Читать книгу Гравюра - Алексей Еремин - Страница 2

Утреннее солнце просветило сон. Под его лучами долго ворочался с боку на бок под пышным одеялом, убранным в хрустящий пододеяльник, пахнущий лежалым бельём и лавандой. Представлял за окном осенний утренник, воображал, как проведёт день в идеальном одиночестве.

Пока умывался, небо затянули тучи. На деревянном крыльце резко дул ледяной ветер и летели навстречу снежинки, такие редкие, что замечаешь каждую.

С тропинки вдоль забора он свернул на улицу с асфальтовым тротуаром, который лежал ниже полотна дороги, как неглубокий окоп.

Шёл вдоль длинного дома; первый этаж кирпичный белёный, побелка источилась и стены розовые. Второй неокрашенный из старого серого бруса, с пятью окнами в белых каменных наличниках. Потянулся низкий заборчик из ржавой металлической сетки, разделенной ржавыми металлическими стойками, за которым голые мокрые яблони, на голой чёрной земле, словно несколько сгорбленных старух в лохмотьях. В глубине одноэтажный домик из напитанного серой влагой белого кирпича под двускатной крышей, с дверью из металлического листа между двумя окнами с желтыми занавесками в голубых незабудках. Стеной встала сплошная ограда из мокрых до черноты, словно гнилью покрытых, некрашеных досок и оборвалась.

На перекрёстке захватило взгляд голубое двухэтажное здание с высокой мягкой кровлей черепичного цвета, по краям которой плотными грибами выросли две краснокирпичных круглых башенки с зубцами. Между башенками как в манерном менуэте танцевали причудливо изогнутые кованные буквы «Кафе Провинцiя». Вдоль пластиковых арочных окон второго этажа тянулся балкон, как паутиной наискось густо перекрещенный чугунными нитями. Под балконом высокая стеклянная дверь, которую как пёс сторожила, задрав круглое жерло, медного блеска мортирка на деревянном лафете и лапах-барабанчиках крохотных колёс.

За стойкой черного дерева, вправо и влево продлённой подсвеченными стеклянными ларями, наполненными выпечкой и сладостями, на фоне тёмной стены, поблескивающей боками бутылок, в колонне света стояла женщина. Он заказал кофе, меренги и сел к окну, отметив про себя, как стыдно волновался каждый раз, когда отвечая на вопросы, она смотрела прямо в глаза. За окном снег густо полетел, задымил вымощенную квадратными плитами пустую стоянку и высокий тёмно-красный рифлёный забор за ней и тусклый скат оцинкованной кровли. Трио из контрабаса фортепьяно и гитары негромко звучало из динамиков, умело извлекая из мелодии то светлую печаль, то грусть, то иронию. Он медленно пил кофе, кусал меренги, казалось, с хрустом на весь зал крошащиеся на зубах.

Они были вдвоём, и как только он поднимал от стола голову, она смотрела на него, словно чего-то ждала. Наверное заказа или счёта, но ему казалось, она хотела, чтобы он заговорил. Неожиданно она вышла из-за стойки. Её еле слышным шагам, как редким ударам струны контрабаса, лихорадочным перебором клавиш фортепьяно отзывалось его сердце. Она спросила, может ли взять блюдце из-под пирожного, поинтересовалась, желает ли он ещё что-нибудь, и, как ему показалось (или мечталось), задержалась на лишнюю пару секунд.

Он не нашёлся, что сказать, остался неподвижно сидеть на стуле, подставив кулаки под подбородок, и то смотрел в окно, где выглянуло солнце и искрило на густой чешуе капель, то в освещённый дверной проём за стойкой, откуда раздавался её мягкий грудной голос, которым она перечисляла кому-то меню юбилейного банкета, то подглядывал осторожно, как склонив голову, так что её волосы свешивались над стойкой, она ловко набивала на калькуляторе цифры, а после записывала в тетради.

Он встал, сиплым от молчания голосом поблагодарил и торопливо вышел.

На улице в спину летел сильный ветер. Ему вспомнилось, с неудобным чувством вины и слабости, как она порывисто вышла из-за стойки в зал, неестественно бодро и громко попрощалась.

Между колеями, как полиэтиленом затянутыми зеленым тонким льдом, остров жухлой травы. В седую от инея траву крутобокими ладьями погрузилась пара белых голубей. Он шагнул к дощатому забору тёмному от влаги, на котором театральной маской греческой трагедии отпечатался иней. Но голуби не усидели, – первые резкие хлопки после опустившегося на сцену занавеса, еще не собравшиеся в грохот оваций, прогремели в тишине.

Птицы кружили в низком осеннем небе. На подбородок и шею, до того надёжно упрятанные в бастионе шарфа, налетел пронзительный ветер, который выдувал тепло стремительно, будто кавалерия, прорвавшаяся через проломленные ворота, выметала разбегавшийся гарнизон.

Проезжая часть упёрлась в одноэтажную ярко-голубую избушку толстых брёвен в три окна, убранных в резные наличники, как пышные барочные рамы. Над двухскатной крышей избы тонкой сигареткой стояла металлическая труба с обкуренной верхушкой, откуда густо валил чёрный дым, стелился по ветру и метался из стороны в сторону, как рыбёшка на мелководье от жадных рук.

Холодный воздух как духи пропитал вкусный дымный аромат. Захрустели рассыпающиеся поленья и ровно загудел огонь в печи. Он потянул на себя чугунную заслонку с барельефом двуглавого орла и увидел древний город в рождественских огнях, словно в иллюминации переливающийся голубыми оттенками пламени.

Свернул в узкий грязный проход между заборами, где вдвоём разойтись только боком, и уткнулся в поросший травой вал, вверх по которому косым шрамом уходила вытоптанная тропа, чётким пробором в свалявшихся давно не мытых волосах.

Поднимаясь, он наступил на пластиковый стакан, который резко и слишком громко захрустел под подошвой, как хлопали в тишине крылья голубей. Вал не был высок, но он сбил дыхание, и, взобравшись на вершину, остановился, глубоко дыша, чувствуя, как прокатываются по горлу глотки плотного холодного воздуха. По гребню вала между миражом стен, возведённого двумя рядами тополей, шла дорожка. Вал расходился, а после соединялся в корпус судна. Во впадине, как двигатель на нижнем деке, прямо перед его лицом громоздился старый собор с высокой колокольней. Плоская боковая стена серой штукатурки, как с открытыми ликами иконными, в пятнах крупных кирпичей старинной кладки, аскетическую подлинность которых не воссоздаст никакая реставрация, несла скат крыши, а выше одинокая глава под зелёным куполом с крестом.

Справа, за деревьями, в дальнем углу кремля светилось костром в прозрачном осеннем лесу двухэтажное классическое здание, разделенное ровно посередине квадратным подъездом, поддержанным, как толпой просителей белыми коринфскими колоннами. Ярко-жёлтое, как свежая дыня здание, его белоснежные колонны, как чисто вымытые обнаженные тела, будто новая игрушка, забытая на старой садовой скамье, поросшей корой лишайника.

Он пошёл по асфальтовой дорожке, неровной и растрескавшейся, как короста засохшей крови на свежей ране, с выпирающими трубчатыми костями мокрых корней, и впереди за толстыми стволами увидел со спины чугунного гусара широко расставившего ноги в коротких сапогах, взмахнувшего саблей над кивером с высоким султаном. С левого плеча свисал ментик с пышным воротом, а чугунные шнуры, парно изогнутые латинской S, удержали у колена подлетевшую ташку. Гусар стоял на белом камне, как капот лимузина выпирающем из склона вала. Дальше вал обрывался пустотой исчезнувшей проездной башни, а после поднимался и возвращался аллей к нарядному классическому зданию в глубине кремля. С высоты он видел крыши городских усадеб, уходящие вниз в долину реки, и другой берег, застроенный домиками и крупной белой церковью посредине, которая притягивала взгляд, который от неё уходил в тёмный хвойный лес и выше в тучное небо.

Вечером чёрный, будто сгоревший и залитый дождями город, засветился белым снегом.

Комната, обитая жёлтой строганой доской, остыла. Лицо мёрзло, а телу под толстым ватным покровом, словно в старом и тяжёлом тулупе, тепло. В мантии одеяла он прошагал по холодным крашеным синим доскам к окну. Со второго этажа увидел, как тонет в шторме сугробов соседский красного кирпича особняк. Правее, за яблонями сада, ставшими за снегопад соцветиями цветной капусты, маяком над морем красная кирпичная труба котельной. Через искорки, намёрзшие на внешнем стекле, он долго смотрел на плотный ствол пара из трубы, который яростно клубился в голубом небе вдохновенной и энергичной джазовой импровизацией, ширился, как летящая по ветру свадебная фата, и таял.

Он стоял и смотрел, как пар поднимался и улетал, снова и снова, снова и снова. Он чувствовал какой-то смысл в этом повторяющемся рождении, избыточной энергии и растворении без следа, хотел его осознать, но только как зачарованный смотрел и смотрел, снова и снова, снова и снова.

Снегопад. Тупик в сугробах, по нему идёт глубокая узкая тропа. Расходясь со встречным, он шагает одной ногой в глубокий снег. И от того, как предупредительно уступает тебе дорогу встречный, оттягивая за руку назад пухлого от синего комбинезона малыша, спешащего с пластмассовой лопаткой в руке, от того, как трудно шагать, увязая одной ногой в снегу, от того, как тяжело месить снег высокими валенками, будто домохозяйка месит вязкое тесто руками, от того, как голени свободно болтаются в широких и колючих раструбах голенищ, от того, как когда он поднял лицо, на кожу сели крупные холодные снежинки, а он не различил облака и только ясно видел, что в тот день не снег падал, а в полном безветрии само небо оседало густыми крупными хлопьями, – радостно.

Раскрыл толстую, как в куртке пуховой, дверь лавки, обтянутую бурым дерматином, иссечённым стрелами решительных ударов полководца на карте, сдвигая на себя наметенный снег, ширя радиус чистой поверхности каменной плиты крыльца, где в выбоинах, как молочная пенка в чашке латте, лежали пушистые снежинки, сошёл как со ступени на дощатый деревянный пол, под звяканье колокольчика, не звонкое, а равнодушное, как тусклый взгляд пропойцы.

За длинным прилавком белая стена в просторных полках, заставленных донжонами консервов, окольцованных, как пизанская башня арочными галереями, контрастными поясами этикеток, длинной шеренгой стеклянных банок, строем старослужащих пузатых солдат в парадных мундирах солёных помидор, зелёных огурцов или расшитых разноцветными шнурами салатного ассорти. На полках ниже, как мусор в целлофановых мешках просторно валяется на стихийной помойке, лежали в ярких пакетах крупы и макароны. Из пустого угла с закрытой дверью в подсобные помещения встала продавщица в сером и мятом, как лежалая простыня халате, с худым лицом не молодым и не старым, ожидающим остаться в одиночестве. Сколько он не приходил в эту лавку, эта женщина смотрела на него однообразно, будто он топтал цветы перед её крыльцом, а она терпела.