Читать книгу Бездна - Алексей Ефимов - Страница 9

«Человек мелочен и смешон. Цепляясь за жизнь, за любую соломинку, которая позволить подольше продержаться на бурной поверхности моря вблизи рифов, он не знает и не думает о том, куда он плывет. Куда-то. Он ест и спит, грезит о большем, чем у него есть, и не видит, что его цели мелки и что это не более, чем средства, в лучшем случае. Цели-симулякры. Проще жить, не мучая себя вопросами, на которые нет ответов. Ни за что не оставит тебя в покое проклюнувшееся однажды сознание. Не то, которое есть у всех вокруг, земное, а какое-то особенное, острое, требующее от тебя многого. Большего, чем ты пока можешь. Ты уже никогда не станешь прежним и отныне у тебя будет только один путь – вглубь себя, даже если ты знаешь, что не хватит жизни, чтобы добраться до сути.

Можно завидовать верующим. Их вера дает им опору, смысл, она за них думает и спасает их от сомнений. Она обещает им сказочный приз, лучше которого нет ничего на свете, на этом и том. Она указывает им дорогу, по которой они смогут прийти к своему вечному счастью. К фантому. Никто никогда не подтвердит и не опровергнет обещанное в священных книгах, и даже через тысячу лет будут такие, кто поверит древним строкам. Счастливцы!

Есть и другая церковь, имеющая паству в миллиарды душ, многие из которых, кстати, верят и в Бога. Это церковь тщеславия, власти и денег. Ее адепты истово молятся на мятые бумажки с цифрами. Они бьют и режут друг друга и льют кровь жертв на деньги. Прозревают немногие. В один прекрасный день они видят, что все это время шли не по тому пути – как будто во сне разума – и зашли во мрак. Они уже не смогут жить так, как жили прежде. Они копили и тратили деньги в тщетном предчувствии счастья – еще немного, чуть-чуть, вот-вот, уже, завтра – но оно обманывало их и не спешило к ним, в то время как они хватали жадно призраков, завидовали, боялись, душили, плакали.

Очнитесь! Потратьте остаток жизни с пользой. Как? Без крайностей. Без схимы монаха, но и без жертв во имя власти и золота. Бегите от тех, кто не видит в жизни смысла и плетется по ней. Отчаяние. Боль. Страх. Тяжесть. Есть только один способ избавиться от этого – смерть. Но нет. Нет! Ни за что! Какова бы ни была жизнь, смерть хуже. Это ничто. Мысля трезво, ты приходишь к выводу, что в ней нет ничего страшного: ты не встретишь ее, черную с косой, не узнаешь, что умер, – но что твоя логика в сравнении с древним ужасом?

Смерть есть нечто такое, чего нет, поэтому ты бессилен в попытках проникнуть в ее таинство. Единственное, что ты можешь – это представить, как в последний миг погаснет в глазах свет и что-то для тебя изменится. Это будет переход из одного состояния в другое, в течение которого ты продолжишь быть личностью, чтобы как бы извне смотреть на процесс. И хотя ты не веришь в жизнь после смерти и знаешь, что процесса не будет, ты не можешь представить это иначе. Твоя реальность – ты сам. Не осилить простой, в общем-то факт, что однажды она останется, чтобы быть еще очень долго, а тебя в ней не будет. Совсем. Нигде.

Поэтому так хочется поверить в то, что есть иной мир, в котором ты окажешься после смерти. Так спокойней. В конце концов, есть ли хоть одно доказательство того, что его нет? Чем же в таком случае ты лучше? Ввязываясь в спор, в котором нельзя постичь истину, ты бессмысленно тратишь время. Знание сокрыто от всех до того мига, когда в последний раз ударит сердце в груди. Если душа не бессмертна и загробной жизни нет, то мы не узнаем об этом, а если прав был верующий, то раскроется пред нами вечность, непознанная там, внизу, когда мы были людьми, и наши души сольются с ней. Не узнают об этом живые. Они стоят в общей очереди к истине, и эта очередь не так длинна, как им кажется».

Он поставил кавычку, точку, кое-что подправил и пошел ужинать. Но на кухне он снова открыл тетрадь. Он открыл ее ближе к концу – там, где записывал разные мысли, складывая их про запас.

«Если снимешь со всех маски и увидишь их лица – выдержишь ли? Не воскликнешь ли тут же с ужасом и отвращением: «Сейчас же верните приятность, не нужна мне правда!»? Мы научились носить маски и не любим заглядывать под чужие. Нас устраивают люди-проекции, в которые мы бессознательно вкладываем свое видение мира. Человек – единственный зверь, умеющий прятаться не только от других, но и от себя. Иногда нужны годы, чтобы найти свою собственную суть под слоями искуснейших самообманов и мнимостей. Если ты ежедневно принимаешь душ, насколько ты чист внутри? Если болтаешь умно, на самом ли деле умен? У многих не хватит духу сказать тебе правду. А если отважатся и скажут, разве поверишь им, желая слышать только то, что соответствует твоему представлению о себе? Разве хочешь знать их мысли?

Ты один. Ты один в безразличном мире. Так тебе кажется. Когда ты смеешься, всегда ли тебе весело? Не думал ли ты о смерти, как о способе избавиться от боли? Когда тебя ранят ложью, предательством, когда злят и пользуются тобой как средством, не хочешь ли ты убить? Сделать больно? Подтолкнуть падающего? Здесь каждый сам за себя. Здесь выживают. Когда ты срываешься и вгрызаешься зверем в мясо, всегда ли потом раскаиваешься?

Инстинкты тебя пугают?

Не от этого ли все твои комплексы, которыми ты отгораживаешься от зверя?

До определенного возраста естественны дети: в них нет фальши, и лишь по мере взросления они становятся как все. Мимикрируют. Если ты не можешь быть тем, кем хотел бы, ты пытаешься им казаться. Если не хочешь быть отторгнутым – подстраиваешься под общество. Десятилетиями ты носишь маски, меняя их в зависимости от места и времени, и уже сам не знаешь, кто ты. Ты потерян. Ты в поисках. Твоя цель внутри. Если прислушаешься к себе чутко, то услышишь свой голос, который подскажет тебе путь. Ступай! Ты должен стать личностью, в которой инстинкты и разум живут дружно и у которой есть цель. Не надейся на помощь людей и помощь Бога, это твоя великая битва, где твой враг и друг – ты сам.

Кстати.

Когда ты обращается к Богу, ты говоришь с собой».

В желудке глухо буркнуло. Он был проигнорирован час тому назад по приходу из школы и выразил недовольство. Сергей Иванович планировал уважить его курятиной с рисом, а после вернуться к своему детищу, к иерусалимскому кресту, который он тащит уже второй месяц, но не пронес, пожалуй, еще и десятой части пути на Голгофу. Искусство требует жертв, а его жертвы – искусства.

Спросите у него, о чем он пишет, и он не ответит точно. О жизни. Столько мыслей скопилось за сорок лет, и они просятся наружу, его узницы. Он освобождает их.

Продуманного сюжета нет. Примерно знаешь, чего можно ждать, а так пусть идет как хочет. Простите, Иван Сергеевич, что не используем ваш метод, не находим в себе сил и желания расписывать заранее все нюансы истории. Сложится. Скучной была бы жизнь, а для кого-то страшной, если бы все знали будущее. Мы не знаем. И не желаем знать. Писатель – он как библейский Бог. Его дети – не безвольные тряпичные куклы, которые не могут и шагу сделать без папы, а личности, которые делают все по-своему и не знают свою судьбу. Порой достаточно одного слова, маленького движения мысли, чтобы река сюжета сменила русло. Это жизнь. В жизни иной раз не знаешь, почему кто-то сделал так, а не иначе, тем более что он и сам это не знает. На поверхности увидишь не все. Надо смотреть вглубь, под сознание. Писатель не ответит быстро на вопрос о том, почему его герои именно такие: почему они думают, чувствуют и делают именно так. Описывая свои ощущения во время творческого процесса, он скажет, что слова приходят сами. Откуда? Почему эти, а не другие? Был миллиард вариантов, а остался один. Кто тот редактор-колосс, проделывающий эту работу? Кто водит шариковой ручкой? Кто подсказывает слова?

Проклевывается стиль. Как птенчик. Поигрывая словами и ритмами, находишь его. Не все идет гладко. Борясь с искусственностью слога, ты хочешь, чтобы язык был живым, чтобы твои дети не пользовались великосветским, но и не скатывались до уличного сленга. Они живы, они обычные люди. Ты их создал и ты ответственен за них. Все они – это ты.

Как выяснилось, нелегкое это дело – придумать герою имя. Чтобы найти его, то самое, он попеременно использовал разные, два-три для каждого, а между тем присматривался и прислушивался, не щелкнет ли – вот оно! Почему именно это, а не другое – кто знает?

Доронин Саша.

Двадцатилетний гений.

Чудаковатый поэт и прозаик, он безумно влюблен в красивую девушку, которая не отвечает ему взаимностью и едва не смеется над ним в открытую. Он признается ей в любви на тетрадной бумаге в клеточку, а она читает его письма подругам. Он посвящает ей стихи, а ей нравятся пошлости от авторов в глянце. У него не складываются отношения с человечеством, и ни одно издательство не хочет его печатать, так как не модно. Кому интересна душа писателя на белом листе бумаги?

Перевернем страницу. Во второй главе мы видим взрослого Сашу – тридцатипятилетнего мужчину. Он популярен, моден, его книги печатают многотысячными тиражами. Это время испытаний деньгами и искусственной дружбой. У него двухэтажный коттедж за городом, фотомодель жена и еще любовница, три авто, но разве ЭТОГО он хотел? Он теряет себя, он исписывается под грузом излишеств. Он нюхает белую пыль и пьет до беспамятства. Его книги читают, но он знает, что это уже не штучное творчество, а серийный товар для рынка. Издатели, которые когда-то отказывали ему, теперь готовы платить авансом и выхватывают еще теплые рукописи у него из рук, подсовывая контракты на подпись. Обласканный толпой и дельцами от рынка, он по-прежнему одинок.

Между тем автор возвращается на пятнадцать лет назад, к никому еще неизвестному Доронину Саше и идет вперед, чтобы встретились в настоящем Доронин из прошлого и Доронин из будущего. Он и сам пока не знает весь путь, которым прошел Саша.

Такая книга. Проза.

Расставшись с хореем и ямбом, он однажды вывел в тетради сантиметровыми печатными буквами – «БРЕМЯ ГЕНИЯ» – и за минуту выдал на-гора полстраницы текста.

«Серое январское утро хмуро глядело в окно» – этими словами он начал.

Тут же пришел и эпиграф. Сам. Он совершенно о нем не думал, и уж точно не думал о том, чтобы он был в стихах.

Это поэзия.

Подумав, он его вычеркнул. Потом еще немного подумал и вообще вырвал лист. На чистом листе он снова вывел – «Бремя гения» (на этот раз мельче) и переписал текст. Все, кроме эпиграфа.

Зачем он пишет? Откуда эта внезапная страсть, это желание? Почему его сердце трепещет при мысли о серости и бесталанности, о мещанстве до конца дней?

Он попробовал ответить, подумал и – понял.

СТРАХ СМЕРТИ.

Оглядываясь назад, ты видишь, что большая часть пути уже пройдена, но не сделано ничего, чем ты мог бы гордиться.

Ты исчезнешь, и единственное, что останется – твой дух. Не о бессмертии души здесь речь, ибо не веруем, а о другом.

Если ты родил детей, а они родили тебе внуков, то во всех них твой дух. Если построил дом – он в нем. Если писал, то твои книги есть ты, и если они кому-то понравятся, то воскреснешь ты в ту же секунду в мыслях. Если твоя чаша полна, то и через миллион лет найдется на Земле частица тебя, а если беспутно жил и ничего не оставил, то не за горами тот день, когда о тебе вспомнят в последний раз. Поэтому если тебе есть что сказать и сделать, то говори и делай. Если увидишь в себе немного тщеславия, пусть это тебя не пугает, так как нет ничего отдельного: ни жажды творчества, ни стремления к славе. Нет черного и белого. Даже серого. Ничего такого, что можно было бы описать одним словом. Смешение миллиардов цветов и оттенков. Размытые грани между добром и злом. Есть лишь одна истина – СМЕРТЬ, у которой оттенков нет. Она не злая и не добрая. Не красивая и не страшная. Ее не бывает меньше и не бывает больше. Она ни секунды не длится и вместе с тем вечна. Она одна для всех. И нет причин бояться ее. Однако когда ты еще на этой стороне, она тебя страшит: исчезновением мира и тьмой. Да, да, именно так: исчезнешь не ты, а Вселенная. Есть, впрочем, способ подготовиться к ней. Если ты в конце пути и удовлетворен прожитой жизнью, то сделаешь шаг спокойно. А если, глянув назад, увидишь, что не вышло как грезилось и уже ничего не изменишь, что ты не использовал свой единственный шанс, бесцельно потратив отпущенное тебе время, – ужас не оставит тебя до последнего мига.

Однажды он увидел во сне песчаный берег, где стояли люди. Они простаивали там свои жизни, а после их смерти вода смывала следы на песке. Волна, другая, третья – и уже ничего нет, словно и не было. Тогда как совсем рядом чернеют утесы, которые воде не по силам. Чего же ты хочешь – стоять на песке или подняться на скалы?

Имея предрасположенность к классифицированию, он не удержался и в этот раз: с использованием аллегорий выделил шесть категорий людей. Очень просто и не научно, без смешения и развития.

Первые. Они стоят на песке и даже не смотрят в сторону скал. Неплохо и так. Порой на берег обрушивается волна и утаскивает их в море, а кто-то заходит в воду и тонет.

Вторые. Они смотрят на скалы и на тех, кто там, но даже не думают о том, чтобы попробовать: это не для них, не для простых смертных. Куда им с грыжей?

Третьи. Время от времени они задумываются: может, попробовать? – но не отваживаются уйти с берега.

Четвертые. Они пробовали, но не вышло.

Пятые. Взобравшись на скалы, они не успокаиваются и находят новые, более сложные и опасные. Они уже никогда не вернутся на берег. Они уже не мыслят себя иначе: на пляже, вместе со всеми. Их дом на скалах. В конце концов они срываются, или их сбрасывают вниз. Они гибнут на пике, на взлете – и их помнят такими.

Шестые. Достигнув вершин, они разочаровываются. Жизнь им более неинтересна. Нередко они прыгают в пропасть, чтобы покончить с ней, или спускаются вниз и гибнут от скуки.

Седьмые. Спускаются на берег спокойные и счастливые и там умирают. В последний свой миг, перед тем как уйти, они вспоминают о том, как стояли над белым молочным облаком и мир внизу казался им таким мелочным, и древние горы строго на них смотрели.

Еще недавно он был в группе три: четыре десятка лет стоял он у моря, не пробуя взобраться на скалы, и почти смирился с тем, что не попробует и уж тем более не поднимется. Учитель с дипломом, начитанный, умный, он жил постно, и его жизнь мало чем отличалась от жизни тех, кого он считал мещанами. Если один читает комиксы, а другой – Гегеля, это еще ничего не значит. Они оба на пляже, их жизни бессмысленны и смешны, и после смерти они сгинут навечно.

Еще есть немного времени, чтобы попробовать все исправить.

Жалеешь, что в тебе нет Диониса? Тогда, глядишь, и не мучился бы так страшно. Ты любил бы жизнь как она есть: с вакханками, вином и инстинктами – и не задумывался бы о ее смысле. Быть может, сделал бы тогда нечто мощное, яркое и великое, а не пережевывал бы свою печальную жвачку. Как стать чуть-чуть Дионисом? Как сбросить оковы, ржавые железяки, до крови натершие ноги? Как сделать шаг из темницы, к которой привык и которая уже дом родной? Как не бояться жить полной жизнью? Дите, изуродованное еще в лоне матери, ты бежишь от себя, вместо того чтобы учиться быть собой и отыскивать свою суть, свою тень и самость.

Вперед, к скалам!

Не взмоешь ты птицей, но двинешься по сложному извилистому маршруту, с расщелинами и лавинами. Что если не выйдет? Что если, не достигнув цели, того далекого пика, где разреженный горный воздух бодрит разум и где пел Заратустра, ты упадешь без сил? Тебе будет больно, горько, обидно, и не утешит тебя мысль о том, что ты попробовал, но – увы. Не избавишься от этой горечи, не заглушишь ее рутиной, комфортом и радостями мещанской жизни, не смиришься. Еще больней и горше будет от того, что в фантазиях ты уже был на вершине, свободный и гордый, и чувствовал, что более нет в душе трещины и есть смысл двигаться дальше.

Если же твоя единственная цель – быть выше других, то для этого тебе не надо лезть на скалы. Достаточно надуться самомнением как газом, и ты тут же взмоешь вверх, тогда как в действительности только опустишься. А тебе подыграют: одни из страха, другие – из корысти, третьи – по глупости. Бывает и так, что кто-то тужится, чтобы его заметили и оценили по достоинству, но его не видят в упор и не ценят. Тогда он злится, прячется в своей раковине или становится дерганым деспотом, мучая всех.

Эго каждого – это центр Вселенной, вокруг которого она вертится. Люди переоценивают себя. Они созданы разными, и это позволило каждому считать себя лучшим. Но где то мерило, чтобы его измерить? С кем сравнить его, чтобы сказать, плох он или хорош, добр или зол, умен или глуп (за исключением крайних случаев), если все смешано, и оценивают те, которых тоже оценивают?

Слова, слова… Они ловушки для мысли.

А теперь к скалам, к вершинам!

Если бы он был верующим, он воскликнул бы:

«ГОСПОДИ, ДАЙ МНЕ СИЛ!»

Но он молчит. Он не верит.