Читать книгу Тэмуджин. Книга 4 - Алексей Гатапов - Страница 3

К середине месяца улари[1], за два дня до полнолуния, наконец, Тэмуджин и Джамуха подошли к Керулену с западной стороны – к тому самому броду, к которому месяц назад, в начале похода, подошло войско хана Тогорила.

День был по-летнему теплый, ясный. Отчаянно трещали кузнечики; потревоженные лошадиным топотом, они лихорадочным роем скакали в траве. Высоко в воздухе летали стрекозы, поблескивая на солнце прозрачными крыльями. Некоторые спускались на гривы и крупы лошадей, на покачивающиеся древки копий и мирно подремывали, опустив крылья.

Навстречу идущему войску ласково поддувал ветерок, и с ним уже чувствовался тонкий, дымный запах родных куреней.

Тэмуджин вместе с Бортэ, в окружении братьев и нукеров выехал на высокий увал и издали увидел одинокую кривую сосну на том берегу реки, у которого он месяц назад стоял в ожидании хана. Рядом с сосной желтел склон холма, с верхушки которого он в те дни до слез в глазах всматривался сюда, в эти увалы, по которым сейчас шло их победное войско.

Отсюда тот холм казался маленьким бугорком, скромно прилегавшим к дальним высоким сопкам. Тэмуджину вдруг ярко вспомнилось, как он мучился в ожидании хана Тогорила, сидя под его склоном. Словно наяву послышался – вспомнился крик Хасара, первым увидевшего ханское войско; вспомнилось, как самого его от макушки до пяток обожгла пронзительная радость, как он разом освободился от изнуряющей тяжести ожидания…

Вспоминая пережитое, он вдруг с изумлением подумал о неразгаданной тайне времени, о стоящей перед всеми каждый миг неведомой черте, за которой ничто до поры не может быть узнано.

«Странно все это, непонятно… – Охваченный новой для себя мыслью, он задумался. – Тогда я и знать не мог, что пройдет какое-то время, и по этим сопкам я буду возвращаться с победой, что Бортэ будет со мной… Мучился, изнывал от горя и страха, а теперь свершилось все, и все стало ясно, и легко на душе… Каким-то неведомым, своим путем идет время, расставляет все по местам, а у нас, у людей, впереди будто туман, нам не разглядеть ничего. Только шаманы могут увидеть, да и то они часто ошибаются, их обманывают враждебные духи… – Тут он вспомнил давнее, заветное: – А ведь старый шаман мне сказал, что откроется мое третье око, и я тоже смогу видеть будущее, как же это произойдет?..»

Задумавшись, он некоторое время неподвижно сутулился в седле, но потом, отбросив нахлынувшие мысли, обнял ехавшую рядом Бортэ за плечи, сказал:

– Вон у того одинокого дерева я четыре дня прождал хана с его войском. Оттуда мы и двинулись в поход.

– Правда? – Она тепло прижалась к нему мягким плечом, прищурила глаза, глядя вдаль, на пролегшее широкой дугой русло реки, отмеченное кое-где красноватым пушком тальника. – А я в это время ждала тебя там, гадала, скоро ли придешь… Чудно все это, ты был здесь, а я там, и мы ничего не могли узнать друг о друге…

– Вот и я подумал о том же. Нам, смертным, не дано знать того, что впереди.

– А хорошо бы знать, что будет завтра, ведь правда? Можно было бы приготовиться ко всему, уйти от опасности.

Тэмуджин пристально посмотрел на нее сбоку.

– Этого нам не дано.

– Но ведь страшно так жить: снова могут напасть, убить или в плен увести.

Тэмуджин досадливо вздохнул, нахмурился.

– Не думай об этом. Теперь мы сильны и никто на нас не нападет.

– Хорошо бы… Хочу забыть обо всем.

– Все забудется, когда пройдет время, сама увидишь.

– Поскорее бы добраться до дома, отдохнуть в юрте. Ведь уже скоро?

– Немного осталось. Потерпи.

Пережитое тяжело сказалось на девичьей, еще не окрепшей душе Бортэ и она сильно изменилась за время плена. Стала она неузнаваемо печальной, молчаливой, словно постарела лет на десять или давила ее душу какая-то внутренняя болезнь. Часто она уходила в свои затаенные мысли, при этом как-то странно застывала невидящим взглядом, не слышала его оклика, и тогда он чувствовал, что душой она далека от него, будто все еще оставалась где-то там, в прошлом, так и не освободившись от плена. Голос ее, прежде ясный, звонкий, теперь звучал приглушенно, неуверенно. В погрустневших глазах неуловимо чернел страх.

Тэмуджин тяжело переносил это, порой испытывал жгучее отчаяние, видя, что она уходит куда-то далеко от него и мучается там в одиночестве. Болел за нее душой, однако, не умея ничем помочь ей, помалкивал, чувствуя, что слова утешения, ласки или напускной веселости для нее будут бесполезны.

«Что случилось, того, видно, нельзя изменить», – думал он и надеялся лишь на то, что время понемногу залечит ее внутреннюю рану.

Он заметил, что Бортэ стала бояться людского шума: она невольно вздрагивала, когда поблизости внезапно раздавались громкие мужские голоса, крики или ругань, или когда вдруг взрывались хохотом проезжающие мимо воины. Всю дорогу, оберегая ее, Тэмуджин держался вместе с ней подальше от многолюдных толп. Отдалившись от всех, они ехали далеко в стороне от воинской колонны или, вырвавшись вперед, стремглав рысили навстречу свежему, облегчающему душу степному ветру. На ночных стоянках Боорчи и Джэлмэ неизменно обходили ближние костры и предупреждали молодых воинов, чтобы они сбавляли свои голоса.

Тэмуджин оторвался от своих мыслей и оглянулся – сзади послышался знакомый дробный топот копыт по сухой земле. Мимо приободрившейся, прибавившей шагу сотенной колонны стремительной рысью догонял их Джамуха.

Ехал он на молодом, полудиком жеребце ярко-рыжей масти, прежде принадлежавшем меркитскому вождю Дайр-Усуну. Джамуха еще в начале обратного пути заметил его в одном из табунов своей добычи, расспросил у пленных, чей это конь, и, тут же взяв волосяной аркан, поймал и объездил его.

Приучив его к седлу, он всю дорогу гарцевал на нем, не сменяя, без устали скакал из конца в конец своих тысячных колонн. Жеребец, к несказанному удивлению окружающих, не показывал даже признаков устали от долгой скачки. Проскакав весь день, к вечеру даже не запотевал и бежал с такой же неудержимой яростной прытью, что и утром. Подняв оскаленную морду к небу и закусив удила, он несся какой-то остервенелой размашистой рысью, далеко вперед выбрасывая сухие, жилистые ноги с маленькими, с небольшой кулак, копытами, и видно было, что может так проскакать еще очень долго.

За много дней пути жеребец привык к своему седоку, почти перестал уросить и слушался поводьев, однако по-прежнему чурался других людей. Когда кто-то подъезжал слишком близко, он начинал беспокойно перебирать ногами, бил копытами, по-волчьи оскалив зубы, зло ворочая красными глазами. Казалось, вот-вот он бросится, чтобы сбить с ног и затоптать насмерть.

Всем было видно, как Джамуха полюбил своего нового коня: всю дорогу он сам седлал его и расседлывал, старательно прилаживая потник и седло, трепал ему гриву, улыбался, как родному, шептал ему какие-то ласковые слова. Тэмуджин наблюдал за ним со стороны и про себя удивлялся тому, как взрослый человек может так сильно привязаться к животному.

С веселой, белозубой улыбкой, прижившейся на его лице в эти дни, после победы над меркитами, Джамуха стремительно приблизился к ним и с заметным усилием придержал жеребца, сваливаясь всем телом назад. Остановив коня в нескольких шагах от Тэмуджина, струнами натягивая поводья, он радостно заговорил:

– Вот и добрались мы до своих долин. Сколько скота и пленных мы пригнали! Теперь увидишь, как нам все позавидуют.

Тэмуджин, скрывая недовольство (беспокоясь за Бортэ, как бы ее не напугал дикий жеребец анды), сказал лишь:

– Да уж, немало…

За время похода, начиная еще с нечаянного столкновения их войск при встрече в верховье Онона, когда стрелки Джамухи убили двоих его воинов, Тэмуджин то и дело замечал с его стороны неосторожные, необдуманные выходки. Тот часто вел себя как избалованный ребенок, но Тэмуджин при этом помалкивал. Он еще по детским годам знал, что анда обидчив не в меру и если по каждому случаю раздражаться и указывать ему, это приведет к ссоре между ними – за дни похода он еще заметил, что тот не любит признавать за собой вину и тяготится даже упреками хана Тогорила. Вот и теперь Тэмуджин промолчал, когда анда на своем диком жеребце неосторожно приблизился к Бортэ, и та испуганно отстранилась, тронув свою кобылу в сторону.

Прикрываясь рукой от солнца, с довольной улыбкой на тонких и влажных губах Джамуха оглянулся назад, долгим взглядом провел по окрестным холмам. По ним, поднимая на сухих, желтоватых склонах коричневый дым пыли, волнами перекатывались гонимые всадниками тысячные стада и табуны. От них по земле доносился тяжелый, отчетливо слышимый гул. Далеко позади под присмотром отдельных сотен устало брели по траве густые пешие толпы – пленные меркиты.

Оглядев добычу, Джамуха выпрямился в седле, кивнул головой вперед, на то место, которое недавно разглядывал Тэмуджин.

– Ну что, анда, как и договорились, встанем здесь одним куренем?

Во время прощального пира, который задал хан Тогорил на берегу Тулы, перед расставанием с ними, Тэмуджин рассказывал Джамухе о том, как перед походом он здесь, у одинокой сосны, ждал хана, изнывая от тревоги и неизвестности. Тогда анда и предложил в память об этом по возвращении встать на том самом месте общим куренем. Тэмуджин не возражал.

Тэмуджин подумал и, осторожно подбирая слова, чтобы не обидеть норовистого друга, сказал:

– Я помню наш уговор, Джамуха-анда, но ведь это было на пиру, в пылу веселья. А сейчас ты еще раз подумай, будет ли тебе удобно стоять тут вместе со мной. У тебя ведь большой улус…

– А чего мне еще раздумывать! – вскинулся тот. – Дали слово друг другу, так нечего изменять. Да и так если посмотреть: вместе мы какая сила! Кто на нас полезет, когда мы будем неразлучны?.. Отсюда и к хану поближе, если что, безопаснее…

– Ну, тогда и говорить не о чем! – облегченно улыбнулся Тэмуджин. – Встанем одним куренем. А места здесь и вправду хорошие.

– Лучших и искать не надо, – подхватил Джамуха. – Ты посмотри, какие тут пастбища! И в стороне от других… Лежали эти земли без пользы неведомо с каких времен, значит, и хозяев нет, никто нам мешать не будет. А травы почти по пояс. – Помолчав, он пристальным, хозяйским взором огляделся вокруг. – Пастбища мы с тобой уж как-нибудь поделим. Я думаю, до зимы лучше продержаться на северной стороне, а южную оставить на зиму. Ты как считаешь? Здесь и снега будет поменьше, сдувается ветром, будет корм скоту… Смотри, вот как мы можем разделиться: туда, в западную сторону, твои земли, а на восток – мои.

– Можно и так… А как же твои дядья?

– Они останутся на месте. – Он пренебрежительно махнул рукой. – Еще рады будут, что я им те земли освобождаю. А если понадобятся, позову их… Прискачут, никуда не денутся. Теперь-то уж, после такой нашей победы, они не посмеют меня ослушаться, пригнут свои черные головы… А ты-то своих будешь звать?

Тэмуджин по дороге из похода не раз думал о своих сородичах, мечтая в будущем заново объединить киятский род. Рассчитывал, что помирится с Унгуром и Сача Беки, возлагая надежду на посредничество Кокэчу, их общего друга детства. Представлял, как они заживут общим куренем, весело и беспечно, как прежде. Однако, как ни размышлял он над тем, как приступить к этому делу, никак не мог найти нужного решения: препятствием всему были сложившиеся за эти годы непростые отношения с дядьями. Наотрез отказавшись идти к ним два года назад, когда еще живой дядя Хутугта с Даритаем приезжали к нему в стойбище в горах и приглашали его к себе, теперь он не был уверен, что те сейчас захотят объединяться с ним. Ему казалось, что тот его отказ стал немалым оскорблением для дядей, да и сейчас, будучи младше их по возрасту, но имея в своих руках огромную силу, он не считал приличным призывать их к своему улусу. «Подумают, что как получил отцовское войско, усилился, так захотел взять их под свою власть…» – неопределенно размышлял он, но так и не решил, как с этим быть.

– Не знаю, как они теперь относятся ко мне, – честно признался он. – Ты ведь знаешь, как я с ними расстался. Но пока у меня и других забот хватит.

– Да уж, пожалуй, теперь тебе не до них будет. Войска надо расставить, табуны разместить, семью устроить.

– Дел будет много, – согласился Тэмуджин, отрешенно вглядевшись вперед, вдаль, будто там, под ровным рядом кучевых облаков, нависших над восточным горизонтом, он пытался разглядеть будущее.

Поблизости от них с шумным гомоном проходила сотня всадников, поспешая вперед. Тэмуджина отвлекли от мыслей голоса воинов. Он слышал, как в ближнем ряду молодой воин, по виду почти его ровесник, с недоумением допытывался у пожилого, седоусого десятника:

– Скажите, дядя Халта, как это можно понять: вышли мы в поход на север, а обратно возвращаемся с западной стороны.

– Э-э, да ты еще мало ездил по земле, – насмешливо улыбнулся тот и указал плеткой на темнеющие вдали горные хребты. – Видишь эти Хэнтэйские горы? Мы пересекли их поперек, затем обогнули их с запада и потому идем с этой стороны.

– Правда? – изумленно переспрашивал молодой. – А я и не знал, что их можно вокруг обойти, думал, что у них нет никакого края.

– Всему на земле есть свой край, – наставительно говорил старый воин. – Даже самые дальние земли можно обойти вокруг.

Помолчав, парень опять заговорил:

– А на востоке, говорят, есть страна Хара-Хонин и живут там многоголовые чудовища. До них тоже можно добраться?

– Если они живут на земле, а не на небе, значит, можно добраться. Только не во всякое место нужно ездить.

– А почему?

– Потому что есть нечистые земли.

– А какие это, нечистые земли?

– Давным-давно, когда я еще молодой был, слышал от стариков, что попадешь в какую-нибудь страну и заболеешь неизвестной болезнью…

Тот продолжал говорить что-то еще, но сотня по чьей-то команде взяла левее, тронула рысью, и Тэмуджин не дослушал поучений старого десятника.

С полудня, когда к берегу подогнали первые меркитские табуны, началась переправа. По реке, по длинной ровной косе с низкими берегами разнесся оглушительный гул. Мык коров и быков, конское ржание сквозь непрестанный плеск воды, чавканье копыт в прибрежной грязи, многотысячный топот переполняли окрестности. К берегу подходили все новые стада, а левее их устало брели толпы пленных. Сквозь гул слышались веселые окрики молодых воинов, радующихся концу трудного похода, тому, что скоро они окажутся в родных куренях.

Пленные – в большинстве женщины, подростки и малые дети – обессиленные дальней дорогой, с черными от зноя и пыли лицами, с потрескавшимися губами, еле шли, однако, увидев воду, из последних сил убыстряли шаги, с загоревшимися глазами глядя вперед, спешили утолить многодневную жажду. Их переправляли выше того места, где проходил скот.

Первыми, опережая остальных, подошли к воде меркитские подростки. Они на ходу скидывали с себя одежду, забредали в воду и ныряли с головой, надолго исчезая в темной прохладной глубине. Вынырнув, шумно отфыркивались, глубоко дыша, и невольно на лицах их проступали светлые, по-детски счастливые улыбки. Некоторые из женщин, у которых, видимо, были нечистые дни, не смея подходить к реке, поодаль садились на землю и ждали, когда им принесут напиться.

Огромная толпа пленных, на половину перестрела облепив берег, на четвереньках прильнув к воде, жадно пила, как стадо животных. Женщины умывали грязные, потные лица малым детям. Караульные воины, с брезгливой жалостью глядя на них, терпеливо ждали на берегу.

Вслед за добычей с далеких западных холмов тонкими нитями тянулись тысячные походные колонны. Издали казались они огромными змеиными стаями, сползающими по склонам в низину.

Тэмуджин, в окружении братьев и нукеров подъехав к берегу выше по течению, с обрывистого бугра долго смотрел на переправу. Он видел, как молодые воины первой сотни, с криками приблизившись к реке, на рысях заезжали в воду, брызгались, пили, склоняясь с седел, черпая ладонями. Юноша на соловом коне, забредя по самую шею коню, сидя в седле почти по пояс в воде, сквозь гомон и плеск кричал что-то своим, стоявшим на мели, призывно махал им и счастливо смеялся, блестя на солнце ровным рядом белых зубов.

Перейдя реку, стада и табуны расходились по разным сторонам, разбредались по широкой пойме и под охраной молодых воинов, тут же назначаемых в табунщики, оставались пастись. Больше шестидесяти тысяч разномастных лошадей и коров муравьиными полчищами покрыли все пространство за рекой, расползаясь все дальше, подбираясь к дальним холмам, исчезая за увалами.

* * *

Оказалось, что мать Оэлун, когда Мэнлиг приехал к ней и сообщил радостную весть, решила больше не оставаться в горах. Быстро собравшись – благо, что домашнего скарба после меркитского грабежа почти не осталось, – она бросила сложенные из жердей и корья временные жилища на лесной поляне и переселилась в стойбище Мэнлига, стоявшее ниже по Керулену. Мэнлиг освободил для нее лучшую свою юрту, и она, поселившись в ней с младшими детьми, с нетерпением дожидалась возвращения войска из похода.

Мэнлиг на том самом бугре, где перед походом ждали Тогорила, поставил дозор, протянув от него по верхушкам сопок к своему стойбищу цепь сигнальщиков, которые должны были подать знак, зажигая костры. Когда за рекой, на западном горизонте показалась темная пыль, поднятая идущими с той стороны войсками и гонимыми меркитскими табунами, почти сразу же в стойбище Мэнлига узнали о возвращении Тэмуджина.

Встреча произошла на берегу, на том самом месте – у одинокой сосны под высоким бугром. Солнце склонялось на западную сторону. Войска, переправившись через реку, уже расходились по своим куреням. Отряды Джамухи, рассыпавшись сотнями, еще виднелись под яркими лучами солнца, удаляясь вдоль прибрежных тальников, а тысячи Тэмуджина уже скрылись за ближними северо-восточными увалами.

В низине у брода оставались несколько сотен человек. Здесь, на том самом месте, откуда начинался их кровавый поход на меркитов, и решено было справить победный пир. Тысячники и старейшие, заслуженные сотники вместе с именитыми мэргэнами и багатурами готовились отпраздновать свою великую удачу в походе. Расседлав лошадей и отпустив их попастись, они кучками посиживали на теплом берегу. Развалившись на мягкой траве, умиротворенно подставляя темные лица ласковому предвечернему солнышку, они лениво переговаривались, отдыхая с дороги. За вином и снедью уже были посланы люди, а мяса вдоволь паслось вокруг – в пригнанных из похода меркитских табунах.

Отдалившись от берега шагов на сто, толпилось около десятка мужчин помоложе – пятнадцати-семнадцатилетние воины. Сбросив доспехи и шлемы, засучив рукава, они наскоро зарезали трех кобылиц и разделывали туши по костям.

В сторонке суетились рабы из пленных. С испуганными лицами они бегом носили из степи топливо, кучками складывали вокруг костров, бурдюками таскали из реки воду. Воины, охранявшие их, со свистом помахивали кнутами, заставляя их шарахаться от испуга, подгоняли отстающих. Попавшие в неволю меркиты, еще не свыкшись со своим новым положением, затравленно озирались, тряслись, словно впервые выловленные из табуна лошади.

Один из пленных, юноша лет тринадцати, отказался прислуживать. Он сел на землю и не шевелился, уперев злой взгляд в землю, не отвечая на окрики и угрозы охранников. Ему связали руки и кнутами погнали прочь.

– Ничего, походит в канге, присмиреет, – усмехнулся старый десятник, негодующе глядя ему вслед. – Смотрите-ка, гордость перед нами вздумал показывать…

Молодые, красивые женщины-меркитки, отобранные для победного пира, мелькали у костров. Некоторые из них помогали в приготовлении еды, чистили и промывали кишки, наполняли их кровью и жиром, другие наливали воду в котлы, подбрасывали топлива в огонь. Остальные посиживали в сторонке, напряженно потупившись, ожидая приказаний. На них отовсюду с жадными взорами посматривали воины.

Тэмуджин, пользуясь затишьем, собрал в сторонке своих тысячников. Сойдясь толпой, они озирали местность и совещались о том, как расположить свой улус на новом месте. Подсчитывали, какие урочища войдут в их владение, намечали места, где расставить войсковые курени, дозоры и караулы, с какой стороны нужно будет прикрыться, куда и сколько выделить людей.

В это время к Тэмуджину сзади подошел Боорчи. Склонившись к плечу, он негромко сообщил:

– Мать Оэлун едет.

Тэмуджин оглянулся. От северных сопок по ровной низине, покрытой густыми волнами белесого ковыля, стремительной рысью приближалась небольшая кучка всадников.

Оставив тысячников, Тэмуджин прошел к возвышенному месту, всмотрелся. Впереди на своей старой белой кобыле восседала мать, по обеим сторонам ее рысили Мэнлиг и Кокэчу, за ними, в пестрой толпе – Тэмугэ с Хачиуном и остальные шестеро сыновей Мэнлига.

Приблизившись к рассеянной толпе, Оэлун придержала кобылу, переводя ее на шаг, проехала между расступившимися перед ней воинами. Сопровождавшие ее Мэнлиг с сыновьями остановили лошадей и встали, пережидая, когда поздороваются мать с сыном. От них отделились Хачиун и Тэмугэ…

Оэлун с каменным лицом, не глядя на склонившихся в поклоне людей, проехала вперед и сошла с лошади. Отдав поводья кому-то из подскочивших воинов, она оправила на себе старый засаленный халат, в котором осталась после меркитского грабежа, поправила на голове дожелта выгоревшую на солнце войлочную шапку и, удерживая перед многими людьми строгий вид, подошла к Тэмуджину.

– Ну, здравствуй, сын мой, – дрожащим голосом произнесла она, обеими руками взяла его склоненную голову и поцеловала в макушку. – Все ли у тебя благополучно?

– Слава западным богам, все хорошо.

– А где же моя невестка? – укрепившись голосом, она оторвалась от него, нашла взглядом Бортэ, стоявшую поодаль, рядом с Бэлгутэем и Хасаром. – Подойди же ко мне, дочь моя…

Бортэ шагнула к ней и, приблизившись, не выдержала: горестно скривив лицо, ткнулась ей в плечо, разрыдалась.

– А ну, не плачь! – строго одернула Оэлун, отодвигая ее, и негромко добавила: – Что бы ни случилось, плакать не нужно.

Та тут же примолкла, виновато улыбнулась, вытерев слезы, дрожащим голосом спросила:

– Как вы поживаете, мать?

– Боги присматривают за нами. – Она внимательно оглядела ее и перевела взгляд на Хасара с Бэлгутэем: – Ну, а вы как, хорошо вели себя в походе, слушались брата?

– Слушались, мать Оэлун, – улыбнулся Бэлгутэй. – Разве нашего брата можно ослушаться?

Хасар лишь хмуро улыбался, исподлобья глядя на нее.

Тэмуджин по очереди обнял младших и обратился к матери:

– Мы привезли все наши юрты, имущество, что нашлось, все там, на вьюках… Вы устраивайтесь, Хасар с Бэлгутэем покажут все.

Он с внутренним облегчением проводил взглядом отходивших гурьбой своих домочадцев и пошел поздороваться с Мэнлигом и Кокэчу.

Тэмуджин на всем пути из похода, подолгу обдумывая свое новое положение, свои отношения с людьми, немало думал и о Кокэчу. И если до этого испытывал к нему какую-то неприязнь, недоверие: любит поучать, важничать, а как наступит трудная пора, так его и не увидишь (а при воспоминании о том, как они со своим отцом Мэнлигом пытались его подчинить своей воле, ставили ему условия, он ощущал враждебное чувство к нему), – то теперь, когда нужда была позади и он не зависел от них, по-новому стал смотреть на молодого шамана.

«Умный, хитрый, но ведь не подлый, – подумывал он теперь. – Он сам себе хозяин и мне ничего не должен. Когда мне изменили самые близкие родичи, из всех соплеменников только он и его отец помогали мне, поддерживали словом и делом, не давали сломиться…»

Помощь их Тэмуджин ценил высоко и считал, что без них он не смог бы выжить. А то, что Мэнлиг в последнее время (после приезда Тогорил-хана весной) смирился перед ним, полностью изменив свое поведение, и в минувшем походе оказался незаменимым нукером, сильно потеплило отношение Тэмуджина к их семейству.

«Кокэчу никогда не был мне врагом, ничего плохого мне не сделал, – окончательно решил он. – Он сильный человек, я же тогда был слаб, потому он и требовал от меня подчинения. Сильный подчиняет слабого, это всем известный закон, и он не виноват ни в чем. Но теперь я и сам силен, и он должен признать это».

Те стояли шагах в тридцати от него, о чем-то тихо переговаривались. Мэнлиг стоял с беспечным видом, заложив руки за спину, но на лице своем он все же не мог скрыть беспокойного напряжения. Под вислыми, выгоревшими на солнце усами пошевеливались губы. Было видно, что он за что-то выговаривает сыну, чего-то требует от него. Кокэчу молчал, храня обычное свое равнодушие, и косоватым, цепким взглядом посматривал по сторонам.

«Неужели он не обиделся на то, что я не позвал его в поход? – подумал Тэмуджин, присматриваясь к нему, и решил: – Наверно, все же это его задело, но шаман ведь не покажет обиды».

Он мимолетным кивком поздоровался с Мэнлигом и с приветливой улыбкой подошел к шаману.

– Ну, брат Кокэчу, вот и свершилось то, к чему мы стремились все эти годы. Я очень рад, что все закончилось так удачно.

– Э-э, брат Тэмуджин, ничего у нас еще не закончилось, – прищурил тот глаза в ответной улыбке. – Все только начинается. Хотя и вправду кое-что уже сделано, и народ обратил взоры на тебя. Но ты-то должен знать, что это боги помогли тебе совершить невозможное. Помнишь, как мы ездили к старым шаманам?.. С тех пор мы неотрывно присматриваем за тобой…

– Я это знаю, Кокэчу, и благодарен вам за это. А сейчас я рад, что вновь вижу тебя. Ну, у нас еще будет время поговорить обо всем. Вы сейчас поприветствуйте Джамуху, вон он стоит со своими людьми, а я отпущу своих тысячников и подойду к вам.

Тэмуджин пошел к дожидавшимся в сторонке своим вождям. Слова шамана не понравились ему. «Опять он важничает, выпячивает свои заслуги, – с неприязнью подумал он. – Боги-то мне помогали, а ты, может быть, только теперь примазываешься, когда все уже свершилось? Где ты был, когда я метался, не зная, как найти выход?..»

* * *

Незадолго до заката на берегу, рядом с одинокой сосной, начался пир. Еще днем, после переправы, на старом кострище – на том самом, у которого перед походом несколько дней просидел Тэмуджин со своими тысячниками – возожгли огонь. С берега волами приволокли три высоких валуна, установили походный очаг и поставили на нем захваченный у меркитов огромный, в рост человека, чугунный котел. Везли его на толстых жердях, подвешенных на спины двух верблюдов. Ноша была так тяжела, что верблюдов сменяли до десяти раз в день. Теперь этот котел, полный мяса, уже закипал, и в застоявшемся вечернем воздухе далеко вокруг разносился запах жирного варева, дразня животы собравшихся.

Пожилой воин с подоткнутым подолом халата, стоявший у котла на высоком камне, помешивая в нем длинной оструганной палкой, наконец сообщил, что мясо готово.

К костру подошел Кокэчу в своем рогатом шаманском шлеме, с закрытым бахромой лицом. Ему поднесли на широком берестяном подносе дымящуюся горку лучших кусков мяса. Кокэчу стал голыми руками выбирать горячее, только что из кипящего котла, жирное мясо и подбрасывать его в огонь, призывая хозяев огня, а за ними и западных военных богов: Шаргай-нойона, Гэсэр-хагана, Чингиса Шэрээтэ… После, отойдя в сторону, он обратился к небу на своем непонятном древнем языке, складно выговаривая стихами, затем высоко побросал оставшееся мясо и жир по восьми сторонам и закончил:

– Хура-ай!

– Хура-ай!!! – откликнулись стоявшие вокруг, воздевая руки к небу.

Расходясь, толпа стала рассаживаться в круг. На почетном месте, с северной стороны, усаживались нойоны – Тэмуджин и Джамуха, по левую руку от них сели матери, Оэлун-эхэ и Хуриган-хатун, за ними – Бортэ рядом с женой Джамухи, красивой молодой женщиной с родинкой на левой щеке, с заметно выпирающим под коричневым халатом животом. Ниже за ними вперемешку сели братья и нукеры нойонов, с ними же – младшие сыновья Мэнлига.

Справа рядом с Тэмуджином сидел Кокэчу, за ним Мэнлиг и тысячники с обоих улусов. Ниже, поближе к берегу, в несколько рядов расселись старейшие сотники и именитые багатуры.

Среди воинов слышался сдержанный говор. Польщенные тем, что оказались в кругу избранных, на пиру у нойонов, они в ожидании жирной еды и выпивки радостно посмеивались, шутили между собой.

Первым, ревниво подчеркивая свою близость к нойону, поднял чашу Мэнлиг. Видимо, он уже выпил вместе с тысячниками до начала пира, когда привезли из куреней архи, и сейчас не испытывал недостатка в словах.

– Что мы сейчас празднуем? – важно поглядывая налево и направо, спрашивал он. Зычный его голос далеко разносился вокруг. Сидевшие на дальней стороне воины, примолкнув, вслушивались в его слова. – Мы сейчас празднуем первую победу под знаменами наших молодых нойонов. И не какое-нибудь мелкое дело – мы наголову разгромили наших исконных врагов на севере, так их разгромили, что они еще не скоро поднимутся на ноги, мы же будем благоденствовать, радоваться жизни и растить наше потомство… И это только начало – запомните мои слова! Еще при рождении Тэмуджина предсказано было, что он будет великим воином и властителем, и это уже сейчас сбывается… По всем приметам, боги предназначили ему большие дела. Вспомните все и подумайте хорошенько: прошлой зимой наше племя с головой погрязло во внутренней войне, и никто не знал, как выбраться нам из этого гибельного болота. Ни мы, взрослые мужчины, ни родовые нойоны, ни старейшины, никто не мог придумать, как нам покончить с этой непроходимой бедой. И вдруг нашелся один, кто нашел путь, положил всему этому конец. Кто это был?.. Наш Тэмуджин-нойон. Он призвал на помощь анду своего отца, кереитского хана, и тот пришел, приструнил распоясавшихся безумцев… Он один, в эти свои юные годы, сумел остановить гибельную для нас войну, да при этом еще спас улус своего анды. Это ли не подвиг для любого мужчины?.. А теперь и Джамуха-нойон пришел к нему на помощь, когда к Тэмуджину подошла нужда. Вы только подумайте, какое это великое благо, когда два молодых нойона с чистыми помыслами, с белыми душами, не погрязшие в склоках и дрязгах, имеют такую силу и крепкую дружбу! Да ведь при такой дружбе этих двух могучих нойонов больше не может быть никакой смуты в нашем племени. Отныне ни борджигины, ни керуленские вожди не посмеют нарушать покой соплеменников, потому что теперь все будут оглядываться на них, а они не позволят им распоясаться. А мы будем жить и благоденствовать, множить свои стада и потомство… Крепко подумайте все над этим!

– Хура-ай!! – восторженно закричали воины при последних его словах. – Слава нашим нойонам!

– Слава Тэмуджину!

– Слава Джамухе!

Переждав крики, Мэнлиг еще долго говорил, вспоминал покойного Есугея, отмечая лучшие его достоинства, затем вновь возвращался к Тэмуджину, перечислял его подвиги. Он подробно рассказывал внимательно слушавшим воинам о том, как их нойон умело пережил нужду и одиночество, пройдя через все опасности, как мужественно перенес плен у тайчиутов и хитро сбежал от них, как смело отправился за своей невестой и вынудил хонгиратского нойона отдать свою дочь и как, наконец, когда на него напали меркиты, собрал огромное войско и отомстил им…

– Это вам не какой-нибудь простой человек! – кричал он, оглядывая круг. – Ясно видно, что ему помогают духи двадцати трех поколений предков. А были среди тех и великие ханы, и великие шаманы. Вот откуда в нем сила, все удачи и победы. С таким нойоном мы никогда не пропадем!

Под восторженные крики присутствующих он выпил свою чашу и сел. И тут же, выждав, когда выпьют все, с ответным словом встал Тэмуджин.

Скрывая волнение перед взорами сотен людей, он украдкой перевел дух. Толпа, смолкнув, ждала.

– Я благодарю брата Мэнлига за доброе слово обо мне и о моем отце, – начал он. – Но пусть всем будет известно, что на самом деле это он, брат Мэнлиг, не дал нашей семье погибнуть в самую трудную пору. Он и его сын Кокэчу, мой друг, когда мы остались одни и за нами охотился тайчиутский Таргудай, приезжали проведывать нас, пригоняли нам скот и лошадей. Так они спасли нас от голода.

По рядам сотников прошел изумленный гул: многие впервые узнавали об этом. Вытягивая шеи, они внимательно смотрели в сторону шамана и его отца.

– Если бы не эти двое, мы бы погибли, упало бы наше знамя, пропал бы улус, – окрепнув голосом и твердо глядя вокруг, говорил Тэмуджин. – Но они спасли не только нас, они выручили из беды и наше войско – всех вас. Это Мэнлиг прошлой осенью привел вас на Керулен, договорился с джадаранским Хара-Хаданом, отцом моего анды, чтобы он выделил вам место и принял в свой круг. Если бы не этот договор, до сих пор войско было бы в руках у Таргудая и неизвестно, что стало бы со всеми вами, по каким краям вы были бы сейчас рассеяны. Эту великую заслугу почтенного Мэнлига нельзя оценить – благодаря ему мы все смогли соединиться вновь, победили меркитов, прославили свои имена и теперь вместе сидим на победном пиру. Помня это, сейчас я выношу первый свой закон – о том, что из всех войсковых нойонов в моем улусе Мэнлиг будет самым старшим, и прошу его отныне быть моим советником, моей второй головой.

Возглас одобрения разнесся от рядов сотников и багатуров. Мэнлиг во время речи Тэмуджина сидел со строгим, неподвижным лицом, но всем было видно, каким блаженством заполняло его громогласное признание заслуг. А последние слова Тэмуджина, просьба быть ему старшим советником, окатили его такой радостью, что он не сдержался. Он вскочил с места и, обойдя Кокэчу, крепко обнял Тэмуджина, прижав его к груди, как родного.

Одобрительный гул сотников и багатуров усилился, однако Тэмуджин успел заметить, что тысячники, увидев над собой нового распорядителя, вставшего между ним и ими, были сдержанны и сидели молча. Казалось, они обдумывали, хорошо это для них или плохо.

– Другое слово будет моему войску, – продолжил он. – Вы, мое войско – мои тысячники, сотники, десятники и воины, спасли мою семью и будущее мое потомство, восстановили мой порушенный очаг, выступив в поход на моих врагов. Все вы честно исполнили свой долг и поступили так, как поступали ваши предки под знаменами моих предков. Как и предки наши, мы вновь прославили имя своего племени во всей степи. В память об этом пусть каждый из воинов выберет из моей доли добычи что-нибудь по душе: коня, быка, корову или раба, и пусть они напоминают вам об этой нашей победе.

– Хурай! – радостно взревели в кругу воины, поднимая чаши.

Дождавшись, когда стихли голоса, он повернулся лицом к Джамухе:

– Другое мое слово будет анде моему, джадаранскому Джамухе-нойону. Мой анда, когда я осиротел и от меня отвернулись все мои сородичи, ты был единственным, кто утешил меня, поддержал мой дух, предложив стать мне своим названным братом. Это был поступок истинного мужчины: поклясться в братстве с тем, от кого отвернулись все. С той поры прошло много времени – целых три года! – и мы с тобой стали взрослыми. Но дух твой остался прежним, таким же чистым и крепким. Ты и теперь остался верен нашей дружбе. Я никогда не забуду тех слов, которые ты произнес, узнав о моей беде. Вот что ты сказал:

– Вдумайтесь все в эти великие слова, запомните и передайте потомкам, кем и когда они были сказаны. Только с истинно волчьей душой человек мог сказать это в то опасное время. Ведь никто не мог знать, чем закончится моя вражда с меркитами, никто не знал, заодно с ними тайчиуты или татары, кто кого одолеет, мы их или они нас, а анда мой в таком положении без раздумий встал рядом со мной. В память об этом я хочу подарить ему боевой пояс с золотой бляхой, захваченный у меркитского Тохто Беки, и отдаю ему лучшую кобылу из лошадей Тохто Беки, имя которой Эсхэль-халиун, – Тэмуджин махнул рукой, и Боорчи подвел к нему молодую красивую лошадь буланой масти под серебряным седлом…

Джамуха тут же вскочил с ответным словом. Опьянев уже от второй чаши, он заметно покраснел лицом. Широко разводя руками, расплескивая вино, он выкрикнул:

– А я, мой анда, всегда буду помнить, как ты пришел ко мне на помощь этой весной, призвав хана Тогорила с его войском! Дядья меня ограбили, это все знают… но я им это еще припомню… Ты сейчас вспомнил мои слова… но ведь ты первый спас меня, как же это я не пришел бы? Что я тогда был бы за человек?! И какие мы анды, если не будем помогать друг другу? Ведь и в бурю, и в снег, и светлым днем, и темной ночью – по первому зову мы должны вскочить на коней. А когда мы вместе, никто нам не страшен, мы никого не боимся! Пусть только кто-нибудь сунется против нас, он на своей шее опробует остроту наших сабель!.. Эх, анда, дай я тебя обниму, раз ты мне сделал такой подарок, то и я не останусь в долгу: дарю тебе пояс Дайр-Усуна и лучшего его жеребца, которого я сам поймал и объездил. Это лучший конь из всех, на каких я садился в своей жизни, и я тебе его дарю!..

Они стояли, крепко обнявшись, и долго стояла тишина, а люди качали головами, восхищаясь великой дружбой юных нойонов, у которых вся жизнь была впереди и начиналась она так прекрасно.

Потом говорил слово от всего войска тысячник Саган.

– Мы, воины, высоко чтили нашего Есугея-нойона. – С сурово сдвинутыми седыми бровями он задумчиво смотрел в середину круга. – Это был воистину могущественный и справедливый нойон, в его улусе наши семьи не знали ни нужды, ни страха. А для воина это самое главное: чтобы его дети и жены, родители и домочадцы были под защитой улуса, в безопасности, чтобы их не могли тронуть ни разбойники, ни чужеплеменники. За это он отдает свою жизнь нойону и бьется против его врагов. Чем сильнее улус нойона, тем безопаснее его семье и потомству, ради этого он и старается. Но был за нами один грех: когда умер Есугей-нойон, мы растерялись и не знали, что нам делать. Тогда ведь никто не мог подумать, что его сын, которому не исполнилось и десяти лет, по уму и духу не уступает взрослому вождю. Это потом, по слухам мы узнавали о нем… Сначала мы изумлялись тому, как он умело скрывается от тайчиутского нойона, как долго тот не может поймать его. Почти год тайчиутские нукеры вынюхивали, искали его повсюду. Потом мы поражались тому, как он достойно держится в неволе, не сдается, не сгибается и не ломается, и как он потом умело бежал из плена. Все тогда увидели, что это истинный воин, умный и храбрый, и надеялись, что когда-нибудь он поднимет отцовское знамя, и войско вернется под него… А когда он привел кереитского хана и положил конец войне в племени, тогда до нас окончательно дошло, что ему давно уже надо быть нойоном, что он лучший из всех вождей. Но мы не знали этого раньше, и в этом была наша беда. Если бы я знал это, то еще тогда, после смерти Есугея-нойона я без раздумий призвал бы воинов оставаться в улусе и ждать, когда наш Тэмуджин поднимет отцовское знамя. И Таргудай побоялся бы протягивать руки к улусу, и братья Есугея-нойона, может быть, одумались бы и не разбежались…

Мэнлиг, пристально смотревший на него во время его речи, насмешливо улыбнулся, но не проронил ни слова. Заметив это, Саган смутился и, будто оправдываясь, продолжал:

– Но время назад не вернешь, и не мы решаем, а боги вершат наши судьбы. А теперь мы исправили свою ошибку, и хотя наследнику Есугея еще не исполнилось тринадцати лет, мы уже дали клятву верности его знамени и от своего слова теперь не отступим: по первому зову, и в летний дождь, и в зимний буран выступим туда, куда он нам укажет… – Он обернулся в нижнюю сторону круга, где сидели его воины, дал кому-то знак. – А сейчас, по старинному обычаю, войско подносит семье своего нойона подарок…

Пожилой воин шел за спинами сидящих и, высоко поднимая на руках, нес маленького, лет пяти, мальчика, разодетого в нарядную шелковую одежду, подбитую голубым беличьим мехом. Тот припухлыми глазами испуганно поглядывал на опьяневших, шумящих в кругу воинов.

Саган принял мальчика, усадил его на правую ладонь и, придерживая другой рукой, высоко приподнял над головой, словно ягненка, показывая всем свой подарок, и с поклоном подал матери Оэлун. Та прослезилась, принимая мальчика, жалостливо взглянула в грустное детское лицо и усадила рядом с собой. Не глядя уже на других, она принялась ухаживать за ребенком, стала кормить его с рук. Расспрашивала, низко склоняясь к нему, перебивая шум голосов:

– Проголодался? Хочешь есть?

Тот кивал, робко косясь ей в лицо. Оэлун нарезала на доске только что принесенную из котла горячую кишку с вареной кровью, придвинула сметану, творог.

– Ешь, бери что хочешь… Как тебя зовут?

– Хучу.

– Живы твои родители?

– Не знаю. Они сели вдвоем на быка и ускакали в лес, а меня не взяли… – Моргая глазами, мальчик беззащитно и доверчиво смотрел на нее.

У Оэлун от острой жалости увлажнились глаза, она крепко обняла его, прижала к теплой груди.

– Теперь я буду твоей матерью, – шепнула она ему в маленькое ушко и поцеловала в голову.

После нескольких чаш за пиршественным кругом стало шумно, тысячники и сотники заводили между собой беседы, вспоминали разные случаи в походе, громко хохотали.

Там, где сидели нойоны, шел свой разговор. Мэнлиг, склонившись и приглушив голос, чтобы не слышали другие, говорил молодым нойонам:

– Вот теперь-то и наступило ваше время. Вы молоды, но силы у вас огромные, а после такой победы над меркитами с вами начнут считаться во всей степи. Будут приходить послы из других племен, предлагать то одно, то другое. Тут вам надо крепко думать: что говорить, как держаться, чтобы не ошибиться, правильно поставить себя перед всеми. Понимаете?

Тэмуджин слушал, перебарывая хмель в голове, стараясь вникнуть в его слова.

Разгоряченно говорил Джамуха:

– Теперь-то мы наконец заживем, как жили наши отцы.

Матери, слушая их доверительную речь, украдкой вытирали слезы, счастливо переглядывались между собой.

* * *

Так в монгольской степи появилась новая внушительная сила – союз двух крупных улусов, Тэмуджина и Джамухи, поддержанный кереитским ханством. Зародившись еще весной, когда хан Тогорил по настоянию Тэмуджина помог Джамухе собрать отцовский улус, теперь, после разгрома меркитского племени, этот союз окончательно сложился. И расклад сил в монгольской степи теперь был такой: на севере, по Онону пока еще держался пошатнувшийся борджигинский союз во главе с Таргудаем, по среднему Керулену кочевали сплоченные еще покойным Хара-Хаданом южные роды, а долину верхнего Керулена занял новый союз юных, но могущественных нойонов.