул. По дороге был дождь. Я промок. Мне надо поговорить с вами. Теперь уже ночь и… я не знаю, где здесь можно остановиться… Не могли бы вы позволить мне переночевать?

– Нет. Как пришел, так и ступай, – строго сказала хозяйка, – Путь известен.

– Извините, я очень устал и… боюсь, в темноте снова собьюсь с дороги, сверну опять не туда. Может быть, вы скажете, у кого можно переночевать. Я весь промок… Я хлеба принес. Десять буханок. Я могу заплатить. Пожалуйста. Я меня есть деньги.

Несчастный вид утомленного путника растрогал строгое сердце хозяйки и она сжалилась, хотя гость сразу ей не очень понравился.

– Ладно. Входи, – сказала она и захлопнула окно.

Из сумрака сеней Стас шагнул внутрь дома и оказался весь как есть перед лицом Марьи Петровны.

– Ну, садись, Стопкин, – сощурила глаз знахарка, внимательно разглядывая гостя, – Надеюсь, топора за пазухой у тебя нет.

– Помилуйте, какой топор? Я еле жив.

– Звать тебя как?

– Стасом. Станиславом Ефимовичем.

– Ужинать будешь, Станислав Ефимович?

– С радостью.

– Садись, откушай, чем Бог послал, – пригласила хозяйка, накладывая в тарелку горячей пшенной каши, – Еда простая. Готовим, как можем. Не обессудь.

– Я вам хлеба принес. Десять буханок, – повторил Стас, сбрасывая на скамейку мокрый рюкзак, – Правда, он неверно подмок, – извиняющимся тоном произнес он, расстегивая ремни и выкладывая на стол буханки, – Был дождь.

– За хлеб спасибо. Только денег у меня нет.

– И не надо. Это подарок, – услужливо предложил гость.

– Подарков не надо. Подарки нынче дорого стоят. Мы люди бедные. За ночлег возьму, – твердо ответила хозяйка, принимая продукты, – Спать здесь будешь, на кухне. Возле печи. На лавке постелю. Не жестковато будет? Других мест нет.

– Устроюсь по-царски. Я человек привычный.

– Ешь, человек привычный, пока свечка горит. Другой на сегодня не будет. Догорит скоро, – распорядилась знахарка, выставляя еду на стол, – Хлеб сам режь.

– Электричество экономите? – показал пальцем Стас на черную от копоти лампочку, свисающую с потолка.

– Да. Экономим. Лет десять, – пояснила Марья Петровна.

– За свет не платили?

– Да. Не платили. Деньги кончились, – отшутилась хозяйка.

– Веселое местечко.

Стас взялся за ложку и с дальней дороги горячая каша, сваренная на воде, показалась ему вполне сносной. Хотя, может статься, хозяйка сумела ее хорошо приготовить. Тарелку он очесал на два счета. Поблагодарил и стал готовиться к ночлегу.

Внутреннее убранство дома Марьи Петровны назвать богатым смог бы только бушмен из пустыни Калахари. Небольшая кухня, печка с широкой плитой, за ней комнатка в три оконца. Платяной шкаф, железная кровать, круглый стол, да три стула. Тесно, но чисто. Первое, что бросилось в глаза гостю – длинные гирлянды пучков сушеной травы через всю кухню и комнату. За ними, словно за облаками, скрывался широкий ряд деревянных расписных икон. Заботливо пристроенные в красном углу и подсвеченные тремя дешевыми лампадками они гармонично вписывались в серые бревенчатые, тесанные стены, образуя роскошный алтарь в самой глубине дома. Все старые, прокопченные, с темными золотыми окладами.

Сурово взирали лики святых старцев. В самую душу прокрадывались. Даже слегка не по себе стало.

«Намоленые иконки, – оценил Стас, устраиваясь на лавке, – Лет сто каждой».

Ниже следовали полки с различной утварью. В неверном свете свечи угадывались медные тазики, ковшики, ступки, пара бронзовых крылатых подсвечников, фигурные кувшинчики, причудливые баночки, резные шкатулочки… Все на вид старые, может даже дореволюционные, цены, видимо, не малой при хорошем раскладе.

«Интересная полочка, – заметил антиквар, – Мебелишко – барахло, а шалабушки что надо».

Весь вечер, пока догорала свеча, Стас напряженно думал, как завтра лучше наладить разговор. Продолжать играть в искусствоведа и давить на патриотизм, или сразу предложить деньги? «На кой хрен ей это старье? – размышлял он, – Развесила иконы как в церкви. Кому они тут нужны? Хочется лик божий дома иметь, повесь дешевую картинку и плюхайся мордой об пол, сколько душе угодно. На кой черт надо антиквариат иметь? Лучше бы телевизор купила. Смотрела бы по вечерам новости. Просвещенной старушкой стала. Хотя у нее, судя по всему, электричества нет. Вот дыра, медвежий угол… Тоже мне знахарка выискалась. Шарлатанка лесная. Обросла мхом, пожрать толком нечего. Чего ей в такой глуши надо? Перебралась бы в город, сшибала бы деньгу с лохов, клиентов там хоть отбавляй. Облапошивай, и живи красиво. Говорят, эти экстрасенки хорошо загребают… Мне бы эти иконки у нее взять, я бы Натану Григорьевичу их на стол оп-па. На те, Натан Григорьевич. Станислав Стопкин тоже не лыком шит. Могём и мы кой чего! Вот он бы припух. Наварил бы себе с них хороший гешефт. И мне бы отпало. Но главное уважать бы стал. Компаньоном, может быть, сделал… На кой черт ей эти иконы? Что она с них имеет? Тут же никого нет. Какой от них прок? Ни себе, ни людям. Нет, надо их брать. Но как? Упрямая, судя по всему, баба».

И так ему захотелось иконы прибрать, что он проворочался на жесткой скамье практически всю ночь, не смыкая глаз, слушая, как проникновенно глубоко воют за окном в лесу волки.

* * *

Утро выдалось пасмурное, сырое. Марья Петровна встала рано, запахнулась в махровый халат, загремела кастрюлями. Стала растапливать печь. Разбудила ночлежника. Пришлось тому подниматься.

– Доброе утро, – пробурчал он вежливо.

– Здравствуйте, – ответствовала она.

Стас ополоснул лицо холодной водой из рукомойника, сел за кухонный стол в ожидании завтрака.

– Кофе нет. Чай травяной. Вон хлеба себе отрежь, если хочешь, – догадалась хозяйка, – Кашу вчера доели. Сегодня не варила. С утра не ем. Заварка в чайнике, – сказала и вышла во двор.

Брезгливо осмотрев сомнительной чистоты фабричную железную кружку времен развитого социализма, начинающий антиквар отрезал себе кусок влажного хлеба и стал жевать всухомятку. Хлеб показался ему невкусным. Но на большее рассчитывать не приходилось, да и завтрак не сильно интересовал гостя. Все внимание его приковалось к алтарю с длинными полками в глубине комнаты. С восторгом обозревал он всевозможные старинные вещицы, выстроенные под строгими ликами икон. Да, вчера он не ошибся. Теперь при свете дня стало отчетливо видно, что они не просто старые и большей частью искусной ручной работы, а исключительно редкие, можно сказать, раритетные, коллекционные. Такая находка стоила того, чтобы протащиться за ней через всю грязь, дождь и унижение.

«Это я, кажется, хорошо зашел. Тут, есть что взять, – присвистнул Станислав, – Увесистая старушка. На этом можно, пожалуй, и дело свое начать. На первый расклад хватит, а там раскрутимся…»

Эта мысль настолько сильно запала в душу, что он даже вспотел от волнения.

Отдать все Натану Григорьевичу за спасибо, чтобы он сделал себе хорошие бабки? Ну, нет. Дудки. Это его находка. Это его старушка. Нужно быть последним идиотом, чтобы упустить такой шанс. Столько редкостей в одном месте. Это же просто клад какой-то. Скифский курган. Гробница Тутанхамона. Не дождется Натан Григорьевич с этого стола ни крошки. Хватит на него горбатить. Захотел сбагрить на выселки? Сбагрил. Спасибо большое. Теперь на, выкуси. Другого найди себе мальчика, пакетики разносить. Это все и без него легко пристроить можно. Разлетится, как пончики. Одни подсвечники за десять тонн баков пойдут. Все. Хватит. Станислав Стопкин выходит на рынок. Придется считаться с новым удачливым профессионалом.

– Что это ты там крутишься? – ударил в спину строгий голос хозяйки.

– На хозяйство ваше любуюсь, – быстро нашелся антиквар, – Вот увидел пару любопытных вещей. Не пожертвуете их в экспозицию нашего музея?

– Какого еще музея?

– Краеведческого. Музей наш не большой. Денег у нас не много, но по сто рублей за подсвечник охотно могу дать, – как можно приветливее улыбнулся Станислав.

– Не надо мне денег. Ничего не дам. Зачем пришел?

– Я слышал, что у вас много старых вещей есть, икон, разной бытовой утвари. Все это очень интересует наш музей, – заворковал самопальный искусствовед, – История края, сами понимаете, культурное наследие. Вот ходим по деревням, собираем следы прошлой жизни. Сохраняем, можно сказать, память потомков. Люди будут приходить, смотреть на эти вещи, узнавать про свою историю, про свои корни. Связь времен, так сказать, образуется. Это ведь важно. Особенно для детей. Для правильного их воспитания. Особенно в наши дни, когда люди не помнят кто они, откуда и для чего пришли в этот мир. Цель нашего музея научить их правильно смотреть на историю. Историю своего края, как составную часть истории всей страны, всего нашего народа. Экспозиция нашего музея пока еще не большая. Ваш вклад, уважаемая Марья Петровна, может стать очень ценным, можно сказать, ключевым компонентом. Я как искусствовед авторитетно могу вас заверить, что нет никакого смысла хранить здесь эти старые вещи. Они могу послужить делу просвещения, воспитания молодежи, сохранения народной памяти о тех днях, немыми свидетелями которых они были.

– Врешь ты все. Искусствовед. На иконы позарился, – рубанула с плеча знахарка.

– Что вы такое говорите, Марья Петровна, – смутился Стас, – Вот, я могу доказать. Вот, у меня удостоверение есть. От Новгородского краеведческого музея. Пожалуйста, посмотрите. Каталоги с собой. Вы можете позвонить директору. Спросить его. Он подтвердит.

Станислав откровенно врал. Он прекрасно понимал, что телефона в деревне нет, проверить его слова невозможно, а разобрать подлинное у него в руках удостоверение или «липа» не сможет даже искушенный милиционер, не то что деревенская бабка.

– Не надо мне этих бумажек. Я ничего в них не понимаю. А тебе так скажу: уходи. Ничего продавать не буду. Ничего от меня не получишь, – сказала, как отрезала, и посторонилась от двери, открывая гостю проход на улицу.

– Напрасно вы так, уважаемая Марья Петровна, – обозлился Стас, – Я мог бы вам заплатить хорошую цену.

– Я сказала. Денег не надо. Уходи.

– Но вы могли бы хотя бы рассказать, откуда у вас такие замечательные иконы? Каким образом они так хорошо сохранились? Сколько им лет, и какие исторические события с ними связаны? Это вы можете? – отступил на шаг ушлый антиквар, прекрасно понимая, что для установления дружеского контакта нужно, прежде всего, человека хорошенько разговорить.

– Не стану ничего рассказывать. Мои это иконы. От матери остались. И все тут. Уходи, говорю, – уже сердито повторила хозяйка.

– Простите, уважаемая Марья Петровна, можно мне хотя бы описать их, сфотографировать, зарисовать некоторые образцы? Это много времени не займет. Всего одну минутку. Я быстренько. Только достану фотоаппарат, – Стас схватил рюкзак и стал в нем копаться, выкладывая на стол один каталог за другим. Он тянул время. Оно было необходимо для подбора ключика к этой несговорчивой, упрямой старухе. Познакомиться поближе, расположить к себе, вызвать улыбку, приветливое доброжелательное отношение, вот что сейчас представлялось для него главным. Для этого нужно не прерывать общение, продолжать разговор на любую приятную собеседнице тему. Но как найти эту тему? Требуется время. Следовательно, он должен отыскать способ, чтобы остаться, задержаться любой ценой. Придумать самый необычный повод, вплоть до банального поноса… Эврика! Она же знахарка!

– Ой, что-то в боку кольнуло, – артистично сморщился он, – С детства там постоянно болит. Не посмотрите?

– Нет там ничего, – сердито ответила Марья Петровна и плотно сжала тонкие губы.

Стас чувствовал, что терпение хозяйки дома начинает стремительно истощаться. Отведенный лимит внимания закончился. Положительного результата не достигнуто. Скорее наоборот. Непонятно почему стена отчуждения между ними с каждой минутой росла и крепла. Преодолеть ее известными способами общения он оказался не в состоянии. Впервые у него ничего не получилось. Каждая его попытка установить контакт пресекалась тут же, без какой-либо возможности возобновления. Еще немного и она начнет его активно выставлять вон. «Интересно, как она будет это делать?» – подумал он, и, вытащив на свет фотоаппарат, радостно произнес:

– Вот нашел. На самое дно провалился. Только сделаю пару снимков и оставлю вас, наконец, в покое.

– Не нужно, – возразила знахарка, – У меня нельзя фотографировать.

– Почему?

– Нельзя.

– Жаль. Очень жаль. Это были ли отличные снимки.

– Уходи. Разговор кончен. У меня дел много, – произнесла она.

– Простите, но… если я не уйду? Тогда что? – неожиданно произнес Станислав, нахально усаживаясь на скамейку, – Я еще чая не пил. Как я уйду без завтрака? – добавил он и взял в руки ранее отвергнутую железную кружку.

– Что ж попей, – сдержанно согласилась хозяйка, подошла к плите, взяла в руки большой половник, зачерпнула из какой-то кастрюли густой заварки, налила в кружку гостя и встала возле него в ожидании, словно стражник.

– Пей, – сказала сухо, – Подожду.

«Так, минуту я выиграл, – подумал Стас, медленно потягивая горячий, душистый травяной напиток, – Вот ведьма упрямая. Стукнуть бы ее по башке, и дело с концом. Меня здесь никто не видел. Никто не знает. Только мужик в Селках. И еще эти „грибники“ по дороге. Но мало ли людей по лесу болтается? Оставлю на столе деньги. Кто потом докажет, что она сама их не получила? Продала и продала… А то и вообще дом поджечь. Сгорел себе и сгорел. Сена внутри много. Полыхнул, выскочить не успела. Никто ничего потом не докажет. Да и определять никто ничего не станет. Мало ли пожаров в лесу бывает… В конце концов, сама виновата. Я честно предлагал продать. Что ей стоило? Зачем упираться? Без этих икон я все равно отсюда не уйду. Мне дело свое начинать надо. Мать из нищеты вытаскивать. И так засиделся в шестерках. Хватит. Пора самостоятельным становиться. Имею я право на хорошую жизнь или нет? Имею право денег много зарабатывать? Или так и буду бегать в шестерках у Натана Григорьевича? Сидит тут, понимаешь, ведьма, как собака на сене, ни себе ни людям. Нет, так не пойдет. Это не честно. С людьми делиться надо. Отжила свое, уступи. Дай дорогу молодым. Другим дай пожить».

– Хороший чай, – вслух произнес он, – В городе такого не попьешь. Интересно, какие травы в него положены?

– Нужные, – ответила знахарка, – Попил?

– Погоди, уважаемая, не гони. Еще минутку дай посидеть, – растянул губы в сладкой улыбке Станислав, чувствуя как медленно покрывается густой испариной, – Очень чай у вас вкусный. Нельзя ли еще плеснуть? На дорожку.

Хозяйка слегка ухмыльнулась, молча взяла из рук гостя кружку, отвернулась к плите, звякнула крышкой.

«Чем бы ее шандарахнуть? – подумал начинающий антиквар, – Ничего под рукой нет. Хоть бы топор какой был. Тюкнул обушком по темечку. Милое дело…»

– На, пей, – протянула ему кружку знахарка.

– Спасибо большое, – принял Стас, – Травки целебные?

– Целебные.

– Полечусь немного. Когда такого еще попить придется. Не возражаете?

– Полечись, полечись, – согласно кивнула головой знахарка.

«И, правда, куда спешить? – подумал Стас, потягивая напиток, – Весь день впереди. Хотя, зачем ждать? Потом опять к ночи вернусь. Вот выпью чая и грохну старушку. Чего тянуть? У меня и шокер для этого есть. Точно, у меня же есть шокер! – он быстро запустил в наружный карман руку, извлек орудие самообороны, – Шарахну, она и не поймет ничего».

– Можно плеснуть еще тепленького, – вежливо попросил хозяйку.

– Много не будет? – сухо поинтересовалась она.

– Вода дырочку найдет. Ничего. Лес кругом, – благодушно ответил гость.

– Твоя воля, – согласилась Марья Петровна, взяла кружку, повернулась спиной, и когда протянула обратно полную заварки, Стас молниеносно ужалил ее в оголенное запястье мощным разрядом электрического тока.

* * *

Отброшенная на спину электрическим ударом, Марья Петровна стукнулась головой об металлическую плиту и теперь лежала на полу бездыханно. Из ранки сочилась густая кровь, расползаясь багровым пятном вокруг круглых березовых поленьев.

– Ух, и ни фига себе, – испугался Стас, – Укокошил, кажись, старушку.

Резко оборвалась линия жизни. Вспучилась в сознании тяжкая проблема. Какой пакостной оказалась старуха. Не могла мягким кулем свалиться, непременно нужно черепом о железо треснуться, мозги по полу раскидать. Сволочь. Подлая сволочь. Сама издохла и теперь его за собой потянет. Схватила клешнями за горло. Закинула булыжник в душу. Ей там хорошо мертвой лежать, а ему в тюрьму из-за этого топать? Преступником на всю жизнь сделала. Одним мгновением вычеркнула из нормальной жизни. Перевернула чистую биографию. Замазала кровью – не отмоешься. Грех, тяжкий грех крестом поперек спины начертала. Пригвоздила, припечатала. Что теперь делать?

Следствие, суд, решетка, шокер, кровь, труп, иконы, антиквариат, рюкзак, дорога, лес, машина: все закружилось в голове Стаса, смешалось. Вздыбились внутри свирепые вихри, один следы прятать бросает, другой старухе помощь оказать велит. Столкнулись в душе, рванули в разные стороны. Их два, а сердце одно. Кто кого перетянет. Схватился Стас за голову, как поступить правильно? Людей позвать? А как объяснить, зачем старушку шокером грохнул? Вещи украсть хотел? Одно, потянет другое. Фальшивое удостоверение обнаружится, Натана Григорьевича раскопают. Тот, конечно, выкрутиться, может быть и Стаса от суда отмажет, но это будет полный и окончательный позор. Крушение всех надежд. Пожизненное рабство за жалкие крошки с барского стола. Только он сумел голову приподнять, только ему крупно подфартило и обратно в навоз, в самый что ни на есть чахлый отстой, на дно, откуда выбраться будет совершенно невозможно. Нет, это не правильно. Этого допустить нельзя. Значит надо следы прятать. Старуху хоронить. Но куда? Как? Дом спалить? Угли следы не хранят. Огонь все спрячет. Смываться надо по-тихому.

Руки мелко дрожат, безудержно запихивают в рюкзак вожделенные иконы, сгребают с полок старую утварь.

Распух рюкзак, потяжелел, все в него не вместилось. Вытащил Стас каталоги, бросил на стол. Жалко, но что поделать. На все места нет. Все равно толку от них сейчас мало. Пускай пропадают вместе с домом. Другие купить можно. Из-под скамейки выдернул старый пыльный мешок. Стал утрамбовывать вещи прямо в него, навалом, потом разберемся.

«Скорее, скорее, – стучало в голове, – Лишь бы не пришел кто».

Пальцы, как ватные, не гнутся. Черт бы их всех побрал!

Рюкзак с мешком увязаны и приготовлены, во двор оттащены. Глаза лихорадочно по стенам рыскают. Не осталось ли что лишнего? Ни забыл ли что прихватить? Все ли сделал правильно?

Кухонный стол набок опрокинут. Сушеная трава сдернута прямо с веревок, вокруг ножек кучей сложена. Старые тряпки с вешалок сброшены, березовыми поленьями сверху придавлены. Смятые страницы каталогов между пучками рассованы. Дубовый веник, старая кадушка, штампованные пластмассовые тарелки – все, все сметено в одно большое кострище посреди дома.

Сердце в груди гулко колотиться, больно в висках отдается, руки судорожно обшаривают кухонные полки в поисках спичек.

Лежит Марья Петровна возле плиты не двигается.

Последний взгляд, последний вздох, чиркнула спичка, ярко вспыхнула и сильная резь, как стрела пронзила самый низ живота. Тяжко сдавила, потянула к земле, глухо булькнуло и Стас, задув спичку, пулей ринулся в укромное место в самой глубине дома. Только успел скинуть штаны и зависнуть над черным проемом очка, как из него словно из ракетного сопла на старте рванула такая мощная реактивная струя, что он вполне смог бы пробить головой потолок, если бы топливо в нижней ступени так стремительно не закончилось.

Холодная испарина моментально покрыла все тело. Жуткая слабость навалилась чугунной болванкой на узкие плечи и минуту томила, не давая возможности снова собраться с духом.

Подобный вираж совершенно не входил в его планы. Несколько смущенный таким поворотом событий, он возвратился обратно на кухню, но едва взял в руки брошенный коробок спичек, как новый сильный позыв быстро вернул на стартовую площадку, где он произвел вторичную безуспешную попытку взмыть над сложными жизненными обстоятельствами к иным горизонтам мира.

На этот раз силы восстановились не сразу. Но едва он почувствовал себя способным к реализации задуманного мероприятия, как снова истоками своего существа оказался возвращен на исходную позицию, совершенно недоумевая по поводу природы данного явления.

Опустошенный и обессиленный Стас, слегка придерживаясь рукой за стену, втащился на кухню и в очередной раз захотел приступить к завершению прерванного замысла, как вдруг обнаружил, что тело покойницы исчезло. На полу возле плиты осталась лишь лужа крови вокруг белых березовых поленьев. Их тронуть он не посмел то ли из-за брезгливости, то ли из страха.

Мысли окончательно спутались в его перенапряженном мозгу, обезвоженным внеплановыми очистительными процедурами. Если она жива, то не нужно больше поджигать дом. А если кто-то пришел и ее вынес, то, значит, свидетель находится где-то недалеко и нужно бежать. Скорее уносить отсюда ноги. Прихватить то, ради чего принял на себя столь тяжкие испытания, и рвать когти.

Стас выкатился на улицу, взвалил на плечи нетронутые рюкзак с мешком и дернул, как мог узкой тропой восвояси.

В голове страх стучит, по спине пот катится, свинцовая поклажа ноги прогибает, но те сами словно чужие вперед несут.

Вот и мосток, три бревна скобами связанные через речку переброшены. Свежие, влажные от утренней росы, скользкие. Спешит Стас, торопится поскорее уйти с проклятого места. До середины дошел, но об скобу споткнулся. Потерял равновесие, не устоял на слабых ногах, тяжелая ноша назад опрокинула. Бултых спиной в холодную воду. Мешок с железяками сразу на дно потянул. Рюкзак с иконами течение подхватило, понесло, закувыркало. Зацепился Стас за него рукой, попытался к берегу выплыть. Но не пускает рюкзак, быстро воды набрал, как камень пошел вниз. И плыть с ним нельзя, и бросить жалко. Пока думал, да дергался, свело холодом ноги. Вместе с ним и пошел ко дну вместе с рисованными богами, только пузыри наверх узкой дорожкой побежали.

* * *

Снова собрался дед Афанасий в Селки на почту да за продуктами. Только теперь еще и участкового найти предстояло. Получить бумагу о смерти Надежды Константиновны.

Идет дед лесной дорогой, птичек слушает, на свежую зелень любуется. Зазеленел лес новым листом, повеселел. Кружевная ветреница землю усыпала, искристый подснежник голубыми островками в низинках раскинулся, ландыш вот, вот цветом взорвется. Поет жизнь солнышку весеннюю песню. Возрождается после холодной спячки.

Вышел из-за поворота к реке и видит, как с моста какой-то мужик в зеленом макинтоше с двумя мешками рушится. Кувырнулся с бревна спиной вниз, плюхнулся в воду и исчез из вида.

Бросился дед вперед, подбежал к берегу – нет нигде мужика. Спустился к воде смотрит, а того течением вместе с мешком к броду несет. Берегом не пройти, кустарником все заросло, гнилыми бревнами завалило, заболотило. Пришлось вокруг по дороге на перехват бежать. Пока добрался, пропал мужик. Сам выбрался или утонул? Присмотрелся к воде старик, пузыри возле самого брода со дна поднялись, подол зеленого макинтоша всплыл. Скинул дед с себя ватник, погрузился в воду почти по самую шею, приблизился к нужному месту, подцепил мужика за одежду, перехватил за ворот, вытащил на берег, вместе с мешком. Крепко утопленник в поклажу вцепился, еле из руки вырвал. Бросил тяжелый рюкзак возле самой кромке воды, оттащил мужика повыше, перегнул через колено лицом вниз, постучал ладонями по спине, положил на спину, сделал искусственное дыхание, откачал вроде немного. Речная вода ртом пошла, закашлялся парень. Молодой оказался, и откуда только его принесло?

Минут через пять Стас открыл глаза и узрел своего спасителя.

– Ты кто ж таков будешь? – поинтересовался старик, выливая из сапог воду.

– Где я? – спросил парень.

– На берегу, итить твою макушку. А ты где хотел быть? – приветливо ответил Афанасий.

– Я что, утонул?

– Да вроде того. Со дна тебя вытащил. Можно сказать, с того света, итить твою макушку.

– Спасибо дед, – спасенный закашлялся, выплевывая остатки воды.

– Живи, коли человек хороший, – старик стал снимать с себя промокшую насквозь одежду и выкручивать из нее воду, – Вот, понимаешь, в Селки собрался, итить твою макушку. На почту. А тут ты, того, с моста, итить твою макушку… Придется теперь возвращаться… итить твою макушку. Весь промок. Переодеться надо. Какой теперь магазин, итить твою макушку? Ты одежду того, снимай. Застудишься. Сам-то кто?

– Из города, – нехотя ответил бывший утопленник, – Стасом зовут.

– Стас, так Стас, – согласился старик, – Меня Афанасием кличут. Никитичем. Тут я в деревне живу. С бабой своей. Да, что там, – махнул рукой, – От деревни одно слово осталось, итить твою макушку. Пустошка, она и есть Пустошка.

– Я так понимаю, дед, что ты жизнь мне спас, – медленно проговорил спасенный.

– Да, вроде того. Пришлось, понимаешь, итить твою макушку, нырять, – скромно признался Афанасий.

– Теперь, значит, я тебе, Никитич, обязан.

– Да, ладно. Сочтемся. Как там, на том свете? Видал что? – поинтересовался старик, больше для поддержания разговора, чем из любопытства. Хотя слышал, что некоторые спасенные что-то такое видели, вроде ангелов.

– Не пустили меня, – ответил парень, – Батька мой не пустил.

– Во как! Не пустил? Батьку, стало быть, видел?

– Видел. Он меня в конце тоннеля встречал. Светлого такого, как солнце. Рано, говорит, пришел. Не время еще. Дел много. Мать, говорит, болеет. На кого её бросил? Один ты, говорит, остался. За меня, и за себя. Больно, говорит, на тебя смотреть. Нехорошо ты поступил. Ступай обратно. Исправь, что наделал.

– Нагрешил, стало быть, – догадался дед.

– Вроде того, – виновато опустил глаза Стас.

– Стало быть, тебя на второй срок определили. На первом не справился. Что ж натворил такого, что тебе поворот дали? – Афанасий внимательно посмотрел на парня.

– Хотел я вашу знахарку ограбить, – признался вдруг тот.

– Марью?

– И вот как все получилось, чуть сам на тот свет не ушел.

– О как! Итить твою макушку! Чего у нее грабить? Она же нищая! – удивился старик.

– Иконы. Хорошие у нее иконы. Старинные. Настоящие. Цены необыкновенной. Вещи разные старые есть, – пояснил бывший утопленник, – Хороших все денег стоят. Вот это и захотел забрать. Сначала продать предложил. Но она отказалась. Вон погнала. Тогда, ограбить решил. Черт меня, дед, попутал. Сам не свой был. Трясло всего. Это же деньги какие…. так захотелось забрать, чуть не убил ее. Слава Богу, жива осталась.

– Эка…, – почесал дед щетинистую щеку, – Итить твою макушку. Не знал. Не знал, что за старое барахло человека убить можно. Неужели время такое пришло, что вам, молодым, вещей мало стало. Старье собираете. Итить твою макушку. Все развалились. Ничего путного выпускать не стали.

– Это редкие, старые вещи. Таких, давно уже никто не выпускает. Их нигде больше нет. Только здесь, в таких отдельных, глухих местах, они еще и остались. Только здесь их еще и найти можно. Потому они и стоят дорого, – оправдывался парень.

– Не знал, что на старости лет мы все такими богачами стали, что к нам с тором приходить можно, – словно не слушая его, продолжал размышлять старик, – Не знал, что ты мужик такой пакостный. Ни за что в воду бы не полез. Итить твою макушку, кого вынул… кого спас…

– Был. Был, батя, пакостным. Был, пока в реку вот в эту не упал. Вся пакость с меня смылась, – горячо воскликнул Стас, – Стыдно мне, понимаешь. Стыдно. Да, хотел я ее ограбить, хотел. А теперь на колени перед ней упасть хочу. Прощение просить. Назад хочу все вернуть. Не надо мне ничего этого больше. Правду говорю, Никитич. Поверь. Стыдно мне. Перед отцом своим стыдно. Если бы не было стыдно, стал бы я тебе во всем признаваться? Гадом буду.

– Может, у меня в доме посмотришь? У меня старья много. Навалено всякого на чердаке, – сощурил старик глаз, – Баба моя, итить твою макушку, запросто тебе все продаст, коли за деньги. Упрямиться не будет. Она деньги любит. Сторгуетесь. Это Марье они ни к чему. Она баба тихая. Она иконами людей лечит. Это же у нее станок, аппарат лечебный, как в поликлинике. Продаст, а чем лечить станет?

– Не надо мне ничего. Отторговался. Все. Хватит. Другим делом займусь. Не знаю еще каким, но займусь, – отвернул лицо в сторону молодой антиквар, пытаясь спрятать накатившие слезы.

– Кто вас теперь разберет, итить твою макушку… – покачал головой старик, – У вас теперь все не как у людей… Чего это? – внезапно насторожился он, всматриваясь куда-то между соснами, – Никак горит что-то?

– Где?

– Да вон. Дым пошел. В небо. Гляди. В деревне. Никак пожар! Вставай. Деревня горит. Вставай, горю, быстро! – скомандовал Афанасий и, не дав спасенному опомниться, поднял его на ноги и потащил за собой, – Быстрей, быстрей. Не отставай. Некогда в грязи вязнуть.

* * *

Когда дед со Стасом прибежали к месту пожара, вся деревня находилась уже там. Горел дом Марьи Петровны. Мощные языки пламени вырывались из окон и распахнутой двери. Жар стоял такой, что подойти к дому ближе, чем на десять метров не представлялось возможным. Бабы дружно таскали ведрами из реки воду и плескали на заднюю бревенчатую стену, еще не объятую пламенем. Только толку от этого было мало. Все одно, что костер гасить каплей. Хорошо еще, дом знахарки стоял на берегу, в низине, окруженный с трех сторон огородами. Ветра почти не ощущалось. Погода стояла пасмурная, облачная. Высокие сосны близко не росли. Перекинуться на лес огонь сразу не мог.

– Марья, Марья где? Марью не видел? – встретила мужа вопросом взволнованная Вера Сергеевна.

Дед отрицательно покачал головой.

– Марьи нигде нет. Представляешь? – выпалила она и тут же дала указание, – Деревья рубите. Что встал, черт лохматый! Топор у калитки лежит. Я его там бросила.

Старик и так знал, что следует делать. Спорить не стал.

– Марью не видел? – налетела на него Тоська.

– Нет, – сухо ответил он.

– Горе то такое, – взмахнула она ведрами, – А это кто? – указала на Стаса и, не дождавшись ответа, выдала, – Кур спасать надо. В сарае они. Вы уже мокрые? А я для вас несла. Бегите скорее. Сгорят все, – и ринулась плескать воду на стену.

– Вот и подсушимся, – произнес Афанасий, – Итить твою макушку. Эка!

Стасу слегка стало не по себе. Его пробирал мелкий озноб. Речная вода выдавливалась из промокшей насквозь одежды. Кидаться в огонь ради каких-то кур не возбудило в нем ни малейшего желания.

– Не боись, итить твою макушку, – хлопнул его по плечу старик, – Два раза на дню не помрешь. Одному всех сразу не вынесть.

Прикрыв мокрыми рукавами лицо, он первым вбежал в горящий сарай. Стас произвел робкую попытку последовать его примеру, но тут же был отброшен назад весьма сильным жаром.

– Куда? Куда, черт лохматый! – закричала энергичная женщина в красной куртке, что дала указание рубить сосны, – Назад!

– Зачем он туда? – поинтересовалась у Стаса тяжело переводящая дух маленькая сухая старушка с толстыми линзами очков на лице.

– Кур спасает, – сухо пояснил он.

– Каких кур? – возмущенно воскликнула подбежавшая к ним женщина в красной куртке, – Нет там никаких кур. Все куры давно по лесу разбежались. И коза с ними.

– Я думала, куры в сарае, – произнесла толстая нелепо одетая баба, определившая их к этому делу.

– Дура, ты, Тоська, – набросилась на нее женщина в красной куртке, едва не прибив на месте пустым ведром, – Совсем дура! Последнего мужика сгубить хочешь! Нет там никаких кур! – бросила ведра на землю, подбежала к сараю и крикнула в самое пекло, – Афаня! Афоня! Нет там кур! Выходи!

Но из сарая никто не вышел. Только жаркое пламя вырвалось из самой глубины и лизнуло острым языком серое небо.

– Сгубили, сгубили мужа, гадины, – истошно завопила баба, падая на землю.

«Что же это я, как сволочь стою, выручать мужика надо», – подумал Стас, прикрыл, как дед, глаза рукавами, вздохнул поглубже и нырнул в огненное жерло.

Старик лежал на земле, в двух шагах от горящего дверного проема. Жар внутри стоял такой, что от мокрой одежды сразу повалил густой пар. Вокруг все застелило едким дымом.

Обхватив деда поперек груди, Стал приподнял его, но тут же бросил. Тяжелый старик оказался. Взялся за кисти рук, закинул тело на спину и ринулся вместе с ним наружу изо всех сил, только волосы на голове задымились. Вырвался на чистый воздух, сбросил деда под ноги женщины в красной куртке и вздохнул полной грудью.

– Афонечка, ты живой? – склонилась она над ним.

Старик открыл глаза, кашлянул.

– Вот, черт лохматый, – стукнула баба деда кулаком по груди, – На кой черт ты туда полез? Жить надоело? Чертяка лохматый!

Афанасий сел, откашлялся, потер ладонью ушибленный лоб, посмотрел на горящий сарай, перевел взгляд со Стаса на Тоську и молвил:

– Кур не нашел. Не успел. Башкой, итить твою макушку, о притолоку звезданулся. С разбегу. Дымно. Не видно ни черта. Итить твою макушку. Сгорели, поди, все.

– Нет там никаких кур. И не было. Вышли они давно. Черт лохматый, – обняла его за шею баба в красной куртке.

– Вот как? Зря, значит, ходил, итить твою макушку.

– Ангелов, Никитич, видел или как? – шутливо поинтересовался спаситель.

– Ни черта не видел. Одни искры из глаз, – усмехнулся старик и снова потер шишку на лбу, – Однако, сильно горит. Руби, парень, сосны. Все. Вдоль ограды.

– Зачем? – спросил Стас.

– Лес полыхнет. Все сгорим, – быстро вскочил на ноги Афанасий, – Где, ты говоришь, топор бросила?

* * *

Мелкий дождик начал слегка накрапывать, мягко остужая разгоряченные лица добровольных пожарных. Женщины снова схватились за ведра, стали речную воду на огонь плескать. Стас старательно принялся валить молодые сосны. Афанасий немного отдышавшись, навалился на старый забор.

Полдня деревня с пожаром боролась. Бабы все руки ведрами оттянули. Стас на ладонях кровавые пузыри топором взбил. Втянулся в общую заваруху, увлекся спасением леса так, что и забыл, что сам недавно хотел дом поджечь. На совесть трудился. Мокрая одежда на нем совсем высохла.