Читать книгу Учебка-2, или Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся! - Алексей Ефремов - Страница 3

– Д-уу-хи!!!

Вместе с угасающим звуком собственного голоса ловлю себя на новых ощущениях. Я неожиданно поднимаюсь над этими стрижеными людьми на недосягаемую высоту, с радостью осознавая свое полугодовое превосходство. Мне даже кажется, что разводящий смотрит на меня по-другому. Теперь я из его стаи, теперь вся боль, страх, унижения переходят на этих зеленых, весело спрыгивающих с откинутых бортов грузовиков на пыльный асфальт у здания штаба. В памяти всплывает сумрачный октябрьский вечер и собственные ощущения, но у них преимущество: на улице тепло, утро, в полку полно офицеров, ими занимаются. Поднимаемся на второй этаж к знамени. На вопросительный взгляд часового, озадаченного уличной суетой, коротко бросаю: «Духи приехали…», и лицо его озаряется счастливой улыбкой.

Два часа тянутся бесконечно, наконец смена, и мы выходим из здания штаба. Мне не очень уютно в мешковатой парадке, обгоняющей меня на пару размеров. Новоиспеченные духи, похоже, пройдя через санчасть, толпятся у барака вещевого склада. Некоторые весело переговариваются, другие молчат, страшась грядущей неизвестности. Они еще не знают, что через пару часов будут окончательно обезличены единой униформой, а еще через пару дней полностью сольются в единую, серо-зеленую, испуганно-подобострастную массу.

Среди них, с чувством пренебрежительного превосходства, бродит часовой, охраняющий склад с боеприпасами и стрелковым оружием. Деловито интересуюсь:

– Откуда зелень?

– Шланги московские… – презрительно отвечает он. Москвичей в армии не любят априори.

В караулке жарко, мы ходим через день на ремень, поэтому на принятый порядок всем плевать. Кто хочет, дрыхнет, кто в шашки играет, кто просто базарит. Начкар смотрит на это сквозь пальцы, так как службу несем в форс-мажорном режиме.

Бросаю автомат в пирамиду, рядом на «фишке» сидит эстонец Крейсберг. Как он умудрился выжить за эти полгода? Сейчас «сопли» на погонах поднимают его в собственных глазах. Но все та же сгорбленная, дистрофичная фигура, большая, как у гидроцефала, голова с громадным, непропорциональным клювом, тонкая, безвольная шея, с трудом удерживающая тяжелый череп, из-за чего он постоянно валится набок, как у двухмесячного младенца. Своим жалким видом и скорбно-испуганным выражением лица он напоминает вылупившегося птенца, который через пролом в скорлупе со страхом взирает на ужасающую жизненную перспективу. Висящий на плече АКМ гнетет его своей тяжестью. Вспоминаю, как зимой в сводном гарнизонном карауле Крейсберг сидел «фишкарем» на пирамиде с оружием. Бычков посылает его поднять отдыхающую смену. Крейсберг с тяжким вздохом встает и, вытягивая из гнезда шинельного воротника чахлую шею, просовывает тут же завалившуюся набок голову в спальное помещение.

– Сммеена, ссаступающая нна посты, потъемм… – блеет он противным бабьим голосом и тут же получает по шнобелю метко брошенной шапкой.

– Ну, чтто яа ммокку стелат? Ссаччем ффы так? – огорчается Крейсберг. После чего в спалку заходит Бычков, и отдыхающую смену сдувает с дерматиновых топчанов.

С улицы доносится знакомое: «Духи, вешайтесь!» и выдергивает меня из воспоминаний. С этого дня пополнение стало пребывать регулярно, и уже на следующие сутки наши ряды пополнились крупной партией из Белоруссии. Карантин делили поровну по дивизионам, но нам в батарею духов не давали, очевидно опасаясь нанести им преждевременную психологическую травму. Молодые уезжали в войска, служить становилось тяжелей, и вечерами мы отлавливали бесхозных новобранцев или выпрашивали их в первой батарее у знакомых сержантов. Они уже успели слиться в единую безликую массу что, как ни странно, имело и свои положительные стороны, я по себе помнил, как это важно. В самом начале службы к нам по странным армейским превратностям попали несколько человек, переведенных из Ковровской учебки. Не знаю, чем они не устроили эту воинскую часть, где их уже успели переодеть, но на нашем черном фоне они стали резко выделяться своими малиновыми погонами. Их замучили, только и было слышно:

– Эй, красноперый, сюда иди…

Первым причину просек Васька Гонтарь и где-то правдами и неправдами раздобыл себе черные аксессуары, после чего интерес к нему нивелировался до общей отметки. Как он там сейчас, в Афгане?

Пойманные же черепа, окончательно запутавшись в хитросплетениях внутриармейских отношений, покорно подчинялись очередному начальнику. И если в первой батарее поддерживался относительный порядок, то во второй творился традиционный беспредел.

Сидя на табуретке, я с непривычной для себя радостью наблюдаю, как шуршат новые рабы. Они не поднимая глаз трут, моют, подметают, стараясь при этом оставаться незамеченными. А молодые сержанты отрываются в бессознательной мести за загубленную армейскую юность. Я уже реально начинаю ощущать беспредельную и бесконтрольную власть над другим человеком. Происходящая метаморфоза немного пугает и одновременно притягивает, завораживает.

На гражданке – в политике, на производстве и даже в уголовной среде – люди идут к этому состоянию какое-то время, утверждаясь и закрепляясь на каждой очередной ступени. Путь этот тернист и сопряжен с определенными опасностями. Здесь же такое право получаешь автоматически, по истечении полугода. Нужно только суметь им воспользоваться и, закрепившись, постараться удержать, если ты, конечно, не последний чмошник, но таких в учебках не оставляют.

Духи вкалывали, затравленно озираясь по сторонам в поисках хоть какой-то поддержки, искали глазами хотя бы равнодушное, не злое лицо. Но учебный сержант должен быть жесток и беспощаден. В этих словах горькая истина специфики службы в учебке, которая как нельзя лучше иллюстрируется тем, что произошло с добрым философом, младшим сержантом Зотовым, который увлекшись психологическими экспериментами, безвозвратно утратил авторитет. Еще неделю назад эти пацаны были равными среди равных. Сегодня же они представляют собой унылое зрелище – лысые, грязные, испуганные, готовые повиноваться. Действительно уроды, думаю я, вспоминая как полгода назад был в точности таким же.

В центральном проходе унылый квартет из четырех бойцов под ленивое дирижирование младшего сержанта Бычкова исполняет нехитрые куплеты, придавая развернувшемуся в казарме трагифарсу неповторимый колорит:

Из курилки «грохочет» срывающийся на фальцет голос младшего сержанта Повара:

– Упор лежа принять!!! Отставить! Упор лежа принять… Раз, два, полтора, держать, держать я сказал, прибью урода…

Повар – хохол, мой однопризывник, тощий и все еще злой после полугодовой суходрочки, вечно сутулый, ходит, втянув голову в костлявые плечи, острые углы которых доходят до уровня ушей. Он тяжело таскает громадные сапоги 45-го размера с нелепо болтающимися на худых икрах голенищами. Похоже, у него серьезное плоскостопие, и совершенно непонятно, как с таким недугом он умудрился угодить в строевую часть. Повару, как и всем нам, здорово досталось по духанке, и теперь, выбрав самого толстого и большого бойца, он невольно мстил очередному призыву за то, что творилось с ним полгода назад. Новоиспеченный курсант Яцекович, сотрясая могучие телеса, извивался как среднеазиатская гюрза, пытаясь в очередной раз отжаться от пола, поочередно перенося вес большого рыхлого тела с одной руки на другую. Образовавшаяся на полу лужица интенсивно пополнялась срывающимися с пунцовых щек прозрачными каплями, берущими свое начало в складках стриженого затылка, что явно свидетельствовало о приложении феноменальных усилий. Наконец, окончательно обессилев, Яцекович ткнулся пухлым лицом в замызганный кафель.

– Товарыш сыржант, больше нэ можу… – канючил он, мягким выговором выдавая свою принадлежность к братскому белорусскому народу.

– Что??? Молчать, сука! Встать! Смирно!!!

И закованная в кирзу конечность сержанта приводит желеобразную задницу истязаемого в состояние легкой вибрации, демонстрируя тем самым нерушимость дружбы между славянскими народами.

Повар болтался в батарее за штатом, скоро его заберут в автовзвод, и через месяц он сядет на полковую хлебовозку. Хохлятская водительская диаспора в очередной раз подтвердит свой статус. А вечерами ответственные за карантин выручали из рабства отсутствующих на поверке невольников.

Припахиваем духов на пилораме. Постепенно приобщаюсь к мероприятиям по выколачиванию из них гражданской пыли, не без удовольствия ощущая собственное превосходство. В заброшенном сарае на металлических решетках отжимается курсант Смоленский. Серега Зыков, тоже «вышак», с упоением считает, а ведь взрослый, семейный человек, уже дети есть.

– А теперь на кулачки встань, – усложняет задачу Серега.

Маленький, щуплый Смоленский сжимает ладошки, и витая арматура решетки врезается в нежную кожу.

– Посчитай ему, – просит Зыков и идет на улицу.

– Раз, два! Раз, два! – начинаю счет и вижу, как глазные впадины невольника наполняются влагой. В душу заползает непозволительная жалость.

– Встать!

Смоленский распрямляется – кровоточит лопнувшая на костяшках кожа, из уголков глаз выкатываются две крупные капли и исчезают в ротовой складке. Малорослый, тщедушный, физически не развитый, совсем еще ребенок, окончивший вчера десятилетку, похоже из культурной, интеллигентной семьи, он явно не понимает, что тут происходит. Видимо, исполнение почетного долга он представлял по-другому. Где ж тебя откопали, сынок? Что ж ты в институт не подался? Опять шевельнулось придавленное сострадание, и я вспомнил, как, разъезжаясь на столовском кафеле, тащил дедам кипяток в металлических кружках и как потом с костяшек суставов на глазах сползала сгоревшая шкура.

– Вали отсюда, – грубо командую ему, опасаясь, не выдержав, посочувствовать. В жестокости надо заматереть.

На улице духи бегом таскают неприподъемные шестиметровые доски. Вечером случайно слышу разговор двух недавно прибывших москвичей. Один уже наслужился и опасается, как бы при таком режиме не склеить ласты раньше времени, и поэтому ведет тайные переговоры с музыкантами. К своему удивлению, через месяц вижу его в рядах полкового оркестра с малым барабаном на шее, в очередной раз поражаясь способности столичной братвы без мыла просачиваться на теплые места.

Через два дня из Благовещенска вернулся Арапов. Сменившись с караула, иду по расположению, навстречу «замок».

– Здравия желаю, товарищ сержант!

– Да какой я тебе сержант? Просто Вася.

Язык не поворачивается назвать сержанта по имени, еще одна метаморфоза. Полгода назад я с трудом привыкал обращаться к нему по званию и на «вы». Но жизнь идет, и, еще не став равным, я вышел на следующий уровень. Приближался день Победы, и с 8 на 9 мая я опять попал в караул.

Минуя ворота КТП, тентованный «Зил» шипит тормозами возле полковой заправки. Прыгаю с заднего борта на раскаленный асфальт автопарка и машинально заправляю в складку расползшуюся гимнастерку.

– К машине!

Из кузова сыпет пилорамная команда. В районе боксов новые духи уныло метут превратившийся в пыль прошлогодний песок, еще в ноябре насыпанный нами перед показом поверх снега. Морит, идем в столовую, и после обеда я предпочитаю посещению чайной часовой сон перед нарядом.

В шесть вечера суточный наряд под звуки большого барабана и трубы выползает на плац, на развод. Дежурным по части сегодня заместитель командира дивизиона майор Петров, и это не сулит нам ничего хорошего. Майор личность неординарная. Среднего роста, смуглый, сухой, очень подвижный, с живыми карими глазами и жесткой щеточкой черных усов над верхней губой. Ходили слухи, что, будучи комбатом, он был уличен в хищениях, старшину посадили, а его исключили из партии. Путь в академию был заказан, и на военной карьере можно было ставить крест. Майора он еще получил, но нынешняя должность была потолком, и поэтому Петров по-черному пил. Однако, несмотря ни на что, оставался в хорошей физической форме и то, что требовал от подчиненных, способен был демонстрировать лично. Когда мы не укладывались в норматив, забираясь в БРДМ по сигналу тревоги, он лично демонстрировал, как надо. Его боялись, ведь встреча с ним могла с одинаковым успехом закончиться как неожиданным поощрением, так и наказанием. Он был вспыльчив и непредсказуем в перепадах собственного настроения, а в моменты сильного огорчения мог и врезать.

Неделю назад Петров удивил всех устроенным на полковом плацу автородео на собственных «Жигулях». Его с трудом остановили и пьяного в хлам отправили домой в сопровождении двух бойцов. Говорили, что, заступая по части, он не берет патроны, так как, однажды перебрав, передернул затвор и, упершись сержанту-помдежу в затылок табельным стволом, стал выяснять его отношение к существующей власти. Не найдя быстрого ответа, сержант заработал несколько седых волос, влажные кальсоны и икоту до самого утра.

А сейчас замкомдив подходит к строю нетвердой походкой: похоже, праздник уже начался. Осмотр внутреннего наряда не занимает много времени, и пара человек традиционно отправляется в казарму стричься и гладиться. Наконец майор добирается до караула, и в его темных глазах читается недобрый азарт. Он делает шаг назад и резко командует:

– Внимание, караул!

Мы подбираемся и принимаем стойку «смирно».

– Вспышка сзади! – орет он во всю глотку.

Караул в смятении качнулся вперед.

– Что?? – наливается Петров малиновой яростью. – Команда не ясна??? Вспышка сзади!!!

Тяжелый взгляд командира парализует волю, и караул как подкошенный валится на пыльный асфальт вниз лицом, грохоча многочисленной амуницией. Как и положено, мы закрываем головы руками, максимально обезопасив себя от ядерного взрыва. Старлей-начкар остолбенело переводит взгляд с распластавшегося караула на дежурного по части. Лицо Петрова выражает абсолютное удовлетворение, и, развернувшись, он направляется в сторону чайной. Еще минуту начальник караула представляет собой гоголевского городничего, но, наконец очнувшись, бросается следом:

– Товарищ майор! Товарищ май-о-о-ор!!!

Приученные к дисциплине, 25 сержантов лежат на плацу, не решаясь подняться без команды. Внутренний наряд подыхает со смеху.

Петров отошел уже на приличное расстояние. Догнав его, старлей оживленно жестикулирует, показывая рукой на полегших бойцов. Майор внимательно слушает, иногда поглядывая в сторону чудом уцелевшего после атомного взрыва караула и, наконец устало махнув рукой, уходит. Вернувшись, начкар командует «отставить», мы поднимаемся, отряхиваемся и окончательно осознаем, что праздник действительно начался.

До середины ночи дежурство протекало спокойно, а где-то часа в три Петров вновь осчастливил нас своим визитом. Подняв караул в «ружье», строит его в коридоре и лично поздравляет с праздником. Спросонья, не разобравшись в ситуации, вместо троекратного «ура» мы орем «служим Советскому Союзу», после чего, в качестве голосового тренинга, получаем возможность еще минут 15 орать то, что положено. Днем майор спит, предоставляя нам возможность спокойно нести службу.

Наконец, сменившись, устало тащимся в казарму. Я захожу в расположение и охреневаю. По центральному проходу, засунув руки в карманы, идут два незнакомых бойца ярко выраженной кавказской национальности. Не подшитые куртки расстегнуты до пупа, бляхи ниже пояса, а из умывалки с полотенцем на шее выруливает Горелый. Из Тбилиси вернулась командировка. Шедший впереди меня хохол Вашишин, из молодых, рывком за ремень подтягивает к себе одного из них.

– Я не понял, это что за хуйня?

Через пять секунд вокруг него смыкается кольцо грузин-земляков.

Впоследствии я неоднократно убеждался в необыкновенной сплоченности национальных меньшинств с Кавказа. Русские в этом плане разобщены и очень терпеливы, но уж если достанут… Что может быть страшней русского бунта?

Между тем в разобщенном состоянии в подобных ситуациях кавказцы существенно утрачивали свои позиции, сливаясь с общей массой, и даже сильно проигрывали из-за плохого знания языка. Исключение, пожалуй, составляли чеченцы, с ними мне еще придется столкнуться.

А сейчас, обступив сержанта, они что-то возбужденно кричали на родном языке, хватая его за руки. Вовремя вмешался старшина, а мы тупо смотрели на все это, совершенно обалдев от такой наглости. За ужином старшина объяснил, что в батарею дали карантин из 30 грузин, держатся они дружно, по-русски почти никто не понимает и наезжать на них пока не стоит, учитывая национальные особенности и курс правительства на борьбу с неуставными взаимоотношениями. А то как бы не кончилось кровопролитием… Надо к ним приглядеться, пусть пооботрутся, через неделю-другую их раскидают по подразделениям, в батарее останется человек пять, и тогда можно будет заняться конкретно.

Весь вечер Горелый травил о поездке. Все остались довольны, да и понятно – на десять дней вырваться из-за забора. До Тбилиси добрались без происшествий, потом два дня гуляли, пока формировался эшелон – 1500 человек на Московский округ. Проводы были такими грандиозными и на вокзале собралось столько родни, что сопровождающие сами чуть не потерялись. Сержант назначался старшим вагона. Грузины оказались заводными, денежными и щедрыми. Чача лилась рекой, в вагонах вылетали стекла. Новоиспеченные призывники не жаловали сухой паек в консервах, и из идущего по Черноморскому побережью поезда в отдыхающих летели банки с кашей и тушенкой. Когда кончились домашние запасы, пристанционные продмаги стали перевыполнять производственный план. Они нахально пролезали без очереди, швыряли деньги и не брали сдачу. Вино хватали ящиками, сигареты блоками, жратву коробками. Для наших это была другая, заграничная жизнь. Горелый рассказывал, как на станциях представители союза нерушимых грузили в вагоны коробки с шампанским и мороженым, а за пачку «Космоса» стоимостью 70 копеек оставляли в киоске треху. К сержантам относились как к родным, кормили и поили на убой, демонстрируя знаменитое кавказское гостеприимство. Из молодых, кроме Горелого, ездили еще двое: Бурый – здоровенный, мордастый парень из подмосковной Железки, служивший со мной в одном взводе, и ставропольский казачок Фикса из второго взвода, прозванный так за наличие во рту золотого зуба. Как-то сержанты решили посидеть узким кругом, и Фиксе нужно было пройти через свой вагон до места назначенной встречи. Выполнение простой, на первый взгляд, задачи заняло более часа, после чего он предстал перед истомившимися товарищами уже совершенно кривой, с коробкой мороженого в руках. Из бессвязного объяснения удалось понять, что во время движения по вагону он был вынужден посетить почти каждое гостеприимное купе, где отказ выпить с хозяевами мог послужить поводом для смертельной обиды. Все попытки уклонения отвергались на корню, томившиеся в ожидании товарищи в расчет не брались, попытка радикального отказа пресекалась тостом: «За родителей!» – предложение, которое на Кавказе не оставляет выбора. В последнем купе Фиксе чуть было не стало плохо, и, пожалев, его отпустили, нагрузив коробкой мороженого. И теперь он еле стоял перед ними, своим мотанием из стороны в сторону постепенно входя в резонанс с колебаниями вагона, а из разваливающейся коробки на пол шлепались стаканчики с полурастаявшим пломбиром.

На одной из станций, охренев от бардака в вагонах, проверяющий майор пытался навести порядок громким окриком:

– Это что за еб твою мать???

Полминуты спустя он уже сидел в проходе на полу с распухающей под глазом багровой гематомой. На Кавказе подобное выражение считается страшным оскорблением. У нас же, напротив, это одно из самых любимых ругательств, с его помощью можно выразить практически любое чувство – удивление, восхищение, возмущение, возбуждение, непонимание и др., но над его смысловым содержанием никто не задумывается.

По дороге слиняли несколько человек, но приказ был никого не задерживать, присягу они еще не приняли. В Москве эшелон, говорят, отправили в ремонт, а грузин равномерно распределили по округу. Сотню привезли в дивизию, 30 досталось нашему полку.

До армии мне уже приходилось сталкиваться с кавказцами. С одними учился в институте, где они удивляли нас своим желанием и возможностью вместо учебы купить у кого-нибудь диплом за любые деньги. Пару раз был в стройотряде на юге. Мы приезжали на виноград за экзотикой, теплом и морем, а местных студентов гоняли на уборку, как нас на картошку. А после окончания института я на пару недель летал к школьному другу в Азербайджан, где после летного училища он уже почти год служил недалеко от Баку. Воспитанный в духе интернационализма и являясь таковым по сути своей, я всегда испытывал неподдельный интерес к представителям других наций.

С грузинами предстояло много мороки. Принятых в армии правил они не понимали и не признавали. Из 30 человек карантина по-русски кое-как говорили человек пять. В подобных группах всегда выкристаллизовывается неформальный лидер-предводитель. Таким стал Гоча. Был он высок, широк и очень толст, внешне напоминая восточного духанщика из старых фильмов, для полного сходства не хватало только бурдюка с вином. Гоча неплохо говорил по-русски, и земляки его слушались. По команде «подъем» грузины неторопливо одевались и никак не могли взять в толк, почему это надо делать за 45 секунд. На попытки что-либо объяснить реагировали темпераментно и громко кричали, активно жестикулируя. В такие моменты я подходил к Гоче, и по возможности спокойно и на равных объяснял, что в армии принят определенный порядок, что по утрам положено убираться и надо бы организовать парней. Гоча внимал с важным видом, после чего издавал гортанный клич и вокруг него тут же собиралась толпа.

С минуту он объяснял ситуацию, яростно размахивая руками, затем аудитория, согласно кивая головами, разбирала инструмент и приступала к работе. Гоча успел завести в полку обширные связи. В приватной беседе он как-то посетовал, что из взятых в дорогу 3000 рублей осталось совсем немного, и я тут же вспомнил о своих двадцати. Но оставшиеся деньги делали свое дело, притягивая к нему случайных людей. В чайную Гоча не ходил и говорил, что в случае необходимости купит ее вместе со всеми продуктами, мебелью и буфетчицей.

В столовой грузины никак не могли понять, что выставленное на стол делится поровну. В первый день за завтраком севшие с краю сожрали все масло и сахар, остальные же в недоумении озирались, ожидая, когда принесут еще. После обеда новоиспеченные воины шумной бараньей толпой сбивались в бесформенную отару, с натяжкой именуемую строем, и, засунув руки в карманы, топали в казарму. Строевой шаг явно не клеился, но их пока и не напрягали, они еще не понимали, куда попали. В казарме они рассаживались отдохнуть по кроватям, некоторые забирались прилечь на второй ярус. Гоча брал в руки привезенную с собой гитару и красивым, мелодичным голосом пел «Чито-грито» из «Мимино», подражая Вахтангу Кикабидзе. Получалось неплохо, и мы слушали с удовольствием. На попытки объяснить, что сидеть и тем более лежать на кроватях запрещено, реагировали удивленно и бурно, наивно полагая, что кровати только для этого и предназначены, а также ссылаясь на лежащих в любое время старослужащих. Поведение их раздражало, но мы терпеливо ожидали, тем более что основное время приходилось проводить в нарядах. Времена стояли строгие, андроповские, в случае чего грузины заложат не раздумывая. До присяги оставались считанные дни, она была назначена на 15 мая, мой день рождения. После присяги их раскидают по дивизионам, а оставшиеся в батарее 5 человек растащат по одному на взвод.

С духами начнут плотно работать. Гонор в первый же день существенно поубавится и вскоре совсем исчезнет. Национальная гордость в считанные дни будет затоптана сержантскими сапогами, ярко иллюстрируя строку из микродембельского тоста, и каждый из них, став обычным черепом, сольется с безликой и голодной серо-зеленой духовской массой. Положение их к тому же усугубится тем, что в первые дни службы, не обременяя себя запоминанием элементарных русских слов, они, в отсутствие переводчика, начнут сильно страдать от незнания языка, пытаясь понимать команды по ответным действиям окружающих. Хотя уже через пару недель незнакомые слова наполнятся конкретным содержанием, а через месяц-другой большинство нацменов будут вполне сносно изъясняться на государственном языке, а уж материться-то… Впоследствии я даже немного завидовал им – после службы они уезжали домой, владея как минимум двумя языками. Куда уж там Илоне Давыдовой до простого учебного сержанта.

15-го принимали присягу прибывшие в первых партиях. Накануне мы заступили в последний сержантский караул, сменят нас уже духи. В этот день мне стукнуло 23. Приехали мать с отцом, последний раз, больше они не приедут, да в этом уже и не будет необходимости. Но как ни просился я из наряда, меня так и не заменили, было некем. Всех свободных задействовали на присяге.

Я сидел в отдыхающей смене, когда примчавшийся с КПП дневальный сообщил о родительском приезде. Иду в казарму и предпринимаю очередную безуспешную попытку найти себе замену. Но караул на ходу не меняют.

На плацу полным ходом идет прием присяги. Недалеко толпятся приехавшие к новобранцам родственники. Через час на пост. Мать с отцом огорчаются такому раскладу, но я излагаю созревший у меня план. Пост, который я охраняю, находится на отшибе и тремя сторонами обширного периметра примыкает к лесу. Дожидаюсь, когда разводящий со сменой скроются из виду, и не спеша бреду вдоль колючки. Вот и родители. Обойдя в/ч по забору снаружи, они точно вышли в заданный район. Предлагаю им пока готовить поляну, а сам обхожу периметр поста и убеждаюсь, что все в порядке. Возвращаясь, ныряю под проволоку, стол уже накрыт, автомат и подсумок прячем под расстеленный материн плащ. Дело это, конечно, подсудное, но во время подобных запарок не до проверок, тем более днем, да и с занятой позиции пост хорошо просматривается. В случае неожиданного появления посторонних нужно быстро проскочить вперед вдоль ограждения и под прикрытием хранилища подлезть под проволоку, затем не торопясь появиться из-за него, демонстрируя очередной обход. Мать, правда, все равно нервничала и постоянно оглядывалась. Отец, прослуживший в армии 30 лет, действий этих явно не одобрял, но советовать взрослому сыну, похоже, не считал нужным, ибо всем известно, что советы дают тем, кто не может ими воспользоваться, а кто может, тот в советах не нуждается. По моей просьбе родители привезли фотоаппарат, часы и институтский «поплавок». Часы сразу надеваю и, провертев в куртке дырку, рядом с классностью прикручиваю красивый ромбик с белой окантовкой и маленькими золотыми молоточками под гербом СССР на фоне синей выпуклой эмали. Значки в армии ценятся, чем их больше, тем престижней.

В дальнейшем мне не раз предлагали различные варианты обмена и выкупа, особенно подобные знаки котировались у народа ближнего зарубежья южного направления, но я не поддался, вспоминая, как обмывали их, бросая в стакан с водкой, как ордена на войне, – это была память о беззаботной пятилетней студенческой жизни.

Сфотографировавшись, начинаю неудержимо поглощать цивильные продукты питания, одновременно что-то рассказывая. Произношу непривычно длинную фразу, и вдруг между слов проскакивает матерное. И хотя я никогда не был ханжой, вращаясь преимущественно в мужских коллективах, но за последние полгода совершенно разучился разговаривать по-человечески. Порой ловлю себя на мысли, что из двух десятков слов очередной командирской вводной под категорию приличных подходила пара связующих междометий, но самым поразительным было то, что все было абсолютно понятно. На память навернулся старый анекдот: «В Союз приехали иностранцы и, оказавшись с экскурсией на стройке, стали свидетелями разговора прораба с крановщиком, ведущих диалог на повышенных тонах. Иностранцы просят перевести, что говорит прораб. Переводчик выкручивается:

– Прораб говорит, что если крановщик и впредь не будет выполнять его распоряжений, он будет вынужден вступить с ним в половую связь противоестественным образом.

– А что отвечает крановщик? – не унимаются дотошные супостаты.

– А крановщик отвечает, что он уже неоднократно вступал в подобную связь с прорабом, подъемным краном, железобетонными плитами и т. п. и поэтому прораб может идти куда подальше, – снова выходит из положения переводчик, окончательно ставя иностранцев в тупик».

Ругательство вылетело у меня неожиданно, и я, надеясь все-таки, что мать не заметила, быстро что-то затараторил, но увидел, как она помрачнела. У матери было смутное дворянское происхождение, и, хотя и прожив нелегкую трудовую жизнь, она так и не научилась выражаться. За 23 прожитых года я ни разу не слышал от родителей не то что матерного слова, а даже самых простых, которыми пользуются обитатели детских садов. И она искренне верила, что, унаследовав эти качества, я не владею подобным лексиконом. Хотя лексику эту мне пришлось освоить где-то в середине средней школы, так как концентрация дворянской крови в моем организме, видимо, была уже не столь существенна.

– Ты думаешь, мы не заметили? – огорченно спросила мать, а я виновато потупился – слово не воробей.

Гляжу на часы, скоро смена. Убедившись, что все спокойно, быстро вытаскиваю «калаш» из-под плаща. Поднырнув под ограждением, не торопясь иду вдоль колючки ко входу на пост. Отец фотографирует меня во время несения службы на секретном объекте. Вернувшись со смены, бросаю автомат в пирамиду и спокойно покидаю территорию части, возвращаясь на прежнее место. На всякий случай предупреждаю начкара, где меня искать. До следующей смены четыре часа, времени вагон и можно спокойно расслабиться.

Меня сменил Саня Молодцов, но что-то его не видно, похоже, отбился на вышке. Через час, прихватив фотоаппарат, пролезаю под проволокой и действительно нахожу его там. Вышка уже обросла элементами комфорта, кто-то приволок туда матрац. Делаем несколько снимков, родители собираются уезжать, надо добить пленку и отправить ее домой. Они идут в обход на КПП, а я рву в караулку. Уже иду вдоль ограждения, когда оттуда выходит майор Немальцев – начальник штаба второго дивизиона. Он внимательно смотрит на меня… рука рефлекторно разжимается, выпуская ремешок футляра, и фотик выскальзывает на землю. Поравнявшись со мной, майор хитро щурится:

– Ничего не потерял?

– Никак нет, – формирую на лице искреннее удивление.

Майор выходит за забор и поднимает аппарат. Похоже, кранты. Если проявят пленку… снимки на секретном посту и т. д. Но майор, улыбаясь, возвращает машинку, предупреждая, чтобы не увлекались. Караул вываливает на улицу, добиваю пленку групповыми снимками. Проявлю ее только через год, дома. Прощаюсь с матерью и отцом, будущее неопределенно.

На КПП и за забором приехавшие родственники откармливают служивых чад. Уже после армии один знакомый, окончивший учебку в Борисовских Печах, рассказал мне о трагическом случае, который произошел в похожей ситуации, в родительский день. Тогда, по дебильному стечению обстоятельств, утопили в танковой яме с водой 8 салажат.

Возвращавшийся с обеда высокий чин заметил покинувших территорию части бойцов, которые сидели с родителями недалеко от забора, видимо просто не умещались на КПП. Он вызвал ротного и накатил ему по полной программе. Ротный поставил раком сержантов, и цепь замкнулась на попавших под раздачу духах. Собранные в колонну и вооруженные противогазами, они выдвинулись в сторону полигона под руководством трех младших командиров. Пару дней назад прошли обильные дожди, а потом наступила страшная жара. По команде «газы» бойцы надели средства защиты. Когда силы нетренированных организмов были на пределе и они почти задыхались, перед ними возникла большая лужа, которую начали с ходу форсировать. Бежали в колонну по четыре, а лужа оказалась раскатанной танковой ямой глубиной до двух метров. Первые 8 человек ухнулись с головой, следующих четверых успели вытащить. Хватанув через клапан вместо воздуха порцию воды, измученные легкие сразу сдались, и бойцы захлебнулись, быстро вытащить и оказать помощь не сумели…

Выходной закончился, вечером нас меняют. Сдаю оружие и после ужина бесцельно болтаюсь по расположению, неопределенность угнетает. Мои однопризывники, зачисленные в штат командирами отделений на место уволенных в запас, начинают плотно работать с принявшими присягу, их уже распределили по взводам.

Прошло несколько дней. Я за штатом и мною затыкают дыры. Утром, во время развода, наблюдаем непонятную картину. На плац выходит младший сержант в парадке, с чемоданом. Необычная полнота и неестественно белый цвет рыхлой кожи выдают в нем явно нездорового человека. Ходят слухи, что он вернулся из Вьетнама, и я вспоминаю его. Замерзая на этом же плацу полгода назад, мы с завистью слушали, что он удостоен исключительного права исполнять почетный долг в братской республике. Там его вскоре шарахнул энцефалитный клещ, против которого, видимо, не было прививки. Пару месяцев он провалялся в госпитале и был комиссован. Узнать его можно было с трудом, знакомство с экзотикой оказалось неудачным. Говорили, что для него теперь недоступны многие радости жизни. Родом он из Белоруссии и настолько болен, что не в состоянии самостоятельно добраться домой. Сопровождать его поедет «дедушка» с нашей батареи, который примерно из тех же мест. Ему повезло – очередной отпуск, чего явно нельзя было сказать о «вьетнамце», как тут же окрестили в полку рыхлого.

Мне под начало дают несколько духов и отправляют на комплекс усиливать наряд. Местная постоянка снисходительно ставит мне задачу, я для них пока никто, чуть выше духов. Развожу бойцов по работам и, проигнорировав наставления животноводов о строжайшем контроле, лезу в коровнике на сеновал, расположенный на чердаке, где и отбиваюсь до обеда. В обед меня ждут большие перемены.

После трапезы возвращаюсь на комплекс, но меня перехватывает Новак, «дедушка» с нашей батареи, которому и выломился этот неожиданный отпуск – сопровождение вьетнамца.

– Стой, Еремин! Бросай на хрен комплекс, через час едешь в командировку.

Вот те на. Неожиданный расклад. Командировка предстоит в ближайший райцентр, в 30 километрах от нас. Довольно крупный современный город, разросшийся вокруг градообразующих предприятий химической промышленности.

– Жить будете в танковом полку, не афишируй, что молодой, микродембелей в войсках не уважают. Говори, что весной черпанулся, попробуй достать «кожак», а то сразу вычислят, еще чушковать начнут, а в общем по обстановке…

Долго собираться не приходится, все мое со мной, я еще не оброс бытом, духи тем более. Получаю под начало 11 человек. На КПП нас ждет 52-й «газон», кузов тентованный, с высокими бортами, в заднем борту калитка, лесенка, номера гражданские, водила и сопровождающий тоже гражданские; странно.

Лезем в кузов, там капитальные лавки, духи вопросительно поглядывают на меня, но я не комментирую. Машина трогается, и мы слышим истошные крики:

– Стой! Сто-о-ой!!!

В кузов почти на ходу вваливается морпех из второго дивизиона. Один из двух двадцатки, присланной осенью для обучения на войсковые комплексы «Конкурс» с Северного и Балтийского флотов. Мореман переводит дух и протягивает мне руку:

– Саня.

Знакомимся, после чего он объясняет, что в городе у него баба и надо с оказией доехать, повидаться. Треплемся по дороге, духи напряженно молчат, их тревожат перемены и пугает неизвестность. Едем около часа, наконец машина останавливается, спрыгиваю на землю. Вопреки ожиданиям, передо мной не ворота со звездами и КПП, а силикатная девятиэтажка, табличка над входом которой извещает, что это общежитие местного химзавода. Коротко командую:

– К машине!

Вывалившиеся бойцы с любопытством оглядываются по сторонам. Морпех машет мне рукой и уверенно скрывается за дверями подъезда. Заходим с сопровождающим внутрь, и нас быстро расселяют. Вот это удача. Жить будем в гражданской общаге, блочная система, комнаты на двоих-троих, душ, туалет, питание в заводской столовой, а в выходные – в ближайшей городской, по талонам. На прощание сопровождающий жмет мне руку, отвозить на завод и привозить будет та же машина. Весело подмигнув, он вполголоса сообщает, что контингент, населяющий общагу, преимущественно женский.

Предлагаю духам самим распределиться по комнатам. Забираю апартаменты на двоих, мне в сожители достается угрюмо-туповатый боец, выделяющийся из общей массы отсутствием мизинца на левой руке. Через полчаса в комнату вваливается Сашок:

– Пошли со мной.

– Куда еще?

– Пошли, говорю…

Поднимаемся на четвертый этаж, в комнате три девчонки. На столе салат, макароны, колбаса, сыр, две бутылки водки, одна почти пустая. Саня берет за руку одну из дам:

– Это моя Валюха.

Валюха ничего, в моем вкусе. Небольшого роста, худенькая, с объемным, волнующим бюстом. Следом представляются подруги, и я тут же забываю, как их зовут. Саня наливает сразу по 150, пьем за братство между родами войск. Я полгода не пил, и мир вокруг быстро меняется к лучшему. Валюха наклоняется над столом, верхняя пуговица халата расстегнута. Качнувшиеся в разрезе полушария указывают на отсутствие бюстгальтера. Воображение дорисовывает картину, и мозг взрывается давно забытыми ощущениями. Мысли мощным цунами проносятся по извилинам куда-то вниз, где в синих сатиновых трусах несмелым импульсом отзывается старый товарищ. Пока я занимаюсь созерцанием, куда-то исчезает одна из соседок. Бросаю взгляд на моремана и понимаю, что его извилины заняты тем же. Валюха с подругой вспоминают, как неделю назад к ним привязалась местная шпана и как неожиданно приехавший Саня распугал ее одним своим видом. Да, форма у морпехов знатная, не то что у нас. Черная, удобная, укороченные сапоги, китель нараспашку, тельник, берет набок. Саня высок и широк в плечах – не захочешь, испугаешься. Добиваем водку, и тихо испаряется вторая товарка. Понимаю, что мне тоже пора валить, но сапоги будто к полу приросли. После очередных ста грамм наступает гармония с окружающим миром. Вижу, что Саня на пределе, он опрокидывает Валюху на кровать; похоже, мое присутствие его не особенно беспокоит. Вот оно, настоящее солдатское братство, и я окончательно понимаю, что флот и армия едины. Рука морпеха уверенно выталкивает верхние пуговицы халата из петель и соскальзывает вниз по округлому бедру. С трудом отрываю от пола свинцовые кирзачи и покидаю пристанище чужого счастья. Что это, любовь? Наверное нет, скорее эпизод из боевой жизни. Через неделю у него отправка, вряд ли он вернется после дембеля. Хотя, как знать…

Выхожу на улицу, голова кружится от водки, дурманящего духа разнотравья и непривычной свободы. Срываю венчик цыплячьей пижмы вместе с верхушкой полыни, растираю в ладони, горьковато-терпкий запах гасит закипевший тестостерон. Плюхаюсь в комнате на койку и на пару часов вырубаюсь.

Сегодня пятница, после ужина играем в волейбол, рядом с общагой площадка. На следующий день в столовой выбираю из духов (чисто по экстерьеру) самого большого и коммуникабельного, отдаю ему талоны и оставляю за старшего. Вряд ли мы кому-то понадобимся в выходные, и я решаю смотаться домой, в первый сержантский самоход. На вокзале патруль, и я еду несколько остановок на трамвае, до следующей станции. Прыгаю в электричку, в родном городе по старой схеме – с поезда по путям к Ленке. Ее нет дома, но меня встречают как родного, традиционно откармливают и в ожидании я клею на погоны третью сержантскую лычку. Встреча проходит бурно и насыщена бесконечными армейскими рассказами, вечером на автобусе добираюсь домой. Друзей в выходной никого не застаю и просто гуляю по городу, покупая обещанные бойцам туалетные принадлежности – это, кстати, официальная причина моего отсутствия, хотя, конечно, не обязательно ехать для этого в другой город.

В понедельник утром меня отвозит назад школьный друг Серега на ушастом отцовском «запоре». Я вооружен мылом, «поморином», зубными щетками и гитарой.

Приходит машина, грузимся, мое место в кабине. Дороги настолько разбиты, что водитель рулит в перчатках. После завтрака в заводской столовой бойцов распределяют на черные работы, а я вызван к директору завода.

Здание заводоуправления впечатляет своими размерами и архитектурой. Вхожу в огромный кабинет, обшитый полированными деревянными панелями. Директор раздражен: оказывается, это первый заезд солдат в гражданское общежитие. Раньше подобные команды расквартировывали в танковом полку, о котором меня предупреждал Новак. В выходной заводское руководство решило проверить, как разместились гости. Не обнаружив старшего, начальство было очень удивлено и чудом удержалось, чтобы не сообщить по месту службы. Этого бы мне только не хватало. Директор добросовестно промывает мне мозги. В ответ я возмущенно гоню какую-то лажу про заботу о молодом пополнении. При этом в душе я ему благодарен за то, что не позвонил в полк. Выйдя из кабинета, облегченно вздыхаю и, автоматически поправляя сзади складку на гимнастерке, с радостью ощущаю мягкую податливость кожаного ремня, который в выходной выпросил у своего одноклассника Вовки, отслужившего на границе еще три года назад. Теперь этот ремень существенно поднимает мой статус, пока что в собственных глазах: духи еще не понимают разницы, а гражданским все равно, за исключением, может быть, отслуживших. Проникаю на территорию завода, на улице жара. Бойцов моих используют на самых поганых работах типа зачистки цементных вагонов после разгрузки, не обременяя себя выдачей средств индивидуальной защиты. И все равно это лучше, чем в казарме. Их уже начали подкармливать местные сердобольные женщины, таскают им бутерброды, свои такие же где-то служат. Маюсь от безделья и, наконец выбрав укромное место на мягком песочке за бетонными блоками, отбиваюсь, наказав разбудить к обеду. Завод производит оргстекло, и я уже озабочен мыслью о строгом наказе «дедушек» привезти в полк побольше разноцветных отходов. Они идут на производство фирменных дембельских наборов – «тюльпанов», скоростных автомобильных ручек и стекол для часов.

Наборные набалдашники для ручек коробок передач были тогда в моде. Стекла для часов тоже ничего, я потом сделаю себе на память. Обычное стекло из часов вынималось и вместо него вставлялось новое, из толстого оргстекла, отполированное и волнообразно сформованное по краям. Изнутри специальным сверлом вырезалась розочка и красилась в нужный цвет, смотрелось необычно, как голограмма. Также практиковались покрытые лаком доски с выжженным изображением писающего брюссельского мальчика, брелки и те же ручки с залитыми эпоксидкой тарантулами, которые в изобилии водились в местных песках, правда не такие крупные, как в Азии. Ходили слухи об их смертельной ядовитости, хотя мне не довелось видеть ни одного пострадавшего. Ловили пауков на привязанные к нитке пластилиновые шарики, которые опускались в нору, тарантул кусал его и прилипал. Также из оргстекла делали специальные шарики, которые закатывали в пенис для качественного изменения мужского достоинства. Правда, для этого с успехом использовались ручки от зубных щеток, но об этом позже. А вот «тюльпаны» – это было нечто. С точки зрения функционала или эстетики они не представляли большого интереса, но, отдавая дань традиции, «дед» не мог полноценно ощущать себя, если не занимался последние полгода производством дембельского букета.

Для основания брался толстый кусок белого или прозрачного оргстекла (2-3 см), из которого вырезался асимметричный треугольник, края его волнообразно формировались, после чего он полировался до зеркального блеска. Для придания подставке цвета девственной нежности снизу приклеивалось тонкое перламутровое стекло. В плоскости высверливались три отверстия для будущих тюльпанов, затем из белого оргстекла вырезались тонкие стебельки, из зеленого – листья, из красного и желтого пропеллеры с отверстием в середине. Все это шлифовалось нулевкой специально назначенными бойцами, после чего с помощью паяльника стеблям и листьям придавалась более естественная, изогнутая форма, а пропеллеры превращались в разноцветные бутоны. Потом все великолепие склеивалось специальным клеем или ацетоном. А окончательно собиралось уже дома и какое-то время пылилось на фамильных секретерах. Когда пришел мой срок, я не смог себя заставить этим заняться.

Вечером следующего дня, отыграв в волейбол, сижу у входа в общагу и тихонько тревожу струны привезенной гитары, наблюдая за снующим женским контингентом. Ко мне подходят два наиболее продвинутых бойца из моей команды, Иващенко и Карманов, оба как на подбор гвардейского роста.

– Товарищ сержант, вы приглашаетесь на праздничный ужин… – Похоже, время в выходные зря не теряли.

– Через 15 минут, – добавляет Иващенко.

– Разрешите, – протягивает он руку к гитаре.

Отдаю инструмент, и он играет цыганочку мягким, красивым перебором. Классический ловелас – высокий, чернявый, смазливый, фактурный, да еще гитарист.

– Пора, – объявляет Карманов и берется за ручку двери.

Поднимаемся на седьмой этаж. В уютной комнате на столе знакомый натюрморт. Дымится картошечка, котлеты, салат, овощи, масло без ограничений, колбаса, лимонад, две бутылки водки. Нас ждут, девчонок две и один из нас явно лишний, но думаю, что это не я, у меня как у сержанта льготы. Знакомимся. Рыжая, глазастая Люська довольно симпатичная, крашеная брюнетка Лариска страшна как судный день, но на безрыбье… Передавая друг другу инструмент, создаем с Иващенко непринужденную обстановку. После первого стакана и неожиданно приглушенного света Лариска неожиданно притягательно преображается. Водка хорошо идет под огурчик, девки пьют наравне с нами.

Вторая бутылка подходит к концу, когда между леди возникают неожиданные разногласия. Люська, явно насмехаясь, что-то говорит подруге, и та резко, наотмашь бьет ее по лицу, после чего Люська запускает пятерни в вороненые кудри оппонента. Нет, наверное, ничего страшнее и омерзительнее женской драки. Мы забиваемся в углы, и я еле успеваю убирать гитару с линии очередной атаки. Представители слабого пола дерутся насмерть, являя собой классический пример бесстрашия, спровоцированного состоянием аффекта. От неожиданности даже не пытаемся их разнять. Драка заканчивается так же спонтанно, как и началась, и они уже ревут в голос, каждая на своей кровати. Подсаживаюсь к Люське, успокаиваю, поглаживая по огненным, растрепанным в потасовке волосам. На соседней кровати сюсюкает с Лариской Иващенко. Карманов обреченно вздыхает и тихо испаряется.

Люська тихонько всхлипывает и быстро слабеет от ласки. Рука же моя, скользнув по шее и спине, неожиданно ныряет под футболку навыпуск с надписью «Москва-80». Трепещущая плоть взрывает мозг ослепительной вспышкой адреналина. Где-то в закоулке на секунду возникает образ армянина Миши с нашего призыва. Миша уже устроился на блатную должность в столовке, но, измученный недостатком эндорфина, связанного с отсутствием физиологических радостей, все же посетил финский домик на окраине военного городка, где проживали печально известные всему гарнизону сестры. В довесок к долгожданному удовольствию Миша заполучил классический триппер и загремел в госпиталь, откуда после благополучного исцеления сгинул в войсках на бескрайних просторах, объединенных союзом братских республик.

Люська отдается без энтузиазма и страсти, в отличие от стенающей на соседней койке Лариски. По моим наблюдениям, вырисовывается странная закономерность – чем страшнее мадемуазель, тем мощнее ее темперамент (что в миру называется злоебучестью). То ли это заложено природой, то ли связано с изменениями в мозгу, стимулируемыми созерцанием в зеркале собственной бесперспективности. Но я не в претензии. После полугодового воздержания, а также небогатого опыта плотских утех – и этого за глаза. И вообще, похоже, все произошедшее входит в традиционную программу общаговских вечеров дружбы.

На следующий день, на заводе, они мелькнули за обедом в столовой. Люська прячет за рыжим локоном закамуфлированный фингал. У Лариски густо напомажена разбитая губа, а из-под слоя пудры дерзко алеет на щеке глубокая царапина. Больше я к ним не ходил.

В выходной в городе праздник – День химика. На улице жара и я вывожу команду на пляж, где мы насыщаемся созерцанием полуобнаженной натуры и шокируем окружающих стрижеными черепами, синими сатиновыми трусами и нездоровой бледностью тел с загорелыми шеями и кистями рук.

В конце следующей недели лафа неожиданно заканчивается. По возвращении с работы захожу в свой блок, где меня встречает испуганный Медведев. На немой вопрос он дрожащим голосом шепчет:

– Вам замену прислали.

За столом два младших сержанта из 4-го взвода, как и я, выведенных за штат, – Большой и Явтушок. Я не люблю их за наглость и показную шумность. На столе водка и нехитрая закуска, отмечают заезд.

– Медведь! – орет Большой дурным голосом, и в проеме возникает кислая физиономия бойца.

– Съебал за водой, и прибери тут! Припухли уроды, ну ничего, будет чем заняться…

Мысленно представляю дальнейшее духовское существование.

Большой, это Вовка Большов, он местный, и комбат решил направить его в свой город, где тот, используя старые связи, должен достать ему тонированное заднее стекло для «Жигулей». На это дело комбат выделил 25 рублей, которые они успешно пропили. Обратно они прибудут без стекла, пообещав капитану долг вернуть. Большой продинамит «любимого» комбата до самого дембеля, по причине чего уйдет 31 декабря под бой курантов. Хохла Явтушка через неделю отправят в войска, а Вова застрянет за штатом. В дивизии у него покровители, он профессиональный футболист, и там на него возлагают серьезные надежды. А сейчас они сидят за столом расхристанные и пьяные, называют друг друга Волохами, так как являются тезками, наводя ужас на расслабившихся со мной духов. Я с грустью думаю, что сегодня проведу здесь последнюю ночь. Но еще не знаю о том, что уже через месяц мы станем с Большим и Горелым лучшими друзьями до конца службы.

Несколько слов о Медведе. За полгода он станет одним из лучших, и осенью мы будем пытаться оставить его в учебке, но его отправят в ДальВО, за Амур. А еще через год он трагически погибнет. Ночью, по пьянке, поднимут молодого, посадят за руль БРДМа и рванут за водкой. Старики залезут на броню, молодой не справится с управлением, БРДМ перевернется и Медведя раздавит боевой машиной.

Утром добираюсь в полк на рейсовом автобусе. Вот и родная казарма. Иду по центральному проходу, батарея почти укомплектована. Пока меня не было, уволились все дембеля, за исключением залетчиков, Шадрина и Карайона. Комбат так и не простил им грехов, они уйдут 30 июня. У каптерки стоит Толик Андреев, теперь он старшина, хотя формально числится ЗКВ5.

Дедов в батарее осталось пятеро. Толик Андреев – старшина и ЗКВ5, Вася Арапов – ЗКВ1, Шура Новак – ЗКВ2 и два водителя-тренажериста, бульбаш Кукся и хохол Струт. Протягиваю Толику руку, но он больно бьет меня в плечо. Морщусь и настороженно смотрю на него, но Толик улыбается – этим жестом он ставит меня на место и возвращает в реальность.

– Стекло привез?

– Нет.

Толик хмурится.

– Слишком неожиданно заменили, не успел собрать. Сменщики привезут, – вру я экспромтом.

– Ладно, – машет рукой Толик.

Днем подходит комбат и интересуется, есть ли у меня автомобильные права. Говорю, что есть, но не открыта грузовая категория. Комбат уходит задумчивым. Батарея пестрит непривычным интернационалом, кого здесь только нет. Через пару дней меня вводят в штат, «комодом» в пятый взвод. Так как «замок» в пятом исполняет обязанности старшины, я фактически становлюсь ЗКВ (замкомвзвода). Работы наваливается столько, что спать некогда. Мой взвод представлен практически всеми обитателями нерушимого союза. Хохлы, бульбаши, грузины, азербайджанцы, узбеки, таджики, туркмены, молдаване, немцы… Представителей РФ, таких как татар, чувашей, мордву, марийцев, удмуртов и других, априори считаем русскими. Встречаются такие национальности, о которых раньше и не слышал. Один из них с гордостью называет себя гагаузом, напрочь отрицая принадлежность к молдавской нации.

В полночь, отбив наконец взвод, иду по центральному проходу. Из полумрака наплывают гитарные звуки, на фоне оконного проема маячит стриженый силуэт. Подхожу ближе и столбенею: на подоконнике сидит череп и извлекает звуки из привезенной мной гитары, он нашел ее в ленкомнате. Отбираю инструмент, разглядывая этот экземпляр с любопытством антарктического пингвина:

– Ты че, дядя, совсем рехнулся?

Ему еще повезло, что он нарвался на меня. Сидит, надув губы, – детский сад. Похоже, искренне не врубается, куда попал, насмотрелся «Служу Советскому Союзу», оказывается, только вчера приехал.

– Еще раз увижу, сгниешь на очках. Вали спать, придурок…

Он еще не понимает, что скоро лишится этого удовольствия. Почему все-таки одни врубаются в ситуацию мгновенно, другие доходят месяцами? Через пару недель вижу в наряде по столовой его залитое слезами лицо. После команды «съебались на счет три» он, не торопясь, хромает за мгновенно испарившимися духами, и прапорщик Кондратьев достает его своей знаменитой тростью. Скривившись от боли, он держится за отбитую руку.

– Как же так можно с человеком, он что, не видит, что у меня нога стерта??? – выдавливает он перехваченные рыданиями фразы.

Насчет человека он сильно заблуждается, его ждет длительный процесс эволюции. Упав ниже плинтуса, в человека надо превратиться заново. У меня нет слов – как же ты собираешься здесь выживать, сынок? В общем, без комментариев…

На дворе начало июня, но погода глумится над нами непривычными холодами, 10-12 градусов. Говорят, что в Индии при такой температуре умирают от переохлаждения. Но мы русские солдаты, нас этим не возьмешь, и я с тоской вспоминаю об уехавшей в войска шинели, хотя все равно не по форме.

Десятого батарея заступает в наряд, но я каким-то чудом туда не попадаю. На следующий день, после завтрака, сижу перед телевизором в непривычной для себя компании – два дембеля-залетчика, болтающиеся за штатом, два старика, двое черпаков и я. Ситуация не предвещает грядущего апокалипсиса, который, одновременно уронив в глазах батарейного руководства, существенно укрепит мои позиции среди ветеранов. Громко хлопает входная дверь.

– Дежурный по батарее, на выход! – рвет голосовые связки дневальный, и по центральному проходу вихрем проносится дежурный.

Срабатывает рефлекс, и я первым отрываюсь от табурета. Остальные не торопясь оборачиваются. В казарме появляется взводный Круглов, мы с ним еще толком и не столкнулись. Его не любят, не уважают и не боятся, он раздражает своим пижонством и высокомерием. Поэтому все продолжают сидеть, а я, так и не успев подняться полностью, плюхаюсь обратно. Круглов густо розовеет от такой наглости, сзади раздаются шаги, и я спиной чувствую его взгляд.

– Клава, я хуею, оборзели вконец, до пизды дверца всем, да??? – сыпет старлей жаргонизмами, пытаясь придать голосу брутальный оттенок.

Его продолжают игнорировать, и он швыряет в нашу сторону ближайшую табуретку, которая почему-то никого не задевает. После чего все, не торопясь, поднимаются, за исключением дембелей, им-то уж точно терять нечего. Считая, что достаточно самоутвердился, Круглов кривит рот в презрительной ухмылке и валит в канцелярию.

Через двадцать минут батарейный порог переступает комбат, дежурный кукарекает:

– Встать! Смирно!

Тут уж не до выпендрежа, даже «дембеля» поднимаются. Дежурный докладывает, капитан обводит нас угрюмым взглядом.

– Всем свободным от наряда срочная командировка, надо стекло на полк получить и доставить.

Ехать далеко, за 50 километров. Старшая машины – гражданская тетка, завскладом. Идет тентованный 131-й. Так как на улице холодрыга, ветераны утепляются – бушлаты, вшивники, подштанники, а у меня ни хрена нет, и я понимаю, что моя песенка спета.

Через полчаса сбор на пилораме, а я мечусь по расположению в поисках хоть чего-нибудь. В одной из тумбочек попадается подменка – галифе с «ушами» 50-х годов, напяливаю поверх своих штанов, все теплее. В дальнем шкафу нахожу старую шинель. Погоны, петлицы и пуговицы полностью отсутствуют, передние полы отсутствуют тоже, видимо, изрезаны на «пидараски», задние же болтаются, как фрачные фалды. Надеваю, смотрюсь в зеркало, впечатляет – суконный фрак и открытое во всей красе ушастое галифе послевоенного образца. Ну да ничего, мне только в кузове перемочься.

Едем в соседнюю область, дорога занимает пару часов. По пути останавливаемся в довольно крупном райцентре, где посещаем туалет и покупаем пожрать. Стекло получаем на железнодорожной станции, и погрузка проходит для меня безболезненно, я даже почти не участвую в ней. Отъехав, останавливаемся у ближайшего магазина, Шадрин с Карайоном уходят. Сидеть теперь неудобно, ноги некуда деть: в середине кузова сложены ящики со стеклом. Появляются дембеля, в руках четыре бомбы с бормотухой, плавленые сырки, хлеб. Все спрыгивают на землю, они угощают, я вежливо отказываюсь – мне не по рангу, но отказ не принимается. Водила врезает стакан и извиняется за то, что больше не может принимать участия в празднике жизни, все понимающе кивают: ему за руль. Женщина испуганно смотрит, как по кругу идет вторая порция, после которой срок службы нивелируется и наш интернационал в очередной раз сливается в нерушимый братский союз – молдован, бульбаш, хохол, западный бандера и трое русских. С непривычки быстро хмелею, по телу разливается приятная теплота, и я расстегиваю крючки на фраке. Остатки волшебного нектара добиваем на ходу, и я с наслаждением жую батон и гражданский сырок. Настроение поднимается, я сливаюсь с коллективом в полную гармонию и после дембеля всех приглашаю к себе в гости. Опять останавливаемся в знакомом городке на центральной площади. Посередине растет могучий дуб, наверное местная достопримечательность. Окружаем его и дружно ссым на глазах у всего города, в полной уверенности, что каждый спрятался за деревом, подрывая таким образом авторитет младшего комсостава вооруженных сил в глазах гражданского населения. Дембеля опять отправляются в шопинг до ближайшего гастронома, просаживая присланные на дорогу деньги. Четыре флакона бормотухи и сырки практически приводят стекольную команду к групповому оргазму. Водила смотрит с завистью, но держит себя в руках.

Сопровождающая женщина серьезно напугана и просит нас скорее залезть в кузов. Из-за ящиков со стеклом сижу на лавке боком, лицом к кабине, и не вижу, что происходит сзади. Черпаки и Новак еще соображают и перестают пить, но не желая огорчать дембелей отказом, стаканы с зельем передают нам с Араповым. Меня тыкают в спину, и я через плечо получаю очередной сосуд, мне уже все равно, поэтому заливаю не считая. После следующей порции сознание меркнет и окончательно покидает меня…

Далее по рассказам очевидцев. Минуя КПП, машина въезжает на пилораму и замирает возле склада. Встречает нас лично зам по тылу полка майор Никишин. Женщина докладывает, что стекло доставлено. Никишин озадаченно вглядывается внутрь кузова.

– Почему они не выходят?

– Укачало, наверное, – женщина озабоченно рассматривает собственную обувь.

– А кто там? – майор строго смотрит на водителя.

– Вторая батарея, – «руль» поспешно вводит шейный крючок в зацепление с петелькой, да так сильно, что золотистые бабочки в петлицах вступают в кратковременное соитие.

– Опять вторая, ну Пургин!.. – визжит зампотыл петушиным фальцетом.

Водила откидывает борт, и на холодный песок вываливается первая бездыханная субстанция.

Я ничего этого не помнил, и хронология событий была впоследствии восстановлена по рассказам очевидцев. Они же и поведали, что появление из тентованного чрева грузовика персонажа в суконной фрачной двойке временно ввело зампотыла в состояние легкого недомогания. Из семи человек более-менее адекватными остаются трое, это Новак, Башкиров и Наконечный. Кто-то бежит в батарею за выручкой, кто-то остается при машине, а майор, приказав вызвать караул, лично конвоирует меня в штаб полка. Мы проходим вдоль забора (оказывается, я еще мог передвигаться), когда через пролом на территорию части проникает комсомольский секретарь нашего дивизиона, прапорщик Соловьев, когда-то в детстве мой одноклассник. Никишин подзывает его:

– Твой, Соловьев?

– Так точно.

– Давай его в дивизион, вызывай караул – и на губу прохвостов! – истерит зампотыл.

Майор уходит, а Соловьев сажает меня на лежащее рядом бревно и пытается выяснить, что случилось и с какого карнавала я тут нарисовался, его тоже смущает мой внешний вид. В этот момент внимание прапорщика привлекает группа бойцов, с трудом волочащих плащ-палатку с каким-то тяжелым предметом. При ближайшем рассмотрении предмет оказывается бездыханным телом уже почти гражданского человека, Юры Шадрина. Из батареи прибывает подмога, и Соловьев передает меня нашим каптерам. Подхватив под руки, они волокут меня дальше, носки сапог извилисто бороздят рассыпчатый грунт. В войсках каптер, как правило, старослужащий. В учебке же в каптерке командует старшина, а кандидатов выбирают из вновь прибывших – кто поздоровей, понаглей да пошустрей. Справа меня держит Рома, шебутной, крупный пацан из Иркутска. Слева Саня Белов, москвич. Я еще раньше заприметил этого громадного духа. В нем 120 кг, он КМС по классической борьбе, двукратный чемпион Москвы, а первенство Москвы приравнивалось к республиканским соревнованиям. Попал он к нам недавно. Из первой батареи пришел старшина и предложил нашему в каптеры борзого духа. Им, при их показательности, такой не нужен. Андреев взял. Однажды на подъеме Саня не уложился в 45 секунд и встал в строй в тапочках. Сержант отвел его в сушилку и заставил поднимать двухпудовую гирю. Белов мослал пока мог, наконец, устав, поставил на пол.

– Тебе кто разрешил? – удивился сержант.

– Я больше не могу…

– Меня не ебет, схватил и вперед!

Саня уперся, и сержант попытался пробить ему фанеру, после чего был опрокинут на пол могучей дланью. Вернулся он с серьезной подмогой и Белова как следует отметелили, восстановив тем самым статус-кво, после чего старшина поспешил от него избавиться. Прилепилось к нему погоняло «Малыш».

Сзади волокут Васю Арапова, в авангарде, как разведка, идет Новак. Мы были уже почти у цели, когда наша компания привлекла внимание полкового парторга майора Петькина, который как на грех стригся в бытовке на первом этаже. Я даже фрагментарно запомнил этот момент – когда, выскочив на улицу, он кричал:

– Курсанты, ко мне!!!

Но верные курсы уже уносили командирские тела в обратном направлении. Новак же, перейдя в категорию арьергарда, в нерешительности топтался посередине громадной лужи. Петькин уставился на него:

– Кто такой?

– Сержант Новак…

– Какая батарея?

– Сержант Новак…

– Чьи бойцы умотали?

– Сержант Новак… – боясь сбиться, Шура упрямо гнул свою линию.

Майор выматерился и пошел к телефону.

Дембелей в итоге закопали в дровах на пилораме, а нас с Васей через запасной вход затащили в казарму и бросили в каптерке на кучу бушлатов, где я и очнулся поздним вечером. В ногах стоял старшина и, глядя на меня с нескрываемым интересом, протягивал пол-литровую банку с молоком – местный деликатес, с комплекса прислали.

– Ну ты даешь! Такого у нас еще не было, чтобы молодой нажрался с дембелями, да еще нарисовался на весь полк…

Я смущенно жму плечами и пытаюсь вернуть банку.

– Пей все! – командует Толик.

Слух быстро распространяется по части. Оказывается, комбат уже был и изрядно обработал наши тела яловыми сапогами, после чего мы очнулись, и нам с Васей удалось привести торсы в вертикальное положение. Потом Пургин совал под нос кружку, заставляя дышать, – знаменитый тест на алкоголь, хотя ситуация была и так очевидной. Комбат был старым капитаном, который из-за обилия взысканий никак не мог превратиться в майора, и теперь долгожданное событие могло снова отодвинуться на неопределенный срок. Как ни странно, происшествие это не имело серьезных последствий. Проступок был настолько массовым, что решили сор из избы не выносить.

Утром комбат подошел ко мне за завтраком и зловещим тоном произнес:

– За ворота до дембеля не выйдешь, кто бы к тебе ни приехал…

Перспектива неутешительная, до дембеля еще далеко, хоть он и неизбежен, как крах империализма. Погода резко пошла на потепление, а я, по превратности судьбы, через два дня оказался дома.

На следующий день с химзавода вернулись духи. На замену едет другая партия, машина стоит на КПП. Сопровождение команды поручается старшему лейтенанту Круглову. Убедившись, что в кабине нет места, взводный отправляет вместо себя попавшегося на глаза Струта. Струт «дедушка», у него нет никакого желания трястись в кузове вместе с духами, и он находит меня:

– Знаешь, куда везти?

– Знаю.

– Тогда давай, вперед.

– А старшина?

– Со старшиной договорюсь.

Через полчаса сижу вместе с бойцами под душным тентом. В кабине уже знакомые по первой ходке мужики. На полпути останавливаемся у придорожного «бистро» с романтическим названием «Закусочная». Гражданские зовут обедать, я не хочу и денег нет, но они берут мне порцию и предлагают по 150. Отказываюсь, но после недолгих уговоров опрокидываем по дозе за родную армию. Вкратце рассказываю о недавних событиях. Сорокаградусный эликсир разбегается по сосудам, насыщая эритроциты с лейкоцитами гормоном радости, и мрачная ситуация с выездной пьянкой приобретает более светлые оттенки. Водила хлопает меня по плечу:

– Не дрейфь, сержант, прорвешься, мы тоже это проходили…

Сегодня у Валентины день рождения, и в пути у меня зарождается дерзкий план очередного побега. Расползающийся же по организму эндорфин способствует его окончательному утверждению в повеселевших извилинах. Делюсь соображениями с мужиками. Лица их светлеют:

– Ты че, сержант? И думать нечего. Сейчас добросим тебя до ближайшей станции, за салабонов не беспокойся, доставим в лучшем виде.

Я сильно рискую, но процесс уже пошел. На станции выпрыгиваю из кузова, мне жмут руку и желают удачи. Минут через двадцать подходит электричка. В городе по привычному маршруту – сначала по путям, но не к Ленке, просто обхожу вокзал. Дома час на родителей, потом звоню Сереге. Рисую ситуацию, он свободен, и через полчаса мы уже пилим на «ушастом» на другой конец города. По дороге берем цветы. Мое появление радует, но не производит ожидаемого эффекта. В глубине души я понимаю, что ничего у меня здесь не будет и, пожалуй, пора завязывать. Вручаю букет, мехового чебурашку, поздравляю с рождением и присужденной недавно всесоюзной премией Ленинского комсомола.

Утром Серега доставляет меня обратно. Проникаю на территорию части через знакомое отверстие, у казармы меня отлавливает Струт.

– Ты куда делся? Обыскались вечером.

Думаю, чтобы получше наврать, но Струт обрубает меня превентивным вопросом:

– Домой, что ли, мотал?

Киваю в ответ, Струт обалдело крутит головой.

А через два дня батарею сотрясает новое происшествие. В обед с пилорамы вернулась рабочая команда, но бесследно исчезли два сопровождающих сержанта. Их ждут до вечера, следующий день, после чего полк поднимают по тревоге. Духи из рабочей команды толком ничего не знают. Дезертировать им нет никакого смысла. Беликов черпак, Килин – моего призыва, за штатом. Все начинают думать о плохом. Или пристукнул кто по пьянке, или в болоте утонули.

Полк прочесывает окрестности, но сержанты как сквозь землю провалились. На четвертые сутки, когда надежда почти умерла, ночью помдеж по части принял странный звонок: пропавшие объявились.

Ситуация оказалась до ужаса тривиальной. Пока духи горбатились на деревянном производстве, сержанты посетили местное сельпо, где через гражданского заполучили бутылку портвейна. Употребление ее за ближайшим углом породило забытое ощущение праздника жизни, и они решили продолжить его в ближайшем райцентре, в тридцати километрах, куда их и доставил рейсовый автобус. Там они догнались и, нагулявшись, собрались до дома, но, дезориентированные количеством употребленного алкоголя, сели на электричку, идущую в обратном направлении. Примерно через час они вывалились на перрон областного центра в совершенно непотребном виде, тут же напоровшись на группу старших офицеров, встречающих на соседнем пути высокое начальство. Оно выразило суровое недоумение по поводу странного прецедента, после чего мои сослуживцы оказали ожесточенное сопротивление вызванному патрулю, мотивируя тем, что противотанкисты не сдаются. Так они оказались на гарнизонной гауптвахте, где, очнувшись утром, осознали всю гнусность своего положения. В часть никто не сообщил. Возможно в отместку за неприличное поведение на вокзале, а может быть просто забыли. Время шло, караулы менялись, а за ними никто не приезжал. Так как они числились временно задержанными и кормить их было не положено, то перебивались тем, что пошлет бог, выводной и соседи-губари. На четвертые сутки через земляка выводного удалось уговорить дежурного сделать звонок в часть.

В батарее они появились через неделю после пропажи, исхудавшие и наголо обритые. Мы дружно осудили этот проступок на внеочередном комсомольском собрании, и уже на следующий день они стали бойцами стройроты, расквартированной в соседнем артполку. Рота формировалась из залетчиков, свозимых сюда со всего Мукашинского гарнизона, а по полку поползло зловещее: «Опять вторая».

На стройроту никак не могли найти командира, ни один из назначаемых не мог справиться с ее контингентом. Командование дивизии, в отсутствие постоянного руководства ротой, стало направлять туда, как в командировку, разных офицеров на неделю. Попал туда и мой взводный Круглов, который, по рассказам очевидцев, проявил себя далеко не героем. Батарейные панты в стройроте не пролезали, так как народ там был на подбор отчаянный, терять им было особо нечего. Оттерпев неделю, старлей сбежал в полк, хотя желающим предлагали остаться на этой должности, что для взводных было резким повышением. Из нашего полка со стройротой справлялись только два офицера, капитан Горкин и старший лейтенант Мажара, оба из второго дивизиона. Горкина я почти не знал, а с Мажарой как-то пришлось столкнуться и прочувствовать на себе его внутреннюю силу.

Однажды он случайно зашел в нашу батарею вместе со взводным Тимохой. Я шел по расположению, засунув руки в карманы, с расстегнутым воротником. Мы уже начинали буреть, постепенно выдавливая из себя духовское подобострастие. Жесткий окрик вывел меня из благодушного состояния:

– Сержант, ко мне!

Два узких зрачка в сером, холодном ореоле проткнули мозг до внутренней стенки затылка. Взгляд вводил в оцепенение и одновременно притягивал. Под коленками слегка захолодело, и ноги, теряя привычную упругость, сами три раза шагнули в сторону старлея. Глаза Мажары наливались бешенством. Душа же моя переместилась этажом ниже, оставив на своем месте неприятный вакуум, рука при этом торопливо шарила по вороту в поисках ненавистного крючка. В полк он пришел полгода назад, из Афгана. Впечатление к тому же значительно усиливалось почти двухметровым ростом, центнером мышечной массы без примесей и значком мастера спорта на кителе.

– А ну, встал смирно! Ни хрена себе, опухли салабоны…

– Ну ладно, кончай, хватит… – попытался вступиться Тимоха.

– Чего хватит? Чего хватит? Распустили сержантов…

Где-то в глубине у меня мерцала мысль, что надо бы маленько поборзеть, слишком много зрителей, но тело и язык не подчинялись.

Выручило появление Малыша. При виде себе подобного громилы, со значком КМСа на груди, лицо старлея просветлело. Безошибочно угадав в нем коллегу – а Мажара оказался мастером по вольной борьбе, – он даже улыбнулся:

– У тебя за что?

– Классика, – коротко бросает Малыш.

– Чего имеем?

– Два раза Москву выигрывал, – Саня смущенно улыбается, пожимая протянутую руку, и я пытаюсь под это дело слинять.

– Стоять! Никто не отпускал! – сквозь зубы выдавливает Мажара, не поворачивая головы, и лицо его снова светлеет при обращении к Малышу. Обидно: я ведь тоже их коллега, хоть и не столь титулованный со своим первым разрядом, к тому же существенно проигрываю в размерах.

Короткий диалог скоро закончился. Это был разговор двух супертяжей, после чего Мажара, даже не взглянув на меня, вместе с Тимохой направился к выходу. Самым стремным было то, что меня, сержанта, дрючили при всех, а с духом Малышом говорили на равных. Я, как обосраный, торчал посреди центрального прохода, ощущая на себе сочувствующие взгляды однопризывников. Изо всех сил делаю вид, что ничего не произошло. Рядом стоит подошедший к финалу Фикса:

– Чего он тебя?

– Да делать не хера, вот и доебался, – отвечаю, стараясь придать голосу независимую развязность.

Дни стояли жаркие и однообразные. Работы навалом – паршивая должность у ЗКВ. Что ж мне так не везет? Взводный мутный, учебного класса своего нет, вместо него убогий встроенный шкафчик у входа в канцелярию, в котором хранится все взводное хозяйство. Андреев за старшину, и ему не до нас, в результате я за него, и на взвод нас всего двое. С утра до середины ночи занимаемся всякой бестолковой работой, вдвоем тяжко, да еще при таком командире. Весенний призыв, конечно, не страдает, как мы, от постоянного холода, бесконечной чистки снега и лыжных гонок, но у них свои прелести.

Утром батарея строится на зарядку. У бойца из третьего взвода такой объем икр, что ему не могут подобрать сапоги и он почти все лето проходит в тапочках. Потом ему где-то найдут пару кирзачей. Еле втиснувшись в голенища, он будет вынужден носить их гармонью, на дембельский манер, раздражая своим видом старослужащих.

Батарея вытягивается за ворота КПП. Отсутствие сугробов позволяет нам погонять духов по местной пересеченке. Я бегу позади взвода, пинками подгоняя отстающих. Гордые грузины после распределения по батареям и взводам очень быстро растворились в общей массе, превратившись в забитых нытиков. У меня во взводе их двое – жгучий брюнет Гоцадзе и классический, рыжий Якобидзе. Они страдают от незнания языка, не понимают команд и на зарядке затравленно вертят головой, копируя движения окружающих. В каждой воинской части есть своя «ебун-гора», была такая и у нас – длинная, крутая песчаная сопка. Вот колонна приближается к отрогам, звучит команда: «Вперед марш!»

Бойцы гусиным шагом ползут в сорокаградусный стометровый подъем. Рыхлый песок, проваливаясь, осыпается под сапогами, затрудняя движение, и я с удовольствием наблюдаю, как на золотистом грунте обездвиживаются первые гомо сапиенс. До верха добираются единицы, самые крепкие, пугая нас ужасными гримасами. Те, кто не смог, в качестве «поощрения» отжимаются до изнеможения. А по вечерам, после ужина, взвод строится на плацу, и после команды «смирно» мы с садистским удовольствием наблюдаем, как на беззащитную плоть с пронзительным писком пикируют голодные москиты, в громадных количествах обитающие в местных болотах. Они почти сплошняком облепляют открытые участки тела, заставляя бойцов корчить страшные рожи в попытках движением лицевых мышц облегчить свои страдания. Этот театр мимики приводит нас в неописуемый восторг, и мы, обмахиваясь ветками, периодически напоминаем актерам, что команды «вольно» не было, стараясь растянуть удовольствие подольше. На следующий день в не меньший восторг нас будут приводить распухшие духовские фасады.

В родной казарме очередное построение перед отбоем. Прошлая ночь была убита на оформление противогазов именными фанерными бирками, а сегодня утром Круглов дрючил меня за внешний вид бойцов, и я поклялся себе за ночь привести все 30 единиц личного состава в божеский вид, дабы умыть старлея на утреннем осмотре.

Ставлю духам задачу: форма постирана, поглажена, подворотнички белые, сапоги черные, бляха – зеркало. Контроль личный, по исполнении отбой. Опасения вызывает только Саша Баваров, он и сейчас выделяется из общей массы своей нескладной, тщедушной фигурой, тонкой, гусиной шеей, нелепо торчащей из широкого ворота, птичьим выражением лица и большими, вечно ищущими сострадания, по-детски беззащитными глазами. Я заглядываю в них, и в памяти всплывает образ соседской овчарки, с виноватой мордой какающей во дворе во время утренних прогулок. Саша москвич, и на гражданке работал в издательстве журнала «Огонек», плотником. Отец-алкоголик давно бросил их, и Саша был старшим из троих детей. Соображал туго, память работала плохо, и поэтому он постоянно порол дело. Вызывал Саша всегда два желания: ему хотелось или врезать, или прижать к груди и пожалеть. И сейчас, кто пошустрее, уже заняли мойки под стирку. Саша как всегда не успел, и теперь томился в ожидании в конце очереди.

Около двух ночи, предъявив неоспоримые доказательства своей полной готовности, отбился предпоследний боец, остался один Саша. Утомившись ждать, в третьем часу я посетил бытовку, где Александр утюгом досушивал отстиранную форму. Оставалось пришить погоны с петлицами и подворотничок. Не в силах больше бороться со сном, еще раз инструктирую Баварова и иду спать.

Выхожу из бытовки и вдруг замираю в центре расположения, вслушиваясь в ночную музыку казармы. В дальнем углу смех под перебор гитары, в мятном свете дежурного освещения мерцают бока алюминиевых кружек – «дедушки» скрашивают очередной дозой последние месяцы службы. Через проход напротив – омертвевший первый взвод. Как все-таки забавно духи спят: один тарахтит на всю казарму воронкой кверху, этот, раскинувшись, что-то бормочет во сне, а другой свернулся детским калачиком, подсунув под щеку две ладошки. А вот короткая суета под одеялом заканчивается тихим блаженным стоном. Это в полудреме озабоченный боец сводит счеты с виртуальным противоположным полом, распестрив клейменую простынь белково-крахмальными звездами.

И я, вдруг абстрагируясь от собственного тела, вижу себя со стороны. Неужели этот гоминид в упаковке цвета хаки и есть я, и как это можно видеть себя со стороны, я же прожженный материалист?.. В голове высвечивается определение материи из школьного учебника обществоведения – окружающая действительность, данная нам в ощущениях. Оно тут же трансформируется в лаконичное троестишие:

Рифма помогает вновь соединиться телу с сознанием. Подхожу к окошку, светает. В предрассветной голубизне неровные верхушки сосен ломают линию горизонта, и вдруг только что увиденное укладывается в короткое нехитрое четверостишие:

В лирику родившегося произведения вкрадываются неприятные, скребущие звуки. Очередные залетчики доводят до ума батарейный фаянс, если так можно назвать чугунные эмалированные рундуки. И последние две строки тут же меняются:

Из темноты выплывает дневальный, интенсивно натирая пол батарейной «машкой», и предыдущий вариант сменяется третьим:

Но, немного подумав, я оставляю первоначальный.

Вот и родная шконка, быстро раздеваюсь, отбрасываю одеяло, и одновременно с мыслью, что надо бы помыть ноги, голова вдавливается в обтянутую казенной наволочкой вату. Бог сновидений Морфей стискивает ЗКВ5 в своих объятиях, из которых уже через три часа его бесцеремонно-жестоко выдергивают децибелы любимой мелодии:

Не торопясь, одеваюсь и строю взвод в центральном проходе. Иду вдоль шеренги, с удовольствием отмечая порядок во внешнем виде. А вот и Саша, радостно лучится улыбкой человека с чистой совестью. Я улыбаюсь в ответ, и почти одновременно что-то неуловимое в его внешнем виде приводит меня в легкое замешательство. Саша пострижен, поглажен, белеет подворотничок, бляха режет золотом, цвету сапог позавидует любой африканский папуас. Но что это? Петлицы пришиты вверх ногами, в результате чего золотистые мослы пушек переместились вниз, устремляясь вверх казенной частью орудий, но это полбеды. Погоны пришиты наоборот, буквами СА к воротнику. Форма погона не является прямоугольной, со стороны воротника он имеет косой срез, и так как Саша четко выдержал край этого среза по рукавному шву, буквы СА сместились на грудь. Пришиты погоны очень аккуратно, ниток не видно, но при всех достоинствах Саша представляет собой редкостное чучело. Из груди моей вырывается брачный крик истомленного марала, и карающая длань впечатывается в тщедушную грудную клетку, опрокидывая рядового Баварова на натертый малиновый пол. С детским недоумением Саша лежа взирает на окружающий мир. Я сгребаю в кулак его ворот и волоку Сашу в бытовку к зеркалу, демонстрируя по ходу коллегам сержантам. Закончив ночью белошвейные дела, он не удосужился обозреть в зеркало свое отражение. В результате Саша лишается завтрака, во время которого должен устранить ночные косяки. Это очень жестоко при духовской голодухе, большинство предпочло бы экзекуцию.

После завтрака Круглов все равно придрался, цвет рантов подошв не соответствует радикально-черному. Объяснение, что бойцы уже перемещались по территории до столовой и обратно, восприняты не были. И я, окончательно поняв, что со старлеем не сработаемся, взял курс на похуизм.

Дни проходили в занятиях, нелепых комсомольских собраниях, где мы дружно клеймили очередного нерадивого бойца, и в бесконечных работах на строительстве студенческого палаточного городка. Здесь старшекурсники, закончившие военную кафедру, будут проходить свою нелегкую сорокапятидневную службу.

30 июня домой ушли два последних дембеля – Шадрин и Карайон. Комбат сдержал свое слово, промурыжив их до самого конца. И теперь лично сопроводил на КПП, чтоб, не дай бог, не вернулись. Они уезжали домой в обычных, задрипанных парадках с рядовыми погонами, так как два месяца назад их прилюдно разжаловали. Мы обнялись, теперь мы тоже сержанты. За церемонией с завистью наблюдал наряд по КПП из свежих духов. Но сейчас они рванут к Фане, который уже второй месяц как дома. Там у них и дембельская парадка со старшинскими погонами, и чемоданы, и в военниках у них тоже все в порядке. Прощайте, ребята!

Захожу в умывалку и слышу разговор на повышенных тонах. В курилке один из черпаков пытается вместо себя зарядить в наряд моего «комода», хохла Витю Горлова. Витя уже почти сдался, все-таки над нами сильно довлеет вбитое с духовских времен преимущество в сроке службы. Но за него впрягся оказавшийся рядом Шура Молодцов, Бычков же, а это был он, резонно советовал ему не лезть не в свое дело. Мое появление решило дело в нашу пользу, так как превосходство стало троекратным и к тому же Горлов был моим «комодом», я его не отпустил и пусть Бычков сам не лезет в дела чужого взвода. Он еще что-то покричал, помахал руками, но вступить в открытый конфликт не решился. После отправки Беликова в стойроту и так хилая черпаковская команда ослабла. Вскоре они практически совсем устранились от службы, имея, в общем-то, на это полное право. Коля Бычков все лето скитался по окрестным лесам, рыбачил на озерах и ловил диковинных насекомых для сувенирной заливки в эпоксидку. Куркуль-бульбаш Гаврилович зарылся в учебном корпусе и сделал из своего класса конфетку, в результате чего уйдет на дембель в первой партии, старшим сержантом. А уже у штаба проникнувшийся благодарностью комбат будет выпрашивать для него у Горелого старшинские погоны. Москвичу Башкирову, как батарейному писарю, все будет просто по хрену. А ненавистный бандера Наконечный, с которым мы подружимся, с головой окунется в шоферские дела.

Вечером стою у входа в казарму. В десяти метрах с визгом тормозит полковой «козел», единственный оставшийся в части ГАЗ-69, машина майора Бурова, начальника штаба полка. Из-за руля вылезает мой «комод» Витя, это он проходит ходовые испытания. Хохлятская водительская диаспора все-таки пропихнула его в командирские шоферы. Через три месяца Витя черпанется, отрастит «мамон», настоящие хохлятские щеки, пересядет на 131-й, и служба его потечет равномерно и с удовольствием.

Каждое утро взводный с тупым командирским апломбом дрючит меня за то, что в нашем утлом шифоньере, кроме положенных по уставу тетрадей, конспектов, ручек, журналов и прочей канцелярии, хранятся гвоздодер, молоток, гвозди и другие необходимые в хозяйстве вещи. Он монотонно нудит, что все это должно находиться в каптерке. На мои увещевания о том, что оттуда все бесследно исчезнет на следующий день, старлей одаривает меня снисходительным взглядом. Так смотрит старый психиатр на закоренелого олигофрена. Мы ровесники, и я пытаюсь по-человечески объяснить взводному (втайне рассчитывая на заложенный высшим образованием рационализм), что за нашим взводом, как, впрочем, и за другими, закреплен определенный участок полковой территории, на котором мы ежедневно наводим образцовый порядок. На этом же участке находится отрезок огибающего территорию забора. Место глухое, поэтому именно здесь предпочитают выезжать на блядки представители взвода вооружения, просто вышибая боевой техникой раскрепленный между бетонными столбами деревянный пролет. Этой же дорогой они, как правило, возвращаются обратно, но так как происходит все по ночам и нерегулярно, установить виновных проблематично. Сначала мы пытались восстановить забор капитально, но потом, изменив тактику, предпочитали только легонько наживлять пролет, чтобы в случае необходимости он легко ложился под колеса БРДМа, а не разлетался на фрагменты. Для реанимации забора нам очевидно необходим инструмент и крепежный материал. Но взводный только презрительно улыбался, упиваясь своим офицерским превосходством, хотя регулярно получал от комбата пиздюлей, не забывая при этом свалить вину на меня. Его бестолковая суходрочка начинала раздражать, назревал конфликт.

На следующий день произошел случай, несколько разнообразивший серо-зеленые армейские будни, изрядно повеселивший как очевидцев, так и последующих слушателей. В середине дня к полковому КПП подкатил командирский «бобик». Из его недр, не дожидаясь, пока водитель откроет дверцу, поспешно вытряхнулся незнакомый генерал-майор. Быстро расстегнув налампасенные галифе, он с непередаваемым блаженством на лице приступил к омовению заднего колеса УАЗика. Мощная струя оставляла на сером баллоне и ступице автомобиля криволинейные разводы, превращающие колесо в произведение искусства, способное составить конкуренцию полотнам великих абстракционистов. Тяжелые капли, ударяясь о пыльный асфальт, разлетались на мелкие брызги, оставляя на зеркальных генеральских прохорях грязноватые звездочки причудливой формы. Непонятно, почему генерал не сделал этого раньше, в лесу, у обочины. Возможно, производя интимные манипуляции на глазах наряда по КПП, он подчеркивал значимость визита и собственной персоны.

Маячивший у въездных ворот дневальный по КПП действовал четко по вколоченной за месяц службы инструкции. Весь подобравшись, он неумело-старательным строевым затопал в сторону гостя. Каждый удар сапога об асфальт, вместе с поднятием облачка мелкодисперсной пыли, все ниже загонял на стриженый череп не по размеру подобранную фуру, еще больше раздвигая черным околышем в стороны изрядно оттопыренные уши.

Не дав гостю закончить, боец замер в метре от него по стойке «смирно» и, неукоснительно следуя наставлениям, звонким салабоновским фальцетом проорал:

– Товарищ генерал-майор, разрешите узнать цель вашего визита?

Вздрогнув, генерал испуганно обернулся, продолжая машинально стряхивать комсоставский пенис, и, багровея на глазах, гаркнул:

– Ебать вас приехал!!! Командира ко мне!!!

Крик был настолько сильным, что дежурному по КПП не пришлось звонить в штаб, там и так услышали. Уже через минуту командир, который своим голосом ломал в коленях подчиненных, семенил на полусогнутых в сторону грозового источника. Не доходя до него нескольких метров, подполковник перешел на строевой. Напряженная ладонь метнулась к козырьку:

– Товарищ генерал…

Перебив на полуслове, тот пролаял:

– Это что за хуйня? – мощными децибелами колеруя лицо и шею командира в малиновый цвет.

А хуйня застыла рядом в состоянии столбняка, являя собой восковую фигуру музея мадам Тюссо, одетую в парадную форму рядового Советской Армии. Цвет лица фигуры говорил о том, что кровь в верхней части тела временно отсутствует.

– Наряд на губу!!! Да я вас всех на кукан… – И генерал по-хозяйски шагнул за полковые ворота.

Ходили упорные слухи, что в конце лета в дивизию приедет сам командующий округом, генерал армии Лушев, которому в скором времени предстоит стать командующим объединенными силами стран Варшавского договора, и визит генерал-майора, видимо, был разведкой. О его приезде знали. Но, как всегда, из цепочки посвященных выпало одно из звеньев, и наряд по КПП остался в неведении.

Лето перевалило на июль. Днем Горелый откуда-то притащил фотоаппарат, и мы решили наделать памятных эпатажных снимков. Был написан липовый конспект о дополнительных занятиях по боевой подготовке, подстраховка. После обеда Горелый взял свое отделение, и мы, набрав оружия, отправились в лес. Отделение строем прошло через КПП, зафиксировав официальность мероприятия, и растворилось в поросших сосняком сопках. После выбора подходящего места театральное действо развернулось во всей красе. Мы закатали рукава на манер американских наемников, подвернули внутрь голенища сапог, воротники нараспашку, пилотки поперек, отвернув боковину на лоб, получилось подобие кепи. Производилась съемка различных эпизодов, имитирующих сцены насилия. Вот мы расстреливаем группу обреченных, замерших в подобострастных позах. А вот Горелый, широко расставив ноги, тычет стволом автомата в затылок сидящего на коленях доходяги, потом мы якобы бьем прикладами допрашиваемого. А вот я штык-ножом перерезаю горло одному из пленных, задирая за подбородок голову сидящего передо мной несчастного. Выражение лица при этом отвечает всем требованиям современного западного вестерна. Трудней всего далась сцена повешения. На эту роль вызвался доброволец, татарин Бареев – круглолицый, с чугунными плечами и мощными бицепсами солдат, который в редкие часы досуга творил чудеса на турнике. Подхватив его поясными ремнями под мышки, привязали за руки к толстой сосновой ветке над землей, а наброшенную на шею петлю привязали веткой выше. Имитируя болезненную асфиксию, Бареев страшно выпучил глаза и, вывалив язык, скосил голову набок, получилось довольно натурально. К счастью, пленку мы потом испортили, и фотографий этих на память не осталось. Почему-то подобными постановками и памятными картинками грешил каждый очередной призыв. Это была странная игра – очевидно, получившие оружие и облаченные в военную форму молодые парни компенсировали таким образом отсутствие реального дела. Остается только предполагать, что бы было, попади эти кадры к особисту или замполиту.

Вместо подавшегося в «рули» Вити на взвод ко мне пришел новый «комод». Андрюха Бадаев – невзрачный вологодский паренек, невысокий, белобрысый, коренастый, молчаливый, работящий, как потом оказалось – щедрой, широкой души человек. Их в батарее было два земляка. Второй, Гоша Колосов, полный антипод – высокий, кареглазый брюнет; будучи водителем, претендовал на роль тренажериста. Скоро, по странному стечению обстоятельств, эту должность займу я, а Гошу отправят «замком» во взвод вооружения, командовать отмороженными БРДМщиками, так как у них дефицит сержантов. Но об этом позже. Так они и остались на фотографии в моем армейском альбоме – земляки, стоящие у полкового памятника, знаменитой противотанковой пушки ЗИС-3. Гоша и Андрюха, едва достающий пилоткой до его плеча.

Взвод наш раздербанили по хозработам. 18 человек уехали на сенокос в подшефный совхоз, шестеро охраняют и обслуживают развернутый на полковом стадионе полевой ППЛС (пункт приема личного состава). Бойцы красят серебрянкой металлоконструкции, ремонтируют палатки, посыпают дорожки и т. д. ППЛС занимает почти весь стадион, в случае объявления мобилизации гражданский резервист заходил в первую палатку на одном краю стадиона, а на другом краю выходил полностью экипированным, имея на руках необходимый пакет документов.

Двое моих бойцов лежали в санчасти. Один с какой-то ерундой, а второй, Ульев, высокий сероглазый блондин с Сахалина, своей интеллигентной внешностью напоминающий земского врача или сельского учителя, страдал самой распространенной духовской болячкой. У него гнила нога, и я с искренним сочувствием наблюдал, как он ковыляет вокруг санчасти, с трудом втиснув распухшую багровую ступню в громадную кирзовую тапочку. Скоро его отправят в гарнизонный госпиталь, а оттуда в окружной, в Подольск, где после недельной реанимации врачи чудом сохранят ему запущенную конечность. Он вернется только в декабре. Возвращаясь в это время из командировки, я с трудом узнаю его в долговязом парне в стройбатовской шинели и несезонной фуражке, случайно столкнувшись с ним на Ярославском вокзале в Москве.

В результате во взводе у меня осталось четыре бойца, об остальных я толком не имел никаких данных, так как документы у них были при себе. Круглов упорно требовал заполнить журнал по боевой подготовке, куда нужно заносить всевозможные подробности о подчиненных – номер оружия, противогаз, год и место рождения, членство в ВЛКСМ и т. д. Мои объяснения, что почти весь личный состав находится на расстоянии 50 км, он не считал убедительными.

Как-то вечером он подошел ко мне и, предложив поговорить по душам, опять завел волынку о журнале.

– Товарищ старший лейтенант, я физически не могу получить на них данные, договоритесь с комбатом, пусть на два часа дадут дежурную машину…

– Мне насрать, как ты это сделаешь, хоть пешком иди, я тебе приказываю.

– Вы предлагаете самовольно оставить часть? Я не понимаю ваших приказов.

– А тебе не надо понимать, я прикажу зарыться – и ты должен зарыться!

Душевный разговор не получился, и конфликт вошел в свою последнюю фазу.

Выспаться опять толком не удается. После завтрака комбат ставит задачу. Формируется сводная команда с нашего дивизиона на прополку железной дороги, по которой ездят мишени. Я и еще один сержант из первой батареи, едем старшими. У караульного городка уже стоит тентованный «Зил», и я руковожу посадкой, рядом с машиной вездесущий комбат. Наконец духи расселись, и Пургин машет мне, чтобы отправлялись. Хватаюсь руками за задний борт и смело задираю ногу, собираясь встать на фаркоп, но не тут-то было. С особым фанатизмом два месяца назад ушитое х/б не оставляет мне шансов. Я сам серьезно озадачен. Вторая попытка тоже не увенчалась успехом и только привлекла внимание уже собравшегося уходить комбата. Третья попытка предпринимается с прыжка, но ноги, как ржавый циркуль, совершенно не раздвигаются, и оптимистично дотянувшийся до фаркопа сапог отчаянно соскальзывает вниз. Я почему-то вспоминаю кадры из старого фильма, где Алексей Маресьев, в исполнении актера Кадочникова, пытается забраться в самолет, после того как комиссия допустила его к полетам. Но у него протезы… Рефлекторно оборачиваюсь, капитан, глядя исподлобья, молча манит меня пальцем. Подхожу, он берется за штанину, стараясь разорвать шов. Мужик он крепкий, но сшито на совесть. Пургин оборачивается, и пытавшийся незаметно проскочить торопящийся мимо дух, вытаращив глаза, бросает к пилотке пятерню с нелепо оттопыренным большим пальцем, после чего начинает дурью лупить сапогами об асфальт.

– Курсант, ко мне! – обрывает капитан неумелую строевую показуху. – Лезвие есть?

У духа есть все. Пургин аккуратно надрезает шов и уже без труда разрывает расползающиеся нитки. Потом все повторяется на другой штанине. За два месяца форму изрядно выбелило солнце, и теперь я выделяюсь из окружающего однообразия широкими ярко-зелеными лампасами. Ну не сержант СА, а старший урядник, Георгия только не хватает рядом с комсомольским значком. Интересно, были ли у кого из казачьих войск зеленые лампасы? Зато в кузов теперь проникаю без проблем. Машина трогается, и комбат делает мне ручкой, сдвинув улыбку на одну сторону.

Стоит страшная жара. «Зилок» замирает у смотровой вышки, я прыгаю прямо через борт (теперь мне ничего не мешает), и под сапогами хрустит золотистый песок танковой директрисы.

– К машине!

Борт откидывают, и на бархатную поверхность сыплются из кузова духи.

– Становись!

Толпа обретает геометрические очертания.

– Вперед марш!

Колонна беззвучно двигается, тяжело меся зыбкий грунт. До железки топать километра три, по пескам, а у нас даже воды нет, никто не позаботился.

Если бы вдалеке не виднелся лес, местность бы смахивала на пустыню – бесконечные белые барханы. Говорят, что миллионы лет назад прошедший здесь ледник сморщил таким образом окружающую поверхность в невысокие пологие дюны. Наконец выходим на грунтовую дорогу и углубляемся в небольшой хвойный массив, заросший густым лиственным подлеском. Вскоре натыкаемся на родник, а метрах в пятидесяти сквозь стволы просвечивает небольшое лесное озеро. Надо будет сходить разведать. Где-то в окрестных болотах тонула Лиза Бричкина из фильма «А зори здесь тихие…». Духи жадно пьют, можно было, конечно, немного поиздеваться, что не преминули бы сделать ярые сторонники иерархического разделения, но обезвоживание опасно для организма, да и нет пока лично для меня повода и мотивации.

Выходим из перелеска, перед нами искомая насыпь. Забираемся. Шпалы, ржавые рельсы, на них тележка, на которую крепятся мишени. Духи толкают ее, и она отвратительно визжит несмазанными колесами, цепляясь ржавыми ребордами за край рельса. Железка действительно сильно заросла, кое-где рельсы еле проглядывают. Ставим духам задачу. Солнце неумолимо катит к зениту. Бойцы начинают с энтузиазмом рвать траву и стаскивать ее к подножью насыпи. Полигон пытаются привести в порядок к приезду командующего округом.

Мы с сержантом откровенно пекемся, делать нечего, жара нарастает, взгляд туманится, сказываются бессонные ночи. Вскоре нам надоедает бороться с соблазном, заваливаемся спать прямо на насыпь и мгновенно отключаемся. Не знаю, сколько мы в итоге отсутствовали, очнулся я так же резко, как и отключился. Сижу на песке, недоуменно таращась по сторонам. Одна рука машинально старается оторвать от тела влипшую в него гимнастерку, другая соскабливает со щеки склеенный набежавшей испариной песчаный абразив. Вокруг никого. Толкаю в сапог застывшего рядом в неестественной позе своего коллегу. Он резко вскидывается, глядя на меня чумовыми, бешеными глазами. Из угла рта к густой лужице на подложенной под голову пилотке тянется тягучая слюнявая нить.

– Духи где? – бросаю ему и поднимаюсь на ноги.

Взору открывается картина невиданной катастрофы. Вокруг – на насыпи, рельсах, шпалах, траве – в самых разнообразных позах застыли новоиспеченные защитники Родины, как будто пораженные ядерным взрывом или невидимым газом мгновенного действия. Нет в русском языке слов для выражения моего возмущения.

– Встать!!! – ору я в бешенстве.

Судя по выражению лица сержанта из первой батареи, он полностью со мной согласен. Просто спросонья не может подобрать своим чувствам словесного эквивалента.

Духи беспорядочно вскакивают и еще больше чумеют от страха. Уже через минуту два десятка ландшафтных дизайнеров, отжимаясь, интенсивно вдавливают ладонями шпалы в земную поверхность. Я зверски считаю, постепенно успокаиваясь. Когда духи практически перестают чувствовать руки, за счет принимается мой коллега, и первые индивидуумы обессиленно заваливаются лицом в песок.

Прямо передо мной Леша Михальчик. Год назад он окончил университет имени Патриса Лумумбы в Москве и был призван, как и я, на полтора года. Он мой ровесник, знает два языка, французский и испанский. На тумбочке частенько стоит с портативным словариком и бормочет непонятные слова, дабы окончательно не утратить накопленные за пять лет знания. Мы смотрим на это сквозь пальцы: при всем его мизерном статусе знание языков вызывает уважение. Леша сейчас страдает больше других из-за собственной неспортивности. А главное, наличие лишнего интеллекта мешает ему воспринимать происходящее единственно правильно. Руки больше не в состоянии разогнуться, и он входит в полный тактильный контакт со шпалами, не в силах более оттолкнуть отяжелевшее тело от поверхности планеты. Наверное, где-то в глубине его насыщенного знаниями мозга мелькает шальная мысль, что неплохо бы сейчас сдохнуть, по себе знаю.

– Михальчик, встать! В чем дело? Уж не устал ли ты?

– Я больше не могу, товарищ сержант. Нельзя же так с людьми.

– Что??? Это кто здесь люди?

Бедолага – похоже, он искренне верит в то, что говорит. Полгода назад я тоже так думал, правда мысли свои озвучивать не торопился. Но мои сопливые командиры сумели внушить мне веру в безграничность собственных возможностей, а также силу своего педагогического дара. А у Леши уже подкашиваются ослабевшие от жары и общего физического изнеможения ноги, и, пока он не свалился окончательно, я успеваю жестко скомандовать:

– Упор лежа принять!

Говорят, глаза – единственный открытый участок мозга. У меня не хватит слов, чтобы перенести на бумагу то, что я прочитал в его взгляде.

– Как это…? – по инерции переспросил он, еще на что-то надеясь.

Неужели, Леша, ты еще не усвоил: если тебе так плохо, что дальше, казалось бы, некуда, то чтобы стало легче, надо сделать еще хуже, чтобы предыдущее состояние воспринималось как нереализованная удача.

– Упор лежа!!! – ору я уже профессионально поставленным голосом, добавляя пару тонов вверх. Это хорошо прочищает заплывший усталостью мозг. Страх великая штука: слегка парализуя, он в то же время помогает живому существу преодолеть физическую немощь и выжить в экстремальной ситуации. Духов в десять раз больше, вокруг девственная природа и при желании они могли бы соорудить нам уютное надгробье у основания насыпи. Но они уже грохнулись на врытые в песок шпалы.

– Раз! Два! Раз! Два! – Я в очередной раз убеждаюсь в верности армейской педагогической доктрины и безграничных возможностях организма советского солдата. Все это для их же пользы. Я просто помогаю подчиненным открыть чакры для высвобождения скрытого потенциала.

После того, как они доходят до состояния «хоть убивай, больше все равно не сможем», которое тоже знакомо мне не понаслышке, я еще раз напоминаю им о причине наказания, особо акцентируя внимание на том, что для подобного проступка оно является необыкновенно гуманным. Затем объявляю, что им предстоит еще час ударной работы и, если служебное рвение будет достаточно очевидным, группа будет поощрена походом к обнаруженному в лесу озеру. В противном случае поощрение будет заменено так полюбившимися физическими упражнениями. Звучит команда, и духи равномерно распределяются по двум сторонам объекта.

Пекло стоит нестерпимое. Работают бойцы не столь ударно, сколько старательно, и я держу слово. К тому же сам не люблю бестолковой и бесполезной работы, вряд ли командующий округом оценит сей трудовой подвиг.

Проходит час, я строю группу в колонну по три, и мы погружаемся в лесную прохладу. Сначала к роднику, а вот и озеро. Места здесь заповедные, почти нехоженые – редкие местные да солдатики во время учений. Полно зверья, навалом грибов и ягод – земляника, черника, брусника, клюква… К тому же много болот, родников, и прямо посреди малопроходимого леса можно наткнуться на подобное озеро. Его мерцающее за деревьями овальное зеркало открывается нам во всей своей красе. Ну просто местное Рица! В середине спокойной глади рваный аквамариновый круг неба, стиснутый перевернутым отражением окруживших водоем деревьев. К озеру практически нет подхода, по крайней мере с нашей стороны. Растительность приближается вплотную. Но вскоре находим кусок песчаной отмели, шириной всего пару метров, зато заход хороший. Показывая пример, скидываю одежду, под ногами приятно рассыпаются невысокие гребни морщинистого бархатного дна. Вода теплая, но только сверху, озеро имеет родниковое происхождение. Плыву аккуратно, могут быть коряги. Проплыв метров двадцать, опускаю ноги, и ступни скручивает бьющий из-под земли холод.

Духи обессилили настолько, что, похоже, не имеют ни сил, ни желания раздеваться, плавать и как подкошенные валятся на пружинящий мох. В воду лезет всего пара бойцов. Я выхожу из воды и опять пугаю их своими громогласными командами, для их же пользы. Результат впечатляет, вот она, мечта проктолога – скопление голых задниц на локальном участке. Черные лица, черные шеи и кисти рук, нездоровой белизны тела. Красивых тел мало, но ничего, к выпуску преобразятся, толстые похудеют, тощие поправятся, поднакачают мышцу, и пацаны начнут превращаться в мужиков.

После купания группа явно приободрилась. Строимся, выбираемся на грунтовку, а с нее вновь углубляемся в пески. Обратно тащимся по самой жаре, время к обеду. Проходим половину пути, под сапогами осыпается склон очередного бархана, отчего кажется, что группа топчется на месте. По песку хорошо после дождя ходить. С противоположной стороны сопки слышится знакомое урчание, и на вершине появляется дежурная «шишига», за рулем Тимоха.

Водила уже давно приехал за нами, но у него нет желания пилить по пескам нам навстречу, а взводному за радость прокатиться. Я сажусь в кабину, остальные лезут в кузов, радуясь неожиданному везению. Наша бестолковая миссия окончена, едем в полк, на обед.

После обеда комсомольский секретарь второго дивизиона, прапорщик, рассказывал в курилке, как получил медаль «За отвагу на пожаре». Года три назад горели окрестные леса, и личный состав принимал участие в ликвидации. Самому ему тушить не пришлось, его дело комсомольское – юных на бой зовет, и нету других забот. В начале осени с пожарами, наконец, справились. Герои, вскоре окончив учебку, разъехались по войскам, старослужащие уволились. А уже позже пришли на дивизион две медали, и встал вопрос, кому давать. Кто реально заслужил, были уже далеко.

– Я и знать не знал, что подвиг совершил, – весело повествовал «кусок комсомола», как он сам порой себя называл. Прапорщиков в армии называют кусками. – На плацу торжественное построение, сижу себе мирно в ленкомнате, готовлю очередную политинформацию, тут прибегает боец. Товарищ прапорщик, вас срочно на плац. Я ему – что случилось? А он – командир приказал. Я ходу, выскакиваю к своим, а тут с трибуны: «За мужество и отвагу, проявленные при тушении лесных пожаров…» Короче, не заморачиваясь, дали старшине, который кормежку возил, да идеологическому сектору.

Да, забавно даже ему самому, а ведь у медали конкретный статут.

Вечером с караула вернулся психованный Горелый.

– Чего с тобой? – пытаю его.

– Да чуть духу полбашки не снес.

– Как это?

После заряжания, построив смену, сержанты имели привычку проверять постановку оружия на предохранитель совершенно драконовским методом. Разводящий шел позади строя и дурью дергал затвор висящего на плече автомата. Процедура болезненная, хоть и направленная на укрепление памяти и выработку автоматической привычки, от которой зависит безопасность окружающих. Казалось, что ремень оторвется вместе с плечом. Оружие всегда должно быть на предохранителе. Горелый прошел почти всех, когда увидел сдвинутый флажок у одного из бойцов. Для чего он нажал на спуск, сам до сих пор не мог понять. В бездонную синеву улетели две по 7,62, чуть не подпалив отросший новобранский ежик. Дух как стоял столбом, так и закостенел, оглохшие соседи шарахнулись в стороны, а у Горелого, по его словам, все ослабло сзади ниже пояса. Из караулки вылетел охреневший начкар. Когда боец успел дослать патрон, никто не заметил, – видимо, порядок заряжания перепутал.

Начкару такой залет был не нужен, как, впрочем, и остальным. К вечеру достали два патрона караульной серии, с зелеными гильзами, искусственно состарили их наждачкой, дабы не выделялись из общей массы и возместили ущерб. А бойцу тому ближайшие пару дней никто не завидовал.

Строю взвод перед отбоем. Среди родных лиц незнакомый боец, не бритый, форма грязная, как подменка после наряда, сапоги убитые. Это Любимов, он почти два месяца у меня в списках, но я его еще не видел. Сразу после присяги двоих человек отправили на дальний полигон, в охранение. Второй, Субботин, приписан к первому взводу. Сегодня их заменили. Жили они там автономно и вольготно, за жратвой в полк ходили и о службе никакого представления не имели. К тому же командовал ими Зотов, мой бывший «комод», известный своими либеральными взглядами, по причине чего так и не прижившийся в собственном подразделении. После того как черпанулся, его сослали руководить дальними постами и работами.

Любимов смотрит напряженно, но без подобострастия. А я знаю одно: завтра утром он никак не должен испортить общевзводную картину. Подхожу вплотную и жестко спрашиваю:

– Фамилия?

– Любимов.

– Значит так, Любимов. На подъеме вижу постиранным, поглаженным, побритым, подворотничок, сапоги, бляха – в общем, все как у людей. Понял?

– Так точно! – вытягивается тот и облегченно вздыхает.

Похоже, ожидал чего-то большего, просветили наверное. Ладно, посмотрим, на что ты способен.

Как ни странно, утром Любимов совершенно не отличался от своих сослуживцев, когда только успел? Потом я узнал, что он детдомовский и армейские порядки, похоже, не явились для него чем-то принципиально новым. Чего, кстати, нельзя было сказать о его бывшем напарнике Субботине. Тот оказался экземпляром ярчайшим, таких я потом больше не встречал. Он отказывался понимать и принимать казарменные законы и жил какой-то своей, мало кому понятной жизнью. Били его страшно, причем свои.

Субботин постоянно порол дело, и из-за него наказывали взвод. Причем возникало ощущение, что он поступает так не потому что не может, не успевает или у него что-то не получается, а потому что не хочет, не считает нужным. В итоге перед строем объявлялось, что по вине Субботина взвод в очередной раз лишается какого-либо поощрения, а какое-то приятное событие опять обходит коллектив стороной. А таких событий в салабоновской жизни и так жестокий дефицит. Учитывая не на шутку развернувшуюся в тот год борьбу с неуставными взаимоотношениями, сержанты старались по возможности лично не участвовать в физических расправах. «Комод» после вечерней поверки просто командовал:

– Субботину отбой, остальным подъем – отбой!

Тот лежал под одеялом, а остальные еще полчаса скакали туда-обратно, одеваясь и раздеваясь. Потом взвод, наконец, отбивался, свет выключался, а утром Субботин выглядел неважно.

Как-то вечером я забрел в курилку, куда первый взвод как раз затащил Субботина на очередную разборку-экзекуцию. «Замок» молча наблюдал, а товарищи виновного в который раз разжевывали ему правила поведения в коллективе. Он стоял, ссутулившись и покорно опустив плечи, глядел в пол. Мимо, взад-вперед, челноком маячил здоровенный Бареев и, поигрывая могучими бицепсами, монотонно что-то втолковывал. По Субботину не было понятно, слышит он или нет, да и слушает ли вообще или полностью абстрагировался от происходящего. Дойдя до окна, Бареев развернулся и, вновь поравнявшись с жертвой, вдруг резко, крюком, ударил его в живот. Мелькнув в воздухе, кулак провалился в солнечное сплетение бойца, и я невольно сместил голову в сторону, чтобы посмотреть, не появился ли он со стороны спины. Субботин, как тростинка, переломился в поясе и, зажав «пробоину» руками, уткнулся головой в немытый разноцветный кафель. Потом двое сослуживцев прошлись сапогами по его бокам. После паузы начавшее дышать тело сгреб в охапку долговязый Леха и поволок в умывалку, где уже до краев наполнилась заткнутая подменкой раковина. Леха издевался более изощренно. Он топил несчастного в грязном корыте, а когда переставали идти пузыри, выдергивал из воды бритую голову и, засовывая палец в судорожно хватающее воздух отверстие, с наслаждением растягивал его до разрывов в углах рта. Субботин тихо стонал и слабо покрикивал в особо болезненные моменты. До армии Леха вроде бы успел окончить медучилище, и ему уже намекали на возможность остаться после «микродембеля» служить в санчасти. Но Леха рвался в Афган и осенью все-таки туда уехал.

Мне становится тошно, и я ухожу. За этот год, конечно, много к чему привык, но подобные мероприятия не особо жаловал. Когда по-трезвому, осознанно, кучей бьют одного и не просто для профилактического устрашения, а с особой жестокостью, если даже с точки зрения неписаных законов и за дело. Но в дела чужого взвода вмешиваться не принято.

Однажды за Субботина попытался вступиться Зотов, у которого он начинал службу еще на полигоне. Его каким-то ветром задуло в батарею, и он случайно стал свидетелем подобного мероприятия. Но хоть и был он черпаком, его не уважали, и с молчаливого согласия сержантов он чуть сам не огреб по полной программе. Зотов, наверное, был хорошим парнем, но не в этой жизни.

На следующий день на полевых занятиях я наблюдал за Субботиным во время перекура. Во взводе с ним никто не общался, одни откровенно презирали, другие боялись запятнать свою репутацию контактами с изгоем. Он отсел в сторону на поваленную сосну и, зажав между коленей АКМ, сощурившись на июльское солнце, тихо улыбался своим потаенным мыслям, рефлекторно-болезненно дергая рваным ртом, аккуратно вдыхая вкусный сосновый воздух, стараясь не тревожить отбитые накануне ребра. Я не понимал, как после вчерашнего в его измученной душе еще оставалось место для положительных эмоций, какая внутренняя сила сидела в этом мальчике.

Во всех взводах уже непроизвольно выкристаллизовывались определенные локальные группы. В тяжелые времена в них объединяются физически сильные, наглые и умные, которые на гражданке, возможно, не стали бы даже приятелями.

В третьем взводе лидером такой группы стал «фишкарь» Кремнев. Он уверенно и быстро пробился на эту должность, и теперь пять человек держали в страхе почти весь взвод. Смуглый, черноволосый, с крючковатым носом и немного бешеными глазами, он сильно походил на Мефистофеля. Провинившихся и чмошников мучил не торопясь и утонченно, со знанием дела, используя массу болевых и уязвимых точек в человеческом организме. Он то давил несчастным на глазные яблоки, то крутил ушные раковины и выворачивал ноздри, залезал пальцами за ключицу, под челюсть, или болезненно защемлял какую-нибудь мышцу. Нам же, сержантам, демонстрировал фокусы по усыплению. Брал тонкий поясной ремешок и, набросив на шею, пережимал в нужном месте сонную артерию, после чего подопытный отключался. В общем-то, ничего особенного, классическое кровяное удушение из дзюдо. На себе я, правда, до этого не испытывал, а здесь попробовал. Все произошло быстро, но от ремня осталось неприятное послевкусие…

Впоследствии он усовершенствовал этот способ. Большой, пройдя эксперимент, предложил и мне испытать новые ощущения. Я встал у стенки, Кремнев подошел, пронзил своим дурным взглядом и, чуть касаясь моей шеи двумя пальцами, невесомо нащупал искомую точку. Лишенный кровотока разум покинул меня, и Большой с Горелым еле успели подхватить мгновенно обмякшее тело. Я даже не понял, когда отключился. Возвращение в сознание было связано с тошнотворно-неприятными ощущениями, и больше я судьбу не испытывал. А когда Кремнев немного заигрывался, Горелый для профилактики пробивал ему фанеру, возвращая колдуна в положенную ему по статусу реальность.

В моем взводе собрался мощный интернационал: грузины, татары, узбеки, азербайджанцы, немцы, хохлы, белорусы, русские… Выделяется небольшая группа во главе с Казачковым. Веселый парень, шутит умело, но порой опасно для себя и часто этого не осознает. Службу тащит исправно, и с этой стороны к нему претензий нет, поэтому не хочется гасить его жестко. Хороший пацан, жалко на взлете обламывать. Пытаюсь гуманными методами донести до него, что базар надо фильтровать, а то не ровен час… Вроде начинает понимать, значит не безнадежен.

Но самый примечательный экземпляр – это Саня Аскерко. После присяги он сразу попал в гарнизонный караул, выводным. И как часто бывает с начинающими выводными, из караула не вернулся, присоединившись к славной когорте «губарей». А там в чем-то провинился еще раз, в результате чего проторчал на губе почти две недели. В строю передо мной предстал исхудавший и наголо обритый, в то время как у его товарищей отрос приличный ворс. Саша относился к категории оптимистично-неунывающих индивидуумов. Он даже оказался моим земляком по рождению, из-под Оренбурга. Боксер-перворазрядник, легковес, после восьмого класса рванул на Дальний Восток, в мореходку, и, окончив ее, до армии успел поработать на гражданском флоте. Призывали его из Владика, и вечерами он травил нам о вольной флотской жизни, больших деньгах, бабах и бесконечных драках в кабаках Находки и Владивостока. Он классно танцевал, и как только из телевизора или радио раздавалась хорошая музыка, ноги и руки его начинали непроизвольно двигаться. Мне он в эти моменты напоминал Труффальдино из Бергамо в исполнении молодого Кости Райкина. Первое время он частенько получал за это по шее, дабы утихомирить неуместную бурость, а впоследствии мы уже сами просили Сашу что-нибудь исполнить, откровенно завидуя его способности к импровизации. Как бывший боксер он был отлично скоординирован и прекрасно двигался.

После отбоя «дедушки» зовут нас к себе. Они прочухали, что мы с Горелым неплохо лабаем на гитарах. Мы уже не в том статусе, когда нас можно тупо заставить, но еще и не в том, когда можем им отказать. Еще на гитаре хорошо играет Буров и есть парочка интересных духов, но сегодня позвали нас. Когда надоедает попса, а также армейская и тюремная тематика, они с удовольствием слушают мой студенческий и бардовский репертуар. Скоро из столовки им притаскивают отборного вареного мяса, а каптер уже заваривает крепкий, сладкий чай. У нас свой интерес. Сейчас «деды» наедятся, напьются и быстро уснут под хорошую музыку. Тогда мы сможем переместиться в каптерку. «Деды» засыпают наглухо, как дети, и мы отваливаем в дальнее расположение. За каптера Малыш. Горелый стучит в дверь условным стуком, и на пороге прорисовывается его мощный силуэт.

– Босс, мы пришли пить чай!

Малыш улыбается во всю ширину своего необъятного лица. Он ставит кипяток и достает заныканный сахар. Стрелки часов подгребают к часу ночи, но это наше время. Поем с Горелым, по очереди. Малыш рассказывает, что сегодня на него настучал замполиту прапорщик завскладом за то, что обозвал его «куском». Так в армии за глаза, обидно, но в точку прозвали представителей героической профессии. Но Малышу удается-таки вывернуться:

– А я объясняю замполиту, что подошел к нему и попросил: «дай подшивки кусок», а чего уж он там про себя надумал…

Горелый наконец добирается до Джо Дассена. Мелодию он подобрал успешно, но текст что-то не клеится.

– Слушай, может Михальчика сюда, он же французский знает, – вдруг посещает Большова своевременная мысль.

Притащили сонного Михальчика, он стоит и испуганно хлопает глазами. Но, поняв, чего от него хотят, тут же успокаивается. Он, конечно, до смерти хочет спать, но ему льстит неожиданная востребованность в нашей компании. И песни нужные на французском он, оказывается, знает. Попытки, правда, оканчиваются полным фиаско. Минут десять он забавляет нас своим французским прононсом, но все это сводит на нет абсолютное отсутствие слуха и голоса. Вскоре за ненадобностью отправляем его во взвод. Пора и нам расходиться. Горелый стоит по батарее, и через свою агентуру до него дошли слухи, что старики пронюхали про наши ночные посиделки. Им это сильно не нравится, рановато нам еще так жить. На место нас должны бы поставить черпаки, не царское это дело – с молодыми возиться, но они свой шанс по взятию власти упустили, и годами налаженный в батарее баланс нарушился.

Вечером следующего дня Серега сдает мне наряд. Мы сидим в оружейке на низкой спортивной скамейке и заполняем журнал. Автоматы, штык-ножи, противогазы посчитаны, и даже гранатомет на месте. Горелый чешет мне о событии, очевидцем которого стал три дня назад. Метрах в трех столбом торчит узбек Хусанов, дневальный из его наряда.

– Короче, был я тут в ремроте. Перетер там с «рулем» одним с автовзвода и уж в батарею подался, а он вдруг машет мне рукой – хочешь поглядеть, говорит, и повел в дальний угол. Там народ столпился, ну я сбоку протиснулся, гляжу, а водила с полкового заправщика аккумуляторщику шары катать готовится.

Шары изготавливались из оргстекла, из ручек, отслуживших свое зубных щеток. Разноцветные, в основном неправильной эллипсовидной формы, они вытачивались, грубо шлифовались шкуркой, потом нулевкой или газетой, после чего отдавались салабонам на ювелирную обработку. Те неделю-другую катали их во рту, доводя поверхность до изумительной гладкости. Еще требовался пузырек одеколона для дезинфекции, полотенце, бинт с ватой, прищепка и собственно главный инструмент – небольшое пластиковое зубило, тоже, как правило, сделанное из зубных щеток, или алюминиевая ложка, конец ручки которой слегка затачивался, а также пинцет.

– Ну, в общем, этот достает елду, протирает одеколоном, зубило тоже, пинцет прокаливает на свечке. Потом кожу на конце берет и натягивает, сколько сможет… – продолжает интриговать меня Горелый.

– Крайнюю плоть, – вставляю я свои три копейки, блеснув почерпнутыми из медицинской энциклопедии знаниями.

Горелый смотрит озадаченно-восхищенно, сраженный моей эрудицией.

– Ну, наверное, – реагирует он наконец на мое уточнение.

Кожа у головки прихватывалась прищепкой, дабы обезопасить этот важнейший членоэлемент от предстоящей процедуры. На твердую поверхность подкладывалось полотенце, на него собственно реконструируемый орган, вновь натягивалась кожа, приставлялось орудие, верхний конец которого тоже обмотан полотенцем или тряпкой и наносился короткий, несильный удар. Кожа в этом месте двойная и искусство мастера заключалось в том, чтобы, точно рассчитав силу удара, пробить только первый слой, после чего в образовавшееся отверстие пинцетом запихивался шарик. Конец инструмента затачивался так, чтобы рана получалась рваной, так потом быстрее заживало. Количество шаров не регламентировалось, зависело от желания и уровня терпения оперируемого. Кто-то ограничивался одним шариком, а кто-то делал себе кукурузный початок, надеясь в дальнейшем стать сексуально-неподражаемым.

– Короче, оттягивает, приставляет зубило – и хлоп рукой, резко так. Получилась пробоина сантиметровой длины. Крови мало, он туда один шарик зарядил, потом второй, быстро так, и они уже внутри, а аккумуляторщик побелел и завалился на бок, его давай по щекам… Потом вату одеколоном смочил и забинтовал конец, через неделю зажить должно. А у некоторых, говорят, загнивает, если грязь затащат, и я вспомнил про свой палец указательный.

– Себе тоже, что ли, хочешь сделать? – интересуюсь я.

– Нет уж на хер, я сам чуть было не отключился. Вот слышал – усики делают, это, говорят, вещь.

– Как это?

– Уздечку под «шляпой» прокалывают, просовывают леску и концы оплавляют. А как не надо станет, отрезал с одного края, да вытащил. Фикса еще говорил, что у него после первого раза уздечка лопнула.

– Это бывает, когда она в головку врастает, – в очередной раз поражаю я собеседника своими познаниями.

– А Большой рассказывал, как ходил к одной, гандон импортный достал где-то. Когда стал вынимать, она взяла, да зажала, – ну, резина растянулась, а она как отпустит, а ему как щелкнет…

– Да пиздит он все…

Подобные темы нередко муссируются в однородной мужской среде, а информация подается в более примитивно-доступной форме.

Все это время Хусанов с неподдельным интересом прислушивался к нашему разговору и даже что-то тихонько блеял на родном наречии, перемежая свой монолог русскими междометиями и предлогами. А Горелый продолжал тему:

– У нас, на гражданке еще, тюремщик откинулся, так он рассказывал, что у них там один головку как-то хитро надрезал, и, короче, когда встает, она розочкой раскрывается. Для бабы кайф вооще…

– Да ладно!

Хусанов при этом, улыбаясь, одобрительно закивал головой и что-то радостно чирикнул.

– Чего это он? – озадачился в очередной раз Серега.

Служил Хусанов уже второй месяц и по-русски кое-что должен был соображать.

– А может у него розочкой? – попытался я пошутить.

– А хрен его знает… Эй, урюк, сюда иди!

Узбек делает три шага в нашу сторону.

– Трщ сржнт, крст Хусанов по ваш прикзан прибл!

– Ну ладно, ладно… – обрывает Горелый его служебное рвение. – У тебя что, розочкой что ли?

Хусанов радостно кивает.

– Ну не хера себе! Покажи.

Тот начинает мяться и опять что-то булькает на своем синтезированном языке, из которого я с трудом разобрал исковерканное слово «нельзя» и еще что-то в этом роде.

– Чего? Че ты ломаешься, как целка? Показывай давай! – мгновенно утратил терпение Серега и уже более миролюбиво добавил:

– Здесь все свои…

Вздрогнув, Хусанов закатил к потолку глаза, видимо позиционируя таким образом свое отсутствие при данной процедуре, и стал неуверенно расстегивать ширинку. В душе моей на мгновение поселилось сомнение в том, что ему удалось до конца разобраться в теме нашего разговора, но любопытство взяло верх и два крепких сержантских затылка сблизились в томительном ожидании.

Через несколько секунд взору нашему явился небольшого размера пенис, отличающийся от среднестатистического славянского варианта, пожалуй, лишь непривычной смуглостью да традиционным мусульманским обрезанием. Два исследователя, пораженные вирусом рецидивирующего естествознания, склонились перед разверзшимся солдатским гульфиком для более детального изучения редчайшего экспоната. Прошло секунд пять, и Горелый, уже в который раз за сегодняшний вечер, озадаченно констатировал:

– Хер как хер…

А низ моего живота сковал подкативший приступ неудержимого хохота. Хусанов же, опустив руки по швам и предоставив нам полную свободу осмотра своей реликвии, продолжал смотреть в потолок, демонстрируя всем своим видом целомудренную покорность. Интересно, что он думал в этот момент о двух странных русских сержантах, проявивших вдруг неожиданно глубокий интерес к его скромному азиатскому достоинству. Со стороны мы, возможно, напоминали добрых военных урологов, проявляющих трогательную заботу о подчиненном. Прошло несколько мгновений, надежда на чудо улетучивалась, а Серега уже наливался малиновым гневом.

– Ах ты, гнида! Ты что же, гад, наобещал, а теперь нам с сержантом Ереминым своим хреном копченым в лицо тычешь?

И так и не распознав до конца загадочной русской души, Хусанов с тихим стоном стек на пол по наклонной дверце оружейного шкафа. Я же уже заваливался с лавки на пол, не в силах больше сдерживать рвущиеся наружу рыдания, краем слезящегося глаза заметив, как присоединяется ко мне согнувшийся пополам Серега, загоняя приходящего в себя узбека в полную прострацию.

Через два дня в дивизию приехал командующий округом. Казармы надраили, полы натерли, в санчасти выдали новую робу. В столовой на один день заменили посуду новой, невиданной доселе, пластмассовой. Наряд же обрядили в фартуки и колпаки. В первой показательной батарее все выровняли по нитке, отбили кромки и подушки и спали на табуретках и полу на случай внезапного появления высоких гостей. После завтрака личный состав разогнали по окрестным лесам, дабы бедолаги курсанты не шокировали своим видом пекущееся об их счастливой службе начальство. Оставили только подготовленный и соответственно снаряженный минимум.

Генерал заехал днем и пробыл совсем недолго, получив заверения, что личный состав усиленно занимается в поле, согласно плану мероприятий.

А еще через день, около двенадцати ночи, когда я как всегда возился со своим взводом, ко мне подбежал дневальный:

– Товарищ сержант, вас старший лейтенант Круглов требует.

– Где он?

– В ленкомнате сидит.

Захожу в ленкомнату.

– Вызывали, товарищ старший лейтенант?

Круглов вальяжно развалился на табурете, из-под стола торчат надраенные хромачи, фура сдвинута по-дембельски, на затылок.

– Ты журнал по боевой подготовке заполнил?

– Я уже докладывал: больше половины взвода в командировке на сенокосе, шестеро на развертывании, двое в санчасти…

Заполнение журнала требует точных личных данных по каждому бойцу, взятых из документов, которые у них на руках, – то есть номера военных и комсомольских билетов, оружия, противогаза и т. д.

– Слушай, Еремин… – прерывает меня Круглов. – Ты что думаешь, я не вырублю тебя с двух ударов?

Вопрос, конечно, интересный. Честно говоря, я об этом совершенно не думал. На секунду мелькает мысль – почему именно с двух, откуда такая цифра, чего ж не с одного? Круглов довольно ухмыляется, наслаждаясь собственным превосходством. Я же держу паузу, старательно наливая лицо откровенной тупостью, со стороны, наверное, напоминая в этот момент приветливого дегенерата.

– Думаю, что нет, товарищ старший лейтенант, – старательно выговариваю я каждое слово, придавая интонации дебильноватый оттенок. – Согласно приказам министра обороны 025 и 0100, доведенным до нас начальником политотдела дивизии, в стране в настоящее время развернулась бескомпромиссная борьба с неуставными отношениями среди военнослужащих…

Круглов, классический белокожий голубоглазый блондин, начинает розоветь бесформенными, многочисленными пятнами от шеи до ушей.

– Пошел на хуй отсюда… – растягивает он слова, с трудом сдерживая закипающую ярость.

На хуй так на хуй, меня уговаривать не надо. Как с ним дальше служить? Что теперь будет?..

На следующий день неожиданно уехал Малыш. Он отыскал меня в курилке.

– Леха, у тебя деньги есть?

– Тебе зачем?

– В Москву еду.

Кто-то за него конкретно похлопотал, и его забирают служить в спортроту в Лефортово. Будет бороться за ЦСКА. Отдаю ему последний трояк, мы обнимаемся. Жалко, хороший парень, единственный приличный москвич, шпана арбатская. Где мы теперь чай пить будем? Тогда я еще не знал, что с Малышом мне предстоит пересечься еще не раз.

А еще через день меня вызвали к командиру дивизиона. Вернее, командир был в отпуске, и за него сейчас его заместитель, майор Петров. Я спускался по лестнице на первый этаж, где располагался штаб дивизиона и мучительно ломал голову, по кой хрен я ему понадобился? Коротко стучу в дверь.

– Разрешите, товарищ майор?

– Заходи.

Петров сидит за столом и что-то пишет. Ожидать от него можно все что угодно.

– Сержант Еремин по вашему приказанию прибыл.

– Как служба, Еремин?

– Да не жалуюсь…

Петров отрывается от бумаг и строго смотрит своими пронзительными черными глазами. Я невольно съеживаюсь.

– А вот на тебя жалуются. Что у тебя там с Кругловым?

Вот оно что. Взводный, исчерпав все ресурсы, просто тупо настучал.

– Да не понимаем мы друг друга, товарищ майор. Психологическая несовместимость, в общем.

Майор смотрит с интересом и совсем не враждебно.

– А сколько тебе лет, сержант?

К чему это он? Отвечаю настороженно:

– Двадцать три, товарищ майор.

– Ну, так ты уже старый. Тебе уж служить не положено.

Я неуверенно жму плечами, не зная, как комментировать данное умозаключение. В общем-то я не против.

– Слушай, может тебя в тренажеристы перевести?

Совершенно неожиданное предложение. Взвод тренажеристов состоял из восьми человек под командованием прапорщика Шикова, раздолбая и пьяницы. Тренажер – комплекс аппаратуры, имитирующей пульт управления реактивным противотанковым снарядом, который монтировался в КУНГе на базе ЗИЛ-157. Тренажерист – специалист, способный подключить, настроить, развернуть в поле, отремонтировать тренажер, обучить на нем курсантов, и к тому же водитель категории «С». Я не обладал ни одним из этих достоинств, хотя теоретически подходил, имея все-таки высшее техническое образование и реальные водительские права, хоть и категории «В». А вообще, настоящих специалистов во взводе было двое-трое, остальные блатные, оставленные здесь служить по чьей-то высокой просьбе, а также нужные люди, занимающие должности, не предусмотренные батарейным штатом. То есть писарь – делопроизводитель, командирский водила, тот же Большой, как перспективный спортсмен, и другие. Я даже растерялся, так как плохо представлял, что нужно будет делать, и поэтому сомневался, справлюсь ли.

– Ладно, иди, думай, – вполне дружелюбно закончил беседу майор.

Метнув руку к пилотке и крутанувшись на каблуках, я в задумчивости покинул территорию штаба дивизиона. Уже оказавшись в расположении первой батареи, где собственно и базировался штаб, краем уха уловил, как в канцелярии замполит дивизиона майор Мизин лишал очередного молодого сержанта иллюзий по поводу изворотливости его микродембельского ума:

– Я старый, лысый майор, и вы хотите меня наебать?

Поднимаюсь к себе, на третий этаж, меня ждут.

– Ну, чего вызывал? – кидается ко мне Большой.

– Круглов, сука, заложил.

– Во гад!.. И чего?

– Петров предлагает в тренажеристы перевестись.

Я уже упоминал, что Круглова в дивизионе не любили – ни начальство, ни подчиненные. А уж неспособность справиться со своим сержантом или найти с ним общий язык априори не вызывала уважения. Возможно, поэтому Петров так и отреагировал.

– Ну а ты чего? – не унимается Большой.

– Да я даже не знаю…

– Ты че, дурак, что ли? И думать нечего, – вступает в разговор Богдан Наконечный. Богдан, кстати, реальный тренажерист и водила классный. – Да я тебя научу. Ты представь – свобода, личного состава нет, Шикова днем с огнем не найдешь.

Как люто мы ненавидели Наконечного полгода назад. Именно его, больше всех из молодых сержантов. Вот переодеть, напялить кепи с трезубцем на тулье – настоящий боец УПА получится, полицай-оуновец. А какой клевый пацан оказался, из нынешних черпаков самый нормальный.

Но долго думать мне не пришлось. На следующее утро объявили, что с этого дня я продолжу службу во взводе тренажеристов. И в связи с моим новым назначением в батарее произошли некоторые кадровые перестановки.

Мое место занял Саня Молодцов, бывший на тот момент «комодом» в третьем взводе. На его место перевели Горелого, так как в первый взвод вернулся опальный либерал Зотов. А я даже как-то немного растерялся от неожиданно свалившейся на меня бездеятельности. После завтрака со своими новыми коллегами отваливаю в сторону учебного поля, где базируется половина вверенной нам материальной части. Минуя стадион, под началом Богдана мы углубляемся в окрестный сосняк, с нами еще Большой и Вова Макаров.

Вова блатной. Его отец – главный инженер одного из богатейших в области совхозов-миллионеров. Говорят, что он по-братски помогает родной армии, в лице командира полка, стройматериалами. В любой воинской части идет бесконечная стройка. Результатом этих трогательных отношений явилось то, что Вова служит почти на родине и имеет возможность периодически посещать отчий дом. Иногда, по пятницам, в районе КПП прорисовывалась папина «Нива», и Вова исчезал на выходные. Парнем он был застенчивым, закомплексованным и малообщительным. Над ним подсмеивались и по-доброму издевались. Но его уважали за то, что своим привилегированным положением он никогда не кичился и порой даже тяготился и стеснялся, когда его в очередной раз забирали домой. При встречах же с командиром полка, тот персонально жал ему руку.

Однажды, будучи в наряде по столовой, мы стали невольными свидетелями папиного приезда. В большой зал вихрем ворвался командир:

– Макарова ко мне!

Через минуту тот, облаченный в грязную подменку «масел», уже черепешил на полусогнутых в сторону громогласного источника неистребимой походкой неуверенного в себе человека.

– Вол-лодя! – растянул подполковник рупор в радостной улыбке.

И Вова неуверенно сунул вялую ладошку в протянутую навстречу широкую командирскую пятерню, легким движением которой решались сотни сгрудившихся в этом периметре судеб.

– Ну, где же ты ходишь? Давай бегом в батарею, переодевайся и на КПП.

Володя тихо вздыхал, виновато глядя на окружающих товарищей, и понуро плелся в сторону выхода. Мы даже подбадривали его:

– Чего ты? Выломилось, так пользуйся. Любой бы на твоем месте пользовался.

В понедельник его возвращали.

А сейчас мы брели по горячему песку и умирали от желания спать. Я вообще не помнил уже, когда высыпался.

– Богдан, давай уже на массу где-нибудь, хоть сколько… – ныл Большой.

– Ладно, хер с вами.

Мы валимся прямо на раскаленный склон ближайшей сопки и тут же отключаемся. Проходит около часа.

– Подъем! Хорош дрыхнуть, – расталкивает нас Богдан на правах старшего, а то так бы и спали до обеда.

Я сажусь на песке, башка гудит от перегрева, около ее отпечатка на песке традиционная слюнная лужа. Пропитанное потом х/б прилипло к телу, половина лица, как кусок наждачной бумаги, склеено мельчайшим абразивом. Ощущение полного отсутствия воли к каким-либо действиям, но час глубокого сна неплохо восстановил организм.

В боксах на учебном поле стояли две наши машины. Богдан вскрыл КУНГ, и я приступил к освоению новой специальности. Сегодня он ограничился тем, что показал, как тренажер включается, а в дальнейшем я довольно быстро освоил и способы его настройки.

Вечером заступаем в караул, слава богу, иду первым разводящим. В прошлый раз меня, как ЗКВ, поставили помощником, а начкар достался – дурной взводный из первой батареи, отличавшийся от своих собратьев холерическим характером, повышенной крикливостью и шитыми звездами на старлейских погонах, входившими тогда в моду. У офицеров свои примочки, чтобы выделиться. Помначкаром с одной стороны хорошо, посты разводить не надо, но если начальник мудак, целые сутки тяжко находиться с ним в тесном контакте. Поспать толком не даст да еще мозг вынесет. Единственный положительный момент – рассказал он забавный случай, произошедший в соседнем полку.

В офицерской камере на гарнизонной губе сидели майор с капитаном…

Капитан недавно получил майора и решил это дело обмыть. Майор же был на тот момент подполковником. В разгар праздника подполковник вдруг заметил новоиспеченному майору:

– А ты все-таки еще не старший офицер.

– Как это не старший офицер? Извини, два просвета, большая звезда…

– Нет, пока еще не старший… – продолжал гнуть свою линию собеседник.

– Да как не старший? – заводился оппонент.

В общем, слово за слово, алкоголь, повышенная чувствительность, возбужденность… Дело закончилось дракой, после чего оба были понижены в звании. И теперь, сидя на губе, уже другой новоиспеченный майор с чувством непоколебимой правоты вещал вернувшемуся в капитанство товарищу:

– Я же говорил, что ты не старший офицер…

Вот и родная караулка. Меняем третью батарею. Помощник с теми, кто сразу не заступает, принимает помещение, территорию, имущество. В который раз не хватает ножей, которыми никто не пользуется, и в который раз воруем их в столовой, где ими тоже никто никогда не пользуется. Заколдованный круг какой-то.

Я отправляюсь с их первым разводящим менять посты. Подходим к штабу, я еще не знаю, какая неприятность постигнет меня здесь завтра вечером. Ну вот, посты разведены, старый караул свалил, команда ушла за жратвой, можно расслабиться.

Часа в три ночи мирно играем с Горелым в шашки, когда комната начальника караула взрывается тревожным зуммером. Сигнал идет с первого поста.

– Еремин, твой пост, сгоняй, проверь. Опять супостаты знамя ебнули… – традиционно непритязательно шутит старлей Серебров.

– Похоже, часовой завалился, – констатирует Серега.

– Что, теперь полк расформируют, товарищ старший лейтенант? – демонстрирует Серега глубокое знание устава. Старлей лениво хихикает.

Я захожу в здание штаба. Помдеж и дежурный по штабу сержант хитро переглядываются и начинают демонстративно ржать. Поднимаюсь на второй этаж, с «квадрата», натянув как тетиву автоматный ремень (того гляди лопнет), на меня преданно таращится часовой. На лбу багровеет здоровенный рубец, уже начиная трансформироваться в фиолетовую гематому. Все ясно – уснул и, завалившись с «квадрата», шарахнулся лбом об ограждение поста. Все поле вокруг «квадрата» на сигнализации.

– Спал?

– Никак нет.

– А сигнализация почему сработала?

На лице бойца отображается напряженная работа мысли.

– Сама, что ли? – прихожу ему на помощь.

– Так точно! – радостно децибелит часовой.

– Не ори, я не глухой. А шишка на лбу откуда?

– Не могу знать! – необыкновенно удачно выкручивается страж полковой святыни.

Спросонья он не в состоянии придумать ничего правдоподобного. Я в его пору, чтобы не рухнуть, садился на пирамиду, которая имеет небольшой удобный выступ. Ноги при этом оставались на «квадрате», а тело принимало довольно устойчивое положение. Разглядываю бедолагу: это тот, который был со мной в командировке, у которого на левой руке сантиметровый обрубок вместо мизинца. Шустрые «комоды» с его взвода уже нашли применение его недостатку. Таскают бойца в другие подразделения и спорят там с сержантами, что он может мизинец полностью в ноздрю засунуть, или в ухо. Говорят, уже бритвенный станок выиграли. Ладно, ты у меня ночью отработаешь. Сообщаю по переговорнику, что тревога ложная, знамена на месте и расформирование нашей части в очередной раз откладывается.

Днем, в бодрствующей смене, со скуки наблюдаю, как «фишка» у пирамиды с автоматами упорно борется со сном. Вот тело слишком неестественно для сидящего на табуретке вытягивается, потом в разрезе глаз проявляются страшные белки, какое-то время еще сохраняется неглубокий прищур, и, наконец, веки окончательно смежаются. В этот момент сон еще очень чуток, и я выдерживаю необходимую паузу. Затем подхожу и несколько раз окликаю горе-охранника по фамилии. Реакция нулевая, в этот короткий период сон достигает максимальной глубины. Я не торопясь выгребаю из пирамиды автоматы и складываю их под топчан в спальном помещении, после чего занимаю прежнюю позицию. Теперь ждать. Долго в таком натянутом положении дух спать не может. Минут через пять он теряет равновесие и, мотнувшись в сторону, все-таки успевает в последний момент удержаться на табуретке. Глаза резко открываются, через несколько секунд взгляд принимает осмысленное выражение. Он воровато стреляет зрачками по сторонам и, убедившись, что никто ничего не заметил, продолжает нести свою нелегкую службу. Минут через десять я решаю сообщить ему, что данное мероприятие не имеет уже столь глубокого смысла. Отсутствие в пирамиде оружия является для него полным откровением, и из состояния шока его выводит мощный, отрезвляющий «фофан».

Теперь ближайшие полчаса его службы будут посвящены углубленному изучению, совмещенному с чтением вслух статьи УК о мерах наказания за утерю холодного и огнестрельного оружия. Кстати, за огнестрел там до семи лет. После чего я великодушно сообщаю ему о месте нахождения пропажи.

Прошлый выходной на КПП приходил Олег, мой друг детства, у которого мне уже довелось бывать здесь в гостях. Он приехал в очередной отпуск, собирался жениться и хотел видеть меня в роли свидетеля на празднике жизни. Сказал, что свадьба должна состояться через неделю, подробности он сообщит. Решаю подойти к комбату, чтобы, сославшись на родственные связи, отпроситься на такое желанное для любого солдата мероприятие.

Я разводил последнюю смену. Мы вышли из здания штаба и привычно свернули за угол, когда меня окликнули. Это был прапорщик Соловьев, тоже одноклассник, комсомольский секретарь нашего дивизиона. В нескольких метрах на скамейке сидели три офицера, чему я не придал особого значения. Чтобы не светиться толпой, я отправил своих караульных вперед, а сам задержался с прапорщиком. Он сообщил день и время свадьбы. В этот момент в нашу сторону обернулся сидящий с краю капитан Лебедев, начальник секретной части. Это он прошлой осенью забирал нас с пересыльного пункта.

– Сержант, ко мне!!! – неприятно резануло слух.

По сути, он прав. Перемещение караульных по территории без сопровождения разводящего является грубым нарушением устава. Я получаю по полной программе, а заодно и прапорщик, и вдогонку слышу до боли родное: «Опять вторая».

Перспектива свадебной гулянки начинает выглядеть весьма туманно. На следующее утро я все же подхожу к комбату со своей просьбой, понимая, что вероятность положительного ответа даже не нулевая, а практически отрицательная, если такая бывает. Ему уже доложили и продули дымоход, и поэтому взгляд, которым он меня одарил, не оставил сомнений, что с этого дня я больше не принадлежу к славной когорте гомо сапиенс. Попытка Соловьева объяснить ситуацию и взять вину на себя тоже не увенчалась успехом. Погоны представителей героической профессии катят против капитанских лишь в том случае, если прапорщик занимает материально-ценностную должность типа заведующий продовольственным, вещевым, ГСМ складом, начальник столовой и т. п. Идеологический сектор не тянет в силу малоуважаемости профессии и маломерности в данном случае самой должности.

Я уже окончательно распростился с надеждой, и мне искренне сочувствовали близкие сослуживцы. Однако накануне свадьбы, в пятницу, я увидел на территории полка гражданского, который направлялся к зданию штаба. Это был отец Олега, директор местной школы, уважаемый в гарнизоне человек, бывший фронтовик, через руки которого проходили все офицерские дети. Пришел просить за меня. Я вспомнил, как в детстве, бывая у Олега в гостях, страшно завидовал ему, когда, вставая у отца за спиной, он нащупывал у того под ребром оставшийся с войны осколок. Иногда он доставал отцовские награды: орден Славы, тяжелую, огромную медаль «За отвагу» с силуэтом танка Т-28, «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина». Он каждый день мог играть ими.

Вопрос по поводу моего присутствия на свадьбе решился в итоге положительно. Меня вызвал комбат и, не скрывая досады, сообщил:

– Завтра идешь на свадьбу. Но попробуй там хоть рюмку выпить. Сгною…

«Как же», – подумал я про себя, но вслух произнес:

– Так точно!

Теперь уже капитанские погоны не тянули против подполковничьих.

Мы подобрали парадку по размеру, и в субботу, после завтрака, я отчалил. Свидетелем на свадьбе я был впервые. Свидетельницей же была одноклассница Олега, Светлана, которую я, правда, не помнил. Очень даже интересная девушка, новоиспеченный доктор, и я, по долгу свидетеля, а также из личного интереса, начал оказывать ей знаки внимания. Наверное, очень неуклюже, так как за последний год совершенно отвык от женского общества. И вообще, окунулся в совершенно непривычную для меня атмосферу гражданского праздника.

Сначала ездили в соседний поселок, в ЗАГС, где мы со Светланой засвидетельствовали своими подписями состоявшийся брак. Затем в ближайший райцентр погулять и, как тогда было принято, возложить цветы великому кормчему и погибшим солдатам. Затем вернулись в гарнизон, где свадьба продолжилась в местной школе. За столом я даже произнес короткую пламенную речь, хотя в ту пору испытывал некоторые трудности с длинными монологами, но уже принятый допинг помог мне справиться с непростой задачей. Памятуя о наказе командира батареи, крепкими напитками я не увлекался, но особо себя и не ограничивал.

Но праздник закончился. Света вызвалась меня проводить. Мы не торопясь шли по городку, и я узнавал знакомые с детства места. Детская память хваткая, под ногами до боли знакомые выбоины на асфальте, переходящие в посыпанные шлаком дорожки. Все только как-то уменьшилось и сузилось. А вот горка, срываясь с вершины которой мы неслись сломя голову на первых велосипедах-трансформерах, которые переделывались из трехколесных на двух. Литые узкие шины, полное отсутствие тормозов и никакой амортизации. Выпученные глаза, бешено вращающиеся педали и жесткая отдача каждой выбоины в незакаленный жизнью организм делали этот спуск умопомрачительно опасным и захватывающим. Теперь она сгладилась так, что и горкой-то не назовешь. А вот местная достопримечательность – памятник великому Ильичу, выкрашенный серебрянкой. В легкой поступи он указывает рукой в сторону стадиона, как бы приглашая прохожих вести здоровый образ жизни. В памятном 67-м мы как-то шли мимо него гомонящей гурьбой. Кто-то нашел в песке юбилейный рубль с его изображением, и остальные пухли от зависти до самого вечера. Напротив небольшой сосняк, теперь уже изрядно подросший, а тринадцать лет назад был пушистый метровый подлесок среди зарослей дикой вишни, которую в незрелом виде мы использовали в качестве боеприпасов для плевательной трубки. А в спелом – потребляли в огромных количествах, несмотря на ее мелкий, непрезентабельный вид. И не было ничего вкуснее. В сосняк же мы по-партизански заползали, когда темнело, подслушивали разговоры проходящих мимо взрослых и шпионили за целующимися парочками. А иногда, не выдержав, смеялись или что-то выкрикивали, пугая прохожих.

Мы шли, окутанные теплом летнего вечера и разговаривали обо всем – дружбе, любви, детстве, жизни. Она нравилась мне – умная, красивая, милая. К тому же почти год зазаборной жизни будоражил молодой организм. Но настоящий солдат не должен показывать своего состояния, так мне почему-то тогда казалось. С Валентиной, которую я какое-то время считал своей девушкой, мы почти не переписывались. Света держала мою пятерню в своих маленьких ладошках, нежно массируя осторожными докторскими движениями покалеченный палец, рассказывая о каких-то приспособлениях, резиновых колечках, позволяющих разработать негнущуюся фалангу. Я не очень понимал, как можно заставить гнуться то, чего практически нет, но слушал с удовольствием. Порой, задерживая в своей огрубевшей лапе ее легкие пальчики немного дольше, чем требовала ситуация, я испытывал уже забытое удовольствие, с радостью отмечая, что в голове моей совершенно не возникает крамольно-похотливых мыслей.

Мы расстались у местного ДО, и хоть вольная у меня до двенадцати ночи, я не пошел по трассе к КПП, а тайными проулками пробрался к пролому в заборе со стороны автопарка. Проломом пользовались все, это был самый короткий путь, прямо от ДОСов, дабы не обходить бесконечный забор. Просочившись мимо крайнего дома, подсветившего мой путь окошками потусторонней жизни, я на минуту остановился у чернеющего проема, чутко вслушиваясь в темноту. Ничего не выдавало чужого присутствия. Я, конечно, не думаю, что Пургин такой идиот, чтобы торчать в казарме до ночи с целью уличить меня, но береженого бог бережет.

Достаю из кармана предложенное Светланой ноу-хау. Маленькая, плоская, круглая баночка красного цвета, с золотой звездой на крышке. Меновазин, или попросту «вьетнамская звездочка». Отковыряв крышку, черпаю мизинцем, густо намазываю в глубине носа и несколько раз глубоко вдыхаю. Теперь наличие алкоголя в организме может определить только медэкспертиза, легкие впитывают резкий аромат бальзама и на выходе невозможно понять происхождение запаха. Стою еще пару минут, наслаждаюсь свободой, не отрывая взгляда от мерцающего огнями ближайшего ДОСа. Наконец решительно проваливаюсь в черную дыру, мгновенно растворяясь во мраке полковой территории.

Судьба моей неожиданной знакомой сложилась трагически. Она вышла замуж за офицера, у которого после афганской контузии развилась серьезная эпилепсия, а сама через несколько лет неожиданно умерла от острого лейкоза после рождения второго ребенка.

Я без труда проник в казарму, дневальный на тумбочке подтвердил предположение об отсутствии комбата. Горелый с Большим не спали, ждали меня. Я высыпал из кармана несколько шоколадных конфет.

– Пил? – спросил Серега, с любопытством наблюдая за моими неуверенными движениями.

– Вообще ни грамма, – честно соврал я.

– Да ладно, мотаешься как шланг, и глаза… – вступил в диалог Большой. – А ну, дыхни!

Я с готовностью дунул в каждое лицо загадочным выхлопом.

– Слушай, ни хрена не пойму, чем пахнет, – констатировал Горелый.

Ноу-хау работало.

Наступило утро. Под гомон пробуждающейся казармы я продрал опухшие глаза. Мимо, по центральному проходу, с полотенцем на шее шел Шура Молодцов.

– Леха, день минус! – радостно сообщил он, отбросив в прошлое еще одни сутки нашей постылой службы.

Последнее время он таким образом держал меня в курсе. Срок нашего долга Отчизне неумолимо сокращался. Вскоре к нему прилепилось его же выражение, и в историю второй батареи он вошел как «Шура-минус».

После завтрака мы с Колосовым отправляемся в автопарк. На следующей неделе на плацу показ боевой техники, и мы должны достойно представить два тренажера. В боксах стоят четыре наших машины. Две совсем убитые, а две ничего, одна вообще почти новая. ЗИЛ-157 до сих пор выпускают где-то на Урале. Машина хоть и устаревшая, но очень хорошая. Всего два советских автомобиля получили в свое время гран-при на выставке в Париже – это «Волга» ГАЗ-21 и ЗИЛ-157. Из действующих машин две в автопарке и две на учебном поле. Новый и старый «захары» стоят друг за другом. Старый еще с отдельной педалью для стартера. Целый день мы возимся с ремонтом. Я хоть и дипломированный механик, слабо разбираюсь в машинах, практики не хватает. Поэтому Гоша доверяет мне только снимать и промывать агрегаты и заклеивать камеры. Собирает, подгоняет и налаживает он все сам. Через две недели его окончательно переведут во взвод вооружения «замком», там совсем командовать некому.

Новый «бемс» заводится с полпинка, со старым пришлось повозиться, но к воскресению все было готово. В понедельник мы должны в общей колонне бронетехники перегнать тренажеры на полковой плац. Ехать, в общем-то, недалеко. Колонна должна выйти с автопарка через КТП на трассу, проехать 500 метров и заехать в полк через другие ворота. Так как мой водительский опыт оставляет желать лучшего, а на подобных машинах я и вовсе не ездил, мы решили, что Гоша перегонит их сам, по очереди. Но не тут-то было…

Комбат уехал в командировку и за него остался мой бывший взводный Круглов. В понедельник, после развода, мы с Колосовым доложили ему о необходимости нашего присутствия в автопарке, но так как по расписанию планировались политзанятия, а это святое, он нас не отпустил. Как мы ни объясняли, как ни доказывали, на кого ни ссылались, он как всегда проявил свою баранью натуру. Уже в течение получаса мы с тупым интересом слушали очередную идеологическую муру, когда Круглова вызвали к телефону. Через пару минут он появился в ленкомнате уже в бело-розовой, мраморной раскраске и как-то потерянно скомандовал:

– Колосов, Еремин, бегом в автопарк!

Оказывается, там в ожидании наших тренажеров уже почти час томилась колонна БРДМов. Без нас ее не выпускали. Мы бежали, злорадствуя на ходу, что теперь взводный огребет по полной программе. Удачно проскочили мимо КТП, где нас с нетерпением ожидал начальник автопарка майор Поцелуев. Личная встреча с ним не сулила ничего хорошего. И только вдогонку мы услышали несколько хриплоголосых фраз, из которых стало ясно, что наша внешняя привлекательность совершенно не соответствует собственным иллюзорным представлениям.

Но вот и родной бокс, распечатываем. Я растаскиваю в стороны тяжелые створки, а Гоша уже заводит стоящую впереди машину. «Бемс» не подвел, и мой напарник, погоняв на холостых, перебирается в следующий тренажер. Но старушка капризничает. В этот момент в боксах появляется замкомандира дивизиона, майор Петров:

– Я не понял…

Внешнее спокойствие Петрова настораживает и пока невнятно тревожит. В правой руке у него длинный стальной пруток пятимиллиметрового диаметра. Он тихонько постукивает им по зеркальному голенищу. Меня, как кролика перед удавом, завораживает этот процесс кратковременного контакта стали и сверкающей кожи. Я не могу оторвать взгляд от командирского сапога, а в памяти вдруг прорисовываются кинокадры, где дореволюционных солдат наказывают за провинности шомполами. Я сразу, без всякого сожаления, закладываю Круглова, он не входит в число командиров, которых мы прикрываем. Петров же озадаченно смотрит на работающую машину, затем переводит взгляд на Колосова. Гошу, похоже, тоже впечатлил вид упругой стали, и он в очередной раз всем телом наваливается на педаль стартера, как будто весовое усилие может повлиять на восприимчивость двигателя.

– А где водитель с этой машины? – Гибкая железяка вытягивается в сторону пустой кабины.

Я в надежде кручу головой по сторонам и снова встречаюсь с карими глазами майора, которые начинают принимать медно-металлический оттенок.

– А ну бегом за руль!

– Да я, товарищ майор…

– Пятнадцать секунд! – И пруток врезается в голенище с удвоенной силой.

Через пять я уже в кабине. Лязгает захлопнувшаяся дверь. Для чего-то глушу двигатель и, вытащив ключ, тут же нервно начинаю тыкать им мимо прорези в замке зажигания. Петров теряет последнее терпение, и ключ, наконец, встает на свое место. Слава богу, у новых машин стартер не отдельно, «бемс» схватывает мгновенно. Я мощно газую и втыкаю первую передачу. У ЗИЛов хорошая, легкая коробка. Плавно отпускаю сцепление, но машина скрежещет и идет с трудом. «Ручник», – мелькает запоздалая мысль. Бросаю рычаг вниз, а вместе с ним и истомившееся сцепление. Машина прыгает вперед на пару метров, но я успеваю не дать ей заглохнуть. Открытые ворота летят на меня со скоростью реактивного истребителя. Руль на «захарах» без усилителя, как на «студерах», хрен свернешь. Как только кабина высовывается за ворота, я наваливаюсь на громадную баранку, выворачивая вправо, совершенно не чувствуя габарита машины, и уже краем уха успеваю услышать, как скрежещет КУНГ о стальную створку. Переключаюсь на вторую, даю круг по обширному автопарку и, выкатившись на КТП, успешно пристраиваюсь в хвост к БТРу связистов. С брони кричат, чтобы дул быстрее за путевкой. Мой заполошный вид озадачивает столпившихся на КТП прапорщиков, и мне выписывают путевку без лишних комментариев. Уже возвращаясь к машине, вижу, как сзади подкатывает Гоша, завелся все-таки. Ко мне в кабину залезает Бадуков, из взвода вооружения, осенью он начинал в батарее вместе с нами.

– Садись за руль, – с готовностью уступаю я.

– Нельзя.

– Да я ездить не умею.

– Ничего, доедешь как-нибудь.

Гоша возвращается с путевкой, БРДМы взрезают атмосферу черными струями выхлопа, и колонна начинает движение. Выезжаем на трассу, и я немного успокаиваюсь. Только бы полковые ворота не своротить. Ну вот и родной плац. Останавливаюсь посередине и глушу двигатель.

– Ты чего? Вон наше место, – протягивает руку Бадуков.

– Давай сам теперь…

Надо запятиться задом между двух БРДМов. Это мне пока не под силу, хватит с меня на сегодня. Стою на плацу и смотрю, как ловко маневрирует мой напарник. Но, в общем, я доволен, обошлось, хотя колени все еще вибрируют. Так с подачи майора Петрова я стал шофером. И, наверное, не я один.

Ночью травим «дедам», как «бемсы» перегоняли и как я чуть боксы без ворот не оставил. Хлопает входная дверь, дневальный на тумбочке рефлекторно подбирается, и на пороге прорисовывается Кирилов, черпак с первой батареи, сын дипломата, службой с которым в одном подразделении мы должны гордиться. Да он, похоже, бухой. Чего его к нам принесло? Его не уважают у себя, а уж у нас он вообще никто. Дежурным стоит молодой, и Кирилов начинает цепляться к нему. Решил в ветерана поиграть. Мы вопросительно смотрим на стариков, все-таки они в батарее хозяева. Прочитав в глазах вопрос, Арапов чуть кивает, тем самым давая добро на любые ответные действия. Через несколько секунд перед Кириловым вырастает Большой.

– Тебе чего надо?

– Съебался на счет три! – блатует потомственный дипломат.

– Сам съебался! – борзеет Большой.

– Что??? Ты че, дядя, припух? Я черпак…

– Ну и пошел на хуй, черпак.

– Ни хера себе, салабоны оборзели. Да я тебя…

Кирилов поднимает свою чахлую клешню, и рядом с Большим возникаем мы с Горелым.

Из темноты одобрительно блестят глазами ветераны. Большой резко толкает дипломата своими мощными вратарскими руками, и тот сильно бьется спиной о стену.

– Ах вы, суки! Да я сейчас черпаков подниму… – И он быстро испаряется за дверью.

– Не ссыте, – успокаивает нас Новак, хотя мы, в общем-то, и не ссым.

Ночью так никто и не появился. Не поднялись почему-то черпаки.

На следующий день в автопарке мы застали леденящую душу картину. Водитель с автовзвода, сержант Малиновский, решил помочь Вове Макарову обрести уверенность в себе. Малина был уже дедушкой, когда-то начинал свой солдатский путь в нашей батарее, поэтому до сих пор питал добрые чувства к этому подразделению и часто бывал у нас в гостях как в казарме, так и в батарейных боксах. Давно обратив внимание на Вовину непомерную скромность, Малина решил заняться им лично, при этом в воспитании храбрости и уверенности в завтрашнем дне придерживался методов крайне ортодоксальных. С утра он зазвал Вову в автопарк под предлогом необходимой ему помощи и, воспользовавшись отсутствием в боксах техники, ушедшей на показ, загнал туда свою машину. Закупорив ворота, он гонял Володю своим 131-м по огромному помещению. Вова отчаянно метался вдоль серой штукатурки стен, а Малина, разгоняя на форсаже свой трехмостовый агрегат, выхватывал слепящими фарами мечущийся силуэт из полумрака бокса и несся на съежившуюся у стены субстанцию, успевая остановить машину в сантиметрах от обреченного тела. Упираясь мокрыми ладошками в могучий бампер, Вова испускал очередной вздох облегчения, пока сержант втыкал заднюю передачу. В очередной раз прижимая жертву к стене, Малина был абсолютно уверен, что именно в этот момент Вовина душа наполняется существенной порцией храбрости и он наконец-то приобретает уверенность в завтрашнем дне. Хотя наполнению в эти моменты подвергались совсем другие места и совсем другими порциями.