Читать книгу Гувернантка. Серия «Невыдуманные истории на ночь» - Алексей и Ольга Ракитины - Страница 3

На следующее утро Алексей Иванович по дороге на службу заглянул в аптеку на Гороховой. Это было солидное заведение с зеркальными шкафами вдоль стен, шикарным мраморным полом, пальмами в углах торгового зала и внимательными продавцами за прилавками. Старший провизор этой аптеки был хорошо знаком Шумилову, который не так давно своим добрым участием помог ему в одном пренеприятнейшем деле. Сейчас Алексей Иванович имел намерение проконсультироваться у своего знакомца.

– Чем могу служить? – с учтивой готовностью сорваться с места поинтересовался продавец за мореным дубовым прилавком.

– Цизека Ивана Францевича пригласите пожалуйста, – попросил Шумилов.

Интерес в глазах продавца моментально угас; поскольку клиент не собирался совершать покупку, на чаевые ему рассчитывать не приходилось.

– Сей момент… Как прикажете доложить? – поскольку Шумилов был не в форменной шинели, а в обычном коротком пальто, продавец не мог видеть его мундира.

– Шумилов. Просто Шумилов.

– Он Вас действительно знает? – вальяжно поинтересовался продавец, вовсе не спешивший покинуть свое место за прилавком.

– Разумеется, я недавно актировал труп из сундука в его доме. Вам следует поспешить, если Вы не хотите остаться без работы.

Продавца как ветром сдуло. Буквально через минуту в торговый зал выскочил провизор с резиновом фартуке и старом застиранном халате с разноцветными потеками. Его простоватый вид не мог обмануть Шумилова: Цизек, номинально числившийся старшим провизором, был весьма богатым человеком и фактически владел этой аптекой. Кроме того, он владел большим доходным домом на Тележной улице. Немецкая рачительность и педантичность не позволяла этому трудяге довольствоваться сытой жизнью рантье, поэтому он не переставал собственноручно готовить рвотные порошки и капли для глаз.

– Ал-лексей Ивановитч, так приятно Вас видэть, – с присущим остзейским немцам акцентом заговорил он, – фот Вы и вспомнили про Ивана Францевитча! Прошу Вас в мой апартамэнт на чашэтчку кофэю.

– Простите, Иван Францевичя не сейчас. В следующий раз всенепременнейше. А сейчас у меня вопрос.

– Всё чем могу… В любое время, Ал-лексей Ивановитч, для Вас…

– Хотелось бы узнать, Иван Францевич, в состав каких лекарств входит морфий и какие болезни ими лечат?

– Разрешит-те поинтересоват-ться – а для какой надобности Вам это знат? На больного вы не похожи… – Цизек улыбнулся, давая понять, что шутит, – Уж извинит-те меня за любопытство…

– Больной краснухой умер от отравления морфием, – улыбнулся Шумилов. – Обычное дело, знаете ли.

– Да-да, шутка, понимаю, – провизор, видимо, не воспринял слова Шумилова всерьез, – Краснуха не лечится морфин-содержащими препаратами. Я считаю – поверьте, настоясчий провизор всегда хороший доктор! – морфий – это лекарство будущего века. Это прекрасное обезболивающее средство, причем он снимает боль любого характера – от ранений, ожогов, опухолей. Пушкин с т-тяжелейшей раной потчки получал морфий и оставался в сознании, мог разговаривать. В небольших концентрациях морфий действует как прекрасное успокаиваюсчее средство. Им лечится бессоница, головные болии, истерия. Он имеет оч-чень много специфичэских областей прим-менения: глазные капли, напримэр, специфичэские женские боли… Ну, и еще это сильный яд, если доза превышена. Впротчем, последнее относится к любому лекарству.

– Как, все-таки, насчет краснухи. Её лечат препаратами, содержащими морфий?

– Нет-нет. Ни в коем случае. Анамнез краснухи не требует назначения никаких морфин-содержащих лекарств.

– С этим понятно. Скажите, Иван Францевич, а три аптечных грана чистого морфия – это много? Можно ли умереть от такой дозы? Можно ли принять такую дозу морфия в составе обычного лекарства?

– От трех гранов чистого морфия умрет человек любой комплекции, возраста и здорофья. Безусловно смертельная доза составляэт две сотых грам-м-ма при единовременном приеме и пять сотых грамма при приеме на протяжэнии суток. Врачэбные назначения делаются таким образом, чтобы суточная норма, полутчаэмая пациэнтом, ни в коем слутчае не была смертельной. Даже если пациэнт ошибётся с дозировкой и примет лекарства больше, чем следует – он не умрет. Имеет значение то, как морфий попадет в организм: самый эффективный способ введения – путем инъекции внутривенно. Собственно, шприц был придуман двадцать лет назад именно для инъекций морфия.

– Не знал этого, – признался Шумилов.

– Это было модное увлетчение того времени. Тогда есче не знали, что морфин угнетает дыхание; человек уснет и во сне перестает дышать. Можно сказать – это легкая смерть, насколько вообсче можно говорить о лёгкости в этом вопросе.

– Спасибо, Иван Францевич, вы мне очень помогли.

Шумилов раскланялся с любезным провизором и отправился на службу. У самого подъезда здания окружной прокуратуры он столкнулся с Шидловским, что уже само по себе было плохо – шеф не любил, когда подчиненные приходили одновременно с ним. Но еще хуже было то, что Вадим Николаевич не ответил на приветствие, а лишь кратко буркнул: «Зайди ко мне в кабинет». Шумилов достаточно изучил повадки начальника, чтобы понять, что тот пребывает в самом мрачном расположении духа.

– Ты мне не сказал, кем является отец того молодого человека, по факту отравления которого я вчера возбудил дело, – зашипел негодующе Шидловский, едва затворив дверь кабинета, – Ты не потрудился даже узнать это у доктора…, – он запнулся.

– … Николаевского, – подсказал Шумилов, – Но я это узнал. Отец покойного полковник.

– Да, полковник, – воскликнул помощник прокурора, – корпуса жандармов! И я узнаю об этом совершенно случайно! И совсем не от тебя! Хотя, именно тебе надлежало узнать об этом первым.

Шумилов промолчал. Отчасти начальник был прав, он не уточнил у доктора Николаевского детали семейного быта покойного. Но в тот момент еще никто не знал, что придется возбуждать уголовное дело. Шумилов рассчитывал через день-два вернуть Николаевскому саквояж с судком и забыть всю эту историю.

Шидловский еще какое-то время пенял бессловесному Шумилову, потом, выпустив пар, подитожил сказанное:

– Тут надлежит быть очень осторожными. Дело может приобрести совершенно ненужный нам политический уклон. Ты готов к докладу по существу?

Шумилов понял, что Шидловский находится в растерянности и не знает, что ему надлежит предпринять. Последний вопрос можно было расценить как закамуфлированную просьбу о помощи. Алексей Иванович живо оттарабнил сочиненный накануне план из трех пунктов, сопроводив их необходимыми пояснениями. Ответ Шумилова понравился Шидловскому и тот заметно приободрился:

– Ну, что ж, будем искать морфий. Думаю, найдём его – все решится само собой. Нужен осмотр квартиры. Да и семьей покойного надлежит познакомиться.

Квартира Прознанских располагалась в бельэтаже большого серого здания на Мойке неподалеку от Невского. По пути к этому дому Шидловский раскрыл подчиненному источник своей неожиданной осведомленности: оказалось, что накануне вечером его партнером по бриджу был барон Тизенгаузен, один из обер-прокуроров Сената. На протяжении ряда лет почтенный юрист занимался организацией политических судебных процессов, в силу чего прекрасно знал руководящий состав корпуса жандармов. Дмитрий Павлович Прознанский был хорошо ему знаком, о чём Тизенгаузен и уведомил Шидловского. «Об этом человеке мало кто знает,» – многозначительно подытожил свой рассказ Шидловский, – «Полковник Прознанский занят агентурным обеспечением…» Воздетый в небо указательный палец помощника прокурора призван был подтвердить серьёзность этого утверждения. О каком агентурном обеспечении говорил он в эту минуту оставалось только догадываться.

Квартира Прознанских была просторна и удобна, в самую пору для большого семейства с несовершеннолетними чадами и прислугой. Кроме главы семейства, Дмитрия Павловича, в квартире проживали его жена, Софья Платоновна и дети: Алексей, 16 лет и Надежда, 12-летняя тихая девочка, а так же прислуга – кухарка, прачка, горничная. Совсем недавно здесь жил здесь ещё один человек – Николай, Николенька, Николя, о недавней смерти которого напоминал черный флёр на зеркалах. Своим человеком в доме была и гувернантка, француженка Мариэтта Жюжеван, уже 5 лет воспитывавшая молодое поколение Прознанских.

Ох, и грустный же это был день! Скорбь царила в квартире, где только накануне похоронили любимого сына и брата. Горе витало в воздухе, оно было в заплаканных глазах, приглушенных голосах и в бесшумном скольжении прислуги по унылым комнатам. Тихо, мрачно. Полковник, встретивший прокурорских работников на пороге дома, был чернее тучи, но по его поведению Шумилов моментально понял, что тот уже был оповещен о заключении химической экспертизы. В доме Прознанских уже находился знакомый Шумилову доктор Николаевский, не было никаких сомнений в том, что следователя здесь ждали.

Перво-наперво Шидловский представился полковнику, выразил ему свои соболезнования, после чего попросил собрать всех домашних и прислугу, дабы сделать объявление. Уже через минуту помощник прокурора стоял в обеденной зале перед шеренгой домочадцев и своим зычным, хорошо поставленным голосом чеканил:

– Примите наши соболезнования. С прискорбием должен сообщить, что как достоверно ныне установлено Николай Дмитриевич Прознанский умер от отравления. По факту его смерти прокуратурой Санкт-Петербургского судебного округа возбуждено расследование, которое веду я – помощник прокурора Шидловский Вадим Данилович. Сообразно правилам ведения следствия все вы будете официально допрошены когда это будет сочтено необходимым. Сейчас мы должны осмотреть квартиру. Согласно правилам это будет сделано в присутствии чинов полицейского ведомства, а также специально приглашенных понятых, поэтому прошу не удивляться появлению в доме посторонних лиц.

Пока Шидловский произносил в абсолютной тишине произносил свой монолог, Алексей Иванович вглядывался в лица присутствующих. От него не укрылась, что реакция их была различной. Мать погибшего Николая, несколько располневшая, но все еще красивая женщина с выражением безысходной скорби на лице, опустила глаза и как-то отрешенно рассматривала узоры добротного паркетного пола. Шумилову показалось, что она словно бы и не удивилась появлению прокурорских чинов в ее доме; скорее всего, она имела какой-то разговор с мужем о предстоящих испытаниях и ждала чего-то в этом роде. Полковник Прознанский был бледен и скорее всего чувствовал себя глубоко униженным. В самом деле, это он являлся прежде черным ангелом возмездия в дома террористов, осуществлял обыски, выемки и аресты, а теперь в его собственном доме будет проводиться то же самое! Такое еще надо стерпеть! Но полковник полностью владел собой и ничем не выразил своих переживаний. Алексей и Наденька, брат и сестра покойного, были изумлены, в их лицах читалась оторопь. Гувернантка, м-ль Жюжеван, стояла с глазами, полными слёз; не успел Шидловский закончить свою речь, как она поднесла платок к губам и Шумилов увидел, что подбородок ее мелко-мелко задрожал. Француженка, видимо, ничего об отравлении не знала и в эти минуты пережила шок. Слуги – три молодых простолюдинки, ширококостные и русоволосые – стояли точно соляные столбы, опустив глаза. Они, видимо, тоже были поражены услышанным, хотя казались безучастными. Просто, как и многие зависимые от работодателя люди, они боялись своей реакцией вызвать раздражение хозяев; Шумилову подобная непроницаемость слуг была хорошо знакома. Доктор Николаевский выглядел отстранённым и спокойным. Пока Шидловский говорил, он дважды переглянулся с Шумиловым.

Наступила пауза. Не давая ей затянуться, полковник произнес:

– Господа, квартира в вашем полном распоряжении. Все мы окажем Вам всемерное содействие. Я сам провожу вас в комнату Николая, ведь вы захотите начинать обыск оттуда?

Прознанский не задумываясь употребил слово «обыск», которого сам Шидловский, щадя чувства родных покойного, всячески избегал. Но полковник, видимо, не обратил ни малейшего внимания на эту деликатность.

Слуги отправились на кухню, дети с гувернанткой – в музыкальную гостиную, а Шумилов пошел на лестницу звать полицейских, до той поры не входивших в квартиру. Вместе с полицейскими за дверью стояли и понятые – старший домовой дворник и два его помощника – все трое здоровые мужики, кровь с молоком. Шумилов, краем глаза посмотревший на них, отметил их молодость: в дворники согласно полицейской инструкции набирали отслуживших солдат, поэтому как правило это были мужчины лет пятидесяти и даже старше. Дворники же в доме Прознанского были явно моложе. В ту минуту Шумилов не придал особого значения своему наблюдению, хотя впоследствии вспомнил о нем.

Полковник с женой под руку, доктор с Вадимом Даниловичем во главе тем временем прошли в дальнюю комнату, ту самую, где провел свои последние дни Николай Прознанский. Это была уютная, обставленная добротной мебелью и, в общем-то, обыкновенная комната студента. Два книжных шкафа, письменный стол, этажерка с экзотическими безделицами – камнями, раковинами, курительными трубками, портрет некоего импозантного мужчины с каким-то словно онемевшим лицом, множество дагеротипов рамках по стенам. У стены, противоположной окну, рядом с печным углом стояла заправленная металлическая односпальная кровать.

– Это комната Николая, здесь он находился во время болезни, здесь же мы его нашли в то утро… – голос Софьи Платоновны задрожал, она сделала судорожное движение и, поддержанная мужем, опустилась на стул.

На пороге комнаты появились понятые и околоточный, они заглядывали через дверной проем, но внутрь не заходили, дабы не создавать лишней толчеи. Последовали привычные для этой процедуры вопросы: куда выходит окно? передвигалась ли кровать? курил ли покойный? какой табак? принимал ли гостей в своей комнате? Шумилов, обойдя комнату по периметру, осмотрел окно, всё ещё закрытое на зиму и присел к столу, собираясь приступить к составлению протокола осмотра и акта об изъятии личных бумаг покойного.

Его внимание привлек довольно большой, грамм на сто, конический пузырек темного стекла, аккуратно задвинутый за чернильный прибор на тумбочке у изголовья кровати и потому почти незаметный со стороны.

– Скажите, доктор, а что это такое? – Шумилов подал Николаевскому свою находку. Врач аккуратно отвернул плотно притертую пробку и принюхался. Он не успел ответить, Софья Платоновна опередила доктора:

– Этот пузырек с микстурой для Николаши, он ведь болел краснухой. Эту микстуру прописал Николай Ильич и мы тщательно следили, чтобы она принималась вовремя. Молодежь, сами знаете, не очень-то аккуратна в этом смысле.

– И когда он принял её в последний раз?

– Накануне с…, – Софья Платоновна запнулась, – случившегося, то есть вечером 17-го. Мадмуазель Мари, гувернантка, подала их Николаше. Она на другой день сама об этом рассказала, да вы у неё спросите.

– Видите ли, господа, – вклинился в разговор доктор, – должен заметить, что эта микстура совсем не похожа на ту, что я прописывал Николаю. У неё должен быть ярко выраженный травяной запах и вкус, а эта ничем таким не пахнет, убедитесь сами.

Шумилов взял у доктора склянку и осторожно понюхал содержимое.

– Да, действительно, никакого травяного запаха.

– Забери это для анализа, – распорядился Шидловский, внимательно следивший за разговором.

– Я сразу обратил внимание, что микстура страно пахнет, вернее на то, что у неё нет присущего ей запаха. Да, сразу же, когда приехал утром 18-го, – продолжал доктор.

– И тогда я забрала этот пузырек в свою комнату, – Софья Платоновна говорила словно через силу, было видно, что каждое слово ей дается с трудом.

«Это довольно-таки жестоко – заставлять мать переживать все заново, и это сейчас, когда сына едва успели похоронить,» – подумал Алексей Иванович, но это были те сантименты, которые он никогда бы не осмелился повторить вслух. Вместо этого Шумилов спросил:

– А почему Вы, Софья Платоновна, забрали пузырек в свою комнату, почему просто не выкинули?

Женщина мелко затрясла головой, кудри, небрежно уложенные в прическу, казалось, были готовы сейчас рассыпаться:

– Я не знаю, не знаю!… возможно, я предчувствовала что-то нехорошее… Мне казалось, будет лучше, если микстура постоит у меня, в целости и сохранности. Правда, потом, когда через 2 дня доктор заехал опять и увидел, что пузырька нет на месте, я вернула его на николашину тумбочку. Так она с тех пор и стоит тут.

– Да, – подтвердил доктор, – в тот день должно было состояться анатомирование тела Николая, и я решил по пути проведать Софью Платоновну, у нее в силу очевидных причин было плохое самочувствие, – с этими словами доктор посмотрел на хозяйку дома, – Правда, было еще одно обстоятельство… Знаете, в моей практике подобных инцидентов – когда больной внезапно умирает без видимых на то причин – я даже не припомню, это нонсенс. Конечно, я задавал себе вопрос – правильны ли были мои назначения, нет ли тут моей вины. Понимаете? Меня это очень беспокоило. И поэтому я хотел еще раз проверить все препараты, которые принимал Николай. Не обнаружив микстуры, я спросил у Софьи Платоновны и, узнав, что она хранилась эти дни в ее комнате, попросил вернуть флакон на место… Как чувствовал, что это может оказаться важным.

– Скажите, Софья Платоновна, – тут включился в разговор Шидловский, – а эта комната стояла закрытой после смерти Николая? Мы можем быть в этом уверены?

– Нет, что Вы, – как-то смешалась Софья Платоновна. Она, казалось, совсем не ожидала такого вопроса, – Нет, мы не стали её закрывать, в этом совершенно не было нужды. В ней ночевала мадемуазель Мари.

В воздухе повис невысказанный вопрос, и тогда Софья Платоновна, будто спохватившись, пояснила:

– Наша гувернантка, мадемуазель Мари, вообще-то живет на своей квартире и каждый день приходит заниматься с детьми. В то утро, – она запнулась, – узнав страшную новость, она сразу же приехала и оставалась у нас вплоть до похорон. И ночевала в николашиной комнате.

– Мадемуазель Жюжеван уже пять лет воспитывает наших детей, – вмешался молчавший до того полковник и его слова зазвучали очень весомо, – она – близкий и ценимый всеми человек, как член семьи. Раньше она постоянно жила в нашем доме, но когда Николай поступил в университет, нагрузка мадемуазель стала существенно меньше, у неё образовалось свободное время и, с нашего согласия, она стала давать уроки в других семействах и съехала на отдельную квартиру. Но у нас она, конечно, проводила большую часть дня.

Между тем обыск продолжался. Найденные в письменном столе записки, письма, разрозненные бумаги покойного собрали в картонную коробку, их оказалось не так уж и много. В углу комнаты стоял запертый на замок шкаф. Небольшой латунный ключик нашелся в выдвижном ящике письменного стола в лаковой палехской шкатулке.

– Это химический шкафчик Николая, – пояснил полковник, – Он последние год-полтора очень увлекался химией, всё экспериментровал.

Открыв шкаф, Алексей Иванович увидел ряды баночек, скляночек, пузырьков, пробирок, колб и реторт. Здесь же были спиртовка, большой ком ваты в картонной коробке, кусок черного дегтярного мыла. В коробке из-под монпансье лежало множество бумажек, свёрнутых в виде медицинских конвертиков, в которых больным дают порошки в больницах. Почти все склянки были с этикетками, на которых от руки были выведениы латинские названия. В шкафу Николая Прознанского хранилась настоящая химическая лаборатория, причем очень дорогая, если судить по немецким клеймам на стекле.

– М-да, – Шидловский только головой покачал, рассматривая содержимое шкафа, – Забирай-ка всё это на экспертизу, Алексей Иванович.

Шумилов сел писать перечень изымаемого имущества.

– А Вы, Дмитрий Павлович, – обратился между тем помощник прокурора к полковнику, – не могли бы мне сказать, есть ли в Вашем доме морфий?

Полковник быстро и прямо взглянул в лицо Шидловскому:

– Да, есть. Но он в недоступном месте, заперт в моем кабинете. Знаете ли, когда в доме дети… Это в целях безопасности.

– Могли бы Вы мне его показать?

– Разумеется, прошу за мной.

Они вышли, но дверь не прикрыли и Шумилов, продолжавший писать, мог слышать продолжение разговора.

– Скажите пожалуйста, Дмитрий Павлович, – продолжал допытываться Шидловский, – а его не могли взять 17-го числа без вашего ведома?

– Нет, однозначно нет. По целому ряду причин. Достаточно сказать, что 17-е апреля было воскресенье, я был весь день дома, практически все время провёл в кабинете. Да и гость у меня был, Леонард Францевич Польшаун, мы весь вечер провели с ним. В восемь часов подали ужин, к нам присоединилась мадемуазель Мари. Потом мы опять разошлись – она пошла в комнату к Николаю – потому как она весь день за ним ухаживала, а мы вернулись в кабинет. Польшаун уехал около 23-х часов, а Жюжеван – примерно в четверть двенадцатого.

– Есть ещё какая-то причина Вашей уверенности? – спросил Шидловский.

– Скажем так, Вадим Данилович, по роду своей службы я охраняю самые важные секреты, как других людей, доверившихся мне, так и государственные. От того, сколь хорошо я буду хранить эти секреты, зависят жизни множества людей. В буквальном смысле, это не метафора. Если Вы думаете, что в моём собственном доме может быть какой-то непорядок, что из моего собственного кабинета можно что-то незаметно украсть, то… Вы глубоко ошибаетесь.

В интонациях полковника проскальзывали недовольные и даже сердитые нотки. Шидловский, видимо, вызвал его раздражение. Да это и понятно – кому покажется приятной мысль о том, что ребёнок погиб от яда, хранящегося в отцовском шкафу? Шумилов же, слышавший этот ответ от первого слова до последнего, почему-то подумал, что жандармский полковник был, конечно, человек неглупый, но весьма самонадеянный.

Пока становой аккуратно упаковывал в коробки содержимое химического шкафчика (Шумилов вкладывал внутрь опись и опечатывал каждую коробку), доктор Николаевский обратился к Шидловскому:

– Господин помощник прокурора, должен заявить, что в доме должен быть еще морфий. Правда, в составе капель от бессонницы, которые я прописывал Софье Платоновне еще в начале апреля. Но там морфия совсем незначительное количество, его невозможно было использовать как яд.

– Да, это так, сейчас я их принесу, – с этими словами Софья Платоновна поднялась с стула и вышла из комнаты. Через минуту она вернулась, держа в руках аптечный пузырек с оттопыренной бумажкой, приделанной к горлышку флакона.

Шидловский внимательно рассмотрел принесенные капли. Флакон был почти не тронут. Было очевидно, что если их и употребляли, то не больше одного-двух раз.

– Капли заказали в аптеке по рецепту Николая Ильича, а забрала их мадемуазель Мари, это было еще числа 11—12 апреля.

– Скажите, а она вообще часто выполняет подобные поручения? – спросил Алексей Иванович. Возможно, ему не следовало вмешиваться в этот разговор, но как показалось Шумилову, подобные услуги не входят в число обязанностей гувернантки.

Софья Платоновна, угадав ход его мысли, поспешила дать подробное разъяснение:

– Мадемуазель Жюжеван не просто гувернантка в нашем доме. – она замолчала, видимо, тщательно подбирая слова, – Мы относимся к ней, как к члену семьи, мы ей всегда доверяли, в конце-концов, на её глазах росли наши дети. Всё-таки 5 лет, согласитесь, срок немалый. Она ведь и жила в нашем доме, причем довольно долго жила. И, заметьте, на полном пансионе, как говорится. Благодаря нам она заработала неплохие деньги, уверяю вас, стала, наконец, самостоятельной женщиной. И что же тут удивительного, если ей хочется быть полезной людям, которые всегда были к ней столь расположены?

Вопрос был риторический, он и прозвучал не как вопрос, а скорее как оправдание.

«Да, видимо, и в самом деле положение этой француженки в доме было не совсем обычно, – подумал Шумилов, – Выполняет почти интимные поручения хозяйки, долгое время живет в семье… именно она, а не мать, сидит целыми днями у постели больного Николая. А потом ее оставляют ночевать в спальне умершего. Надо будет повнимательнее присмотреться к этой даме.»

А вслух он сказал совсем другое:

– Вы упомянули, что в день смерти она приехала к вам с утра. Это был её запланированный визит? И о смерти Николая она узнала уже здесь?

– Нет, совсем не так, – Софья Платоновна подняла на Шидловского красные глаза и, обращаясь более к нему, а не к Шумилову, продолжала, – в тот день она должна была приехать только к обеду, потому что у нее с утра уроки в других домах. Но ее привёз ротмистр Бергер, он в то утро уже побывал у нас и знал о случившемся. Он и рассказал ей. Так что, когда она приехала, то уже все знала.

– А в котором часу это было?

– Она приехала что-то около полудня. Ее привез Бергер и сразу же уехал.

– Софья Платоновна, а как вообще прошло то утро? Хозяйка дома, вертя в руках носовой платок, прерывисто дыша, начала:

– Часов около 9-ти я зашла в николашину комнату. Там было очень тихо, я ещё удивилась, он просыпался обычно сам не позже 8-и утра. Раздвинула гардины и увидела, что он… неестественно так лежит…, рот приоткрыт, шея выгнута. Я тронула, а он уже почти остыл. Дальше я слабо помню…

– Я услышал крики, – продолжил полковник, – сбежались все, кроме Надежды, она уже в гимназию отправилась. Ну, послал за доктором, конечно. Вскоре за мной заехал ротмистр Бергер, он каждое утро сопровождает меня на службу. Но я на службу в тот день не поехал, отправил ротмистра с поручениями. А он по пути в штаб встретил на улице мадемуазель Мари и доставил её к нам. Вот, собственно, всё.

Осмотрев остальные комнаты этой большой квартиры, упаковав найденный подозрительный флакон и сонные капли г-жи Прознанской, а также содержимое химического шкафчика и бумаги покойного, составив подробный протокол осмотра и акт изъятия, Шумилов в сопровождении полицейского отправился в прокуратуру. Шидловский задержался еще на некоторое время, уединившись с полковником в кабинете.

Весь остаток дня ушёл у Шумилова на составление необходимых для назначния экспертизы бумаг. Химикаты и микстуры были отправлены в лабораторию Департамента полиции для исследования. Результаты можно было ждать не раннее послезавтрашнего дня.

Шидловский до конца дня на своём рабочем месте так и не появился.

Утомленный писаниной и мрачными впечатлениями долгого дня, Алексей Иванович, с удовольствием сбежал с работы чуть раньше положенного. Без четверти пять он уже шагал по многолюдным питерским улицам. Теплый ветер приятно обдувал лицо, качал пробивавшуюся на газонах робкую траву. «Ну, вот, – думал молодой сыщик, – морфий, кажется, нашли, а ответов не прибавилось. Но если окажется, что в склянке из-под микстуры действительно находится яд, то можно ли считать, что наливший его туда является убийцей? Кого юридически корректно следует считать преступником: наливающего яд в сосуд или подающего сосуд жертве? Если между ними сговор – все ясно, эти люди соучастники. Но если один использует другого втемную? Ничего-с, подождем, терпение и труд виновного до суда доведут…» – уговаривал сам себя Шумилов.