Читать книгу Египетская сила - Алексей Егоров - Страница 2

Из лекции о книге мертвых

Виктора Викторовича Солкина

Пройдет немало лет, и окажется, что все добытое изощренной эмпирической наукой служит лишь подтверждением или даже иллюстрацией к давно изреченным абсолютным истинам египетского учения об инобытии.

Александр Шапошников

***

Эта книга – поистине настоящая тайна. Пусть ни один чужеземец никоим образом не обретет знание о ней. Не говори о ней ни с одним человеком. Не повторяй ее. Не позволяй чужому глазу увидеть ее. Не позволяй чужому уху слышать ее. Не позволяй никому видеть ее, за исключением тебя самого и того, кто обучил тебя этой книге. Пусть множество (толпа) не знает о ней, только ты сам и возлюбленный друг твоего сердца. Ты должен изготовить эту книгу в камере Сах на полотне, целиком разукрашенном звездами в цвете. Это воистину тайна. Обитатели болот Дельты и повсюду там не будут знать ее. Она обеспечит небесной пищей на Харт-Нитр. Она снабдит его сердце-душу пищей на земле. Она позволит ему жить вечно. Ничто злое не овладеет им.

Слава тебе, пришедшему в этот мир!

Хапра – Возникший, мудрый творец богов,

ты, на престол воссев, озаряешь свод темного неба и богоматерь Нут,

что простирает руки, верша обряд, почести воздавая царю богов.

Город Панополь славу тебе поет.

Соединив две равные доли дня,

нежит тебя в объятьях богиня Амат,

что воплощает Истины ровный свет.

Ра, ниспошли же доблесть, премудрость, власть,

душу живую в плоть облеки, чтоб я

Гора узрел на розовых небесах…

Египетская книга мертвых.

***

Как бы ни была скучна жизнь, иногда она стоит того, чтобы о ней поразмышлять. Скажу вам по секрету: не всем это свойственно. Это не значит, что кто-то более предрасположен к подобным когнитивным преобразованиям ума, а кто-то нет. Это вообще ничего не значит. Это просто одна из миллиарда обывательских тем для бесед на кухне. Для одних она простая, как бабушкина брошь, которую пытаются продать на блошином рынке, выдавая за раритет. Для других это действительно бесценный бриллиант. Руководств для эксплуатации нет, если, конечно, не брать в расчет все священные писания мира как квинтэссенцию наработанного опыта. Мол, какой-то дядька с бородой точно знал или знает, как нужно, а как нельзя, и всем за то наука. Ну, дай-то бог! Если рассуждать какими-то подобными образами, то можно и на власть нашу современную, как и на любую власть вообще, водрузить эти самые божественные полномочия. Ну а что, считали же наши предки, что любая власть от бога. Значит, сидит губернатор себе на своем месте и точно знает, как нам всем жить. Потому что ему президент сказал, как надо. А президенту – бог. Ну, как-то так наверняка и должно быть. Я не о том. Я о своем опыте, прежде всего, и только-то. Решать же вам. А дело, собственно, вот в чем.

Как-то я прочел о седьмом месяце беременности. Согласно древним ведическим трактатам с тысячелетним сроком годности, человек, находясь в утробе матери, не совсем беспомощен и глуп. В писаниях говорится, что примерно к седьмому месяцу пребывания в матке малыш начинает очень отчетливо себя осознавать. Вспоминая при этом до ста своих предыдущих воплощений (прошлых жизней). Я сейчас не скреплю мозгом и не пытаюсь выказать себя докой в подобных философских вопросах. Мне просто показалась эта тема интересной и удивительной. Ведь не каждый день читаешь о подобных заворотах мыслительного процесса человечества. Мне вообще частенько попадались подобные тексты. Я просто их глотал и немного анализировал. Примерно до обеда или до первого перекура на работе. Никакой религией при этом я не интересовался. Для меня любая религиозность – это картинки с комиксами: вот Кришна что-то втирает Арджуне, вот Шива едет на своем белоснежном быке, Иисус идет по воде, или Будда сидит под деревом. Кроме радикального ислама, конечно. Там, как мне думалось, не до шуток вообще.

Что там дальше, скажет нервный читатель: индийские йоги, японские гейши, история создания цирка лилипутов или искусство вылова тунца на живца?!

Все что посчитаете интересным, господа! На самом деле, редко выходит так, как ты хочешь. Жизнь, как правило, расставляет свои капканы и ловушки. Стучит твоей головой о стены и преподносит очередные темы для изучения. Иногда просит, а иногда и требует внимания к ним. Сегодня ты инженер и за сто рублей работаешь на заводе. А завтра тебе начинают читать лекции о древних культурах прошлого. И если твоей головой начинают стучать не о стену, а о древний саркофаг, в ней начинаются метаморфозы, я вас уверяю.

Древний Египет, хочу сказать сразу, тоже не особо входил в мои жизненные планы. Как и все то, что начало происходить в моей жизни. Как и сама эта жизнь, собственно говоря. Как и штамп, и смерть, и все остальное.

***

Когда я вошел на веранду: довольно большую пристройку с бетонным крыльцом, которое в детстве мы с братом называли «слоником», видимо, из-за изогнутого широкого ограждения, по которому мы весело скатывались, как с горки, покуда тетушка или бабушка не видят. Когда я вошел, она лежала на дешевой деревянной двери и смотрела немыми, мертвыми глазами в потолок. Несмотря на то, что она ушла из жизни все-таки несколько недель назад, узнал я об этом буквально вчера. Дядя Валентин, ее сожитель-алкаш, сначала дождался ее пенсии – это обычное дело, как мне объяснили. Тем более на дворе стояла «лютая» зима. И телу ничего совершенно не сделалось от двух недель пребывания на холодной неотапливаемой части дома. Да потом еще кого-то из родственников нужно было отыскать. Моего контактного номера телефона в деревне никто не знал. Я уезжал отсюда в свое время, будучи шестилетним мальчиком. Но здесь многие знали моего отца. Отец жил теперь в Германии. И вот до него сумели дозвониться.

Я заканчивал смену на заводе, где работал на производстве вспененных материалов. Довольно интересное, но весьма вредное для здоровья занятие. Хотя и весьма неплохо оплачиваемое. Было почти восемь часов вечера, когда отец позвонил и спокойно, как будто читает сводку погоды за прошедшую неделю, сообщил, что сестра умерла.

Я стоял и смотрел на женщину, которая прожила жизнь. Теперь она лежала на веранде, на холодной веранде в том, в чем умерла две недели назад. На каком-то дурацком деревянном щите. Ах да, это же была старая дверь. Зачем нужно было жить, чтобы вот так умереть? А может, все справедливо и закономерно? Ну да, а как же иначе?! Смерть – что это вообще такое? Странно, что живешь, каждый день и совсем об этом не думаешь. А ведь оно случится с каждым из нас.

Но это будет в будущем. Пока же мы стояли с братом здесь, на этой промерзлой веранде. Будь она проклята.

Мой брат Виталик уверенно толкнул меня в плечо и спросил:

– Мы майонез с собой привезли или здесь найдем?

– Что? – глупо переспросил я и попытался переключиться на что-то более отстраненное, чем старая дверь и лежащий на ней труп пожилой женщины. Майонез был вполне приличной вариацией на данную тему.

– Так что там с майонезом? – не унимался Виталик.

Тетя Валя не всегда была любительницей выпить. Когда-то она была ребенком войны. Той самой страшной войны, через которую их поколения проходили, как сквозь чумное марево. Проходили, оставаясь при этом честными, справедливыми, искренними и непритязательными к жизни и судьбе. Мы никогда не были и не будем такими людьми. И не потому, что у нас не было своей войны. Своя война есть у всех и во все времена. И даже, несмотря на то, что мы в своих генах несем их правду. Мы все равно другие. Не плохие и не хорошие; просто другие.

Потом она училась на медицинскую сестру и фельдшера. Большие глаза, прелестная фигурка, умопомрачительный голос. Их поколение было сильным. Они многое видели и за многое платили, еще, будучи детьми. Голод, холод, решения, неустроенность. Но они выжили – и это факт. Ее муж, дядя Володя, взял ее замуж с помощью ножа. Работая шофером на грузовике, он подрядился подвезти юного сельского доктора до нужного пункта назначения. Довезя до половины дороги, он вынул складной перочинный нож. Прислонил его к юному, трепетному горлу девушки и нервно спросил:

– Ты выйдешь за меня?

Ручки у молодого специалиста от медицины затряслись. Ножки тоже затряслись. Она так испугалась, что даже не поняла, как промямлила что-то, отдаленно напоминающее «да».

Через две недели они зарегистрировали брак и стали жить. Он шоферил. Она лечила.

Это может показаться странным, но дело обстояло именно так. Сначала она просто до умопомрачения боялась этого полненького, рано начавшего лысеть парня. Но потом начала присматриваться к нему. Открывая в нем как в мужчине все новые и новые грани. Дядя Володя был необыкновенным мужем. Самым заботливым и любящим человеком, которого пришлось мне встречать на этой планете. Он был нереальным человеком. А точнее сказать: самым реальным святым. Конечно, ни к какой религии он не имел никакого отношения. Святость его заключалась в простом. Он реально вел себя просто по-людски. И в этом плане похороны человека многое могут рассказать о том, кем был усопший. Когда его хоронили, попрощаться пришла вся деревня. Вся! Народу было столько, что меня, будучи тогда еще маленьким мальчиком, это очень напугало. Он честно и бескорыстно любил людей и жизнь в них. Он вдыхал любовь и выдыхал что-то свое, нужное этому миру. Про таких говорят: «Бог рано забрал, потому что ему там такие более нужны». Но и здесь, на земле, среди нас таких людей хотелось бы побольше.

После его смерти тетушка начала выпивать все чаще и чаще. Как правило, она ставила большую флягу браги и растягивала ее на неопределенное время. Иногда засыпала в обнимку с ней. Иногда не пила некоторое время вовсе. Но не долго, потом вновь начинала.

Возможно, скажете вы, я как-то подробно описываю своих умерших когда-то родственников. И это закономерно. Людей, которых станешь, потом видеть чаще после смерти, чем при жизни, следует знать очень хорошо.

***

– Какое у тебя самое приятное воспоминание о ней? – спросил меня брат.

Я стоял у зеркала и пытался настроить свою челку в нужную сторону. До того, как я вошел в комнату, зеркало было прикрыто большим белым покрывалом. Все зеркала в доме были прикрыты. Тогда это поразило меня. Нет, я знал о похоронных традициях, но до конца не понимал их смыслов. Но поразило меня то, что она лежала окоченевшая на старой двери. Зато здесь, в ее доме, он пытался восстановить весь антураж правильной скорби. Вилки и ножи наверняка тоже убрал, тварь. Брат стоял и рассматривал какие-то старые черно-белые фотографии в пожухлых толстых альбомах.

– Этот жив еще, – говорил он почти шепотом, проводя кончиками пальцев по лицам на фотографиях, – а этот умер.

О том, что он видит больше, чем остальные люди, я знал давно. Он с легкостью мог посмотреть на внутренние органы человека и сказать, что там не так. Читал будущее, хорошо видел прошлое. Понимал скрытую суть вещей. Разбор фотографий на мертвых и живых для него сейчас был простым развлечением.

– Я припоминаю, как мы с тобой ходили на болото, – отвечал я, – там мы набрали в банку головастиков.

– Из которых потом появляются лягушки, – брат немного улыбнулся и пристально посмотрел на меня.

– Да, – рассмеялся я, – а она хотела, чтобы мы, как девчонки, мыли полы во всем доме. Потому не дала нам просто сидеть и наблюдать превращение головастиков. Подошла сзади и вылила мне на голову всю болотную воду вместе со всеми головастиками.

– Ты тогда так плакал, – припомнил брат.

– Мне было жаль этих крох, – сказал я, поправив свою челку окончательно.

– Ты зря, кстати, открыл зеркало и посмотрелся в него, – брат произнес это, вполне серьезно, без тени насмешки.

– Ты, правда, веришь во всю эту ерунду?

– Это не ерунда, это портал в мир мертвых. А ты в него заглянул. Так что жди в ближайшее время приключений.

– Не говори ерунды, – пробубнил я в ответ и зашторил зеркало.

Холод стоял ужасный. На кладбище жгли старые покрышки, пытаясь хоть немного отогреть ледяную землю. Рабочие боролись за каждый миллиметр, ковыряясь стальными ломами в вечной мерзлоте. Как зубочистками в граните. С районного центра привезли сосновый гроб, оббитый красной тканью с черной каймой. Ее помыли и переодели. Теперь она лежала, что называется, по-людски. В центре зала, самой большой комнаты в доме, ее положили в гроб на табуретках. Вдоль гроба установили лавочки. Начали приходить соседи, чтобы попрощаться.

А я, я начал получать все то заслуженное, о чем мне говорил брат. Я встал с дивана, вышел на крыльцо «слоник». Посмотрел на серое зимнее небо и упал, потеряв сознание. Тогда-то я и увидел ее впервые.

Для того чтобы во что-то поверить, достаточно увидеть. Это всегда так работает. Но это так не всегда. К примеру, это не относится к богу. Ведь его мало кто видел, но верят в него тем, ни менее. К примеру, это не относится к Антарктиде. По тому же принципу. Да и, впрочем, ко многим это относится точно так же. Но некоторые вещи, если даже вам напишут о них в Библии, все равно будут казаться иллюзорными. То, что я увидел, потеряв сознание, относилось как раз именно к этой категории.

Выглядит она, я говорю она, потому что более чем уверен в этом. Так вот выглядит она так: огромное львиное тело, хвост более походил на жало скорпиона. На спине буквально торчали два огромных перепончатых крыла. Ноги и руки были вполне человеческими, с пальцами и длинными кривыми ногтями. Но передвигалась она на четвереньках. Длинная шея и человеческая голова. Большие темные глаза, маленький ввалившийся нос и ощеренный острыми, как стилет, зубами. На голове длинные черные волосы. Тело покрыто черно-рыжей короткой шерстью. Руки и ноги, как и голова, полностью черные. Кожа на лице и руках покрыта мелкими чешуйками. Она летала над домом и втягивала своим маленьким носом воздух. Она явно кого-то искала. Подлетев ближе к крыльцу, она начала подползать ко мне ближе и ближе. Над домом я увидел еще несколько подобных тварей. Я не могу объяснить, как я это видел. Как я понимал то, что со мной происходило? Но я видел это и прекрасно помню все, что там произошло далее. А далее я увидел уже знакомый свет.

Впервые я увидел это свет в детстве. Это было воспаление легких. Температура в тот вечер поднималась неимоверно быстро. Родители решили бороться с этим простым дедовским способом; обтерли меня раствором воды с уксусом и какими-то травками из аптеки. И завернули в мокрые простыни, уложили на большом деревянном крыльце прямо на улице. Июльская ночь была теплой и немного ветреной. Я лежал на небольшом матрасике, смотря в звездное немое небо. Откуда мне подмигивал кто-то большой и неведомый. Я старался представить его образ. Но созвездия не преобразовывались в черты лица, как это случалось с большим цветным разлапистым ковром в деревне у бабушки. Там я отыскивал какой-то завиток, и история начинала твориться сама собою. Здесь, на этом ковре, были и сказочные герои-богатыри. И ведьмы, и дети, заблудившиеся в колдовском лесу. Избушки на курьих ножках и страшные полуночные чудовища. Небо же было безмолвным и пустым. Я начал засыпать, как вдруг самочувствие ухудшилось. Голова сильно закружилась, и меня начало тошнить. Я немного раскачался и повернулся на левый бок. Вот тут-то меня и вынесло из моего сонного, пропитанного болезнью тела.

Ощущение было странным. Я не ощущал своего тела, но ощущал свое присутствие в данной точке мироздания как чего-то, что реально существует. Хотя я отчетливо понимал, что тело мое лежит завернутым на крыльце. Я же при этом кружил немного выше него, закручиваясь в штопор и делая кульбиты в воздухе. Я не дышал. Дышать было нечем, но мне и не хотелось. Кислород как будто отовсюду сам пронизывал мое тело. Которого, кстати, тоже не было. Тогда что он пронизывал?

Но тут и появился этот свет. Он возник в нескольких метрах от меня. Сначала это была небольшая светящаяся точка в пустоте безмолвного неба. Затем она по часовой стрелке начала раскручиваться, проявляя себя как водоворот. Скорее, это напоминало туманную взвесь, нежели воду. Оно стремительно приблизилось ко мне и остановилось. Я подвисал в воздухе перед этим явлением и не знал, как мне реагировать. Вдруг оно заговорило. Голос был мужской. Баритональных тонов, глубокий и обстоятельный: подобным тоном суровый отец разговаривает с заигравшимся в жизнь недорослем.

– Тебе еще рано, – спокойно произнес голос из водоворота света.

– Я умер? – вдруг спросил я. При этом я понимал, что слов как таковых не было. Была мысль, рожденная в виде вопроса и отправленная в сторону объекта. Но я отчетливо услышал свой собственный голос. Это был голос не ребенка. Голос взрослого спокойного и уверенного в себе мужчины. Который, как казалось сейчас, прожил уже не одну сотню лет.

– Нет, ты не умер, смерти нет. В том понимании вопроса, как размышляете о ней вы, нынешнее поколение, населяющее землю. Поколение твоих легендарных предков думало об этом иначе и относилось иначе.

– Тогда почему я летаю?

– Самый глупый вопрос во вселенной – это «почему», – с некой долей сарказма ответил свет и даже хохотнул немного куда-то глубоко в себя.

– Почему? – повторился я и сам рассмеялся.

– У твоего отца осталась генетическая мышечная память, – сменил тему он, – это как один раз научиться мотать портянки в армии, и потом твои дети и внуки отчего-то смогут делать это с небывалой легкостью. Это то, что род несет в себе и как мусор, и как проклятие, или как опыт. Все одновременно. Когда-то пригождается, а когда-то и нет. Тебе вот так вышло. А хорошо это или нет, покажет только время.

– Что вышло? – глупо спросил я.

– У тебя была высокая температура, и твои родители, вероятно, сами того не подозревая, подготовили состав для священного египетского бальзамирования. В свое время он назывался, хотя сейчас этот не столь важно. Так вот, омыв твое тело этим раствором, они правильным способом завернули тебя. Подобный заворот называется заворотом Анубиса. Четыре слоя оборачивания посвящены в данном случае четырем священным божествам или священным животным перерождения: крокодилу, обезьяне, собаке и соколу. Или четырем священным обезьянам на великой ладье смерти. Завернув тебя надлежащим образом, они и уложили тебя на деревянный помост достаточно правильно для погружения в то состояние, в коем ты сейчас и пребываешь. Строго на восток головой и обязательно на бок. Хотя на бок ты, кажется, перевернулся сам?! Как я уже говорил, сослаться во всей правильности происходящего я смею, скорее всего, на генетическую память. Хотя и не исключаю случайность. Но случайность в данном случае сродни со случайностью возникновения вселенной от взрыва. Идея не новая, но интересная.

– Так значит, они завернули меня по подобию египетской мумии?

– Да, при этом соблюдены были все каноны и правила. Потому ты и общаешься сейчас со мною.

– А ты кто? – тихо спросил я.

– Твои предки называли меня Сфинкс, – спокойно ответил свет, – но сейчас для тебя это, скорее, лишняя информация, чем нужная. Тебе следует вернуться обратно и постараться все забыть.

В тот же момент меня начало по часовой стрелке затягивать в собственное тело. Меня закрутило, как юлу, в руках разыгравшегося мальчугана.

– Мы сможем встретиться с тобой вновь, – говорил на прощание он, – это сможет произойти, когда тебе исполнится тридцать лет. Тогда при соблюдении особенных норм и ритуалов мы встретимся вновь.

– А зачем нам встречаться? – выкрикнул в ответ я.

– Я многое могу. Но сейчас тебе рано, и ты вряд ли способен правильно воспринимать нужную информацию. Пока же запомни несколько слов, которые помогут нам с тобою взаимодействовать в будущем. Эти слова: зеркало, похороны, матрешка и Египтолог Эммануил Плюмб. И опасайся иллюзий и воспоминаний, если ты в них не уверен до конца. Ты запомнил?

Я повторил сказанное, как считалку, и провалился в темноту. Позже. Когда я очнулся ранним утром, лежа на деревянном крыльце, у дома. Я забыл все, что нужно было запомнить до тридцати лет. Мне казалось, что это был обыкновенный сон. Обыкновенный сон обыкновенного мальчика.

Теперь же я вновь увидел этот свет. Он появлялся и раскручивался где-то справа от меня в небе. Тем временем существо с крыльями и когтями подлетело ко мне и начало обнюхивать, тяжело вдыхая воздух через свои маленькие черные, почти провалившиеся ноздри. Фасетчатые огромные глаза рыскали в пространстве в поисках… меня. Да-да, она явно искала меня.

– Сестренки, – вдруг взвизгнула она и ощерила свой клыкастый рот, – я просто чувствую, что он где-то здесь. Помогите мне найти этого глупца.

При этом она встала на задние лапы и затрясла передними в воздухе, как дикая лошадь. Ее «сестренки» начали по очереди заходить на посадку, и вскоре они уже окружили меня, лежащего бездыханно на крыльце. Свет тем временем приблизился вплотную, и я услышал знакомый голос:

– Ну, наконец-то, ты вышел на связь, – с некой ноткой задора и юмора произнес голос из облака света, – а я уже думал и гадал, что тогда, в твоем детстве, это была простая и глупая случайность.

– Я вновь умер? – прошептал я.

– Теперь уже почти так и есть, – расхохотался голос и тоже перешел на шепот: – Знаешь, эти девчушки, что прилетели от врат смерти, не шутят. С ними не забалуешь. Сейчас одна из них учует тебя, и они потащат тебя по всем кругам ада. По полной программе, родной.

– Что мне делать?

– Для этого, видимо, здесь и появился я, твой сфинкс, – торжественно произнес голос и сделал театральную паузу. Видимо, в надежде на какие-нибудь хиленькие аплодисменты. Но, не дождавшись их, он продолжил: – Эти существа называются фуриями. Они охраняют мир мертвых от мира живых. Живут преимущественно на берегах реки мертвых. В камышах или небольших заводях. Питаются душами детей. Да, это любимое их лакомство. Вернее, не душами, это примитивное понятие сущности загробного мира. Как и само понятие загробного мира как такового.

Тем временем одна из фурий подкралась к моему лицу на расстоянии спичечного коробка. Я отчетливо почувствовал вонь из ее пасти. Ужас сковал мое сознание.

– Главное, не смотри ей в глазки, – прозвучал спокойный совет из облака света, – она не увидит тебя, пока ты не посмотришь ей глубоко в глаза и не испугаешься. От силы, что грозит тебе, это небольшой штамп. Но я думаю, ты это переживешь.

– Что такое штамп?

– Мир мертвых, в том виде, как представляете себе его вы, люди, несколько иной. Он намного сложнее и проще ваших представлений. Существа, в нем обитающие, питаются не столько душами, сколько переживаниями. Пыльцой слизанных с душ. Они, конечно, могут утащить сейчас тебя с собой в глубокие камышовые заросли Стикса и слизывать твои переживания до скончания дней. Но у меня, дружище, на тебя планы.

Так вот, мир мертвых – это вам не воробьям фигушки показывать. Некоторые думают, что ад находится в некотором определенном месте, где черти в котлах варят людей в кипящем масле. Отчасти это так и есть. Есть только одно но. Если это место находится в твоем уме, то значит, это определение вполне себе верно. Ум – это не отдельное какое-то царство. Это пространство для деятельности. Ум существует отдельно, а разум – отдельно. Разум в данном случае – это будет то, что составляет часть души, то есть личности, обитающей в сердце. Качество характера и опыта переживаний – это разум. А сам опыт – это, скорее, ум. Вот фурии и питаются этим опытом. Как и все оборотни, живущие в области ума. Поглощая легкий налет с ее поверхности, они делятся чем-то своим. А оставлять это себе или выбрасывать, решать тебе.

Тем временем одна из фурий подкралась ко мне еще ближе и начала стегать своим длинным черным раздвоенным языком в воздухе, как кнутом. Осторожно ухватившись за мое предплечье своими морщинистыми пальцами с когтями, она завибрировала, как стиральная машинка при отжиме в тысячу оборотов. Тело мое тоже завибрировало, и я поплыл.

В воздухе повис легкий аромат грусти.

Мне все равно, откуда взялся мир.

А это как?

А это когда жить совсем иногда не хочется. А когда хочется жить, тогда нет возможности. Или некогда, или устал, или…

И еще любовь…

И еще валерьянка…

Прыгаешь с облака на облако и каждый раз думаешь: а ведь, возможно, оно не выдержит?! Но тешишь себя надеждой, что не сейчас и не сегодня и, возможно… никогда. Но этот день все равно наступит. Как он наступал у многих, кто жил до нас. Они так же вставали рано утром, заваривали себе ароматную чашечку кофе, открывали окно и уныло плевали в безмолвие, надеясь, что хоть сегодня-то день принесет им немного того счастья, о котором непрестанно твердят по радио в маршрутных такси. Но кружка из рук вываливается, и в глазах темнеет, и облако становится шатким и дырявым.

Люди говорят:

– Хорошо коту, у него девять жизней.

– И даже если восемь из них он прожил «не очень», – скажу я, – у него вполне есть шанс все начать сначала.

Я кот, и ни о чем таком я не думаю, так что все это выдумки.

Думаю я о счастье…

И еще любовь…

И еще валерьянка…

По крышам я больше не хожу, после того как встретил одну кошечку. Та была необыкновенной белой масти (или как там, у людей называется все, что наросло у кошки поверх кожи?).

Так вот, она поведала мне очень интересную историю:

– Каждый наверняка слышал, – мяукала красотка, – знаменитую историю про падшего ангела – сатану. Отец лжи, противник человечества, обвинитель и враг. Но мало кто додумался и понял.

Откуда мы все с вами взялись здесь? Если душа бессмертна, она не рождалась и не умирала, то откуда она такая… приперлась в этот мир, полный «счастья» и любви и валерьянки? Так вот, сатана – это каждый из нас, это мы и есть дьявол. Когда-то давным-давно мы шли с великим блаженством рядом и просто верили в то, что все, что есть, это от него и его и ничье более. И самое счастье и есть – это просто находится в нем и пребывать в нем. Но потом мы усомнились, и нам захотелось это просто проверить. Просто мы перестали верить в него и верить ему. И он отпустил нас – иди, ищи счастье без меня. Лети. И мы… прямо с неба рухнули в материю с головой. И закрутилось, и понеслось.

Счастье…

И еще любовь…

И еще валерьянка…

Мне все равно, откуда мы. Откуда я и откуда она.

После мы стали встречаться с ней на крыше каждый вечер. Когда вы выходите на вечернюю крышу, пышущую летним дневным жаром металла, пропахшую городом насквозь. И ты на этой огромной крыше как старая ненужная перчатка на какой-нибудь остановке: лежит, ждет,… надеется. Ведь не может вещь в один момент стать ненужной. Тем более она из пары! И кто-то обязательно вспомнит об этом факте. И кто-то обязательно вернется… когда-нибудь… когда-нибудь.

А она приходила и ласково говорила:

– Любовь – а вот истинная любовь – это как раз то, чем мы с тобою сейчас и занимаемся – пытаемся понять друг друга. Можно теперь со стопроцентной откровенностью сказать, что любовь есть. И мы пробуем изменить пространство?! Нет, все пробуют, а мы… меняем.

– Каким образом? – спрашиваю я.

В воздухе повис легкий аромат грусти. Мы здесь и сейчас, и это совершенно ничего не значит. Мир где-то там…

А между нами.

Счастье…

И еще любовь…

И еще валерьянка… совсем немного.

Мне все равно, откуда взялось все это… главное, чтобы оно не проходило никогда.

Я очнулся. Фурий рядом не было. Лицо обдувал ледяной ветер. Было ужасно холодно и почему-то обидно. Меня тормошил брат и пытался оживить, подсовывая под нос что-то вонючее.

– Это не нашатырный спирт, – послышалось рядом, это был приятный женский голос. – Кажется, это валерьянка.

– Что это было? – спросил я.

– Ты упал в обморок, – ответил брат.

– Ты поскользнулся на крыльце и ударился головой, – ответила Светлана, жена брата.

– Ты пережил первый в твоей жизни штамп, – ответил сфинкс и свернулся в белую прозрачную точку.

***

Египтолог Эммануил Плюмб – это первое, что я начал разыскивать после похорон тетушки. Приехав в город, я распрощался с братом, который странным образом теперь смотрел на меня. Всю дорогу он молчал. Но когда мы вышли из машины, чтобы пожать на прощание руки, сказал:

– Ты приоткрыл крышку гроба, вот только кто туда попадет первым? Мир мертвых не для мира живых. Я почувствовал, что ты окунулся в силу, которая способна менять структуру вещей и событий. Мне не подвластна подобная сила. Это как джин из лампы, только мощнее во сто крат. Кто посвятил тебя в эти таинства, я не в силах понять.

При этом он взял мою правую руку и развернул ладонью к себе.

– У тебя пропала линия жизни, – спокойно ответил он, – это, скорее, закономерность, а не нонсенс. Я попробую по своим каналам разузнать, что это, если ты, конечно, не против.

То, что брат называл «свои каналы», было для меня удивительным. Обычно он садился в позу лотоса и подолгу что-то бубнил себе под нос. Затем он затихал и начинал бормотать какие-то вопросы. Спрашивать пустоту о том, что его интересовало в данный момент. Правой рукой он делал записи в блокноте. Причем он делал это, не открывая глаз. Иногда он улыбался, иногда начинал плакать. Но после этих сеансов, как правило, он подолгу лежал в ванне с соленой водой. В простой железной ванне с теплой и соленой водой. При этом он продолжал с кем-то разговаривать, шутил, смеялся и плакал. Результат таких погружений в себя был всегда один и тот же: он четко знал, что ему делать и в какой последовательности. Ему или тому человеку, который спрашивал у него совета. Так он вполне мог бы зарабатывать себе на жизнь. Но денег за это он не брал никогда. Негативно морщился при виде купюр, которые совали ему за услугу, и отвечал что-то в этом роде: «Не волнуйтесь, я свое уже взял с вас».

Как-то я спросил его, о чем он говорит в данном случае.

«Когда ты ешь мясо убитого животного, его плоть, – отвечал тогда Виталик, – ты обязательно что-то отдаешь этому животному. Это закон вселенной. Берешь его плоть для еды, отдаешь что-то свое ему на будущее. И он, воплотившись в следующей жизни, станет питаться твоим благочестием. Твоим счастьем или твоим здоровьем. Твоей удачей, на крайний случай. Чем-то твоим. Это такой обмен энергиями. Это всегда так работает и только так. Не можешь что-то дать, не бери. Я, оказывая услугу, делаю точно так же, беру что-то от человека взамен. Но беру то, что точно смогу унести с собой далее. И это, брат, совсем не деньги».

Я положительно мотнул головой в ответ и отправился домой. По дороге я прикупил бутылку кока-колы и первым делом, войдя в квартиру, сделал себе коктейль с хорошим ирландским виски с кусочками льда. Приняв душ, я переоделся в теплый и уютный халат, зажег электрический камин и уселся в большое кресло у искусственного огня. Мысли в голове крутились. Похороны. Зеркало, мир мертвых, штамп. Что же все это значит? Я взял смартфон и вбил в поисковике следующее: «Египтолог Эммануил Плюмб».

«Москва», – добавил Гугл и тут же нашел мне все, что я искал. На портрете в Википедии восседал бородатый пожилой еврей. Он был худ и бледен. На пожелтевшем, видимо, единственном, фото сидел довольно умудренный жизнью человек. В руках он держал маску Анубиса и улыбался, как ребенок. Под фото была надпись: «Эммануил Плюмб на раскопках в Фивах. 1975 год».

«Вот же срань, – подумалось мне, – он явно уже преставился. Если в те годы он выгладил так, то вряд ли дожил до наших дней».

На всякий случай я решил попытаться отыскать его. Допив коктейль, я улегся в постель. Я устал. Я был полон переживаний. История с мыслями от пережитого явления, которое он назвал «штамп», переполняла меня. Ведь там я реально ощущал себя… котом. Не человеком, а животным, со всеми вытекающими из этого переживаниями. Я отчетливо вспомнил и ту крышу, куда я вылазил ночами для прогулок. И ту белую кошечку. И мысли, которые жили тогда в моей кошачьей голове. Это было так причудливо. При этом мне почему-то казалось, что я лежу совсем не на промерзлом крыльце. Я как будто находился в кожаном мешке, таком уютном и родном до остервенения. Но в тот же миг и ненавистном, как тюрьма. Я не мог ничего сделать с этим ощущением. Я принимал его как данность или как истину. Она, как червь, царапала мой мозг изнутри. Порождая моих собственных демонов правды и неправды одновременно. А потом еще эти его слова: «Это был первый пережитый тобою штамп, поздравляю». Что это вообще такое?

Во сне мне вновь приснился этот же самый кот. Он сидел на крыше и вел монолог. Причем он, как и я в тот день, общался с миром с закрытым ртом, исторгая, только мысли.

«Кто-то не совсем умный разделил этот мир на два фронта, – размышлял этот кот. – Черное и белое, плохое и хорошее, ночь и день. Мужчина и женщина. Да и нет.

Удивительно рассуждать об этом, особенно зная, что у души женское начало. Черного и белого цветов в природе не существует. Что для одного хорошо, для другого – плохо. Во многих Балканских странах да – это нет и наоборот.

А что же остается?

А остается… любовь.

Вот уж что точно не разделить. Если есть, то есть. Если нет…

В глазах женщин, которых я знал, отразилась вся моя правда. Отразилась так честно и непосредственно, что даже стало страшно. Захотелось на крышу, выпить залпом бутылку красного вина и спеть старинную французскую песенку о коте, влюбленном в радугу. Кот был глуп и не понимал, что радуга – это всего-навсего свет, преломленный в дожде. Так просто: немного воды и света, немного любви и цвета. Говорят, что влюбленные коты видят только один цвет. Синий.

Для любви котам нужно так мало. Любить. Синий цвет. Крыша.

Однажды я ей сказал:

– Когда ты смотришь на меня, я счастлив.

– Что это такое? – спросила она.

– Это когда ты точно знаешь, что чистое синее небо где-то высоко над головой, но вдруг оно обрушивается на тебя всем своим великолепием. Поглощает и окутывает все твое сознание. И ты понимаешь, что небо – это то, что внутри тебя. От этого немного щекотно в области груди, но довольно терпимо. Только страшно.

Страшно потому, что твое небо в данный момент над головами миллионов людей. Для одних оно безоблачное и синее, такое же синее, как вода в океане. Для других – черное, как черничный кекс, пригоревший на противне в духовом шкафу. Для тебя – голубое, с проседью перьевых облаков, как мазки на картинах Моне. Для меня.… Стоит только усомниться – затянет черными тучами и прольется дождем. Или упадет, не удержится. И с треском, и вдребезги, на мелкие кусочки.

И нет в этом небе ничего святого или волшебного, покуда не окажется оно внутри и не защекочет. А потом и нас с тобой не станет, а оно переселится в другое сердце и там будет жить. Вечное, свободное, наше. И кот, прищурив глаза от ярко-синего, прочитает наивные детские стихи:

Немного воды и света,

Немного любви и цвета,

Немного, еще немного…

И нас поведет дорога

По небу, где высоко

Разлитое молоко.

Котам-то виднее, как устроен этот мир. И они, в отличие от тебя, точно знают, что такое счастье».

Во сне кровать немного тряслась. Вероятнее всего, это вибрировало мое сонное тело. Но, похоже, это было все на ту, же стиральную машинку в режиме отжима. Как-то так!

***

Утром Эммануил Плюмб позвонил мне сам. Сначала, конечно, позвонил брат. Звонок телефона разбудил меня в шесть утра. Был субботний день, и на работу идти я не собирался. Поэтому совсем не планировал этого утреннего пробуждения.

– Открой почту и прочти сообщение, потом набери меня, – сказал он и отключился.

Мой мозг еще спал, и поэтому я неторопливо принял прохладный душ. Выпил крепкого кофе и только тогда открыл почту на ноутбуке. В письме от Виталика был следующий текст: «Стены молельни и склепа, готовящегося к отходу в мир ума, расписывали различными сценами. Желая попасть в рай, умерший представал перед судом бога Осириса, правителя мертвых. Его сердце, положенное на весы Тота, должно было уравновеситься страусиным пером – символом богини справедливости; в противном случае грешника пожирало чудовище. В некоторых папирусах это чудовище именовалось древним словом, которое возможно перевести как «оборотень». Хотя это не точное его значение. Точное не имеет дословного перевода. А по смыслу скорее напоминает понятие «тот, кто употребляет внутрь переживания». Чтобы умерший не попал в «ловушки», расставленные для него на суде Осириса, в могилу клали «Книгу Мертвых». Это был учебник с правильными ответами, снабженными небольшими пояснительными рисунками. Роскошь царских захоронений не могла не разжигать алчности грабителей. Поэтому с начала Нового царства фараоны приказывали хоронить себя в пустынной местности около Фивской горы – долине Царей, которая охранялась воинами.

Чтобы умерший ожил, жрец после церемонии очищения и принесения даров совершал над мумией ритуал «отверзания уст». Оживленная подобным образом «Ка», т. е. жизненная субстанция человека, нуждалась в привычной обстановке, для того чтобы жить и питаться. Этим и объясняется обилие бытовых предметов и мебели в гробнице. Некоторые из них были копиями реально существовавших предметов, другие представляли собой модели уменьшенного размера. Всю же жизнь, в свободное от царствования время, фараон отдавался обучению. Оно заключалось в правильности перехода из мира живых в мир мертвых. Из мира разума в мир ума».

Я прочел текст и набрал номер его телефона.

– Ты понял хоть что-нибудь? – его голос был спокоен и сосредоточен.

– Ты описал какой-то древний Египетский миф? – только и спросил я.

– Не иронизируй, – сказал он вполне серьезно, – я описал тебе ту энергию, которую увидел в поле твоего эгрегора. С тобой общался некий дух. Скорее нет. Не дух, это существо высшего порядка с собственным мнением. А своего мнения во вселенной нет даже у ангелов. Уж поверь мне.

– И что мне делать?

– Просто ждать развития событий, – ответил брат, – все, что следует, ты, по ходу, уже сделал. Хорошо это или плохо, покажет только время.

– Он тоже что-то говорил про время, – ответил я.

– Как он назвал себя? – спросил Виталик.

– Он сказал, что он сфинкс.

В трубке замолчали. Брат, видимо, крепко погрузился в свою тематику, и ему требовалось просто не мешать. Затем он откашлялся и тихо произнес:

– Это, сука, серьезно!

– Кстати, при чем тут матрешка? – вдруг спросил я и рассмеялся.

– Что? – брат явно не понял вопроса, но вдруг добавил: – В этом мире все не беспричинно.

– Да, так, – согласился я, – припоминаю, что еще в детстве он говорил мне про мое тридцатилетие. Также речь шла о зеркале, похоронах и неком египтологе из Москвы, который, вероятнее всего, почил. Ну и о матрешке или матрешках.

– Тридцать нам с тобою исполнилось в ноябре, – пояснил брат, – тетушку мы похоронили в декабре. В зеркало ты смотрелся там же, на похоронах. Пока, видишь ли, все сходится. Но вот при чем тут матрешка?

– Ну, если ты этого не знаешь, то мне уже подавно сие не подвластно, – ответил я и отключился. Сделал я это только оттого, что по второй линии кто-то отчаянно пытался достучаться до меня в это раннее субботнее утро.

Это и был, к моему несказанному удивлению, он. Эммануил Плюмб. Профессор-египтолог из Москвы.

Он наспех поздоровался, представился и как будто даже лениво спросил:

– Вы ждали моего звонка?

– Как вы узнали мой номер, что мне следует позвонить и, вообще, что я вами интересовался?

– Молодой человек, – с явным еврейским говором произнес Плюмб, – вы искали и интересовались моим папой. Он, как и я по его стопам, тоже был-таки египтологом. Мы похоронили его с почестями еще в восьмидесятые годы прошлого века. С тех пор прошло много времени, но это не важно совсем. А важно то, что нам следует с вами встретиться, молодой человек. Вам нужно сегодня же уволиться с вашего этого заводика. Сделайте это как можно скорее. Затем приезжайте в столицу в институт востоковедения. Спросите меня, я вас буду ждать. На вахте спросите, как пройти в Пер Анх. Это с древнеегипетского переводится как дом жизни. Ну, или библиотека по-нашему, по-современному, что ли. Книги же древние называли душами бога Ра. Правда, интересное мировоззрение?!

– Но как?

– Ах да, – спокойно ответил он и откашлялся, – мне о вас рассказал капитан Самойлов. Капитан федеральной службы государственной, конечно же, безопасности, боже мой! Просто пришел ко мне на кафедру человек из органов, знаете, как это бывает? И передал ваш номер телефона с просьбой связаться с вами и предложить встретиться. Но вы, же понимаете, молодой человек, что просьб это ведомство не предпринимает. А предпринимает это ведомство приказы, которые не обсуждаются. Хотя и выглядят они зачастую и как просьбы. Вы же понимаете сейчас меня?

– Хорошо. Я слышу вас хорошо, а вот понимаю пока с трудом.

Это единственное, что я смог сказать. Я был немного ошеломлен от всего, что со мной происходило. Но почему-то сначала не особо постарался вникнуть в смысл. Но когда после звонка профессора египтологии позвонил сам капитан из ФСБ, я протрезвел в лучших традициях этого понятия.

– Самойлов, – сухо представился человек с того конца провода и так же коротко и ясно добавил: – Капитан федеральной службы безопасности России. Отдел Российского общества по изучению древней истории и наследия предков.

– Ананербе, – попытался пошутить я.

– Привет, Андрей, – коротко сказав, как будто пропев слова из песни популярной певицы Ирины Аллегровой, капитан тут же перешел к делу, – включи телевизор, – приказал он. Я скупо повиновался и ткнул на пульте красную кнопку. На экране шла передача о какой-то восточной штуковине. Это был канал «ТВ-3». Рассказывали не то о буддизме, не то об алкоголизме. Но Самойлов попросил переключить. Уж и не знаю, как он понимал в данный момент, что я смотрел по телевизору, но он все просил и просил переключать. Наконец на экране появились часовые новости, и он, коротко, и четко скомандовал «стоп». Я был полон внимания.

– Вся суть вещей, ебена матерь, – выругался капитан, – в том, чтобы не осознавать и верить в то, что ты видишь, а правильно осознавать то, чего не видишь или осознаешь совсем. Это ясно, сука?

– Нет, – глупо ответил я.

– Что ты видишь на экране?

По телевизору шла беседа президента с прессой. Владимир Владимирович улыбался и что-то рассказывал корреспондентам, которые задавали ему вопросы. Суть вопросов я не понимал, но ответы были очень убедительными.

– Президент там, в телевизоре, – сухо ответил я.

– То есть ты утверждаешь, что видишь президента России?

– Ну да, – недоверчиво сказал я. Мне казалось, что все, что он говорит, истина. Уж очень убедителен был его тон. И даже если он сейчас скажет, что президент на самом деле не президент, я и в это поверю.

– Для всех да, – ответил Самойлов, – для тех, кто понимает, – и он сделал небольшую паузу, – впрочем, это пока не важно.

– А что важно? – спросил глупо я.

– Ты знаешь, сынок, что такое засекреченная связь? Так вот, засекреченная связь на моем уровне – это когда все советы просто так не даются. Это либо тебе сосут, либо ты в очко долбишься, как петушок золотой гребешок. Не дай боги тебе поработать в этой сфере. Так вот. После секретной недавней совещательной линии я получил сведения, что ты, сынок, тот, кто нужен нам просто пи…

– Почему именно я?

– Здесь на месте мы тебе все объясним популярно. Привет, Андрей!

– Но меня не Андреем зовут, может, вы ошиблись?

– Не обращай внимания, это дурная привычка, – ответил он и продолжил: – Ты думаешь, у меня очко резиновое – каждый раз распоряжение и советы с нижних слоев нежити получать? Потому я тебе даже дважды ничего объяснять не стану. Ты нужен не просто мне. Ты нужен стране и вот тому парню, которого ты только что назвал президентом.

– Плюмб вот тоже сказал, что нужно…

– На хер этого полудохлыша, – крикнул Самойлов, – здесь я, сука, за все отвечаю, понял? И я приказываю тебе все завязать там к такой-то маме и быстро прибыть в расположение. Ты всосал все, что я сейчас тебе прикинул? И не сметь мне выуживаться, я тебя на небе найду и на земле. А то. Сивел наш, того, крышей зашуршал, короче давай… быстренько сюда.

– Кто такой. Сивел? – спросил я, но мой вопрос уже был адресован молчаливой пустоте. Самойлов разъединился. Видимо, все нужное он мне сказал.

Теперь я немного не понимал, что же мне делать далее. Правильно я поступаю или же нет, но уже через два часа, будучи уволенным по соглашению сторон, я стоял у кассы в аэропорту и покупал билет на ближайший рейс в столицу нашей родины. Причем уволили меня в выходной день. Причем, как только я позвонил в офис, трубку тут же взял директор, как будто ждал этого звонка всю свою жизнь, и учтиво согласился с моими доводами. Он сказал, что мое заявление уже подписано, а расчет перечислен на мою карту еще вчерашним днем. Впрочем, после разговора с капитаном я ничему не был удивлен.

Я плохо понимал, что вообще происходит в моей жизни. Единственный человек, с которым я мог обсуждать это, был моим братом. Он, кстати, полетел со мной. И это было не его решение. Взять с собой брата мне предложил все тот же Эммануил Плюмб. Он сказал об этом так:

– И обязательно прихватите с собой своего брата. Дело в том, что он не просто вам близнец. Он ваше «ка».

– Мое что?

– Я попробую вам это объяснить, – спокойно говорил профессор, – в древнем Египте существовало такое понятие, как «ка». Это источник жизненной силы из рода. Или двойник человека. Обычно он проявлялся после смерти. Душа, или, как ее называли древние, «ба», отправлялась на вечный суд Осириса. А на земле оставалось «ка» – природный двойник усопшего. Вы же родились с братом седьмого числа? А число семь – это число Осириса. Так что берите двойника с собой обязательно.

Я взял себе билет у иллюминатора. Брат устроился рядом, у прохода. Между нами никого не было. Самолет был полупустой. Труднее всего было не уволиться быстро с работы. Труднее всего было объяснить ей, что мне следует куда-то срочно улетать. А ей, видимо, Самойлов в это утро не дозвонился. Или просто не посчитал ее реальной проблемой или препятствием для моей поездки в Москву. Женатыми мы не были – как говорят в наше время, были хорошими друзьями. Гражданский брак.

Она так с нежностью посмотрела мне в глаза, что я сразу понял, что больше мы не увидимся никогда. Это произойдет очень обычно: сначала она будет ярко и увлеченно отвечать на мои длинные письма, перечитывая их под матовым зеленым ночником. Затем все меньше и меньше звонить, пока совсем не скинет вызов, а в коротком сообщении отпишется о невероятной занятости. Потом она исчезнет навсегда.

– Южная ночь как черничный пирог: вся сладость внутри, – говоришь ты на прощание, провожая меня. Помнишь, как мы познакомились с тобой? Там, на юге.

– Как же точно ты можешь подмечать все то, что так нелепо нас объединяет. Только толку от этой твоей точности нет совсем. Какой прок от пустой чашки, если весь кофе в кофейнике. Аромат есть, а желудок пустой.

– Не нужно так говорить и тем более думать, – говоришь ты, – особенно в дорогу. Я где-то читала, что катастрофы в пути вызывает душевная тяжесть.

– Это что-то новенькое, – обнимаю ее и пытаюсь запомнить запах ее волос. Лаванда у горного озера. Потом она будет сниться мне, погружая и перенося калейдоскопом иллюзий в наши с ней воспоминания, эта ее лаванда у горного озера. Эта моя лаванда у горного озера.

Моя жизнь упорядочена до невозможности. Через две минуты я буду сидеть в кресле и молча пялиться в иллюминатор, через двадцать – самолет вырулит на взлетную полосу, через двадцать пять – оторвется от земли.

Интересно, как выглядит этот чудак, изобретатель шампуня. Вернее, того ингредиента, который заставляет пахнуть скользкое мыльное варево как нежный цветок. Если бы все люди мылись простой теплой водой и каждый пах тем, чем пах, что бы осталось мне на память от нее? Аромат женщины, немного нежности, немного любви, чуть-чуть обольщения, блеск глаз, умопомрачительная улыбка, легкий оттенок нигилизма – и перемешать все длинными стройными ножками. Шампунь с ароматом женщины – надо запатентовать.

И где я вообще ее нашел?

Удивителен вообще факт нахождения мужчиной женщины. Одни прямо-таки ходят по улицам и ищут, ссылаясь на определенные приметы. Рост, цвет или длина волос, наличие других не менее важных органов. Другие постоянно смотрят под ноги, боясь пропустить туфлю нужного размера.

Я ее встретил на улице, просто так встретил, и вот теперь просто так она уходит из моей жизни. Хотя, что же я такое говорю?! Конечно, она не просто так стояла на остановке. Она была божественно необыкновенна, и ее челка, сопротивляясь ветру, эротично подпрыгивала в унисон Шестой симфонии Шостаковича. Ведь такие вещи для мужчин не проходят просто так.

Но в жизни всегда и все происходит очень просто. Это только нам свойственно всему придавать необычный пафосный оттенок. Бытие не имеет объективного смысла, причины, истины или ценности. И это по большей части известно им, женщинам. А мы, как некий пласт конструктивного гумуса, продолжаем верить в сказки. Ведь самыми знаменитыми сказочниками всегда были мужчины.

Моя жизнь упорядочена до невозможности. Через десять минут мы наберем высоту, через пятнадцать – по салону забегают встревоженные, но с очень красивыми прическами стюардессы. Через двадцать минут самолет упадет.

Интересно, что-нибудь в ее сердце екнуло? А у меня? Где она теперь, эта моя лаванда у горного озера? В воздухе невидимой ноткой повис шампунь с ароматом разбитого самолета.

Говорят, что душа после смерти тела якобы покидает его. Я не знаю, что такое душа. Я ее не видел. Не измерял линейкой и не взвешивал на весах. По телевизору ее тоже не показывали.

Так я размышлял, прощаясь с ней. Сказать, что я точно знал, что более ее не увижу, значит, ничего не сказать. Как я мог это предвидеть? Но на душе все, же было некое остервенелое чувство фатальности происходящего. Я не старался впечатать ее образ, как и запах ее волос в память. Я просто иронизировал на тему того, что бы было, если бы самолет сейчас действительно рухнул? Как бы вела себя она при этом? Что бы сказал Самойлов и о чем бы подумал Плюмб? И самое главное: встретился бы я там с ним? С моим сфинксом?

Когда я поднимался по трапу, я придумывал смешную историю моей жизни или вымышленной смерти. Считая, что подобный итог не совсем сможет стать реальностью, я импровизировал, и выходило это очень забавно. Я вдруг представил себя комаром.

Комар расправил лапки и с трудом отодрал прилипшее крыло от спины.

«Это надо же было так влипнуть, – подумал он, – и кто, интересно, варенье на столе открытым оставляет?»

И вдруг его осенило. Ранее он вообще не думал. Не то чтобы он совсем был глупым комаром. Скорее, наоборот. Просто он, молча летал, пил кровь и не думал. Ни о чем. А теперь он подумал сразу несколько раз подряд. Первый – о том, что надо же было так влипнуть. И второй – о том, что он начал думать в принципе.

Данное действо довольно увлекло комара. И он, важно расправляя по очередности то правое, то левое крыло, думал теперь обо всем помаленьку.

«В то, что жизнь без любви не бывает, без грустинки задумчивых глаз», – пронеслось в сознании и умолкло.

Ему вдруг вспомнилось его детство, когда он личинкой ковырял палочкой по илистому дну. Потом юность и зрелые годы. Первый полет, первый вкус крови на усиках. Ему вдруг подумалось о людях, о том, что они тоже являются личинками. А когда созреют и душа выйдет из кокона, тогда и станут они настоящими. А пока – пить из них и пить, не убудет. Особенно из женщин, у них кровь отдает нигилизмом и пряной нежностью. И такое легкое послевкусие призрачной надежды.

Но вдруг память еще раз пронзила мыслительная молния. Он вдруг начал осознавать себя по-другому. И память заструилась в маленькой комариной голове, как убегающая вдаль дорога. Он вспомнил ее, аромат ее волос и… падающий самолет. Еще раз осмотрел свои усики и лапки, пошевелил крылышками и наморщил хоботок.

«Что же это такое? – подумал комар и икнул. – Я одновременно помню и свою комариную жизнь, и ту, что, вероятнее всего, предшествовала этой. Или это сон, наваждение?»

Но в воздухе явно витал аромат, такой знакомый и такой… Лаванда… у горного озера. Точно! На этот раз память оживила все с такой четкостью, что комар даже подлетел от восторга к потолку.

Немного спилотировав обратно, он уселся на спинку стула и огляделся. Ничего примечательного в его окружении не было. Только свист, приближающийся слева. Но комар не обратил на это должного внимания. Воспоминания увлекли его все сильнее и сильнее.

«Интересно, – подумал я, – почему у меня не исчезла память. Я читал где-то или слышал, что есть такая штука – колесо сансары. И что все мы рождаемся и умираем, переходя из одного состояния или тела в другое. И самое главное, выбор следующей ипостаси зависит от одного единственного фактора. От того, о чем ты больше всего думаешь перед смертью. Но как я, комар с высшим образованием, могу верить в подобные сказки?»

Это была последняя мысль, посетившая мою светлую голову. Со свистом и оттяжкой мое нежное тельце припечатала к спинке стула чья-то теплая ладонь.

Какая нелепая жизнь.

«Какая нелепая жизнь», – подумал Егор и чихнул. Нет, он не простыл, у него просто была аллергическая реакция на пыль. На пыль и сосновые опилки. И почему они постоянно насыпают ему именно сосновые опилки? Они же невозможно воняют лавандой. А ужаснее лаванды может быть только холодная вода и хомячиха по имени Капитолина с эксцентричной челкой. Она, конечно, девушка хоть куда, кто же спорит? Вот только мало кто знает, что хомякам любовь противоестественна. У нас, у хомяков, от энтого дела сердце может остановиться.

«И кто только придумал садить ее в мою клетку? Сколько же она крови у меня выпила?» – мысли струились, не давая уснуть. Уютно свернувшись в шерстяной комочек, подложив под голову засушенный с весны сухарик, Егор, как обычно, витал в облаках. И тут его передернуло, как будто ударило дверцей клетки.

– Крови попила, – задумчиво произнес хомяк и привстал на задние лапки.

Он отчетливо увидел перед глазами ее образ, расставание в аэропорту, лаванду у горного озера и теплую руку, летящую в его сторону со свистом. Потом хлопок – и самолет упал. «Какая нелепая смерть», – подумалось Егору, и он начал усиленно припоминать то, о чем думал перед самой кончиной в прошлой жизни. Стихи пошли сами собой:

Я глаза твои с тихой грустинкой

Обмануть никогда не смогу.

С половинкой луны половинка

От души опустилась ко дну.

И не верит она, и не знает

Без каких-то особых прикрас

То, что жизнь без любви не бывает,

Без грустинки задумчивых глаз.

Настроение было приподнятое, но перед глазами цвела лаванда, и в ее кущах, вульгарно подпрыгивая и виляя мохнатой челкой, дефилировала Капитолина.

«Вот тварь, – подумал Егор, – нужно будет зерно перепрятать».

В этот самый момент его сердце и остановилось.

Я открыл глаза. Тело у меня отсутствовало. Но я был. Где и кем? Это уже другой вопрос.

Хотя.

Вся сущность моя была, и это факт. Я прекрасно помнил себя человеком, комаром, хомяком. Все это пронеслось перед глазами, хотя глаз-то у меня нет. Глаз нет, а я есть.

И тут я увидел ее. Она сидела тихонечко у подоконника и пыталась что-то вспомнить. В руках она держала небольшой заточенный карандаш и блокнот в клетку.

«Что-то пишет», – подумал я и подлетел поближе. Присев на ее плечо, я прочел написанное ею: «Как бы мне хотелось написать очень красивый роман. Чтобы ты не улетал от меня в неизвестность. Роман, в котором все закончится хорошо. И я вижу это только так.

Мы проснулись с тобой рано утром. Ты обнял меня очень нежно и ласково произнес в ушко:

– Жизнь без любви не бывает, и тебе достаточно просто верить этим моим словам. И все.

И все, и мы отправились с тобой фотографироваться. Меня ты усадил в старинное кресло. Сам важно встал за моей спиной. И вдруг произошло чудо.

Оказалось, что на мне надето старинное платье с вуалью. Широкополая шляпка и белоснежные перчатки с кружевами. На тебе появился темно-лиловый костюм, а в руках трость. Фотограф открыл свой старинный аппарат и важно произнес:

– Приготовьтесь, сейчас вылетит счастье. Попробуйте его не упустить.

И я улыбаюсь, и ты становишься очень серьезным. И мы смотрим в объектив.

Вспышка…

Вот такими мы и остались в вечности. На старой фотографии в серой рамке на стене».

И тогда я понял, кем я стал. Я стал мыслью о самом же себе. Воспоминанием о том, чего не случилось.

Но ты, видимо, почувствовав мое незримое присутствие, начала снова отгонять меня своей теплой ладонью. И снова попала мне по лицу. Правда, это случилось нежно и не смертельно, как в случае с комаром. И не так трагично, как с Капитолиной.

Моя жизнь упорядочена до невозможности. Через минуту я улечу в открытый космос. Через пять – Земля станет для меня маленьким голубым мячиком. Через сотню лет мы снова встретимся. Где-нибудь в отдаленных уголках Вселенной, чтобы снова попробовать не упустить наше с тобой счастье.

Для одних это просто слова.

Для других – смысл жизни.

Для третьих – сериал о несбывшихся надеждах.

Для меня…

Лаванда у горного озера.

И тут я как будто очнулся, выйдя из своего мирка размышлений. Я рассмеялся. Думать о ней в подобном ракурсе было приятно. Может, я ее все-таки любил? Может, ей следовало полететь со мной? Но про нее Плюмб никаких просьб и распоряжений не давал. Увидимся ли еще?

Я принюхался к подаренному ею платку и закрыл глаза. Ее аромат, эта лаванда, и она когда-нибудь испарится. Когда-нибудь… когда-нибудь…

Как только мы взлетели, я сразу напал на Виталика с расспросами:

– Послушай, – сказал я, – ладно мне позвонил капитан из органов и ласково объяснил, что нужно ехать на это непонятную встречу с непонятно каким миром древности. Но ты-то как в это вляпался? Ты же даже не особо сопротивлялся. Я тебе позвонил, и ты просто приехал сразу с вещами в аэропорт. Ладно моя, но Светка твоя, что сказала по этому поводу?

– Все, что сейчас происходит в твоей жизни, это важно и для меня. Я это вижу немного иначе. Но поверь мне, я точно знаю, что такое «ка». И поэтому еду вместе с тобой.

– Что ты еще знаешь об этом? – немного с иронией спросил я.

– Да немного знаю, – брат закрыл глаза и сложил руки на груди, как будто приготовившись ко сну.

– Я серьезно, – извинительно пробубнил я и потрепал его по плечу.

– Если тебе все еще интересно, то слушай, это, кстати, может тебе пригодиться. Правда, не соображу, где и как, но тем не менее.

– Я полон внимания, бро.

– В древнем Египте люди верили не в миллион разных богов, как некоторые думают. Это заблуждение. Верили в предвечного, единого и непознаваемого создателя, где миллионы богов и полубогов являлись сутью неотделимою от предвечного. Обладающих его свойствами и природой, неотличимых от его природы.

– Интересно, – сказал я и удобнее устроился в кресле

– Они верили в особое устройство человека. В его тонкое строение. У человека было несколько тел, как ипостасей. «Хат» – так называлось тело человека. То, что давалось ему в материальном мире временно для обучения и существования. «Сах» – называли мумию. Или то, что оставалось от «Хат» после смерти человека. Мумию готовили специальным образом, и делалось это не просто из моды или прихоти. Жрецы одевались в бледно-голубое одеяние – траурные цвета того времени. И, омыв тело покойника, удаляли из него все органы через специальные надрезы на теле. Нетронутым оставалось только сердце. Так как оно должно было свидетельствовать против человека на суде Осириса.

– Что это за Осирис такой?

– Будешь перебивать меня, я не буду ничего рассказывать, – сказал брат и продолжил, как ни в чем не бывало: – Считалось, что тело умершего не должно было подвергнуться разложению. Невидимая связь «Сах» и «Хат» прослеживалась и после смерти. Считалось, что тело должно было быть нетленным, для того чтобы душа, или, как ее называли древние, «Ба», могла прийти и почтить свое бывшее убежище в любое время. Или даже вернуться туда. Но возвращалось оно туда не фигурально, конечно. То есть живые мумии по улице не ходили. А возвращалось оно в теле ума. Также считалось, что гниение и разложение плохо отражалось на всех тонких телах человека. На теле ума и на теле разума. Ведь душа, которую Египтяне изображали в виде птички с человеческой головой, не за один день добиралась до суда слуг смерти. Это был долгий и длинный путь. Если человек прожил праведную жизнь, путь был гладкий и наполненный реками с прохладной и чистой водой. Яблоневыми садами и клубничными полями. Если шел грешник, считалось, что это огненные поля со змеями и урочища, полные диких кровожадных саблезубых тигров и яростных бабуинов.

– Не хотелось, бы повстречать такого, – сказал я и замолк.

– Для того чтобы тело долго оставалось нетленным, его готовили специальным образом. Сначала жрец вонзал в ноздри длинный крюк и, проникая им в черепную коробку, удалял ее содержимое напрочь. Затем в специальные сосуды – канопы – укладывались внутренние органы усопшего. Тело умасливалось и укладывалось на соль и благовония. Из него удалялась вся лишняя жидкость. Вся операция длилась семьдесят дней. И затем, как его завертывали в священные полотна, ему делали отверзания уст. Кстати, слова книги мертвых, раньше, писали на самом полотне для обертывания. Позже папирусы с текстами и фресками укладывались между рук мумии. В этих текстах был так называемый путеводитель по стране мертвых. Молитвы и подсказки для богов и полубогов суда мертвых. А их, если я не ошибаюсь, было что-то около сорока двух личностей, так называемый суд присяжных.

Речение выхода в свет дня – так дословно называлась бы эта книга, если бы ее перевели с древнеегипетского на русский язык. Древние воспринимали смерть как болезнь. Как переход, как экзамен. И книга мертвых должна была быть шпаргалкой в этом нелегком испытании. Жизнь же человека определялась как маленький отрезок великого существования души, которое длится миллиарды лет. Или даже вечно.

Но я отвлекся, мертвеца заворачивали в полотнище. Иногда оно было длиной до четырехсот метров. Обертывание мумии было чистым искусством. Этому специально обучали и наследовали. Я уже говорил, что в теле оставляли лишь «Иб» – сердце человека. Также мумии оставляли «Рен» – или имя человека при жизни. Кстати, писать имена на надгробии – это их идея – жрецов древнего Египта. Чем дольше человек живущий произносил на земле имя ушедшего в рай, тем благополучнее чувствовал себя «ка» – двойник умершего в гробнице, охраняя при этом всех своих потомков в роду до скончания времен. По этим, кстати, соображениям и поминали усопших. Почитая при этом это самое «ка» как суть своей семьи. Также было такое понятие, как «сехем», или тело разума. В нем формировалась воля человека. И «Ах» – частица всевышнего бога в сердце человека. Или сверхдуша. Но что касается имен, подлинных имен древних Египтян, они при жизни старались их тщательно скрывать, пользуясь кличками и прозвищами. Считалось, что тот, кто знает истинное имя человека, может повелевать и управлять им, как безвольной куклой.

Мумию укладывали особенным образом и проводили отверзания уст. Это очень странная и магическая операция. В ней учувствовало около семидесяти пяти различных предметов. Жрецы отворяли душе выход в нужные врата на теле, и она отправлялась на суд. Пройдя долгий путь, по земным меркам, около года, душа появлялась в тронном зале перед служителем смерти и справедливости. Перед тем, кто первым победил смерть и указал путь воскрешения. Перед всемогущим Осирисом. Он в окружении Исиды и Нефтиды, жены и сестры – богинь спутниц умершего, судит душу следующим образом. На огромные весы укладывалось сердце умершего, которое давало в этот момент показания. Сердце рассказывало все о человеке так, как было на самом деле. На другую чашу весов укладывалось легкое перо – символ справедливости богини справедливости. В завешивании сердца участвует также Анубис и Тот. Тот – бог образования. Анубис – проводник в мир мертвых, человек с головою шакала. Все здесь на этом суде говорило против подсудимого. На суд вызывали даже всю пищу, что человек съел за земной срок существования. Пользуясь текстами своей шпаргалки, усопший вставал на колени перед Осирисом и произносил: «Слава тебе, бог великий, владыка обоюдной правды. Я пришел к тебе, господин мой. Ты привел меня, чтобы созерцать твою красоту. Я знаю тебя, я знаю имя твое, я знаю имена сорока двух богов, находящихся с тобой в чертоге обоюдной правды, которые живут, подстерегая злых и питаясь их кровью в день отчета перед лицом Благого. Вот я пришел к тебе, владыка правды; я принес правду, я отогнал ложь. Я не творил несправедливого относительно людей. Я не делал зла. Не делал того, что для богов мерзость. Я не убивал. Не уменьшал хлебов в храмах, не убавлял пищи богов, не исторгал заупокойных даров у покойников. Я не уменьшал меры зерна, не убавлял меры длины, не нарушал меры полей, не увеличивал весовых гирь, не подделывал стрелки весов. Я чист, я чист, я чист, я чист».

Если сердце перевешивало перо, он не приходил испытание. Если перевешивало перо, его пропускали в рай. То место, где душа жила с создателем вечно и, работая, служила ему в блаженной радости и печали.

– А если по первому, то в ад?

– Я неправильно выразился, – ответил Виталик, – когда сказал, что усопшего впускали в рай. У них не было такого понятия. Скорее, это было именно то самое царствие небесное. Именно царствие. А ада у древних египтян не существовало. По их убеждениям, с грешником случалось следующее: если сердце немного перевешивало перо на суде у Осириса, человек перерождался вновь на земле. Это, кстати, напоминает индийскую систему колеса перерождения. Человек или его душа. Что считалось неотделимым, возвращался обратно на тот уровень, где остановился в развитии. Хотя описывались случаи, когда определенно известно, что некоторые души перерождались в растения, деревья или рыбу. Кто, как говорится, на что учился. Это понятно? Я не сильно запудрено рассказываю?

– Вполне понятно, братик, – ответил я и пожал его мужественную руку, – во всяком случае, теперь мне вполне оправдано понятно, зачем товарищ Плюмб попросил взять мое «ка» с собою.

– Так вот, – продолжил он, – в древних свитках Египтян мало сказано или изображено о реинкарнации души только по той простой причине, что они все поголовно мечтали пройти путь Осириса и уйти в духовный мир. И никогда не возвращаться в мир скорби и обучения. Не возвращаться в предел земного существования. Они не отвергали ее, но говорили об этом неохотно. Считалось дурным тоном думать о том, что ты можешь переродиться на земле, а не воскреснуть в царстве всевышнего.

– А ад? – вмешался я.

– У Египтян действительно описано некое состояние «Ба». Или души человек, как я уже говорил. И это состояние и называется адом. Оно описывается как некое полное отсутствие страдания и радости. По нашим, современным меркам, это наиболее напоминает буддизм. Мир в пустоте без ничего. Нирвана. Без бога – это самое ужасное, что может быть для человека. Так верили древние. Но и пребывая несколько тысяч лет в пустоте, душа обновлялась и возвращалась в круги перерождения. Чтобы вновь предстать перед великим Осирисом. Как-то так. Пройдя суд, душе преподносилась чистая вода и хлеб у священного дерева Сикомора. Или коктейль из сока этого дерева с небольшим содержанием вина. После чего человек напрочь забывал всю свою земную проекцию в деталях. Оставляя в теле разума только ощущения в виде опыта прожитых жизней. Кстати, это древо считалось дающим молоко, его плоды выделяли млечный сок. Также его именовали священным деревом богини матери.

– Ты мне так и не ответил на вопрос, кто он, этот твой Осирис? – спросил я.

– Судья душ усопших. Царь загробного мира. В своем роде он является прообразом современного спасителя. Он дал людям религию и научил возделывать землю. Был убит и расчленен собственным братом. Но потом воскрес из мертвых, благодаря любви своей жены Исиды. Она первая сделала из него мумию и провела все магические ритуалы. Потому и считалось, что каждый умерший должен был пройти тот же самый путь и стать вечным перед богом. То есть стать Осирисом. Его, кстати, изображали с зеленой кожей – цвет вечности.

– Удивительное дело, – сказал я, – еще вчера я ничего не знал обо всем этом, а теперь лечу с тобой в Москву, чтобы встретиться с египтологом, и слушаю всю эту дребедень про мумии и древние ритуалы. Странно все это!

– Странно не это, – ответил брат, – странно, что ты не спрашиваешь, что такое по своей природе является существо, с которым тебе довелось контактировать. Ты совсем не интересуешься своим сфинксом?

– А может, я до сих пор надеюсь, что это была простая и заурядная галлюцинация. И вызвана она переутомлением.

– Ага, и все остальное, что произошло в твоей жизни, – это банальная случайность, – подтрунил меня Виталик, – очнись, ты уже летишь в сторону изменения своей судьбы. Я-то это вижу, дружок. Уж поверь мне.

– Ну, хорошо, – выдохнул я и постарался максимально изобразить на своем лице понимание и любезность, – поведай мне о моем сфинксе, о мудрейший.

– Значит так, древние называли это существо «Шепсес Анх», или живой образ. Животное с телом льва, головой человека, хвостом быка, крыльями орла. Оно являлось одним из проводников в мир тайн и хранителем предвечного. Некоторые считали, что сфинкс – это прообраз великого существа, которое пожирает грешника на великом суде Осириса. Ведь та самая пустота или обреченность, в которую погружался грешник после того, как его тяжелое от грехов сердце перевешивало перо справедливости, окутывала душу после поедания именно этим существом. Считалось, что это вполне мог быть сфинкс. Хотя на большинстве фресок и виньеток изображался не он. Это называлось в древнем Египте словом «штамп». Древнее существо с позволения создателя и присяжных поедало твою сущность. Это, кстати, только, кажется простым. На самом деле, египетские тексты описывают этот процесс как очень сложный и философский прыжок в прошлые жизни и ипостаси. Древнее существо, или сфинкс, слизывает твои переживания, а взамен оставляет безбожие и пустоту. Или то, с чем еще предстоит и пожить, и поучиться. Какие-то свои переживания. Это такой обмен энергиями. Подобный опыт переживает каждый младенец на седьмом месяце беременности в утробе матери. Но ты об этом, кажется, уже читал. Кстати, то, что Сфинкс штампует тебя, и, правда, и нет. Обычно на древних изображениях этим занималось другое существо. И она, скорее, это именно она, нежели… он.

– А зачем ему или ей мои переживания?

– А ты это вот у нее сам и спроси, – отшутился Виталик и отвернулся. А потом сонным голосом добавил: – Или у товарища капитана Самойлова. Думаю, что в этой истории он не последний человек. Если не первый!

Я тоже отвернулся и попробовал уснуть. Правда, монотонный гул очень слабо этому способствовал. Но самолет – это именно место, где ты явный заложник ситуации. Тут уж никуда не денешься. Покрутившись в кресле, я начал копаться в притороченном к сиденью спереди кармане. Здесь был проспект о самолетах. Инструкция для попавших в авиакатастрофу в картинках и какой-то замызганный до дыр и жирных пятен журнальчик. Название стерло время и пытливые читатели, в руках коих довелось этому изданию побывать. Я полистал его и наткнулся на произведение под названием «По следам античных героев». Мне показалось это немного смешным. Наверняка и только от того, что мы в последнее время с братом только и разговариваем об античности и древности. Я пристроился поудобнее и начал читать:

«По следам античных героев.

В объявлении было написано следующее: «Требуется девушка для участия в этническом мероприятии фантасмагорического толка. Шатенка. Стройная. Не интим.

Оплата почасовая. Дорого. Звонить два раза».

Наташа сначала осторожно постучала в дверь. Никто не открыл. В обветшалой и угрюмой питерской парадной даже не пахло людьми. Не пахло жизнью вообще. Ни кошачьей мочой, ни табаком, ни бушующей на улице оттепелью – ничем. Потом она вспомнила и короткими тычками тренькнула дважды своим длинным пальчиком в пожелтевшую от времени кнопку звонка.

С той стороны сразу защелкало и зашуршало. Как будто кто-то неведомый только и делал, что стоял у двери и ждал этого условного сигнала. Дверь сразу же отворилась, и ее пригласили войти. Это была старушка в длинном драповом пальто бордового цвета с оторочкой из потертого соболя или кошки. Что, по здешним меркам, было, в сущности, одно и то же. Бабушка, шаркая потертыми калошами по изъеденному временем паркету, провела Наташу по длинному коридору. В просторную комнату с высокими, украшенными витой глиняной потрескавшейся лепниной, потолками. И большими, грязными и не зашторенными окнами. Посредине комнаты стоял стол, покрытый зеленым бархатом. За столом сидели двое мужчин.

– Вы на собеседование? – спросил ее первый из них. Он был высокого роста, лысый, с аккуратной кучерявой бородкой. Все в нем казалось длинным и неуклюжим. Руки, пальцы, ногти, ноги. Один глаз был перевязан черной повязкой на манер генерала Отечественной войны, маршала Кутузова. Другой странным образом почти залазил на переносицу и все время косил то влево, то вправо. Нет, это совсем не выглядело уродски, скорее, забавно!

Второй собеседник являлся полным антиподом первого: маленький, укороченный, сморщенный, с пышной шевелюрой, собранной в конский хвост. Ручки, как у мальчика лет десяти, аккуратно мяли огромный накрахмаленный платок, которым он постоянно вытирал пот с почти не существующей шеи.

– Мне нужна работа, – робко ответила Наташа и попыталась изобразить на своем милом личике что-то отдаленно напоминающее улыбку.

Мужчины пристально оглядели девушку с ног до головы. Среднего роста, стройная.

– Раздевайтесь, – совершенно спокойно сказал толстячок и высморкался в свои «простыни».

Наташа оторопела – в объявлении говорилось, что это не интим!

– Не интим, золотце, не интим, – протяжным, обволакивающим баритоном произнес длинный, – это осмотр для общей гармонии. Сначала посмотрим, пощупаем, потрогаем. Потом понюхаем немного в нужных местах.

– Если потребуется, и полижем, – добавил пухлый и ехидно улыбнулся.

– Да, – важно подтвердил сказанное коллегой длинный и продолжил: – А затем по профпригодности будем определяться.

– Может, вы мне, господа, объясните, что за работа и что это значит? – Наташа поднесла поближе газетный заголовок и процитировала: – «Этническое мероприятии фантасмагорического толка».

– Раздевайтесь, – спокойно протянул длинный и потер свои длинные пальцы друг о друга так быстро, что у девушки замелькало в глазах, – и ничего не бойтесь. Здесь вы, милочка, в полной безопасности. Не пострадает ни ваша честь, ни что-либо! Клянусь богами Эллады.

– Сколько платить станете? – Наташа сама не ожидала от себя подобной прыти. Но предложение раздеться перед двумя незнакомыми мужчинами и бабкой в пальто, сидящей в старом кресле в углу, перспективой не пахло.

– Ежели вы нам, сударыня, подойдете по коленкору, – улыбнувшись, ответил толстяк, – заплатим так, что на всю безбедную оставшуюся жизнь хватит.

Оба мужчины при этом загадочно улыбнулись, и длинный добавил:

– А что касаемо сексуального соития, так вы, милочка, и сами умолять о том станете. Еще и на коленях. Ту дело такое. Даже если теперь вам это еще покуда и кажется странным. Тут дело такое.

И Наташа решилась. Быстро стянула с себя куртку. Бросила на пол вязаную шапку и шарф. Стянула джинсы и водолазку и в долю секунды оказалась в нижнем белье. Потом, немного подумав, подзакусила губу и нехотя расстегнула бюстгальтер. Мужчины пристально впились взглядом в ее грудь. Это почему-то Наташе понравилось. Она вдруг неожиданно для себя перестала их стесняться. Улыбка промелькнула на ее лице, и она быстро стянула трусики, отшвырнув их в сторону. Специально подальше, не оставляя себе шансов для отступления. Руки вытянула по швам и встала прямо, как солдат на посту.

Оба мужчины аккуратно встали и вышли из-за стола. Длинный приблизился к девушке и сразу бесцеремонно начал лапать ее. Его длинные пальцы залебезили по обнаженной спине и животу. Маленький склонился к ее ступням и начал отчаянно обнюхивать их, поднимаясь все выше и выше. В некоторых местах он нюхал пристальнее обычного и аккуратно дотрагивался маленьким влажным язычком до кожи. Наташе казалась эта процедура дурацкой, но отвращения она не вызывала. Скорее, некое странное возбуждение. Нет, не похожее на сумбурное наркотическое или половое. Скорее, оно будило какой-то упрямый щенячий восторг. Подобный испытываешь в детстве, когда мама впервые садит тебя на лошадку в парке. И ты, представлявший это мероприятие как немыслимое счастье всей твоей жизни, вдруг осознаешь, что кайф от всего этого действия еще более безмерен и бесконечен. У тебя щекочет низ живота, и голова начинает кружиться. И ты кричишь в удивительный и бесконечный мир «эхе хей». Прежний мир без этого состояния уже умер для тебя, а новый вот-вот начнет рождаться. И ты вместе с ним, с этой каруселью, с этой раскрашенной в яблоки лошадкой становишься другим человеком. Познавшим еще одну тайну мироздания.

Наташа закатила от удовольствия глаза и начала поскуливать. Длинный тем временем начал осмотр груди и шеи. Он так же аккуратно начал облизывать то слева, то справа, сильно втягивая в себя незримый нектар с ее кожи. Толстячок приблизился к бедрам и, очень быстро обнюхав их, резко вонзил свой короткий нос девушке в промежность. Наташа вскрикнула. Но она по-прежнему продолжала стоять. Длинный аккуратно взял ее на руки и уложил на стол. Глаза у Наташи закрылись. Руки плетьми повисли вдоль тела. Толстяк раздвинул ей ноги и начал нюхать быстрее, чем обычно. Девушка выгнулась в противоположный мостик и закричала. Длинный прижал ее к столу, надавив на грудь и живот своими огромными ручищами.

– Давай, Феликс, поскорее, – дрожащим голосом просипел он, – она сейчас с ума начнет сходить. А оно тебе надо?!

Толстяк выпучил глаза и вынул свой язык, как это делают собаки во время жажды. Вдруг он начал увеличиваться в размерах. Язык Феликса вытянулся и увеличился в объеме. Теперь он скорее напоминал малинового цвета огромный баклажан, торчащий из крошечного рта.

– Давай, родненький, давай уже, – взмолился длинный и еще сильнее прижал Наташу к столешнице. Девушка начала мотать головой из стороны в сторону и стонать.

Феликс набрал в свои маленькие легкие воздуха и быстро занырнул девушке между ног. Наташа снова конвульсивно дернулась и потеряла сознание. Феликс побыл в ней долю секунды и тут же отскочил в сторону. Язык стал принимать прежние очертания.

Губы девушки начали стремительно синеть. Руки задрожали.

– Пошла реакция, – дрожащим голосом прошептал длинный, – работает твой аппарат еще, старый пердун. Во времена нашей с тобой юности ты делал это проворнее. Но и девушки на Лемносе были иные, жопастые.

– А ты еще Одиссея вспомни, – съехидничал Феликс и показал своим маленьким пальчиком на свой глаз, – как он тебе глазик твой отчекрыжил. И не жопастые, а женственные, Циклоп-переросток.

Циклоп поморщился от воспоминаний и аккуратно снял повязку с лица. Вместо второго глаза в мир смотрела пустая глазница. Он тяжело вздохнул и, оттопырив штаны, так же уныло посмотрел себе между ног:

– Есть что вспомнить, – тревожно прошептал он.

– Он ведь тебе тогда только один глаз выколол, что же ты членами кидаться стал, идиота кусок? – Феликса этот расспрос с воспоминаниями порядком развеселил. Он достал длинный мундштук и, вкрутив туда маленькую папироску, закурил прямо в комнате.

– Зол был очень, – как бы виновато процедил себе под нос Циклоп и добавил: – Да и камни на побережье закончились тогда. Вот я хрен себе и оторвал. И кинул его в корабль этого мудака, царя Итаки. Хитрожопого.

– Не хитрожопого, а хитроумного, – Феликс явно ловил кайф от издевательств над коллегой, – но зато дочь какая вышла из пены морской. Девочка что надо! Кстати, что, она еще в образе? Может, хватит Микитку ломать?!

В углу на кресле зашевелилось старое драповое пальто. Старуха в один миг растворилась, и из лохмотьев с кошачьим мехом вдруг вынырнула молодая белокурая длинноволосая дева. На вид ей было около семнадцати лет. Абсолютно обнаженная, она подскочила к Циклопу и, подпрыгнув, поцеловала его в морщинистую щеку:

– Привет, папуля, – пискнула Киприда и присела в книксене перед толстяком.

– А время совсем не меняет тебя, вертихвостка – прошмантовка, – сказал толстяк, выпустив в ее сторону густое облако терпкого табачного дыма, – тебе что Боттичелли позировать, что по Питерским трущобам пенсионерок играть – все одно! Да, и я соглашусь с твоим распрекрасным обезчлененным папкой, ради такой дочери и я бы пепин себе оторвал. И да, действительно, именно жопастые.