Читать книгу Кодексы Чарли - Алексей Егоров - Страница 2

Щенка он забрал с улицы. Захотелось о ком-то заботиться. Человеку вообще свойственна система противоположностей. От добра на земле добра не ищут, скорее наоборот. Может, оттого он и захотел так, что о нем никто и никогда не заботился. Не гладил его по голове, не верил, не ждал, не любил.

Тяжело было ходить: левая нога почти не сгибалась в колене и очень сильно болела. Болели пальцы, ногти, кости, кожа. Казалось, что ногу легче отрезать и выбросить в придорожную канаву.

Когда-то в прошлой жизни, когда он еще был нужен, молод, по-детски беспечен, его нога попала в жернова сенокосилки. Тогда врачи сказали, что и на самом деле лучше отрезать и выкинуть в канаву. Эти слова так укоренились в детской памяти, что остались звучать на всю жизнь Слова даже сильнее ранили, чем уродливая и болящая нога. Все тогда поставили на нем крест, все, кроме бабки. Она ночами брала большой и плохо пахнувший кусок дегтярного мыла и что-то шептала себе под нос. Мылом она водила вдоль ноги. Зажигая при этом свечи у икон и постоянно крестясь и кланяясь.

Бабка тогда отмолила его ногу, но забыла про душу. Или бог про него забыл, оставил подыхать на улице. Или кто-то не совсем умный, кто придумал все то, что каждый день окружало. А окружали: вокзал, бомжи, воры, привокзальные проститутки и малолетняя шпана. Проезжающие с укором смотрели, некоторые цыкали языками, как змеи, и брезгливо плевали. Некоторые совсем не стеснялись в выражениях:

– Развелось вас тварей! Сталина на вас нет!

Детство кончилось в тот самый день, когда ногу перемололо в этой чертовой машине. И всё, как будто красной линией очертили одну жизнь от другой. Вот она, беззаботность и беспечность: купание на зорьке, рыбалка с пацанами, школа и девочка Маша, что так красуется в своем клетчатом сарафане, чуть скрывающем острые коленочки. И вот боль, и уродство, и ненужность, и бремя, и ненависть.

Все в деревне дразнили хромой ножкой.

Вот он в город и подался, друг позвал к себе. Друг не встретил, то ли забыл, то ли не было у него друга. Остался на вокзале, здесь приютили местные бомжи. Накормили серым хлебом и ливерной колбасой с душком, дали папироску.

Тогда он впервые и закурил. Ту ночь он запомнил на всю жизнь. Впервые он встретил людей, которым он был нужен. Они совсем не спрашивали его о его уродстве, ему даже казалось, что они носят какие-то волшебные фильтры на глазах, с помощью которых не видят в людях плохого, некондиционного. Они делились с ним последним, всем, что было. Утром уходили на «охоту», а вечерами пировали добытым.

Если удавалось напопрошайничать живых денег, покупали дешевого порошкового вина и устраивали пир на весь мир. Но настоящий праздник случался, когда кто-нибудь приносил настоящих бутербродов. Особенно он любил с сыром или рыбой.

«Видимо, судьба», – подумал он и остался. Так и жил, вот только щенка он забрал с улицы. Захотелось о ком-то заботиться. С собакой можно было и поговорить, она понимала все, только молчала, смотря преданными глазами и виляя хвостом. Честно виляла, без притворства и лжи. И любила честно.

С утра удалось раздобыть салат оливье в целлофановом пакете. Видимо, остался после новогодних торжеств. Собака очень аппетитно чавкала майонезным блюдом. Он сидел и наблюдал.

Потом пошел пройтись, ковыляя потихонечку по привокзальному поселку. Собаку вел на короткой веревочке.

Эти две девчонки выскочили из за угла как умалишенные. О чем-то оживленно споря, они вдруг остановились как вкопанные. «На вид лет двенадцать», – подумал он и поковылял дальше.

Вдруг одна из девочек толкнула его и, схватив веревочку, поволокла собаку за собой. Они стали быстро и безнадежно удалятся, весело галдя.

– Ты зачем собаку забираешь? – крикнул он, пытаясь встать из канавы, в которую упал. Отряхиваясь, он попробовал догнать похитительниц, но чертова нога… Оставить бы ее в этой проклятой канаве.

– Стой, стой, стервь, – орал он сквозь слезы. – Зачем она тебе, зачем собаку забираешь?

Девочки перешли на бег и, смеясь, скрылись за углом.

Слезы текли сами собой, не прекращаясь. За долгие месяцы дружбы он сильно привязался к псу. Он так теперь был зол и раздосадован этим поступком девчонок, что от обиды сводило скулы. Весь вечер он плутал по окрестностям поселка, постоянно зазывая своего дружка или пытаясь встретить похитительниц. Все было тщетно. Уже ночью, придя в свое убежище, выпил дешевого вина и поделился горем с друзьями. Те посочувствовали.

Потом аккуратно укутался в тряпки и попробовал уснуть. Сны в последнее время снились дурацкие.

А после случившегося еще дурнее стали сниться…

* * *

– Вводная ясна, – устало произнес Леша и потянулся за очередным бутербродом. Придуманный и набранный им текст торчал в пишущей машинке.

– Скучно выйдет, предсказуемо, – попытался поспорить Петр, но тут же сделал непосредственный взгляд для смягчения произносимых слов.

– Много ты вообще понимаешь в играх, – раздосадовано прошипел Алексей и заглотил бутерброд одним махом. Медленно пережевывая, он пристально смотрел на своего коллегу, сидевшего напротив в уютном кожаном кресле, пившего уже порядком остывший кофе. Руки он по привычке держал так, как будто обнимает кружку и пытается сохранить тепло подольше. И еще он постоянно молчал и что-то про всех думал плохое. Так теперь казалось Леше. Наверняка только казалось.

– А какие условия? Может, превратим эту игру в фарс? Ну, добавим дурацкие предметы, интересное месторасположение, – Петр оживился и тоже потянулся к блюду с лакомством, предпочитая с сыром, зеленью или рыбой. С рыбой готовили чаще всего: заведующая столовой при лаборатории вообще, была бы ее воля, все готовила бы из рыбы.

– Предлагаю сарай и вилы. Вилы – это такой земной инструмент, с помощью которого…

– Что? Ты мне будешь объяснять, что такое вилы? – Леша нагло посмотрел ему в глаза и усмехнулся. – Когда я программы для игр писал, ты еще под стол пешком топал, сынок.

– Сам ты сынок, – обиженно пробубнил Петр, тихо пережевывая сыр с хлебом. – Тоже мне, гений иллюзорного пространства!

– Через десять минут он уже на свет вылупится, а у нас с тобой еще его вводная в машинке. Опять по твоей милости ерунда какая выйдет. Давай ка напрягай мозг. Это же судьба человека. Ее нужно быстренько написать и скинуть в плановый отдел – и на корпоратив. Сегодня Герасимовна проставляется. Ее Зевс назначил управляющей отделом.

Петр поморщился. «Интересно, кто первым в институте стал называть Владимира Владимировича Зевсом?» – подумалось ему. Лично Петру эта мысль претила. Он вообще еще со школы негативно относился к всякого рода кличкам. Непосредственного начальника обзывать ему хотелось менее всего. Хотя точно знал что их лабораторию в институте между собой и в курилке называли «Вавилон». Такие дела.

– Ладно, ближе к делу, – Алексей отставил тарелку и подсел к нему поближе. – Суть заключается в следующем. В этот раз у нас с тобой интересненький случай. В путешествие отправляется первый зам самого Зевса. Земля (отчасти, правда) – и его придумка. Аттракцион не для слабонервных. Я лично один раз рождался на Земле, правда, проплатить пришлось порядочную сумму. Но ощущение, я тебе скажу, просто улет. Мы тут с тобой сидим и пишем программы для путешественников, а они там потом рождаются в кожаных мешках с костями. Кажется, это называется тело?! Так вот, иллюзия настолько закрывает память при переходе в ту реальность, что напрочь перестаешь помнить что-то из этой жизни. Я раньше действительно считал, что это одна из уловок наших программистов вундеркиндов. Но когда переродился сам, сразу включился в земную жизнь.

– И что, совсем ничегошеньки и не помнишь? – удивленно проговорил Петр и перестал жевать. – Совсем, совсем?

– Я сейчас тебе это не для того говорю, чтобы ты стебался надо мной, – ответил Алексей, – я говорю это для того, чтобы ты зашевелил мозгом и помог дописать план его путешествия в земную жизнь. И времени у нас с тобой осталось считанные минуты.

Петр сосредоточился и закрыл глаза.

– Предлагаю такую концепцию, – смело начал он, – вся жизнь крутится вокруг фразы: «Легче отрезать и выбросить в придорожную канаву». Эта фраза вполне концептуальна для одной жизни. Можно поделить на отрезки по годам и к каждому подобрать поведенческий маркер с оттиском данной фразы. К примеру…

– К примеру, – перебил его Алексей, – в детстве он попадает в сенокосилку, потом к бомжам, а потом?

– Не перебивай меня, разве не видишь, что я в творческом облаке пребываю. Детство у нашего путешественника – лучше бы отрезать и выбросить в канаву, юность не лучше, да и зрелость на помойке не слаще. Так вот, далее мы привяжем к этому концепту твою подобранную собаку, ну и для пафоса и форса – вилы и сарай. Как тебе моя версия?

– Гений, – Леха встал и демонстративно захлопал в ладоши, – просто отец кормилец, куда бы мы без тебя то? Я же сказал, что отдыхать едет сам заместитель, сам! И жизнь его должна нести максимальные страдания. Трэш, угар и содомия. Понял?

Петр покраснел от стыда и замолчал.

– Опять все самому приходится творить, – раздосадованно прошипел Алексей и уселся за печатную машинку. – Если бы ты хотя бы раз прописал настоящее унижение или разочарование в людях. Беду в человеческих отношениях, удобрение в судьбе. По-честному прописал на бумаге. Так, чтобы можно было прожить, пережить, а не в лужу пернуть. Верить должны не мы, верить должен он, тот, кто будет в нашем с тобою придуманном дерьме вариться. Так что учись, сынок, пока папа в силе!

Зазвонил служебный телефон.

– Ало, – Петр отвечал наспех пережевывая остатки бутерброда с рыбой.

– После рабочего дня никуда не расходимся, – сказал строгий мужской голос руководителя, – короткое совещание всех служб.

– А корпоратив, – хором спросили коллеги.

– Это не на долго. После, все остальное после…

– Пиши быстрее тогда, – прокомментировал сказанное Петр и выключил телефонную связь, – у нас сегодня бурный вечер, как я погляжу.

* * *

Он проснулся. Сон и правда сегодня был чудной. Причем эти два невозможных индивида снились ему в последнее время довольно часто. Они постоянно спорили, травили анекдоты, планировали чьи-то жизни и ели очень красивые и наверняка вкусные бутерброды. Невероятно необыкновенные бутерброды.

Чем то подкрепился на скорую руку и снова пошел искать собаку. Ковыляя, забрел на самую окраину поселка, туда, где уже совсем заканчивались дома и начинались приусадебные участки. Возле одного из ветхих строений, как ему послышалось, он как будто почувствовал дружка. Чувство его не подвело. В одном из сараев он действительно нашел его привязанным к столбику. Возле него стояла миска с водой.

Пес кинулся облизывать его, и казалось, хвост от радости просто оторвется. Но вдруг в сарай вошли они.

Одна из девочек держала в руках пакет с косточками.

– Я заберу его и уйду, – спокойно сказал он и начал отвязывать пса от столба.

– Убирайся, бомжара, – зло выкрикнула та, что держала кости. – Я сейчас отцу позвоню, и знаешь, что с тобой будет?

– Я заберу и сразу уйду, я уйду, – почти шепотом повторял он как молитву эти слова.

Как вдруг и получил этот удар по голове. Кровь струйкой потекла по лицу. Он даже не понял, что произошло. Просто обернулся и увидел одну из девочек с вилами в руках. Вероятнее всего, она ударила его черенком.

В голове зашумело. Он покачнулся, но на ногах устоял, улыбнулся и пошел с псом к выходу. Девочки преградили ему путь, одна из них схватила какую то сучковатую палку.

– Я заберу и сразу уйду, – все повторял он. Одна из них бросила в него вилы, он увернулся и быстро подобрал их с пола. Направив остриями в ее сторону, он угрожающе прошипел:

– По хорошему отойди, зашибу, – руки затряслись от страха и нахлынувшей обиды. Но девчонки уходить не собирались.

Та, что кидала вилы в него, быстро выбежала на улицу и притащила палку не меньше, чем у подруги.

Он смело начал движение к выходу. Девочка ринулась к нему с палкой наперевес. Он чуть приподнял вилы и аккуратно попробовал отмахнуться от нападавшей. Острые шипы аккуратно вошли в ее шею и вышли с противоположной стороны. Глаза у нее застыли в немом исступлении, зрачки расширились, руки разжались, и палка упала на пол.

– Мамочка, – тихо проговорила вторая девочка и стремглав вылетела из сарая.

***

Совещание у Зевса было поздним. Обычно так «рано» и безосновательно он не собирал никого. Теперь же в его огромном кабинете сидел весь состав пиар групп всех лабораторий института. Весь «вавилон» был в сборе.

– Я вас особо не задержу. Вернее, не задержал бы. – Вдруг осекся Владимир Владимирович и даже немного откашлялся в кулак, что было редкостью для него.

– В чем дело босс. – Ангелина поправила очки и улыбнулась.

– Дело в том, что к нам в фирму поступил немного нестандартный заказ. Мы должны. Вернее, как бы это вам объяснить?

– Отец родной, говори, как есть, – послышалось с дальних рядов, – коньяк греется.

Все дружно рассмеялись.

– До этого мы с вами проектировали почти земную реальность. Вернее, она и была абсолютно земной. К нам обращались, мы прописывали для индивидуума некий лого ритм действий и запускали его в эту проекцию. И, как вы уже знаете и помните, подобных проекций у нас несколько. Но вот сегодня заказ поступил совершенно неординарный. Я, еще вчера поручил проработать первично данное требование моего заместителя, и…

– А вот это уже похлеще твоих сараев с вилами будет. – Прошептал Петр Алексею на ухо.

– Это Ангелина – то зам уже по ходу дела, – отозвался Леша с усмешкой, – одного зама девочек мочить на землю отправил. Так сказать, за острыми ощущениями с вилами. А другого к себе поближе. Ну это и понятно. Ты ее сзади вообще видел? Настоящий заместитель директора института. Вообще без вариантов!

– Я бы такого зама тоже поближе посадил, – Петр уже откровенно смеялся, глядя в сторону приготовившейся для доклада девушки.

Тем временем она поднялась. Поправила юбку и прошла к центральному монитору зала. Знаком она попросила притушить свет. И когда на экране пошли картинки, спокойно начала говорить:

– Клиент у нас не простой и требования у него тоже подобного плана. Если ранее мы проектировали земные проекции. Или что-то похожее. То теперь перед нашим учереждением поставили задачу куда интереснее. В водной нам предстоит создать некую проекцию. Мир. Да мир господа. При этом мы должны придумать не только его место расположение но и полностью прописать функционал с героями.

– А чем нам земля не подходит для этого, как вы говорите, очередного супер проекта? – Кто-то сонный и уставший спросил из темноты.

– А никто и не говорил, что для этого не подходит наша запатентованная модель. Земля нас кормит господа уже не первый календарный год. Путешествия туда все более и более популярны. Но клиент, который по своим внутренним соображениям не хотел бы называть своего имени, желает некой проекции ума.

– Ума? – Глупо переспросил Леша, – что это может означать?

– Курировать проект буду я лично, – Деловито отрапортовала Ангелина, – заниматься проектом как раз будет ваша группа Петр и Алексей. Последние успехи в вашей лаборатории нас всех очень радуют. Сегодняшняя работа стоит общих похвал. Это отличная и сильная работа. Я предполагаю, что, когда вернется первый заместитель Зевса…

Весь зал рассмеялся.

– Извините Владимир Владимирович, – Девушка покраснела, но быстро настроилась, – так вот, я думаю он будет в восторге от своего трэш путешествия. У нас же вводная следующая:

Наш герой индивидуален. Он должен попасть в неопределенную ситуацию. Это могут быть приключения но они должны отображать определенного характера поступки.

– Элемент страдания там присутствует как всегда? – Спросил спокойно Леша.

– Думаю да, на земле скучно без этого путешествовать. Но в этом нашем случае нам нужно добавить туда некие прослойки. Прошу вас господа посмотреть, что я набросала за ночь.

На проекторе появился маленький мальчик. Черноволосый, белокожий. Он был в ночной полосатой пижаме. Глаза его выражали растерянность и испуг. Над ним светилась черная надпись, которая гласила «Кодексы Чарли». Затем мальчик начал крутиться в разных проекциях. Он осторожно поднимал руки и поворачивал их в разные стороны. Потом он начал моргать и заплакал.

– Наш герой совсем еще юный мальчишка. Он испытывает страдания. Причем с самого своего детства. Но ваша господа задача в том и состоит, чтобы не просто погрузить нашего героя в некий бульон страданий и иллюзий. Но, как бы это вам дать понять?

– Что там понимать, – вдруг выкрикнул с места Алексей, – Вилы и сарай тут не пройдут! Мы можем вокруг него создать еще один мир и еще и еще, – на слоить так-сказать как капусту. Назовем это как-нибудь замысловато.

– Придумаем злого героя, – добавил Петр, – поместим его вместе с ним в невыносимые условия. Что там такого необыкновенного?

– Ну, значит господа завтра к обеду преподнесут нам основные концепты этого погружения, – Ангелина состроила гримасу самодовольства и обворожительно направилась к своему стулу, – у меня все Владимир Владимирович.

Леша с Петром переглянулись:

– Ну что, за дело, мой юный креативный бог, – съязвил Леша и по-дружески ударил Петра по плечу, – ты же уже понял что на корпоратив мы с тобой сегодня не идем. Нам с утра нужна светлая голова, вернее головы!!

– Пьянству бой! – Иронично добавил Петр.

– Я вижу, что вы не совсем понимаете всю серьезность данного мероприятия? – Вдруг выкрикнула она и строго посмотрела на двух сотрудников лаборатории.

– Для кого мы пишем, вернее, – Леша оговорился и добавил, – для кого мы станем писать этот сценарий? Кто этот человек, что это за типаж? Для того чтобы полностью погрузить его в нашу иллюзию, нам нужно четко это представлять.

– Пускай, скажем так, пока это останется тайной, – загадочно прошептала Ангелина, – действуйте по сценарию «Окно Овертона». Это когда за короткое время можно навязать любую концепцию, полностью изменив социальное сознание субъекта или субъектов.

– Учились мы тоже когда-то, – попробовал съязвить Алексей, – тогда будем писать потихоньку, а вы уважаемая, нас поправляйте, если что!

Все быстро поднялись и начали покидать кабинет Владимира Владимировича. Петр с Алексеем остались сидеть. Леша молчал с минуту и только потом повернувшись к проекции мальчика на световом экране произнес:

– Я предлагаю начать сценарий погружения с фразы, «Ночь»!

Кто-то в этот момент выключил освещение в кабинете и коллеги остались сидеть в кромешной темноте.

– Да уж, – Добавил Петр, – действительно ночь! И темнота, темнота которая прилипла к ногам как слизь.

– Это не комната погрузилась во тьму, это мир опрокинулся и погрузился в небытие. Ночь выпачкивала собою стены в спальне маленького мальчика.

– Пошли работать, пока вдохновение пошло?

– Пошли, – устало подтвердил Петр.

***

Ночь

Темнота прилипала к ногам как слизь. Это не комната погрузилась во тьму, это мир опрокинулся и погрузился в небытие. Ночь выпачкивала собою стены в спальне маленького мальчика. От такой грязи сразу не отмоешься никаким мылом. Ею приходилось дышать, в ней приходилось находиться. Быть, существовать, жить. Окутываться этой самой темнотой. Соблюдать ее законы.

На кого-то темнота оказывает благотворное влияние: успокаивает, умиротворяет. Мальчик не знал что это за слова. Для него темное время суток было либо временем для обучения. Либо, временем для испытания.

Казалось, если не соблюсти придуманные ритуалы, можно более не проснуться никогда. Ритуал заключался в следующем:

«Никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя поворачиваться к дверному проему. Что бы там не было, никогда нельзя высвобождать голые ноги из-под одеяла. Нельзя кричать или создавать другого шума.

Нельзя!»

Было очень страшно. Но он знал, что это не страх. Это в первую очередь испытание.

Мальчик не знал, что делать перед тем как идти ложиться спать. Это может показаться странным, но об этом редко кто задумывается ежедневно. Что вы делаете перед сном? Читаете? Пьете теплое молоко или чай с лимоном? Разговариваете сами с собою?

Чарли не знал, что нужно правильно делать перед сном. Думать о маме он боялся. Об отце старался не вспоминать никогда. Но картинки с его присутствием сами собой всплывали перед глазами.

Отец был, в том-то и дело что его более не было. Но он постоянно проскальзывал в его мыслях.

Теперь вот мальчику припомнилось как однажды папа решил сводить его в цирк. Чарли терпеть не мог цирка, но боялся сказать об этом отцу. На представлении папа вел себя нервно: ерзал на своем месте, срывался то за пивом, то за казенаками. Представление его явно не увлекало. Но вдруг он заметил что и мальчику представление не интересно. Он спросил его об этом и вдруг узнал, что Чарли не любит цирковых представлений. Он тут же признался в своей ненависти вообще к каким-либо увеселительным мероприятиям. Домой они шли молча. Но стоило мальчику переступить порог своего дома, отец тут же сильно ударил его в спину. Мальчик отлетел кубарем, сильно ударился головой о стенку напротив. И отец орал как умалишённый, обвиняя маленького Чарли в отсутствии мозга: «Ты тратил мое время на цирк, – кричал он, – ты превращаешь мою жизнь в представление, по-твоему это смешно?!»

«Это смешно…»

Все как обычно начиналось ближе к полуночи. Конечно каждый раз укладываясь в постель, он старался закрыть глаза; не просто закрыть, зажмурить их с неистовой силой. И постараться уснуть до двенадцати. Но мысли лезли через уши и через ноздри, казалось, что все эти отверстия, придуманные богом и нужны только для этого. Он догадывался что это мелкие духи, живущие под подушкой: так ему казалось.

«Никогда не одевать черные носки. Никогда не вытираться темным полотенцем. Не наступать на линии и боже упаси на выщерблены на асфальте или лестнице. Не прикасаться к темным пятнам на перилах. Не оборачиваться на людей в темном. Ненавидеть черноволосых женщин. Не ждать помощи»

Так он однажды написал в своем дневнике. Вернее, это было отпечатано на печатной машинке отчима. Отпечатано на старых, почти пожелтевших листках бумаги. И уложено в потертую зеленую папку с гербом неизвестного ему государства или союза на титульном листе.

Отчим возомнил себя писателем, и стучал, сидя на чердаке. Стучал ли он о чем-то порядочном; малыш не знал?! Ему это было не интересно. Интереснее было не растерять собственных знаний. Они лезли каждую ночь в него отовсюду. Он задыхался в ночных кошмарах, просыпался с пеной на детских трясущихся губах. Пытался учить какие-то молитвы. Ничего не помогало. Но когда записывал, становилось просто легче. В основном писал по ночам. Потом утром перечитывал и удивлялся написанному. Совсем не помнил самого процесса написания. С этим было страшно жить. И еще… это помогало! Помогало жить, помогало не бояться, помогало оставаться каким-то небольшим человечком. Именно таковым он себя и чувствовал. Очень маленьким существом на огромной звезде в кромешной темноте. И не было более ничего вокруг него или вокруг этой огромной звезды. Темнота, та самая слизь что прилипла теперь к ногам как грязь.

«Никогда не переступать порога с левой ноги. Не рассыпать соли. Не оставлять крошек на столе (особенно на ночь). Не жалеть людей. Не любить людей. Не верить никому. Не ждать. Не надеяться»

Вот и сейчас все начиналось вновь, как и каждую ночь. Он стиснул зубы и укутался в толстое ватное одеяло. На кухне что-то щелкнуло. Он подогнул ноги к животу и обнял их маленькими ручками. Одинокая слезинка вырвалась сквозь преграду крепко, намертво сомкнутых век. Губы побледнели и затряслись. На кухне щелкнуло сильнее. Послышался шорох и затем звук открывающегося холодильника. Кто-то неведомый пошарил внутри и кряхтя, и плюясь от негодования хлопнул дверцей.

Малыш вздрогнул.

Кто-то с кухни медленно шаркая старой обувью по паркету, направился к его спальне. Подошел к двери и приоткрыл ее. Мамина спальня была далеко, на первом этаже. Кричать нельзя, оборачиваться нельзя.

Сразу запахло мочой и плесенью. Конечно он не открыл глаз и не обернулся. Но внутри все свернулось в маленький клубок. Замерло в ожидании смерти.

Этот, что с кухни, отворил дверь и перекачиваясь вошел в спальню.

«Не оборачиваться. Не открывать глаз. Не разговаривать. Не верить»

Он съёжился еще сильнее. Маленькое тело ослабло и затряслось в конвульсии. Слезы ужаса теперь текли по детским щечкам как два потока вечных священных рек. Он не мог это контролировать, даже не старался.

Этот подошёл ближе. Провел большой вонючей рукой вдоль одеяла. Малыш почувствовал это кожей. Нет, он не дотронулся, но малыш точно знал где сейчас его руки. Затем этот, что с кухни, аккуратно присел рядом на краешек детской кроватки и сильно высморкался на пол. Откашлялся и плюнул в противоположную стенку от кровати. Малыш вздрогнул. Тот, что с кухни, рассмеялся и снова встал. Наклонившись к самому детскому дрожащему ушку, он произнес:

– Если обоссышься, завтра тебе снова зададут по первое число, – при этом он сильно расхохотался и начал отчаянно размахивать руками. Запах мочи усилился.

Простыня под малышом стала мокрой. Он последний раз конвульсивно дернулся.

«Не любить. Не верить. Никогда не ругаться плохими словами. Не ждать. И …если получится… никогда не просыпаться»

Тот, что с кухни, испарился в воздухе, издав несколько щелчков. Так щелкают пальцами завсегдатаи баров, заказывая себе выпивку. Так щелкают, когда тебе очень и очень страшно. Когда страх – это и есть этот звук в пустоте твоего ночного одиночества. И ты один на один с этим. И то, что планета на которой находится твой материк, твоя страна, твой город и твоя улица с домом потрясающе огромна, не имеет теперь никакого значения или смысла. Только ночь. Только ты. И только он.

Малыш потерял сознание.

***

В аккуратно сложенной из толстых стволов пихты избушке, жил себе и поживал заяц по имени Ляпка, он же Помпон – розовое ухо. Каждое утро Ляпка то и делал, что соблюдал свой чинный ритуал. Он, как все добропорядочные зайцы, умывался, чистил зубки, надевал чистенькую жилетку и камзол, ярко красного цвета в белый горошек. Бабочку. И, не забыв про карманные часы, выходил поздороваться с соседями.

Благородно выходя на крыльцо своего жилища, он деловито поправлял свои длинные уши, тушил ночной голубой фонарь, затем доставал из нагрудного кармашка часы, проверял, урочный ли час для приветствия? И удостоверившись, что все соблюдено, начинал со всеми здороваться.

– Здравствуйте сударыня Агата, – с улыбкой на своей белой мордочке, говорил Помпон, пасущейся у его дома белой лошади. Та, в свою очередь, грустно помахивала ему головой и хвостом, в знак взаимного приветствия.

– Здравствуйте сударыня Сколопендра, – приветствовал зайка большую толстую зеленую гусеницу, утоляющую свой непомерный аппетит в кроне яблони, неподалеку.

– Доброго утра вам, Сударь старый Нильс, – приветливо наклонив голову, произносил Ляпка. Семья барсуков уже порядочно давненько жила с ним по соседству.

За тем, зайка еще раз смотрел на свои часы, аккуратно клал их в нагрудный карманчик, и шел приниматься за дела. А это было: и поедание моркови, и чтение книги и написание писем всем своим друзьям.

И так он делал всегда. Но…..

В одно прекрасное и зимнее утро. В то самое, когда семья соседа барсука, по каким-то волшебным причинам вновь воссоединилась, он не вышел на крыльцо. И на следующий день тоже не вышел. И три дня не выходил и четыре, и пять. Соседи начали волноваться.

– Что-то не так, – Хмуро сказала белая лошадь Агата. И они решили проверить, не болен ли Ляпка?

Ягодка тихонько постучала в его дверь и так же тихонько спросила.

– Ляпочка, почему ты не выходишь поздороваться с нами каждое утро?

– Я боюсь!!!! – услышала маленькая барсучиха в ответ, – я ужасно боюсь!!!

Большего от зайки никто не добился. И как бы его не расспрашивали и не выпытывали. Он повторял лишь одно и то же.

– Ну что же, – произнес тогда старый Нильс, и взял Ягодку на руки, – я так размышляю, что время само покажет. Что и для чего боится наш порядочный сосед Помпон?

И соседи разошлись по своим делам. Тем более было преддверие нового года, и дел хватало у всех.

А что же Ляпка?

Зайка тем временем сидел в своей избушке, закрывшись на кучу увесистых замков. Сначала он просто боялся, потом залез под одеяло и начал бояться там. Но поняв, что это все же не то… полез бояться под кровать. О, да!!! Здесь было именно то место, где можно боятся по – настоящему. Накануне, Ляпке приснился сон. В котором большая и аппетитная морковь спросила его.

– Ты же заяц, как я понимаю?

– Да – гордо ответил Ляпка.

– Тогда от чего же сударь, вы не трясетесь как осиновый лист?

– От чего же так мне трястись? – с интересом спрашивал Помпон.

– А от того, что все зайцы должны так делать. Тоесть бояться.

– Чего же мне бояться? – глупо спросил зайка. – У меня такие прекрасные соседи, а на старое болото, к Старой Метле я не хожу. Так чего же мне бояться?

– А запросто так бояться и все тут, – весело отвечала морковь.

Проснувшись утром, зайка вдруг почувствовал что боится. Он запер двери, закрыл окна и принялся бояться. Впрочем, так, как и полагается каждому порядочному зайцу.

И вот сидит он под своей кроватью… и стучит своими зубками в такт своим карманным часам.

Но однажды, он услышал голос. Голос был как будто из-за двери, но иногда и оказывался совсем рядом. Он говорил так:

– Здравствуй Ляпка.

– Здравствуйте сударь, – вежливо но испуганно произнес зайка, – кто вы?

– Я, старый год, – тихим и размеренным голосом, сказал голос.

– Что же вам угодно?

– Я пришел попрощаться с вами. Почему же вы не выходите попрощаться со мной?

– Видите ли сударь, – учтиво говорил Помпон, – я ужасно боюсь.

– Чего же?

– Я так ужасно боюсь того, чего я ужасно боюсь. И если оно и на самом деле так ужасно, ужаснее ужасного ужаса? То самый страшный страх это и есть! И страшнее его только лишь страхозаячий простострах. Это когда, по-видимому, ты боишься того, ….что ты боишься.

– А разве у тебя были поводы бояться в ушедшем году? – так же размеренно спрашивал голос?

– Увы, сударь, растерянно отвечал зайка, – точно могу утверждать, что таких поводов не случалось.

– Так перестань бояться, милый зайка, – по-доброму призывал его голос. – посмотри вокруг, посмотри за окошко. Там же снег валит, соседи твои играют в снежки и лепят снеговиков. А у тебя, избушка не убрана, печь не протоплена. И так ты значит провожаешь меня. Год, в котором у тебя не было повода бояться?

– И что же мне теперь делать, – смущенно прошептал Помпон, – бояться или же нет?

– Если бояться нечего, то чего же бояться? Выходи, будем прощаться.

Зайка недоверчиво высунул мордочку из под кровати, и оценил обстановку. Кровать была на месте, и дверь на месте. Да и все в его доме было на месте. Он вылез и тихонько, на цыпочках подошел к двери, прислушался. Потом открыл кучу своих замков и осторожно выглянул наружу. На опушке у дома, все его соседи весело катали огромные шары из снега. Заправляла всем Сколопендра. Она, укутавшись в шубу, чинно восседала на своей яблоне и резво командовала.

– Это сюда, а этот шар катите вот туда….а этот вот туда. И так здорово у них это получалось, что зайка даже забыл про свои страх. И вышел на крыльцо.

– Прощай старый год, – громко выкрикнул Помпон, – прости, я больше не буду так отчаянно и без повода бояться. Обещаю тебе, что в новом году, я стану смелым зайкой.

Соседи учтиво обняли Ляпку, и весело смеясь, потянули его катать снежные шары. И он в припрыжку понесся к ним. Потому как очень соскучился, за время своего простостраха, по своим милейшим соседям и друзьям.

Падал пушистый и волнующий снег. Опушку освещал большой голубой фонарь. И все были ужасно счастливы и рады. А зайка был рад больше всех..

А старый Нильс слез с зайкиной крыши, и весело и лукаво подмигнув соседям, отправился домой. Это он, говорил с Ляпкой, через печную трубу. И представившись старым годом, сделал так, чтобы Ляпка, он же Помпон розовое ухо, никогда больше не боялся

Ведь среди друзей нет страха. Даже если это самый ужасный страхозаячий простострах.

Педагог – психолог дочитала и сняв очки пристально посмотрела на Чарли:

– Тебя кажется зовут Чарлз? – тон ее был вполне располагающим к доверительной беседе. Она аккуратно присела в мягкое кресло напротив малыша и закинула ногу на ногу, – хотя в документах значится другое имя!

– Я Чарли, в моем возрасте меня все зовут только так, – объяснил ей малыш.

– Так, – она вновь нацепила на свой длинный нос очки в серой оправе и начала копаться в папке на журнальном столике, – тебе почти восемь лет, ты живешь…

– Я живу на планете земля, – строго перебил ее мальчик и попытался выстроить на своем лице подобие улыбки.

– Здесь написано, что ты испытываешь ночные страхи. Это так?

– Нет, – очень уверенно ответил Чарли и хладнокровно повернулся к окну слева. За ним наступала осень. Старый клен, расположенный совсем близко к зданию клиники, еще горел осенними красками. Небо повисло над городом серой тенью. Тихонько накрапывал дождик. Начало сентября, все ребята пошли в школу. Мама решила, что Чарли еще рановато. Да еще эти утренние нотации:

«Мальчик мой. Ты снова напрудил под себя! Ты же взрослый! Когда это вообще закончится? И как ты себе представляешь поход в школу? Там, между прочим учатся серьезные и взрослые ребята. И никто не ходит по-маленькому под себя. А если девочки в классе унюхают от тебя запах? Ты же станешь позором»

– Почему же ты здесь? – психолог явно была настойчива.

– Я писаюсь, – почти шепотом произнес малыш и посмотрел женщине прямо в глаза, – я боюсь, но я справлюсь с этим самостоятельно. Я знаю, что мне никто не поможет. Вы читаете мне свои сказки про зайцев и страх, но даже немного не понимаете того, что происходит на самом деле. И… это не страх.

– Эти сказки не мои, – как будто оправдываясь произнесла женщина, – это научная федеральная программа по работе с такими как ты.

– С какими? – Глаза мальчика округлились и налились свинцовой грустью непонимания.

– С детьми пережившими страх. С детьми постоянно его испытывающими.

– И чем этот ваш Ляпка – помпон мне должен помочь? – на минуту Чарли представил перед собой фигуру своего ночного гостя. Тот, что приходит с кухни стоял и держал за уши трясущегося от ужаса розовощекого зайца. Заяц писал под себя и закатывал глаза. Часы на цепочке мирно болтались вывалившись из кармашка.

– Ну, – педагог психолог встала и начала нервно колесить по комнате, отстукивая ритм своими высокими каблуками, – Эти сказки являются ассоциативным рядом когнитивных иллюстраций…

– Это не страх, – громко произнес мальчик и выскочив из кресла, направился к выходу.

– Что ты помнишь о папе? – ее голос как будто остановил его на месте как брошенный аркан. Он встал как вкопанный. Медленно развернулся и пристально, исподлобья посмотрел в ее глаза. Их цвета он не увидел, свет отражался в немых стеклах ее очков. Она стояла неподвижно и казалось, что вопрос испугал ее саму. Мальчик вновь развернулся и более уверенно направился к выходу.

Женщина врач молча проводила его взглядом в спину.

***

Мама стояла в лестничном проеме и держала в руках его желтые листки. Те самые.

– Что это такое? – ее голос был больным и источенным. Казалось, что силы совсем ее покинули. Она стояла в своем обычном домашнем халате, туго перетянутом на поясе. И аккуратно покачивала записями. В глазах была пустота и равнодушие.

– Это помогает мне справляться с ним, и научиться многому и нужному – Чарли попробовал забрать листы и подняться в свою комнату, но мама стояла непреодолимой преградой. Явно, настал день и час для объяснений. Мальчик остановился и тяжело вздохнул.

– Так и что это такое? – мама очень хотела теперь получить ответ на свой вопрос: вопрос, зависший между первым и вторым этажами их большого уютного дома. Она зачитала следующее:

«Я знаю, что тот, кто приходит с кухни никогда мне не повредит. Но я должен соблюдать следующие правила: Никогда не оборачиваться к дверному проему. Никогда не оголять руки и ноги из-под одеяла. Никогда не произносить звуков. Каждый день пытаться предотвратить его ночной приход. А именно, в течении дня никогда не одевать черные носки. Никогда не вытираться темным полотенцем. Не наступать на линии и боже упаси на выщерблены на асфальте или лестнице. Не прикасаться к темным пятнам на перилах. Не оборачиваться на людей в темном. Ненавидеть черноволосых женщин»

Она закончила чтение и пристально посмотрела на своего сына, губы ее тряслись, на глазах выступили крупинки слез:

– Я, – строго сказала она и схватив себя за макушку, сильно дёрнула длинные волосы, – я, черт тебя подери, черноволосая женщина. Ты здесь пишешь о ненависти ко мне?

– Мама, я…

– Щенок неблагодарный, – она размахнулась и ударила мальчика желтыми листками бумаги по лицу.

Было не капельки не больно. Но Чарли заплакал. Обида душила его. Мама совсем не хотела его понимать. Не хотела выслушать. Или не могла?! Они все не понимали его, никто не понимал. Никто.

– Откуда ты придумал это дурацкое имя? – истерично кричала мать, – при рождении тебя назвали Дмитрием, в честь твоего отца. Но когда ты заявил в четыре с половиной года что тебя должны звать Чарли, мы с Володей отнеслись к этому с усмешкой. Кто же мог представить к чему это все приведет? Зачем ты написал эту мерзость?

– Мама я могу объяснить, – слезы душили мальчика, не давая нормально сформулировать свои детские мысли.

Мама ничего не хотела слушать. Она быстро развернулась и ушла на кухню.

Никто из окружающих не понимал его, кроме того кто шептал ему по ночам эти тексты. Один раз Чарли даже видел его, только из далека. Он утверждал, что видеть друг друга пока рано. Для данного этапа обучения достаточно текстов и полного их соблюдения.

Ближе к вечеру мама успокоилась. Пришел дядя Володя и они долго разговаривали, закрывшись на кухне. Чарли догадывался что этот разговор о нем. Он совсем не злился на маму. И точно знал: уж лучше злится и ненавидеть чем любить. Любовь убивает!

Наконец мама позвала мальчика ужинать. Она поставила, как ни в чем не бывало, перед ним маленькую тарелочку. Его тарелочку с мультяшными героями на дне. И аккуратно пододвинув корзинку с нарезанными ломтиками белого хлеба, стараясь как можно более спокойно, спросила:

– Кто писал эти тексты, сыночек?

Чарли взял кусок хлеба, отряхнул его от крошек над тарелкой с супом и начал маленькими кусочками отламывать хлеб и крошить его в суп. Делал он это размеренно и спокойно. На маму не смотрел.

– Я не хочу напрягать обстановку Дима. Но мне нужно точно знать: кто печатал эти страницы? Или, где ты их взял?

– Это я мамочка! – голос Чарли был спокойный и даже жизнерадостный.

– Ты умеешь обращаться с пишущей машинкой дяди Володи?

– Да, он научил меня.

– Он… сам тебя научил? – мама стояла в полной растерянности. Она подошла поближе и вытерев руки о передник наклонилась к сыну. Потрогав его лоб ладонью, она присела рядом на стул, – зачем он это сделал?

– Нет мамочка, ты не подумай о нем плохо, это не дядя Володя. Это другой научил меня печатать на его машинке.

– У тебя есть взрослый друг?

– Он мне не друг, – твердо и уверенно ответил Дима и принялся размешивать полученную густую тюрю в тарелке.

– Кто же он? Печатал он тоже за тебя?

– Иногда да!

Мама вскочила со стула и достав из кухонного стола желтые листки начала читать вслух:

«Урок первый

Тема урока, – осмысленный переход.

Для осмысленного перехода из одного измерения в другое требуется концентрация как минимум двух действующих рецепторов. Продуктивнее всего использовать обоняние и осязание. Зрению и слуху на первых порах доверять следует менее всего. Для более безопасного перехода следует приготовить раствор из соли, глины, коровьей мочи и черной гнилостной плесени. Ладони, предварительно тщательным образом вымытые, погружаются в данный раствор на несколько минут. Перед погружением на них, острым лезвием, наносятся пиктограммы перехода. Резать кожу на руках нужно до образования крови. Далее, их следует подсушить до образования характерной корочки. Хорошим предзнаменованием успешного перехода должна быть неимоверная вонь и сильный зуд в области ладоней. Это нужно для того, чтобы никогда не забывать того, что ты будешь забывать периодически»

– Что это? – Мама убрала листки обратно в стол и пристально посмотрела на мальчика.

Тот в свою очередь так же монотонно продолжал перемешивать суп с раскисшем в нем белым хлебом. Она подошла к нему вплотную и выхватив ложку из его руки силой развернула ладонью к себе. На ладони был вырезан крест в круге. Рана была старая.

– Что это такое? Да по тебе дурдом плачет. Ты совсем меня в могилу хочешь загнать?

Она заплакала. Затем схватила от отчаянья его тарелку и с размаху швырнула ее в стену. Мокрый хлеб разлетелся по сторонам.

Чарли выдернул свою руку из маминых объятий и спокойно развернувшись последовал на второй этаж.

– Нужно убрать на ночь весь хлеб с пола, – крикнул он матери через спину, – так мы спровоцируем его к действию. А этого делать не нужно!

***

Интересно что сейчас делает тот, для кого мы пишем с тобою весь этот сценарий погружения? Готов он к будущему?

– Почему тебя это так тревожит?

– Оно мне снится постоянно, как будто осуждающе как-то снится. В голове барахтается. Как знакомое что-то, но позабытое. Это можно сравнить с чем-то истинным, простым. Со смертью к примеру!

– Ты ждешь что после смерти тебя будут судить? Ты так считаешь только от того, что сам постоянно судишь. Осуждаешь, ходишь, всматриваешься в глаза людям. А зачем? Они просят тебя об этом? Прячут глазки свои, в пол тупятся. Боятся, что увидишь там правду какую-то. А вот кошки честно в глаза смотрят, заметил? А то что они немного прищуриваются, так это я тебе расскажу. Значит в голове у кошки между гипоталамусом…

– Вот я единственного Леша не пойму, – серый, уставший мужик в потертой фуфайке и грязных джинсах достал из-за пазухи отогретый шкалик спиртного и глотнул не морщась, – ты вроде не бухаешь, но тебя встретишь и как к психологу на прием сходил.

– А ты к нему ходил, к психологу? Он делает вид что у тебя в голове колупается, а сам пальчиком к твоей простате подбирается. Человеку и человечеству психологи не нужны, Лао —цзы об этом в свое время хорошо написал. Мир людей ясен и очевиден как говно на улице. Все проистекает из всего. Малое из большого, злое из доброго, великое из малого. Чем больше говна, тем более пытливее человек, чем более он пытливый, тем более находит счастье, чем счастливее человек, тем больше говна. Но когда понимаешь свою суть вот тут все и определяется. Во-первых, ты можешь осознать что все вокруг говно. Во-вторых, что ты и есть говно, а в-третьих, что говно только в твоем уме и оттуда ты им на мир мозгом и гадишь. Словами и мыслями. Осуждениями и рассуждениями. Разные стадии понимания говна сути говна не меняют. Кстати Петя об этом любит рассуждать. Это друг мой. Наш! Коллега мой бывший.

– А на самом деле, как?

– Ты лучше про кошку дослушай. У нее в голове есть железа, которая воспроизводит неземной свет. Для простоты твоего восприятия назовем его бластер. Луч инженера Гарина.

– Толстым то не козыряй, – серый мужик попытался причесать свою взъерошенную шевелюру, у него ничего не вышло.

Оппонент был одет чисто, но бедно. Старое драповое пальто цвета «папина победа» и фетровая шляпа внутрь которой он присобачил кусочек ондатрового меха. Мех слегка торчал из фетровых дырочек сверху, чем оттенял свечение вокруг головы. На ногах были старенькие, застегнутые на железную молнию и скрепленные скрепкой, войлочные туфли «прощай молодость». На руках вязанные черные перчатки. Мохеровый, клетчатый, облезлый от времени шарф дополнял общую картину сюрреализма.

– Так вот она этим своим бластером тебя насквозь просвечивает и все о тебе сукином сыне знает сразу. А чтобы не лопнул у тебя мозг как яичко в микроволновке не вспучило не повело, она глазенки – то и прищуривает.

– Вот бы мне Леша такую железу в башке, – серый мужик еще раз отглотнул и спрятал «мерзавчика» в укромное место, – я бы просветил всех их на хрен.

– И что бы понял?

– А кошки что понимают? Про говно и его уровень вокруг нашего ума?

– Не знаю, они же не говорят.

– А ты на этот раз зачем пожаловал, – серый извлек из кармана помятую пачку папирос и закурил, сплевывая попавшие на язык кусочки табака.

– Не за тобой на этот раз, не волнуйся. На первом этаже вон в том «хрущике» профессор один проживает. Социальную хухуендию воздействия внутреннего на что-то там во внешней политике в университете нашем преподает. Вернее когда-то преподавал. У самого «Зевса» заместителем был. Там на первом этаже морг старый, не действующий давно. Он там типа сторожит. Только кого и от кого не ясно. Раньше на вокзале ошивался. Кстати фамилия у него, по странному стечению обстоятельств именно Гарин. Пьет уже пятый день, а что у нас о запоях написано?

– Пять дней господь творил мир, а на шестой почил от дел своих, – сплевывая сквозь зубы процедил серый и вновь попытался уложить непослушные волосы грязной, обветренной ладонью.

– Вот я ему об этом сейчас и напомню. Тем более нога у него болит, да и воспоминания о вилах в горле у девочки не дают покоя. Я за ним, возвращать его буду. Выводить из прописанного нами с Петей мирка наружу. Хватит ему, напутешествовался вдоволь.

Оба рассмеялись. Алексей встал и протянул серому руку.

– У нас перчаточки-то сымают, – ухмыльнулся серый, но руку пожал.

– Ладно полетел я, – Алексей приподнял воротник пальто и хрустя по свежему снежному насту, направился в сторону нужного ему подъезда.

Серый уныло проводил его бесцветным взглядом и допил водку, подаренную Алексеем. Небо над городом нависло мерзопакостным лоскутным тряпьем. Небо и земля не источали любви. Казалось, что кто-то включил эту меланхолию и депрессию сговорившись заранее. Стадия перехода от желтого великолепия смерти и засыпания мироздания к белоснежному упокоению и фальшивой чистоте. Ногами еще можно было пошаркав отрыть остатки качественного сухого листа, царствующего здесь неделю ранее. Но было это и бессмысленно, и глупо.

Поежившись он устремил свой взгляд в даль. Всю ближайшую перспективу согреться убивал ноябрь. Впереди ждала холодная зима, ночёвки в теплотрассах и битвы за паек у мусорного бака сетевого семейного магазина. И еще нужно где-то найти книгу этого китайца и до следующей встречи с Лешей попробовать разобраться в этом говне.

Ну… и кошек у подъезда не забыть покормить. Бластер все-таки!

***

Возможно это порядком удивительная штука, когда ты великий герой или мореплаватель, или путешественник. Самое неизъяснимое во всем этом, это то, что доказывать это самое геройство нужно ежегодно, ежечасно и ежесекундно. Только выпустил копье или весло из рук и про тебя забыли. И все; ты уже не Ахиллес и не Геракл и вообще ты никто и зовут тебя непонятно как. Ну, и умирать явно придется не в доме престарелых на кушетке под присмотром медицинской сестры с обворожительной керамической уткой в наманикюренных пальчиках. А в бою с мечом или луком и стрелами в спине или жопе.

Когда странным образом понимаешь, что смерть это не твое, можно уходить в запои и отрешенно балансировать между и между. Только в Санином случае это была не жизнь и смерть, а скорее жизнь и здравый смысл.

Его Александр Гарин уже не видел вокруг порядком давно. От того и пил, возможно?! Да еще нога все болела сильнее и сильнее.

За свое долгое, бесконечное бессмертие, Саша начал явственно делить все духовное и материальное. И получалось это у него просто замечательно. Но! Когда он пытался навязать свою теорию окружающим поколениям, так быстро сменяющим друг друга, что голова порой у Гарина шла кругом.

Еще вчера он, как ему казалось, ходил в бордель к знойным египтянкам, с выкрашенными в желтое и алое кукольными телами с небольшими и упругими попками. Но вот их уже сменили какие-то остервенелые сучки в бигудях с бородой. На руках и ногах у них были золотые змеи Вавилона и они все разговаривали на персидском. Потом девочки стали ходить в белых накидках и в моде стала девственность до сорока лет и анальный секс. После, девочки стали жирными и неповоротливыми как коровы. Все как одна болели диабетом и томно вздыхая, шарили в складках своего живота, долго пытаясь отыскать там промежность, пока кавалер увлекательно готовился к соитию с прекрасным. Потом начался прекрасный век. Женщины пошли высокие с длинными телами и благородными намерениями. Множество юбок, жёсткий корсет с миллионом завязочек и крючков, немыслимая башня на голове. Чтобы переспать с такой, требовалось редкостное терпение и умение. Там до трусов добраться было похлеще любого современного квеста в лабиринте, не говоря уже об остальном. Только он привыкал к молоденьким курсисткам, спешащим в смольный институт на занятия по этикету. Как, те же самые девчонки, которые еще вчера ходили в ажурных перчатках с увесистыми зонтами от солнца, прогуливаясь парами вдоль набережной, так сказать mon cher ami. И вот они уже лезли на ограду зимнего, стреляя в промежутках папиросы и отматывая подол собственной комбинации, пуская ее на флаги и бинты для революции. Зато поддать жару можно было прямо в перерывах между партийной работой и подрывной деятельностью. В наше же время, женщины Сашку Гарина стали интересовать все менее и менее. Он сошел с ума. Он сошел с ума?

Теперь он, склонный анализировать эпохи по женским прелестям, почти отказался от них. Потому и не всегда «втыкал» где он и что там вообще за окном происходит?

Гарин четко видел, что вечно под небом, а что приходящее. Это порядком его и губило. К примеру, он непонимающе мог смотреть в трамвае на человека, который пытался доказать ему что это его сидение. Саша точно понимал в такие моменты что материя обманывает этого чудака пассажира. Иллюзия ссала в глаза по полной программе.

«Разве он не понимает» – думал Гарин, – «что ничего в материальном мире никому из нас не принадлежит. Даже тело дано ему временно. Так сказать, „погонять“ до поры до времени. И каким же это образом его может быть сидение в транспорте или что-то иное»?

Диссонанс погружал мозг в полную прострацию чувств.

Он даже как-то пытался сформулировать свое мировоззрение. Что-то записывал в перерывах между запоями. Пытался анализировать, не углубляясь в религиозные догмы или учения. И вот что он четко понял для самого себя:

Жизнь – это полное дерьмо. Все, кто живет не хотят его хавать. И жизнь без дерьма вполне себе возможна. Если найти дорогу, по которой от этого дерьма можно уйти. Все вещи не постоянны по своей природе. И дерьмо не исключение.

Сначала Гарин хотел даже придумать свою религию. Но потом понял что заново изобретает Буддизм. И запил еще сильнее, явно понимая все причины и следствия своего существования.

В дверь позвонили. Саня укоризненно посмотрел в сторону коридора и подумал что дверь открыта. И спокойно наполнил оба стакана до краев. Кто-то зашел и аккуратно прошел по коридору. Гарин поднял голову и увидел гостя.

– Проходи Лешка, сто лет в обед.

– Знаешь я сейчас Серегу встретил, он так и не узнает меня до конца. Но я дал ему наколочку. К вечеру он почитает немого китайской философии и обязательно придет к тебе. Тем более я Саша, сказал ему куда иду. Точнее не к тебе а сюда, в точку выхода.

– А зачем идешь? – Гарин протянул Алексею стакан водки и второй рукой пригласил присесть. Леша прошел и уселся прямо на грязный пол напротив. Принял стакан и немного поморщившись залпом засадил его. Выдохнул и с силой сдавил его рукой. Стакан захрустел в пальцах и рассыпался на сотню крошечных осколков.

– Сильно братан, – Саша тоже выпил свою порцию и последовал примеру старого соратника. Его стакан так же рассыпался в дребезги.

– Хватит бухать герой, – Леша улыбнулся, – я за тобой. У тебя в связи с этим последним погружением все в голове как в колоде карт перемешалось. У нас в лаборатории показатели такие, все ахнули. Владимирович как на работу с утра прискакал, сразу орет: «Немедленно вытаскивайте его, он же умом тронется»

– Интересно что сейчас делает Петр? – Сашка встал и закурив подошел к грязному окну.

– Я, Гарин к тебе только поэтому и пришел. Ты же в придуманном мною с Петей мире, вспоминай. Мы эту точку в этом районе проекции и прописывали чтобы герои после погружения именно здесь все и вспоминали. А у тебя какие-то бабы пошли из разных эпох? Давай очухивайся.

– Каждый раз вспоминаю когда на небе вижу созвездие близнецов, – Гарин сильно затянулся и сплюнул, – но я то живу а он вот того…. Он еще раз сплюнул и сильно ударив по раме, распахнул створки наружу, – а ведь весь ваш мир придуман тоже кем-то!

– Людям всегда зачем-то нужна трагедия. Толи счастье тяжелое, толи горевать веселее? – Леша выбросил зажжённую спичку в проем окна так и не прикурив. Захотел повторить фокус, но в коробке уже было пусто.

– Знаешь, у нее реально светлеют глаза, – Александр посмотрел еще раз на тусклую лампочку под потолком, одиноко повисшую на куске черного провода и усмехнулся, – чем дольше мы не видимся, тем глаза у нее становятся все светлее и светлее. Ты конечно можешь относится к этому моему заявлению с сарказмом. Как, впрочем, ко всему что я когда-либо говорил или говорю, но это правда. Изначально у нее глаза, цвета очень выдержанного древнего и не дешевого напитка. Этакий симбиоз дуба и алкоголя. И все это сквозь паутину времени пугающе завораживает. Это как смотреться в заколдованный колодец.

– У нее простые карие глаза это во-первых. И хватит алкоголя, это во-вторых, – попробовал парировать Лешка. Голос у него теперь был усталый и тянулся как паста из скомканного жизнью тюбика.

Но Саша как будто не слышал товарища и продолжал:

– Я как-то не видел ее четыреста лет. Я даже писем ей не писал. Не звонил, когда телефоны появились. Просто исчез из ее жизни и все. Знаешь, женщина может за один миг понять, что ты ее мужчина. Ты к ней подходишь чтобы как-то начать разговор. Попробовать взять номер телефона, познакомится. А она уже точно знает ее ты мужик или нет. Нужен ты ей и для чего. И это все за какой-то миг. Что тогда можно говорить о дне, неделе или более долгом промежутке времени. Вот он миг, и она влюблена. Вот он другой, и она про тебя даже не вспомнит. А тут четыре века, твою то мать!

– И что?!

– А потом я встретил ее случайно на улице. Нет, в ее городок я конечно приехал специально. Специально чтобы увидеть именно ее. Но встретил случайно. И ты знаешь, глаза у нее были очень светлого кофейного оттенка. Как будто все тот же виски очень сильно разбавили водой из-под крана. Пошленько по дешевому забулыжили на вот такой же зачморенной жизнью кухне или комнате. Кто-то увлеченно заворачивал ее стены в этот немыслимый серый кафель. Чтобы он годами, веками торчал из ее стен и давил нам, или таким как мы на уши.

– Это не кухня, это морг! Очка твоего невозврата. Очухивайся давай!

– Без разницы, – Саша сплюнул и огляделся. Кафель отсвечивал прохладой. Дверь была закрыта, окно распахнуто настежь. День крался по подоконнику серой тенью. С улицы тянуло холодом, но он не торопился закрывать его. Все смотрел в белое безмолвие недавно выпавшего снега и смотрел. Мимо шли какие-то люди. Мимо текла какая-то жизнь.

– Как картина неизвестного и нелюбимого художника, -прошептал Гарин, -Одни смотрят на произведение долго и мучительно, пытаясь зацепиться взглядом за что-нибудь. И если находят это, начинают выстраивать вокруг понравившегося объекта на общем, совершенно непонятном и неказистом полотне, что-то свое. Вернее, облагораживают своей фантазией существующий хаос произведения. Такие индивиды потом даже рассказывают автору о том, что он сам хотел изобразить, но зарыл тайный помысел под тремя слоями масла. Так вот такие люди раскапывают то хорошее и чистое, во что можно влюбиться, ценить это и восхищаться. Они так любят мир. Они так любят друг друга. В вечных поисках иллюзорности себя в другом. Хотя по мне, по большему счету половина таких отношений просто придуманы искателями тайных смыслов. И разочарование в своей второй половинке – это разрушение иллюзорных замков и мостов, водруженных самим же архитектором иллюзий. Это прежде всего разочарование в самом себе. Другие, – увидев картину останавливаются у нее как вкопанные. Они не как первые. Они не задумываются часами, «а что же меня остановило у этого полотна?!». Они точно знают, что это их, и это красиво и это прекрасно. Это жизнь братан, такая жизнь!

– Ты всегда, когда выходишь из погружения, такой рассудительный становишься Саша! Может хватит уже, нам с Петей работать нужно.

– Она смотрела на меня не моргая, – Александр будто не слышал критики с вопросами Алексея и продолжал, – Потом аккуратно закрыла свои большие глаза и так же аккуратно открыла. Как будто ресницами как лезвиями могла поранить окружающий ее мир. Я подошел. Я дотронулся пальцами до ее сухих губ. И ее глаза тут же стали темнеть. Прямо на глазах. Это потрясающе дружище!

При этом Саша остервенело улыбнулся и протянул ему зажигалку.

– Сам то как? – Саша взял бутылку с табуретки и допил из горла остаток водки.

Леша посмотрел на старые наручные часы и улыбнулся:

– Сейчас у тебя закружится голова и все начнет исчезать. Я буду выводить тебя быстро. Просто вижу что иллюзия поглотила тебя через чур сильно. Ты как будто и правда живешь на какой-то там земле и любишь каких-то там женщин. Тебя послушаешь так и поверишь во все что сам пишешь с Петром?!

– Я когда сюда пришел у меня нога просто волочилась за мной, – произнес Гарин и привстал, – теперь уже совсем не болит.

– Конечно не болит, – усмехнулся Алексей, – как там говорил Гагарин, поехали!

– Я Гарин, – поправил его Саша.

– Уже нет, – рассмеялся Алексей и растворился в воздухе. Вместе с ним исчез и Саша.

***

– Ну что, вытащил Сашеньку с земли?

– Знаешь, они все там с ума сходят, в придуманной нами иллюзии? И кстати почему мы точкой возврата прописали именно морг?

– Я уже и не помню, – Петр разливал горячий кофе по фарфоровым чашечкам, – вроде там все умирают, может поэтому?!

– Знаешь Петь, я даже немного ему поверил сначала. Если бы не влияние зоны возврата, там бы и остался наверняка. Так это реально все выглядит там. И снег и люди, и рассуждения Сашины, и любовь.

– Он, когда выходит, ну, когда возвращается обратно, всегда всех баб из всех своих путешествий вспоминает, – Петр достал из микроволновки подогретые бутерброды с ветчиной и сыром и аккуратно поставил их на рабочий стол, предварительно разворошив бумаги.

– Видимо только поэтому в этот раз он и просил устроить ему настоящие испытания. Собаки, сенокосилки. Вилы и сарай. И никаких девочек.

– Кроме тех что вилами проколол, – рассмеялся Петр и пододвинул тарелку ближе к Алексею.

– Ну вытащил и вытащил, – Леша взял бутерброд и с удовольствием понюхал его, – давай лучше к нашей работе вернемся. Что там у нас с мальчиком по сценарию происходит? Ты что-то написал, пока я в штопоре был? Или прохлаждался здесь?

– О да, смотри что у меня выходит – Петр покопался в бумагах на столе и найдя нужные листки начал увлекательно читать вслух:

На следующий день мальчик был снова записан на прием к своему психологу. Дядя Володя, – отчим, сам решился отвести малыша, хотя и считал, что от походов этих совершенно мало толка.

***

На следующий день мальчик был снова записан на прием к своему психологу. Дядя Володя, – отчим, сам решился отвести малыша, хотя и считал, что от походов этих совершенно мало толка.

Он привел его к условленному времени. По пути они зашли в кафе «мороженое», хотя Чарли не очень-то просил или желал этого. Скорее всего дядя Володя хотел серьезно поговорить с ним. Или, попросила мама.

– Почему ты решил Дима, что тебя должны называть Чарлзом? – тон дядя Вова взял спокойный и размеренный. На мальчика старался не давить и даже не смотреть.

Дима относился к нему хорошо. Точнее, не плохо. Дядя Володя появился в жизни мамы случайно. А в жизни Чарли почти внезапно. Придя в один весенний день с прогулки, он обнаружил за большим кухонным столом незнакомого мужчину. Он был небольшого роста, ниже мамы почти на голову. Мальчику он напоминал обезьяну переростка. Черты лица были очень схожи с простым шимпанзе. Так, во всяком случае, казалось мальчику. Да и руки у него были длинные и волосатые. А ноги короткие и косолапые. Передвигался он так же как обезьяны в зоопарке, перекачиваясь из стороны в сторону. И Чарли хорошо приметил эту схожесть. Мальчику дядя Володя был неприятен. И, слава богу, он почти не лез в его маленький мир. Его любимым занятием, кроме писательства на чердаке дома, было строить планы на жизнь и учить этой самой жизни других.

– Меня никогда не звали Дима, – спокойно слизывая мороженое с белоснежной верхушки, ответил мальчик, – я же объяснил вам с мамой что меня зовут Чарли. Это нужно для того, чтобы он не нашел меня.

– Ну хорошо, – Владимир мотнул головой в знак согласия, – мама попросила поговорить с тобою. Она волнуется за тебя, за твое здоровье. Ты наверняка не помнишь, но, когда вы еще жили с папой, у вас с ним были неприятные моменты. Мама считает, все что происходит теперь с тобою, это последствия прошлого. Расскажи мне про твои ночные видения?

Зря дядя Володя думал, что Дима не помнил папы. Самим отчетливым воспоминанием было следующее: папа позвал Чарли помогать ему. Задумывался сюрприз для мамы; папа хотел налепить для нее домашних пельменей. Они уселись на кухне за обеденным столом и начали таинство лепки. Но пельмени никак не удавались в маленьких детских ручках. Отец встал и долго, около минуты, смотрел на мальчика возюкавшегося с пельменем. А потом очень сильно пнул его ногой. Чарли улетел в угол и сильно ударился затылком о дверной косяк.

– Это не видения, и зря вы заказали мороженое в железных чашечках, – глаза мальчика блеснули страхом, и он быстрым движением отодвинул лакомство от себя, – там может быть черное дно. И, вряд ли я стану рассказывать вам что-то. Вы же все равно не поймете.

– И что? – мужчина взял маленькую ложечку и начал медленно копаться в своей чашке с мороженым, – кстати ты не по годам умен. Даже странно что ты еще не ходишь в школу. Если бы не эти твои заскоки!?

– Нельзя прикасаться к черному, – шепотом произнес Чарли и ближе наклонился к дяде Володе, – так мы провоцируем его.

– Ты, наверное, совсем не помнишь…

– Я прекрасно помню отца, – вдруг перебил его мальчик и пристально, очень по-взрослому, посмотрел ему в глаза. И я прекрасно знаю причину его гибели. И если вам будет интересно я расскажу когда-нибудь об этом.

– Тебе было не больше чем два с половиной годика, – спокойно парировал Володя, – в этом возрасте это вряд ли возможно.

– Мне было три с половиной, даже почти четыре и мне вообще плевать на ваше мнение или же мнение кого-то, кто так считает или думает, – очень серьезно заявил Чарли и отвернулся к витражному окну кафе. Он всегда так делал, когда ему было не интересно беседовать на предложенную тему.

Ну вот, ты снова замыкаешься в себе. Я правда верю тебе и очень хочу выслушать тебя. Расскажи мне твою историю малыш, – в голосе дяди Володи были нотки искренности и теплоты. Он явно очень старался.

– Хорошо, – Чарли сменил гнев на милость, – если вам действительно интересно, я расскажу. Папа тогда постоянно бил маму. Меня он тоже бил. Точнее, я иногда попадал под горячую руку. Мама так это называла. Он мог просто прийти с работы в плохом настроении и от этого вдарить маме в живот рукой или ногою. Я конечно же бежал заступаться за нее и тоже получал. Потом мама долго успокаивала меня. Она утверждала, что папа любит нас на самом деле и он просто немного расстроен плохим положением у него на работе. Начальник папы многое требует от него, и от того он очень устает.

Вечерами меня садили насильно на диван в гостиной и включали телевизор. Особенно это практиковалось в субботние вечера. Мне следовало сидеть и смотреть ту программу, которую мне включили. Потом я должен был кратко пересказать папе суть просмотренного и доходчиво объяснить ему смысл передачи. Если мне это не удавалось, или удавалось не совсем хорошо, я получал хорошую затрещину или пинок. Маму, в период этих просмотров, он уводил наверх в туалетную комнату. Я не знаю, что он делал с нею на верху? Вернее, не знаю, что он делал физически. Но я очень честно чувствовал, что он делает с нею морально. Я слышал, как боль таилась в ее душе. Я видел ее маленьким сморщенным котенком, забившимся под старый мусорный бак. Котенка трясло от страха и ужаса. Жизнь теплилась в его маленьком плешивом тельце, он жил, но как бы жил вопреки.

Мама сильно стонала и кричала как будто ее режут. Но спускалась она без ран и синяков, хотя и со следами наручников на запястьях и красно – синими полосками на шее. В глазах ее всегда стояли слезы, губы тряслись, а ноги подкашивались. Почему я решил что это были наручники? Я просто находил их спрятанными за унитазом в туалете.

Но ту субботу, именно ту… я запомнил на всю жизнь.

Дядя Володя сидел напротив мальчика с открытым ртом и слушал. Он никак не ожидал такого разворота событий.

Мальчик тем временем продолжал:

– К тому времени он уже начал приходить ко мне по ночам. Когда я говорю: «ОН», я имею в виду того, кто приходит с кухни. Сразу же я понял как не нужно провоцировать его приходы. Я не знаю откуда это пришло, но я точно знал, если я не буду соблюдать своих собственных кодексов, он начнет забирать самое близкое. Я еще раз повторю, я не знаю откуда я это знал! Но в тот субботний вечер мама спустилась просто сама не своя. По ногам у нее текла кровь. На шее сияла синяя, почти черная полоса. Он душил ее. Он издевался над ней. Но не убивал, как будто играя с жизнью.

В тот вечер, пересказав взмыленному и остервенело улыбающемуся отцу просмотренную передачу, я отправился в постель. И я знал, что мне нужно делать.

– Подожди, – выкрикнул дядя Володя, – твой отец разбился, упав с крыши вашего дома. Никто так и не понял, зачем в ту субботнюю ночь он залез на мокрую от проливного дождя крышу. Но все говорили о его психической неустойчивости. Он же просто покончил с жизнью. Или, его убили?

– Так и есть, это он убил его, тот что приходит с кухни, – тихо подытожил свое повествование малыш. Но это я разрешил ему это сделать.