Читать книгу Дикарь - Алексей Жак - Страница 2

1. Roses with thorns. Розы с шипами.

They have got acquainted casually, but this meeting was not such accident. They searched everyone. Perhaps, there will be no it, she would find another and on the contrary he would meet another, there will be no it. Very much can be. But the case has reduced them. And further everyone has made from its part everything that acquaintance has outgrown in attachment. They did not speak about feeling. It was their silent mutual agreement.

In a city where she lived, in a resort corner of the earth as in any resort at the height of summer the carnival – a carnival of colors reigned, natural paints, light, elegant people, nothing anxious and taking life easily. Dresses of all colors and shades as it is necessary on a carnival, dazzled on beaches which were stretched by an infinite strip of whitish sand along the rolling rustling hills hissing on hot stones, and also on approaches to beaches – in the hilly sandy folds covered with fur-tree needles, in prickly thickets of bushes, in very tall pine wood.

Red, green, violet, yellow, snow-white fabrics, dark blue, crimson, lilac, gold, a combination of colors; slippers, bedroom-slippers, hats, caps with a peak; straw features, bikini, terry towels, beach handbags – ripples in eyes.

Man dug in hot sand, over hot and jumps and sand fall from him like a water stream. He runs and with running start flops in water, lifting a cloud of splashes. And the naked girl with the rubber goose, irrigated from head to foot its fountain, all in drops, turns away, without falling nearly, and is blocked by a hand as though water is hot and can scald. And the dark blue seagull flies by in the distance, the sharp lowered wing dissecting air. Young men play volleyball a white ball, and a ball, falling in sand, is lost track. The girl carefully tries water, and its varnish the casting foot plunges into foam on an ankle and turns green.

Then the carnival by the evening passed in a city, and on streets procession at which did not exist neither heads, nor a tail, – it as circulation, became isolated in a ring rushed. Paints slightly turned pale, evening dresses prevailed: lilac, beige and olive, silvery. Purple of a decline have faded, and like a salute volley street illumination flashed.

People here shared to two signs: on the visitors having a rest, and on aboriginals where those who has arrived for a long time joined also, lived constantly and worked in a city, built your life more or less comfortable.

He was among visitors, only has arrived not to have a rest – in business trip. He lived in hotel but as any cheerful person was weighed upon the loneliness and did not love the hotel room, avoided to remain there in the evenings, left all the same where. Often dropped into restaurants he also looked after, as was able, for women.

It did not say about him «a beauty’, but all the same something was pleasant to women in him, of it was convinced time and again. Probably, it was congenital gentlemanliness – with the woman he was underlined polite, attentive. Because of natural shyness in a youth he shunned girls, was not able to pay compliments, look after, to conduct conversation tete-a-tete, and therefore has been compelled to write down in a writing-book variant of the acquaintances obtained from all possible sources. Diligently he wrote down them and learnt by heart.

She lived here for a long time, years ten, can more, has arrived from village, was learnt on the dressmaker and worked now in studio. For those years that she has spent here, she has learnt not to notice fun having a rest, has got gradually used to a rough carnival celebration which did not cease in a summer time minutes.

And at night when shouts of the walking about companies sounded, recorder music was necessary to sleep under a pillow.

She had a room in two-room apartment of the house rented by association of workers of a life under a hostel. After work she came here, every day did tidy up a room: wiped a dust, vacuumed an oriental carpet. She sat down in a deep armchair and sadly threw the possession, without knowing than to be engaged where to get to from melancholy rising by the evening.

Summer – that time which attracts changes, fireworks of feelings and new novels. Him occurrence in her life did not promise her anything in the future, absolutely anything. And, however, she has let him in it, also started up daily. He promised nothing, did not ask. She in the answer also demanded nothing. They had strange relations which, however, suited both.

The sun seldom looked in a window turned on the north. It filled in all streets with bright celebratory light, both a grass, and trees, and asphalt which burnt underfoot. She liked to look in an open window, sitting on a frame, while he lain on a bed. What about she thought? What wanted to see behind a window in this chaos and the turmoil, alien to it? He was on this party of the world.

And there, below, in the opened wide chasm which has absorbed the world of people, cars and buildings, between green squares of plantings something moved live, reminding swarm, ant turmoil. The city groaned, set fire August. Two squeaking ferries did not cope with transportations, became angry, let out soot, strewing heads of passengers ashes, as in revenge for the old age. And those which have sweated, tired of a crush, directed looks on a thin strip of violently overgrown plait, from the opposite which invisible party the desired beach was stretched.

Overcoming wide, but quiet now the channel, a counter populous stream, danger break to pieces about which is quite probable if not to adhere to right-hand movement, – a necessary condition of achievement of the general purpose. At last, walk on shady avenues of a pine forest, as an award for the torments, the inconvenient sandy hills full of sand of a slipper, and here it – the sea.

By the evening splashed in a muddy liquid of saltish smack, on shoal to which does not have the end, it is pleasant to appear under cool protection of squares, observing of sliding fragile boats with a tiny sail. The rope for management is in hands of the child, which dreaming to appear this minute not in the silent channel, and at Open Ocean.

It is possible to plunge into vortex of entertainments, as in a whirlpool, or at least slightly to wet a head and to come up. That is not simple. The temptation is great. The heated sun burns down a head. Around, where do not look, – a holiday, and any wild celebration. It reigns everywhere: at restaurants, beer, cafe, in streets, on the areas, at fountains, on benches along park sculpturing’s.

…Weak knock at a door. There is just from a rain he shy, wet, in the doorway. From his curtailed umbrella a thin stream in the beginning flows, then water drips. In tired, apparently, eyes – a mute question: it is possible, is not present?

– Pass.

Each time when he here so knocks on its door, she shudders, she lost, fusses, without knowing for what to seize first of all. He, when is opened a door, costs perplexed how the gatecrasher, always thus, wondering, will let in or not this time? Was afraid that is not present, but, it appeared, in vain. Therefore knock turned out weak, irresolute as knock, beforehand understanding that thereby will disturb rest of owners.

– Pass, – she in a red jacket, on a neck the black satiny scarf tied by a cowboy’s tie, as always she is outwardly quiet, but in eyes – a ray. To her very much there is this scarf which has added not home-style the bright dress.

He is going to say a compliment, but immediately stops short, after all this bright accessory – a death symbol, a mourning detail of clothes, instead of its ornament. Her much ill father had laid to the death in village hospital, which she visited occasionally during week-end. He with alarm has thought the death of the father somehow will affect their mutual relations?

– I already know, – he has told. – Came some times. The neighbor has told.

– To me have transferred. Pass. Undress.

She always told these «pass, undress», as something obligatory at an input. Perhaps these words replaced to it others: «I’m very glad to see you», «I so waited for you», «It is good that you have come».

He has hung up a wet jacket on the double hook nailed to the door panel. How many time he has made this ceremony meaning the beginning of their meeting! After that double click of the lock notified on disappearance of an external world and everything connected with this world – persuasive, annoying, and harmful and not having something in common with silence and rest here, inside. His doubts instantly dissipated. And she hardly, only he removed and cleaned the outer clothing, calmed down, and the confidence a warm, joyful wave overflowed her from consciousness that here he has come and, having undressed, now will not soon leave. Will be with her long-long, so much, how many to her will suffice to muffle that melancholy and to fill in the life emptiness with a part not imaginary happiness.

– Where to put an umbrella?

– Open, and here.

– From it flows.

– Anything, I will wipe.

They spoke, but as though did not notice each other – so, to someone to the stranger addressed (can be, to the intermediary?) And conversation from it turned out crumpled, squeezed of, inconsistent. He marked time, awkward – «a valenok’ (a shy boy), not the person – did not know where to stick opened and from that enormous, taking it is too much places, umbrella; where it is better to push the removed boots; where, after everything to pass and sit down. His coward was transferred to her, she fussy ran on a room, cleaning superfluous things: any rags, rags of a matter, a pattern; simultaneously included an electric teapot in the socket which was occupied already with a refrigerator plug and which should be taken out for a while. Ringed ware in a niche of the wall adapted under buffet, drawn by a playful fabric with white florets. Such occurred regularly. Simply repeated and repeated, and anything it was impossible to do with it. Both of them needed time to come to the senses, feel unchained, as in ordinary life.

It seemed to him that today she a bit unusual, not such, as always, vivacity, has blossomed even, whether became more beautiful that. However such thought was blasphemous, change in her all the same has occurred, and to the best. To her so there was this black atlas with peas against a scarlet woolen jacket. And this flush got, obviously, for a week of stay on rural air.

He admired it, sitting on a chair in the ordinary pose – in Turkish. He has noticed on her finger also a gold ringlet with a pattern of which was not earlier when she has sat down by a table and has extended hands, smoothing a cloth.

He sat, as the idol, and did not know, with what to begin. «What an awkward situation! I don’t know what about to speak?» He thought. He has inspected, probably, in thousand time a room: old wall-paper, a book shelf with moving glass, small wardrobe, an armchair and the TV, a bedside table, a shaky ottoman – her bed, their bed…

She patiently waited, something concealed in itself, and he could not guess in any way: what? At last, something close to true has dawned upon it: she waited, she is dressed up, and it is all – for him. «Look at me, what a beautiful I am! – As though she constrained shout inside. – Hands in gold. How do you like that! Am I attractive, despite mourning? Estimate, notice my diligence. I so waited for this meeting so dreamt of it and is glad that we again together. You look at me and if you will tell nothing, not terribly, I have enough that you nearby, with me».

He has foolishly kept silent, and anything, as if on purpose, has not told about her appearance, about her dress. He has considered that it will look artificial; he preferred naturalness in the relations, a natural course of events. Instead he has told about the flowers standing on a table in cheap, with carved drawing to a vase: «Flowers fade».

Natural flowers constantly stood at it. She loved fresh flowers, bought them, when the old plants withered. He has presented to her flowers only once are there were roses with the thorns any very long and sharp. Since then has passed a lot of time, the whole eternity.

– Yes, begin, – she has sadly told. She sat and looked opposite to herself in a wall at the Siskin’s reproduction representing light spring wood with the tumbled down trunk.

– You where look? – He has asked. He often reminded of hers sudden derivations, deduced the remarks from contemplate silence, from wanderings far from the validity.

She believed that he becomes angry because of hers strangeness, and always she hastened to calm:

– No, no. Anywhere, I do not look anywhere.

– I have noticed, again about something have reflected.

– I do not think, – she has inclined on one side a head – hers usual movement which he has acquired on all life, as something having great value. – We will drink tea?

She began to set the table, rattling saucers, cups, has put small baskets with a crimson syrup, cut chunks a piece of white house cottage cheese. The teapot has begun to boil: the lid jumped up, from a nose brought down a smoke.

– Cottage cheese! – He was delighted and has laughed.

– Eat, and that will be late, – she has told, smiling.

That them so has amused, they knew only one. It was on one tea party, for any holiday (what? – Nobody remembered). He has refused cottage cheese – was full. He has told that will try then, and for the morning when has asked, there was all is eaten. He has forgotten absolutely about this case, and she, it is necessary, remembered.

– How, it is tasty?

– O-very.

After tea she has cleaned ware, has wiped filtered of a porcelain teapot a puddle, has shaken from a cloth. He has changed on an ottoman, therefrom watched hers again slow, uncertain movements, has extended feet to the heated reflector warming a room, more truly, that corner at an ottoman where stood.

There was already late autumn, and carnival processions more disturbed than nobody at night. The beach has become empty for a long time, there was now cold, the penetrating wind walked on deserted sand, waves the enraged shaft attacked coast and beat, tormented him indifferent to revelry of elements, fallen asleep in the middle of peals of thunder.

Они познакомились случайно, но встреча эта не была такой уж случайностью. Они искали, каждый в отдельности. Может быть, не будь его, она нашла бы другого, и наоборот он встретил бы другую, не будь ее. Очень может быть. Но случай свел именно их. А дальше каждый сделал со своей стороны все, чтобы знакомство переросло в привязанность. О чувстве они не говорили. Это было их молчаливое обоюдное соглашение.

В городе, где жила она, в курортном уголке земли, как в любом курорте в разгар лета царствовал карнавал – карнавал цветов, природных красок, света, нарядных людей, ничем не озабоченных и благодушествующих. Наряды всех цветов и оттенков, как положено на карнавале, пестрели на пляжах, которые протянулись бесконечной полосой белесого песка вдоль накатывающих шуршащих горок, шипящих на горячих камешках. А также на подступах к пляжам – в холмистых песчаных складках, усыпанных еловыми иглами, в колючих зарослях кустарников, в высоченном сосновом лесу.

Красные, зеленные, фиолетовые, желтые, белоснежные ткани. Синие, малиновые, сиреневые, золотые, комбинация цветов. Тапочки, шлепанцы, шляпки, кепки с козырьком. Соломенные штучки, бикини, махровые полотенца, пляжные сумочки. Рябь в глазах.

Закопавшийся в жаркий песок и задымившийся мужчина вскакивает, и песок сыпется с него водным потоком. Он бежит и с разбегу плюхается в воду, поднимая тучу брызг. И голенькая девочка с резиновым гусем, орошенная с головы до ног его фонтаном, вся в каплях, отворачивается, чуть не падая, и загораживается рукой, как будто вода горяча и может ошпарить. И синяя чайка пролетает вдали, острым опущенным крылом рассекая воздух. Молодые люди играют в волейбол белым мячом, и мяч, падая в песок, теряется из виду. Девушка осторожно пробует воду, и ее лаком отливающая нога погружается в пену по щиколотку и зеленеет.

Затем карнавал к вечеру переходил в город, и по улицам неслось шествие, у которого не существовало ни главы, ни хвоста, – оно, как круговорот, замыкалось в кольцо. Краски слегка бледнели, преобладали вечерние туалеты: лиловые, бежевые, оливковые, серебристые. Блек пурпур заката, и подобно залпу салюта вспыхивала уличная иллюминация.

Люди здесь делились по двум признакам: на приезжих, отдыхающих, и на коренных жителей, куда включались также те, кто приехал давно, осел, обстроился более-менее, проживал постоянно и работал в городе.

Он относился к числу приезжих, только приехал не отдыхать – в командировку. Жил в гостинице, но как любой жизнерадостный человек тяготился своим одиночеством и не любил своего гостиничного номера, избегал оставаться там по вечерам, уходил все равно куда. Часто сиживал в ресторанах и ухаживал, как умел, за женщинами.

Он не отличался красотой, но женщинам все-таки что-то нравилось в нем, в этом убеждался не раз. Возможно, это было врожденное джентльменство – с женщиной был подчеркнуто вежлив, внимателен. Из-за природной застенчивости в юности он дичился девушек, не умел говорить комплименты, ухаживать, вести беседу тет-а-тет, поэтому был вынужден в тетрадку записывать варианты знакомств, почерпнутых из всех возможных источников. Прилежно записывал их и учил наизусть.

Она жила здесь давно, лет десять, может больше, приехала из деревни, выучилась на портниху и работала теперь в ателье. За те годы, что провела тут, научилась не замечать веселья отдыхающих, попривыкла к бурному карнавальному торжеству, которое не утихало в летнюю пору ни минуты.

А ночью, когда звучали крики разгуливающих компаний, магнитофонная музыка, спать приходилось под подушкой.

У нее была комната в двухкомнатной квартире дома, арендуемого объединением работников быта под общежитие. После работы она приходила сюда, каждый день делала приборку: вытирала пыль, пылесосила палас. Садилась в глубокое кресло и грустно окидывала свои владения, не зная чем заняться, куда деться от подступавшей к вечеру тоски.

Лето – то время, которое влечет перемены, фейерверк чувств и новые романы. Появление его в ее жизни не сулило ей ничего в будущем. Совершенно ничего. И, однако, она впустила его. И пускала ежедневно. Он ничего не обещал, не просил. Она в ответ также ничего не требовала. У них сложились странные отношения, которые, однако, устраивали обоих.

Солнце редко заглядывало в окно, повернутое на север. Оно заливало всю улицу ярким праздничным светом. И траву, и деревья, и асфальт, который горел под ногами. Она любила глядеть в открытое окно, сидя на раме, пока он полулежал на кровати. О чем она думала? Что хотела увидеть за окном в этом хаосе и сумятице, чуждом ему? Он же находился по эту сторону мира.

А там, внизу, в разверзшейся бездне, поглотившей мир людей, машин, зданий, между зеленными квадратами насаждений двигалось нечто живое, напоминающее копошение, муравьиную сутолоку. Город стонал, подожженный августом. Два поскрипывающих парома не справлялись с перевозками, сердились, выпускали копоть, посыпая головы пассажиров гарью, как-бы в отместку за свою старость. А те, вспотевшие, уставшие от давки, устремляли взоры на тонкую полосу буйно заросшей косы, с противоположной невидимой стороны которой раскинулся желанный пляж.

Преодоление широкого, но спокойного теперь канала, встречного многолюдного потока, опасность расшибиться о который вполне вероятна, если не придерживаться правостороннего движения, – необходимое условие достижения всеобщей цели. Наконец, прогулка по тенистым аллеям соснового бора, как награда за муки, неудобные песчаные холмы, полные песка тапочки, и вот оно – море.

К вечеру, наплескавшись в мутной жидкости солоноватого привкуса, на мелководье, которому нет конца, приятно оказаться под прохладной защитой скверов, наблюдая за скольжением утлых лодочек с крохотным парусом. Веревка для управления которым в руках ребенка, мечтающего оказаться в эту минуту не в тихом канале, а в открытом океане.

Можно окунуться в водоворот развлечений, как в омут. Или хотя бы слегка намочить голову и вынырнуть. Что не просто. Соблазн велик. Раскаленное солнце жжёт голову. Кругом, куда не глянь, – праздник, какое-то дикое торжество. Оно царит везде: в ресторанах, пивных, кафе, на улицах, на площадях, у фонтанов, на скамейках вдоль парковых ваяний.

…Слабый стук в дверь. В дверях он, робкий, мокрый. Только с дождя. С его свернутого зонта тоненькой струйкой вначале течет, затем капает вода. В усталых, как кажется, глазах – немой вопрос: можно, нет?

– Проходи.

Каждый раз, когда он вот так стучит в ее дверь, она вздрагивает, теряется, суетится, не зная за что схватиться в первую очередь. Он же, когда отворяется дверь, стоит растерянно, как незваный гость, всегда при этом, спрашивая себя, впустит или нет на этот раз? Боялся, что нет, но, оказывалось, напрасно. Поэтому и стук получался слабым, нерешительным, как стучат, наперед сознавая, что тем самым потревожат покой хозяев.

– Проходи, – она в красной кофте, на шее черный атласный платок, повязанный ковбойским галстуком, как всегда внешне спокойна, но в глазах – лучик. Ей очень идет этот платок, дополнивший не по-домашнему яркий наряд.

Он готовится произнести комплимент, но тотчас осекается, ведь этот яркий аксессуар – символ смерти, траурная деталь одежды, а не ее украшение. Умер ее отец, много болевший и лежавший до своей смерти в больнице в деревне, в которую она наведывалась изредка в выходные. Он с тревогой подумал, как-то скажется смерть отца на их взаимоотношениях?

– Я уже знаю, – сказал он. – Приходил несколько раз. Соседка сказала.

– Мне передали. Проходи, раздевайся.

Она всегда говорила эти свои «проходи, раздевайся», как что-то обязательное при входе. Может, эти слова заменяли ей другие – «я очень рада тебя видеть», «я так ждала тебя», «хорошо, что ты пришел».

Он повесил мокрую куртку на двойной крючок, приколоченный к дверной панели. Сколько раз совершил он этот обряд, означающий начало их встречи! Вслед за тем двойной щелчок замка оповещал об исчезновении внешнего мира и всего, связанного с этим миром – навязчивого, надоедливого, приставучего, зловредного и не имеющего ничего общего с тишиной и покоем здесь, внутри. Его сомнения моментально рассеивались. А она, едва лишь он снимал и убирал свою верхнюю одежду, успокаивалась, и уверенность теплой, радостной волной захлестывала ее от сознания, что вот он пришел и, раздевшись, теперь не скоро уйдет. Будет с ней долго-долго, столько, сколько ей хватит, чтобы заглушить ту тоску и заполнить в своей жизни пустоту частичкой не мнимого счастья.

– Куда положить зонт?

– Раскрой, и сюда.

– С него течет.

– Ничего, я вытру.

Они говорили, но как будто не замечали друг друга – так, к кому-то постороннему обращались (может быть, к посреднику?), и разговор от этого получался скомканный, жеванный, несвязный. Он топтался на месте, неловкий – валенок, не человек – не знал, куда приткнуть раскрытый и от того громадный, занимающий слишком много места, зонт; куда лучше запихнуть снятые ботинки; куда, после всего, пройти и сесть. Ей передавалась его несмелость, она суетливо бегала по комнате, убирая лишние вещи: какие-то тряпки, лоскутки материи, выкройки; одновременно включала электрический чайник в розетку, которую уже занимал штепсель холодильника, и который приходилось вынуть на время. Звенела посудой в нише стены, приспособленной под буфет, задергивающийся игривой тканью с беленькими цветочками. Такое происходило регулярно. Просто повторялось и повторялось, и с этим ничего поделать было нельзя. Им обоим требовалось время, чтобы прийти в себя, почувствовать себя раскованными, как в обыденной жизни.

Ему показалось, что сегодня она немного необычная, не такая, как всегда, живее, расцвела даже, стала красивее что ли. Сколь ни кощунственна была такая мысль, перемена в ней все-таки произошла, и к лучшему. Ей так шел этот черный атлас с горошком на фоне алой шерстяной кофточки. И этот румянец, приобретенный, очевидно, за неделю пребывания на деревенском воздухе.

Он любовался ею, сидя на стуле в своей обыкновенной позе – по-турецки. Он заметил на ее пальце также золотое колечко с узором, которого раньше не было, когда она подсела к столу и вытянула руки, приглаживая скатерть.

Он сидел, как истукан, и не знал, с чего начать. «Глупое положение. О чем говорить? С чего начать?» думал он. Оглядел, наверное, в тысячный раз комнату: старые обои, книжная полка с движущимся стеклом, сервантик, кресло и телевизор, тумбочка, шаткая тахта – ее кровать, их кровать…

Она терпеливо выжидала, что-то таила в себе, а он никак не мог догадаться: что? Наконец, что-то близкое к истине осенило его: она ждала, она наряжена, это все – для него. «Посмотри, какая я красивая! – как будто сдерживала она крик в себе. – Руки в золоте. Несмотря на траур, какая я привлекательная. Оцени, заметь же мои старания. Я так ждала этой встречи, так мечтала о ней и рада, что мы опять вместе. Ты смотришь на меня, и если ничего не скажешь, не страшно, мне достаточно, что ты рядом, со мной».

Он по-дурацки промолчал, и ничего, как нарочно, не сказал о ее внешности, о ее наряде. Он посчитал, что это будет выглядеть искусственным, он предпочитал естественность в отношениях, естественный ход событий. Вместо этого он сказал о цветах, стоящих на столе в дешевой, с резным рисунком вазе: «Цветы вянут».

У нее постоянно стоял хоть один живой цветок. Она любила свежие цветы, покупала, когда вяли старые. Он подарил ей цветы лишь однажды – это были розы с шипами, какими-то уж очень длинными и острыми. С тех пор прошло много времени. Целая вечность.

– Да, начинают, – грустно сказала она. Она сидела и смотрела напротив себя в стену на репродукцию Шишкина, изображавшую светлый весенний лес с поваленным стволом.

– Ты куда смотришь? – спросил он. Он часто напоминал ей о ее внезапных отвлечениях, выводил своими замечаниями из созерцательного молчания, из блужданий далеко от действительности.

Она полагала, что он сердится из-за ее странности, и всегда спешила успокоить:

– Нет, нет. Никуда, никуда не смотрю.

– Я заметил, опять о чем-то задумалась.

– Не думаю, – она наклонила набок голову – ее обычное движение, которое он усвоил на всю жизнь, как нечто имеющее великую ценность. – Будем пить чай?

Она стала накрывать на стол, гремя блюдцами, чашечками, поставила корзиночки с малиновым сиропом, нарезала ломтями кусок белого домашнего творога. Чайник закипел: крышечка подскакивала, из носика валил дым.

– Творог! – обрадовался он и засмеялся.

– Ешь, а то будет поздно, – сказала она, улыбаясь.

Что их так развеселило, знали только они одни. Это было на одном гулянии, на какой-то праздник (какой? – никто не помнил). Он отказался от творога – был сыт. Сказал, что попробует потом, а на утро, когда попросил, оказалось все съедено. Он забыл совсем об этом случае, а она, надо же, помнила.

– Как, вкусно?

– О-очень.

После чая она убрала посуду, вытерла просочившуюся из заварного фарфорового чайника лужицу, стряхнула со скатерти. Он пересел на тахту, оттуда следил за ее вновь медленными, неуверенными движениями. Вытянул ноги к раскаленному рефлектору, обогревавшему комнату, вернее, тот уголок у тахты, где стоял.

Была уже поздняя осень, и карнавальные шествия больше никого не беспокоили по ночам. Пляж давно опустел, там сейчас было холодно, пронзительный ветер гулял по пустынным пескам, волны взбесившимися валами нападали на берег и били, терзали его, равнодушного к разгулу стихии, уснувшего посреди громовых раскатов.

2. Тайное вечере.

По широкой лестнице, ведущей на второй этаж, они поднимались шумной компанией. У входа в зал встречал администратор, который проводил их до столика. Они расселись, с грохотом отодвигаемых стульев, матом, криком, смехом. Заказали много водки и скромную закуску. Чокнулись, опрокинули рюмки в раскрытые рты, поморщились, закусили.

– Не гони, Макс. Пусть уляжется, – сказал один молодой человек, еще трезвый, и с виду интеллигентный.

– Водки хватит, – ответил Макс.

– Чтобы на рогах уйти?

– Зачем на рогах? Что тут пить? Правильно говорю, – обратился к компании за поддержкой Макс.

– Ладно, по последней и покурим.

– Это по-нашему. Поехали.

В тесной курилке сизый дым стелился по скользкой метлахской плитке. Высокая девушка, элегантно державшая сигарету в тонких пальцах, демонстрировавшая невозмутимость топ-модели, все же изредка бросала призывные косые взгляды в сторону молодых людей. И в эти редкие моменты спрессованный кубик пепла с ее сигареты откалывался и падал на пол, рассыпаясь в пыль.

В зале заметно повеселело. За колышущимися телами танцующих не видно было музыкантов. Столики, без опасения ошибиться, можно было поменять местами – настолько одинаково они были сервированы. Те же напитки, салаты, посуда: тарелки, селедочницы. Многие из них теперь пустовали.

– Начался съем, – сказал просто Макс. Фигура его повторялась в темном зеркале стеклянных дверей, в которые вливались новые и новые порции гостей. – Надо действовать, а то будет поздно.

– Еще успеем, – ответил парень в джинсовом костюме. Его лицо говорило об отсутствии интереса к происходящему.

– Ты что, Серега. Самый раз. Пойдем, по одной пропустим и пригласим кого-нибудь. А то всех баб разберут.

– Не-е. Нужно сначала посмотреть.

– Ты что? В зоопарк пришел? Бери любую, потом разберешься. За тем столом ничего вроде телки. Идешь? Как знаешь.

Как только Макс удалился, Сергей оглядел мертвую половину зала с пустующими столами и стульями. Он чувствовал горячий прилив к лицу – ушам, щекам. Руки стали непослушными, движения порывистыми: то плавными, то резкими. Он начинал пьянеть. И осознавал это.

– «Не следует больше курить», предупредил он себя.

Взгляд остановился на рюмке, полной до краев. Зацепив вилкой с плоской, как блин, тарелки что-то рыбное, осушил рюмку одним глотком. Жевал медленно, полуобернувшись к залу, будто ища кого-то взглядом. Но, видимо, не найдя, встал. И тут же сел.

Когда стало лучше, перед ним всплыли три женских лица. Расширив их проекцию в затуманенном мозгу, он различил черты их обладательниц. Одна, искусно загримированная и в неверном свете ресторана удачно отражавшаяся, была красавицей восточного типа. Впечатление усиливалось копной черных волос, падавших с ее головы. Но тело ее было облачено не по-восточному дерзко: белая мини-юбка и черные колготки покрывали ее идеальной формы бедра и ноги. «Шикарная», отметил про себя Сергей. Вторая, в сиреневом платье, была симпатична, мила и непостоянна, как ребенок: то тиха, то порывиста. Третья, почти дурна, но высокая, с длинными ногами в джинсах, с восхитительными крепкими зубами, которые обнажала, заразительно хохоча.

Откуда они взялись? Да, конечно, они вернулись к своему столику из зала. К столику, пожалуй, единственному отличавшемуся от других. Во главе его в вазе стоял букет. Роскошный букет, большей частью из роз.

Они выделялись среди очагов веселья, вспыхивающих тут и там. Они сами разливали водку в рюмки, чокались, разбрызгивая содержимое.

– «Пить горазды», опять подумал Сергей.

Уже, как будто решившись, он заколебался. Музыка прерывалась и возобновлялась, но монотонный шум стоял всюду, был неотъемлемой частью зала.

Из полыхающей курилки, как маг, возник мужчина. Не бог весть, какой красавец. Лысый, неопределенного возраста: лет тридцати-сорока. В пуловере, джинсах. Со всеми расцеловался, нашел стул, уселся. Много говорил. Шутил, видимо. Спустя время, сверкнула золотистая обертка шампанского, полилась пузырящая влага, пена. Затем принесли еще цветы, шуршащие в целлофане, что-то еще, потом еще и еще…

– «Этот лысый творит чудеса. Просто волшебник. Интересная формула получается: Шикарная+Сиреневая=Волшебник», в который раз констатировал Сергей. Высокая девица смеялась, уже не сдерживаясь, рассекая воздух ладонями. Волшебник увлек шикарную в круг танцующих.

Сергей встал и направился к сиреневой.

– Разрешите пригласить на танец, – сказал он, чеканя слова.

Она сделала удивленный взгляд, поднялась с грацией, с достоинством зрелой дамы. Когда шли, пробираясь в лабиринте столиков, он чуть отстал, замешкав. Провожавшая их взглядом великанша, долго смотрела вслед раздумывая.

– «Неужели она может молчать»?

Сиреневая плавно развернулась, положила ему руки на плечи, и он стал ее кружить по залу под медленную мелодию. Они кружили, поддерживая друг друга. Ее ладонь, теплая, мягкая, с трепещущими прожилками на коже покоилась в его ладони. Свободной рукой он обхватил ее талию настолько, чтобы не сковывать ее движения. Они танцевали, перемещаясь среди других пар, изредка задевавших их локтями.

Сергей и его спутница молчали. Он смотрел в сторону, она куда-то вниз.

– «Толи плачет, толи молится»?

Пауза становилась неловкой. Разговор мог спасти ситуацию. На любую тему. Годилось о погоде. О чем угодно. Даже комплименты. Любезный обмен не значимых фраз. Так делали все вокруг. Летавший вверху неразборчивый говор, как покрывало, окутал всю танцплощадку.

Музыка окончилась, но пары не спешили расходиться, стояли плотной стеной. Кокетничали, гоготали, шептались и, откровенно обнимаясь, давали волю рукам. Среди пар Сергей приметил Макса со своей жертвой, виляющей выпуклым задом.

– Может, потанцуем еще? – Сергей наконец-то посмотрел в ее глаза.

– Хорошо.

Сергей попытался изменить технику движений, заодно испытывая ее возможности, тем более мелодия стала живее, энергичнее. Она улыбнулась, подчинилась. Явно повеселев, подхватила ритм телодвижений партнера, вращение сцепленных рук, бедер. Теперь она была такой же, какой он наблюдал ее за столом в обществе подруг: раскованной, суетливой, свободной от необходимости контролировать свои действия, просто счастливой. Предложила покружить ее, обернувшись, вокруг его поднятой руки. Он рассмеялся. Она вращалась без устали. Прилипшие кончики их пальцев составляли единое целое: не разорвать. Бросалась в его объятия и увлекала покачивающейся походкой в центр. На всеобщее обозрение. Он кружил, отпускал, ловил, позволял ей все, что хочет. Но, в любой момент, находясь поблизости, ощущая кончиками пальцев ее желание, ее намерение, мог остановить, замедлить или ускорить темп, – словом, мог управлять ею.

– Ух! – тыльной стороной ладони она вытерла крупные капли пота с красивого лба. Обмахнулась кистью руки, как веером. Сергей скинул с плеч джинсовую куртку, повесил на локоть.

– Спасибо за танец. Давайте отдохнем немного. А потом… я вас еще приглашу. Можно?

– Согласна.

– Как вас зовут? Меня Сергей.

– Ира.

– Так я позже приглашу? Разрешаете?

– Я уже сказала: согласна.

Он проводил ее до столика с цветами. Позволил себе небольшое развлечение – то, что так любил делать: усадил по правилам этикета, с отодвиганием стула. Заметил, между прочим, странный, любопытный взгляд великанши, в котором читалось что-то похожее на благодарность, будто ее он кружил по полутемному залу.

Сразу вышел, закурил. Бросил неоконченной. У умывальника смочил пылающее лицо, прилипшие, мокрые у висков, волосы. В зал вошел освеженный, но с горящей внутри надеждой. Отыскал глазами ее. Проследовал неподалеку, не нарушая, однако, женского уединения, их шепота. Не желая казаться навязчивым, напрашивающимся.

А дальше все завертелось. События раскручивались, как волчок. Время тонуло в празднике, как кусочки рафинада в кофе. Приятели исчезли, как будто их не было. Не было в этом ресторане, в этом мире, в этой жизни. Да и сам Сергей преобразился. Не было больше шумной компании друзей. Он оказался одиноким молодым человеком, брошенным в эпицентр водоворота, в плотное кольцо загулявшей молодежи. Выждав немного, он устремился к дамскому столику, не раздумывая, не загадывая наперед, уверенный в дальнейшем развитии событий. Может быть, внезапно помешавшись, может быть, опьянев до беспамятства.

– Ира, наверное, отмечаете какое-нибудь знаменательное событие?

– Угадали.

– Можно на «ты».

– Конечно.

– Какое? Если не секрет.

– День рождения.

– Чей?

– Мой.

– О-о! Поздравляю.

– Спасибо.

– То-то я вижу: цветы, шампанское. Роскошно! Нам официанты отказали: мол, кончилось шампанское.

– Это через знакомого. Он здесь всех знает.

– Вот как. Это, наверное, тот волшебник?

– Кто?

– Простите, тот мужчина у вашего столика. Мне казалось, вы вместе пришли.

– Просто встретились тут. Случайно. Он – школьный приятель.

– Извини, мне кажется, я тебе все ноги оттоптал. Я не очень хорошо танцую. Во всяком случае, не так классно, как ты.

– Ничего. Учись. Повторяй за мной.

– Постараюсь. С таким учителем скоро сам уроки дам.

– Что ты празднуешь?

– Выходные.

– Моряк?

– Как догадалась?

– Это не сложно. А откуда родом?

– Из Москвы.

– Нравится у нас?

– Очень.

– Пошли к нашим.

– С удовольствием.

Им махали с конца танцплощадки. Волшебник с шикарной и великанша с каким-то хахалем. Ира без церемоний ухватила Сергея за рукав и поволокла как игрушку к друзьям. Они образовали свой кружок и бесились в нем до упаду. Девушки скидывали туфли, мужчины расстегивали рубашки. Взявшись за руки, они бежали по кругу. Кричали, смеялись, и это продолжалось бы вечность. Но музыканты вдруг объявили последний танец. Все стали приводить себя в порядок: оправляться, обуваться, рассаживаться за столы.

– Ирка, вы замечательно смотритесь, – говорила шикарная, которую звали Аленой.

– Нет, правда, он – умничка. Такой красавчик, – лепетала великанша. – Меня зовут Лариса. Выпьем на брудершафт?

Сергей, пьяный и оттого лишенный условностей, уже обнимал Иру, влажной, потной рукой теребя кожаный поясок на талии.

Он не знал, как себя вести в новой компании. Как реагировать на легкость, прямо таки откровенность отношений. Но чувствовал себя уютно среди этих людей, принявших в свои ряды совершенно незнакомого человека. Ира вытирала его лицо, промокая бумажной салфеткой, получалось почти по-матерински. Сама – раскрасневшаяся, с крупными каплями пота повсюду: на лице, шее, полуоткрытой груди. В платье, прилипшем на спине, на животе.

Уже сидя за столом с наполненными рюмками наперевес, он узнал о ней, что она замужем, муж в море, ребенок у бабушки.

– А ты? – спросила она.

– Я холост, не успел еще, – ответил Сергей, и вновь близко от себя увидел ее глаза, глубокие и печальные.

…На улице была ночь. Безлунная, бархатная. Воздух недвижим, теплый, лечебный, со слабой примесью шалфея. Кряжистые клены глухими призраками выстроились на аллее, свесив шелковые лапчатые листья с ветвей. В ночь из зальных окон к нестойким хмельным ее выходцам процеживался кирпичного цвета осадок пурпурного коктейльного веселья. В переулке шафранная темень, а мостовая перед рестораном сверкает, как антрацит.

Они шли по светлому тоннелю, которым была улица с фонарями. Шли все те, кого сплотила в эту дивную ночь шумная ресторанная зала. Зала, закатившая теперь, после буйства и неистовства усталые, сонные глаза-светильники.

Они смеялись. Они шутили. Им все еще было весело и счастливо вместе. Этим молодым людям, легко сходящимся и, наверное, так же без труда расходящимся. Ведь вечность и молодость несовместимы, взаимно уничтожаемы. Правда, правда.

Ночь действительно чудесна. Волшебник прихватил бутылки две водки, шампанское. Впрочем, насчет шампанского Сергею могло показаться. Так обманчив, не прозрачен был воздух в сумерках. Зеленная тьма. Блестящая.

Ира передала ему букет на улице, пока оправлялась. Да так и оставила. В одной руке он держал этот букет, в другой – приобретение: на ней повисла сиреневая девушка тайного возраста, с тайным прошлым и еще более таинственным будущим.

Потом они ехали в такси, уместившись все в тесном салоне. Алена сидела на коленях у волшебника, Ира – на коленях Сергея. Лариса – в одиночестве, по-прежнему хохоча. Волшебная парочка целовалась, никого не стыдясь.

Сергей чувствовал коленями тепло от голых ног Иры. Он держал в руках тот роскошный букет, который мешал двинуться и поправить что-нибудь в одежде: расстегнувшуюся рубашку, задравшееся вверх платье. Ира, плавно отстранив в сторону букет, нагнулась и открытым ртом приникла к губам Сергея. Он ответил на ее призыв, и они с упоением погрузились друг в друга.

Сергей не испытывал волнения, трепета, только возбуждение от близости женщины. Это передавалось ей, и она прижималась все ближе и ближе к нему. Что чувствовала она? Готовность сдаться? Нескрываемое желание? Невозможность более сдерживаться? Не любовь же?

Наконец она оторвалась, задохнувшись. Он подумал:

– «Что ждать ему от этого приобретения? Что получится с его затеи?»

Он оставил всех друзей в сотрясавшемся ресторане, как дезертир, утянутый сирой кружевницей с поволокой в глазах в черную полотняную ткань ночи. И качающаяся бахрома упавшей занавесы поглотила разыгранную пьесу с дефектным, но лихим сюжетом.

Сергей старался не анализировать происшедшее. Он понимал, что и сам представлял собой загадку, тайну за семью печатями. Романтичный тип, одетый в конверт и сургуч, вскрывать который еще не пришло время. У нее, у них такое же право на ожидание. Чего уж тут анализировать? Что вышло, то вышло.

– «Ладно, – сказал он себе. – Все чудесно».

Чудесно! Всплыло давнее, теплое воспоминание. Связь с этим эйфоризмом, или афоризмом.…

– «Надо же так нажраться»!

– Сергей, ты мне нравишься, – красавица Алена бросила своего кавалера и с завистью смотрела на них.

– Он хорошо целуется, – произнесла Ира. Она сияла в ожидании чего-то большего.

Шикарная Алена полыхала, облитая с головы до ног кристиано-диоро-шанелевым бензином. Почему все пышные красавицы и вызывающе дерзкие милашки зовутся Еленами-Аленами (второе, как производное от первого имени)? Как будто заимствование из сказки о Прекрасной осуществит, овеществит любую женскую мечту и дарует ее – красоту?

Она и впрямь была красива. Суррогатной красотой. Вульгарно-бульварной. Даже животной. Какую не пропустит мимо ни один мужчина. С первого взгляда Сергей испытал тоже, и не только с первого. Пожалуй, она влекла его больше всех, и это было чувство сродни влечению самца к идеальной самке.

…Сергей вспомнил, как все толкались в вестибюле и смотрелись в зеркала, поправляя какую-нибудь деталь в шатком образе. Им было весело и радостно от сознания, что не кончено, не кончено представление. Еще не конец, ликуй, еще будет, будет пиррово продолжение и штрих наваждения, обморока. Ира полулежала на нем. Цепляя слабыми руками замок вертлявого ремня из глянцевой кожи, она сорвала что-то и уронила на асфальт, причем это что-то еле слышно дзинькнуло колокольчиком.

Сергей подобрал, не выпуская ни Ирины, ни букета. Он всем улыбался, как мим. Хотя улыбка не полно отражала его эмоции. Ему действительно было интересно: еще бы, такая игрушечная интрижка, зачаровывающая неизвестность! Однако которая и пугала одновременно.

Но страх уступал более весомому любопытству. Он был подогрет не хуже рысистого жеребца после променада и рвался бежать. Все равно куда, зачем, лишь бы бежать, не застаиваться.

И еще боялся остаться один. Именно одиночество – это он осознал до пугающей реальности в одну из минут вестибюльного ожидания – заграбастало в волосатых уродливых лапах сыромятный бич, хлыстающийся, подгоняющий, принуждающий его к бегу, хотя бы и по замкнутому кругу.

Ира прижималась к Сергею: было не так, чтобы зябко, но тело ее мелко-мелко дрожало и сотрясалось от смеха.

Они дошли до такси с реденькой очередью и стали ждать. Ира повернулась спиной, и Сергей, чтобы не оставили, передумав, глухим бродягой в негритянской ночи, сжал в объятиях девушку с шипованной розой в платье увядшей сирени, сцепив замком костяшки пальцев на талии. Получился второй ремешок из переплетенных человеческих рук с теплым комочком на животе. Он ощущал ее мягкую живую плоть вздрагивающим бугорком сквозь плавящуюся материю.

Его, конечно же, взяли с собой, напрасные были волнения. В раздавшийся «Жигуль» вместились все. Железный каркас трещал по швам, просясь разложиться как карточный домик в не совпавший пасьянс. Но форму сохранил.

Сергей забился в дальний угол, Ира пролезла ему на колени. Рядом устроилась великанша Лариса. Волшебная пара разместилась впереди: Алена ловко переползла во время движения с заднего сидения на колени к своему кавалеру.

– Послушайте… Вас как зовут? – подобравшись, как наседка на насесте, вдруг не с того, не с сего обратилась она к шоферу.

– Геннадий, – улыбнулся тот.

– Тогда, Гена, у тебя стаканчика не найдется?

– Найдется, – как будто обрадовался он.

– Так чего мы сидим!? – заторопилась красавица, заерзав на коленях школьного приятеля, вольно разместившего руку с волшебной ладонью в путающихся белых складках.

Тотчас, отразившись от фонаря, сырой мостовой, ветрового стекла, зеркальца заднего обзора, лучик засиял многоцветным калейдоскопическим узором в гранях передаваемого по рукам походного, явно неинвентарного сосуда. Давясь, забулькала бесцветная влага с резким запахом, еще холодная, не успевшая нагреться горячим прижимом тесно посаженных тел.

Ира пила первой, не дрогнув, не закусив. Когда наступил черед Сергея, его чуть не вывернуло наизнанку. Он вытирал горечь с губ, кривясь от пахучего озноба, и не знал, куда глянуть, чтобы не видеть этого приближающегося разверстого черничного пятна.

– За день рождения! За день рождения! – произносилось быстрым тостом.

– Выпей, Гена, – попросила Алена, но Гена отказался. – Ирка, однако, вечерок сегодня! Давненько так не гуляли. Давайте веселиться всю ночь. Открывайте шампанское.

Ехали по пустынным черным улицам в ореоле кривых фонарей в неизвестность, в сказочное никуда, но веселье не прекращалось ни минуты. Не будь определенной цели путешествия, – хотя поручиться на все сто и отрицать такую возможность никто не рискнул бы, – так и остались бы на покатых пружинных сидениях коротать медовую ночь.

Сергею было уже безразлично, где куролесить, куда увезет их ночной фиакр? Ему было уютно, с ласковой обузой на коленях, которая, прислонясь, дышала жаром, пахла распаренным облепиховым жомом – запах шампуня с добавками. Небольшое скукоженное тело. Маленький, увесистый клубок.

Он освободил все-таки одну руку и положил на ее мягкий подрагивающий сквозь тонкую материю живот. Наклон ее лица с блестящей в темноте влажной настороженностью был воспринят им почти с раздражением.

– Я не очень толстая? – спросила певуче она. Крупный нос, дрожащие веки, крапинки на лбу. Сергей отстранился машинально.

– Нет, нет.

– Поцелуй.

Он коснулся губами этой маски и, не разжимая их, сблизил с жадными, припухшими ее. В небе одинокая звезда, отстающая далеко, светила тускло, как умирающая планета.

– Кажется, здесь. Нет, направо у того подъезда, – корректировал волшебник, сбиваясь и сравнивая с памятью одному ему известные ориентиры. – Сейчас проверю. – Вышел, скрылся в подъездной кромешности.

– А мы никуда не пойдем. Правда, Ирка? – сказала Алена.

– Верно, останемся здесь на всю ночь. Гена, не выгонишь? Завтра – воскресенье, отоспимся, – повернулась к Сергею, спросила и прислушалась. – Тебе завтра на работу?

– Нет, у меня выходной, – зачем-то соврал Сергей. – Так что я – за.

– Вот здорово! – запрыгала на сиденье Лариса.

– А мне что прикажете делать? Я-то на работе, – обернулся Геннадий.

– Геночка, не волнуйся, Покатаемся, повеселимся, сколько можно работать? – Алена взяла его за руку, заигрывая.

– Здесь, – бухнул неожиданно подошедший волшебник.

Светлый двор, обыкновенный, каких много в городских застройках со стандартными многоэтажными коробками. На четвертом – или пятом? – этаже поджидала та квартира.

Вспыхнул свет в передней, затем в кухне, по комнатам, только одна дверь осталась закрытой. В комнате, примыкавшей к передней, стояло пианино черного лоска с золотой бляшкой на крышке. Удивительно! В остальном обстановка заурядная: кроме пианино ничего не попадалось такого, чего гостящий взгляд выискивает в незнакомом, впервые посещенном жилье, в надежде на сюрприз. Серая мягкая мебель, гарнитур с гнедыми холеными боками, содержимое внутри – из резного стекла, мельхиора, дешевого хрусталя.

Волшебник проводил сразу в кухню, и все завертелось, все смешалось в доме. Окно настежь в черное, почти беззвездное небо, в клубящуюся ночь. Свечи, оплывшие, с воском, капавшим в блюдце. Пепельница, крытая горой жеваных окурков. Торт, наполовину съеденный, в центре кухонного квадратного стола среди стеклянного нагромождения: бутылки, стаканы. Нарезанные огурцы – салат.

Практичные женщины предусмотрели пищевое фиаско в тогда еще иллюзорном приюте. Блуждая в ночи по спящим улочкам, где ни одной живой души, разве что кошачья тень проскочит, они ловким маневром вывели Геннадия, кормчего их Ноева ковчега на перевальное жилище. И там запаслись провиантом, очень скромным по сравнению с ресторанным меню, больше символическим, дабы не портить желудков.

Сидя в узкой кухне незваным татарином, Сергей мялся и маялся на низкой табуретке. Откровенное внимание к его персоне всегда настораживало из-за отсутствия привычки. Он почему-то подозревал корысть, каверзу, ловушку – хомут, семейные узы. Поэтому затравленно следил за женскими приготовлениями, пускай и безобидными на этом этапе знакомства, как за приготовлениями к смертной казни. Их мимолетные, невзначай, замечания, аттестационные вопросы, косые взгляды и ужимки не способствовали успокоению, а настораживали. Вот до чего бестолково чувствовал он себя наедине с этими перезревшими персиковыми леди, которым его мысли были невдомек: так безалаберно вели они допрос с пристрастием.

Девушки из-за недостатка стульев восседали на жестких коленках кавалеров, так же как в вильнувшей из-за угла на прощанье Геннадиной таксе. Только Лариса, эта великая крепкая барышня, категорически отказалась лезть на крутое нетерпеливое волшебное колено. Чтобы не чувствовать себя вороной, нисколько не сумняшись в греховности замысла вечеринки, она с преувеличенным вниманием слушала разговор Алены с объектом, очень интересовавшим ее, то есть с Сергеем.

Алена смыла косметику и оказалась с морщинками и несвежей кожей у глаз.

– Так ты, правда, из Москвы? – спрашивала она.

– Правда, из Москвы.

– Вот здорово! Ирка, хочешь съездить в Москву? – прогрохотала Лариса.

Сергей жал плечом, отгоняя щекочущую пылинку, опущенную за шиворот жеманной Ириной. Та заметно опьянела, все чаще требовала кивком животного поцелуя, от которого болели зубы, язык. Сергей перестал курить – тошнило, и уже скучал. Он высунулся в окно и глубоко вдохнул.

Алена пересела с волшебного колена на тонкую черту подоконника рядом с Сергеем. Вниз в глубокий колодец двора полетела непотушенная сигарета, вспыхивая изредка бенгальскими искрами, упала в палисадник с чахлой растительностью саженцев и травянистыми проплешинами на плоской земле между бордюрным орнаментом.

– Сергей, ты в каких странах бывал? Расскажи.

– Во многих. В Италии, например. Только везде недолго.

– И как там? Сказочная красота, наверное.

Сергей подумал, что сказать, и не придумал. Произнес, ведь надо что-то сказать, выручавшую не раз отговорку для обывателя:

– Да, красиво. Очень. Трудно все описать.

Да, именно так, не иначе. Как еще можно сказать, чтобы сумела понять его слова эта восторженная особа? Вряд ли в ее несоразмерной головке рассосется рой его бредовых мыслей. Зачем ей разгадывать абракадабру его путаных описаний, объяснений? Да и как рассказать о том блистающем пляже, о зеленной мгле на востоке, о белых хлопьях, заглатываемых газированной болтушкой волн, о чарующих далях, о горах в тумане, о тоске, о слезе при встрече скуластого волнореза?..

Нет, не поймет, и не время, не место. Не место для романтизированных парений. Как карикатурно искривлялись эластичные черты ее разгримированного лика, когда задавались загримированные вопросы о работе, зарплате, о вещах весьма практичных! Причем в самые деликатные минуты, когда, конечно же, тайный смысл домогательств надежно завуалирован страстными приставаниями подруги.

Неутомимая, Шикарная и Прекрасная успевала в любом месте, ее напор и энергия будоражили амебную компанию. Лысоватый принц, кудесник и балагур, выступал тамадой «собачей свадьбы»: постоянно острил. Сергей с ношей на коленной чашечке вынужден был созерцать лысый череп круглого остряка со скобкой жухлых волос, вычерченных по трафаретной линейке.

Он совсем не слышал, что говорил этот человек. Все и всё раздражали его, он тонул в потоке раздражения. И, уже изрядно пьяный, видел теперь картину происходящего как через призму. Теперь искривлялись не только черты этих комедиантов, но и их фигуры, тела, окружающие предметы. Вот в вульгарной индийской позе, распластав избавленные от колготок сливочно-кремовые ножки-рогалики, воссела на троно-спокойное ложе, на монолитный пьедестал для своего крепенького задка (для среднестатистического женского крупа почти дистрофичного) дива-наездница Алена Сладострастная. Как натурально гарцует она, как держится в седле? Она позволяет себе метнуть складчатую «вуаль» атласной ткани в бок и обнажить еще более атласную кожу. И еще более легкую ткань белоснежных, а в полумраке – так как зажгли свечи – мышиного цвета, трусиков. Она не скрытна, она возбуждающе открыта. Нет в ней тайны.

Что же еще бесило Сергея, будоража сверх меры, так, что каленые угли страсти, взыгравшей от стриптизного шоу, от вздрагивающего, податливого под рукой тела, становились шипящими, политыми головешками: п-шш, п-шш? Одна деталька, беглый штришок, который он отметил, не пропустил. Свечи!!!

Они были извлечены из сумки, которую он нес по лестничным пролетам с обшарканными стенами. Он запомнил эту сумку: светло-коричневой замши, с длинными плетеными ручками, тертыми посередине, там, где чаще хватались за лямку, с красными кожаными ромбами по верхнему краю – прихоть безвкусного дизайнера. Свечи извлекались дамами наряду с дорожными припасами: дачными огурцами со свойственной всем дачным творениям косолапостью форм, мелкокалиберной редиской, шелестящими луковицами. Кажется, еще сыр и помятый поварской колпак – коробка с остатками изничтоженного торта. Сергей чуть не забыл – день рождения, все-таки.

Тогда свечи были отложены в сторону, и вторично всплыли в момент омертвения кухонной идиллии. Сувенирные свечи были не новы, где-то валялись, пылились, но не использовались. Магазинный ярлычок, обнявший каждый зардевшийся при оголении стерженек, загибался и скручивался. В жидком бумажном волокне просвечивались фрагментально виньеточные сердечки с козявку.

– Будем шиковать, жаль шампанское закончилось, – декламировала Алена, запаливая торчащую из сердцевины запачканную в воске нить, вспыхнувшую как бикфордов шнур.

И полуночная кухня озарилась пляшущим светом. Свечей испортили три или четыре, больше не было. Они небрежно разбрелись по столу. Втиснулись фарфоровыми постаментами – чего больше в этом: любезности или заискивающего сюсюканья, когда раболепно заломлена колесом спина? Соблаговолите, мол, поставить вашу Гулливерскую ногу в мармеладных башмаке и длинном гульфике сю-сюда. Постаментами из блюдец-каракатиц. В свободные места трапезных осколков.

Сергея поразила мысль, что слишком мало свечечек. Он едва сдержался, чтобы не высказать: их должно быть много. Очень много – столько, сколько имениннице (он спрогнозировал примерный возраст по наружности, по отголоскам фраз в скупом разговоре, сплошь состоящем из лоскутков праздных реплик, да спонтанных диалогов).

И все свечи обязательно следует воткнуть в кругл… ладно, пусть будет ущербный бисквитный торт. И виновница торжества по традиции в подходящий момент дует по кольцевому фронту, и на издохе замирает в центре – на последней сраженной цитадели.

А еще, одно замечанице, все должны стоять кругом и петь «Happy Birthday» и дарить подарки. Хотя такое видение родом из детства, однако, чем отличаются дни рождения взрослого и ребенка? Только количеством предыдущих, а самый этот день всегда, всегда одинаков. Но всего этого быть, конечно, не могло, как не может быть сливок в кофейной бурде.

– «Везде, во всем суррогат», – с горечью констатировал разочарованный Сергей.

Свечи все же имитировали рождественскую тишину и продуцировали, если не уют, то интим.

– Не ночь, а прелесть! – продолжала петь Неутомимая. Ее голос щебетал, как у охрипшей канарейки.

– Тебе хорошо? – не шепот, а скрип гильотинного резака экзекуторши дохнул в ушную раковину Сергея.

Перевернутая вверх ногами желтая капля пламени размножилась по всей кухоньке, заблестела в каждой не уклонившейся поверхности: в разнородном стекле, в боку никелированного самовара на жостовском подносе, даже на стальном браслете часов, по-птичьи разметавшем на столе звончатые крылья. В каждой звёнке – близняшки-песчинки с игольчатое ушко. А на стеклянной крышке циферблата – искривленный аквамарин.

Их было множество – огней, будто мреющих в зеленоватой подводной среде, вспыхивающих воздушными пузырьками, стремящимися сквозь толщу водной массы наверх.

– «Брюлики играют», – подметила Алена.

Ровно, или даже больше тех, недостающих.

– Со свечами намного шикарнее, правда?

– Угу.

– Конечно.

– Здорово как.

– …, – каждая точка по секунде.

Алена, разорвав торжество минуты, отправилась в коридор, а оттуда в темницу ванной комнаты. Волшебник, как послушный пес, поплелся за ней вслед. Оба скрылись и не появлялись долго.

Позднее волшебник счел уместным завести разговор на щекотливую тему.

– Я считаю, – говорил он, – что нельзя в себе держать… ну это…. Если я переполнен как разбухший тюбик, то всегда стремлюсь освободиться.

Сергей молчал и думал, женат ли он? Гладко выбритые скулы с желваками, ровный, небитый нос, покатый широкой кости лоб, детские глаза. Дамы молча переваривали сказанное, а Алена лучилась грехопрощающей улыбкой.

Все оказались перемещенными из кухонной богадельни в коридор и переднюю, где низкий отворенный гардероб был набит до отвала заглотанными курточками, пальтишками, волшебным мохнатым пуловером. Дальше гармоничная процессия влилась в китовую, после тесных рамок ограничений, полость примыкавшей комнаты. Где в углу притаилась уступчатая черная тень. Чернее любого, скрадываемого полутьмой от половинчато сомкнутых гардин, предмета.

Этой черно-черной тенью – все знали – был музыкальный нимб. Всплеск лампочек в слюдяной крепости ударил каждого по глазам, щелчка выключателя никто не расслышал. Пантерный отлив пиано. Блестящие гуттаперчевые петельки, на которых поднялась, сложившись, массивная гробовая колодка. Сияние золотистых немецких буковок. Все это могло привести в восторг.

Чуть желтоватые клавиши дорогого инструмента казались вырезанными из настоящей слоновой кости. А, может быть, из бивня мамонта, замерзшего в какой-нибудь зой. Этого мамонта выдолбили из ледяной скалы на земле Иосифа и Матфея, отпилили гордость, и пятеро бородачей несли экспонат, с трудом передвигая ноги в снежной пороше, прежде чем уложить на гусеничный тягач.

Теперь же от мамонта осталось, наверное, одно чучело с опилочными потрохами в музее, да вот такой антиквариат с зубами из контрабандного товара, по которому могут стучать кому не лень каждый день подряд.

И к этому чуду, олицетворяющему высоту человеческой духовности, подступил, по мнению Сергея, орангутанг, пускай и с задатками чудотворца. И стал играть, не «собачий вальс», а что-то высокохудожественное из классиков, чего Сергею слышать не приходилось.

Сергей присел на какой-то топчан, не разбирая, что под ним. Преображение. Должно произойти преображение. Он знал об этом из опыта прошлых экспромт концертов, домашних откровений, но не улавливал его сейчас.

Музыкальная пьеса была сыграна мастерски, без изъяна, с ностальгической вибрацией звуков, чего всегда раньше жаждала его душа. Но почему теперь она глуха и не воспринимает лиричности исполнения?

Рядом прильнула страдающая девушка из ресторации, и Сергей, без отчета о своих действиях, склонил кудрявую голову ей на колени, обнял, или скорее обхватил то, что сумел отхватить слабой рукой.

Лежа таким образом, вспоминал без возбуждения, как этот шопенианист, бренькающий патетически и виртуозно не бросовую композицию на редкостном по изготовлению инструменте, жал недавно дрянную, порочную девку. И, не стесняясь присутствия посторонних, шептал ей на ухо: «Сними трусики». Что та и исполнила незамедлительно, с азартом, с влажным блеском глаз.

Не девичья, женская, мягкая, по-матерински теплая рука гладила его по волосам как своего второго, «незаконнорожденного» ребенка. И, как давеча в машине, сонница размягчила его тело. Уснуть бы так, погрузившись с головой в пахучее тепло ее юбок, тепло ее округленных коленок.

Сергей не смел шелохнуться. Когда все ушли, не отпустил от себя сиреневую подушку. Она и не порывалась освободиться, заколдованная его вялыми ласками, вся обратилась в слух, ловя ветерок ритмичного дыхания, ожидая биений, срывов, как позывного…

У Ирины устала рука. Все давно ушли, заманенные сенной клетью с вынесенной кормушкой. Сидеть так, конечно, приятно, но неудобно. Вот и нога стала затекать….

Вдруг Сергей, кажется, задышал тяжелее, прерывистее, поднял свою медную голову и зашептал, не страстно, а умоляющим, просительным сипом:

– Поедем к тебе?

Ирина заколебалась, решая в себе нетождественное уравнение. Если б Сергей мог видеть ее лицо, а не тыкался слепо в гороховую сетошь, в мерцающую морошку на ситце, кроющем жар и томление!

– Поедем, а? – Одним рывком она сбросила его голову, руку, его навалившееся тело.

– Идем.

– «Куда?» – хотел спросить Сергей.

Не отвечая на его немой вопрос, она оставила ему право не думать, не спрашивать и следовать за ней. Она была очень решительна. Шла первой, будто гид по вызубренному экскурсионному маршруту, и хотя расстояние оказалось смехотворным, преодолела его с непоколебимой, суровой прямолинейностью.

Вначале, когда выбрались в прихожую, Сергею пришла мысль, что Ира, пресытившись меланхоличной бездейственностью, скучая от наивных притязаний на платоническое обличие их отношений, отправилась присоединиться к умчавшемуся шумному кортежу. Что ей надоела эта дурацкая игра в нежности, приведшая к такому гипертрофированному выкидышу. К ней!? Чего захотел. Там малый ребенок, дитя. Спит, похрюкивая, сопливя стираную наволочку. Видит уж, наверное, не первое карамельное сновидение. Не дай бог разбудить. Да и как поведет себя дальше – стоило ли пускать?

Но в прохожей она круто ввернула в совсем противоположную сторону – туда, куда, он мнил, проход воспрещен, и куда, было у него подозрение, удалялись на минутку волшебник и шикарная. И отворила без скрипа и обмолвка незапертую «сезам» в склепную, мертвую черноту.

Он содрогнулся от подступившей догадки:

– «Вот куда? Вот зачем?»

Он ступил за нырнувшей и растаявшей проводницей, даже прикрыл дверку не от того, что так и собирался сделать, а от того, что чувствовал, этого хочет она. Чернота поглотила их, едва сомкнулся плотоядный зевок доселе скрытого в засаде хищного «питона» с желудком, вспученным от работы соковых желез, – именно так представилась Сергею эта комната.

Он продвигался в темноте на ощупь, пробуя щепотками прочность здешнего воздуха, пока не наткнулся на твердое препятствие. Этакая игра смахивала на «жмурки». И тогда Ира смилостивилась.

– Я здесь, – произнесла она внятно и уверенно, будто не впервые посетила этот склеп, и с темнотой у нее не было никаких проблем.

– Что значит здесь? – обиделся Сергей, досадуя на шарфяную вязь перед глазами, материально не осязаемую.

Постепенно вещественность стали обретать предметы: вон там, вместо стены, плотная, из бронированного полотна, занавес; вот выпестовалась синяя тахта с груботканым покрывалом, столик с клеенчатой скатертью, нагруженный тюком барахла, впотьмах не поддающегося идентифицированнию – должно быть, постельные принадлежности. Еще кушетка с таким же туманным ворохом смутного назначения. Разболтанный кривляка-трельяж, рассыпавший – по теневым конфигурациям – обоймы, гильзы, а, на самом деле, упаковки дезодорантов, аэрозолей. Комод – хранитель мод, и прочие частности…

Она, Ирина, прояснилась последней, как будто не торопилась материализоваться. Стояла поблизости – черный силуэт вполоборота – и дергала с шеи ворот распахнутого платья. Бесстыже, словно в темноте нечего стыдиться, распаковывалась ленивыми, неспешными движениями. Так, вместо того, чтобы, скинув платье, также уронить к пяткам комбинацию, она пролезла кошачьей ужимкой сквозь комок, как в цирковом трюке. Сгибала поочередно одно, другое коленце, поднося к голому, уже отчетливо видимому прозревшему Сергею, животу. Бережно отложила сверточек в сторону – пусть пока полежит.

Блеск в уголке ее глаза – она изгибалась, показывая широкую бледную спину и обострившийся профиль лица – призывно манил. Подчиняясь, путаясь, никак не назвать искушенным любовником, растерявшийся Сергей теребил скобяную медальку, стягивающую бретели и подмышечные ухи ее бюстгальтера.

– Что ты возишься, не волнуйся? Не умеешь?

Помогла, будто и здесь желала руководить, вести, куда ей нужно. Взяв его руку, указала ей путь. Волосы жесткие, ну прямо сено. Сергей вздохнул глубже и задохнулся…

Бывало, на сеновале свербит в носу от дурманного сухого пара. В стожке ломкие, трубчатые хворостинки покалывают, протыкают одежку, подстилку, впиваются в ладошки, оставляя не больные вмятины.

Считанные разы наведывался к бабке, «проживающей годочки в Тмутаракани», в глуши смоленского леса, а, вот на-ка ж тебе, память осталась. О ночевке на сеновале. Об утреннем холодце на дворе и на дубовом столе рядом с крынкой молока. От лелеяной, ухоженной кормилицы Пеструшки, что мычит всегда, когда бабка ковыляет с ведром к сараю, который и хлев, и амбар, и все, что угодно…. Парное молоко, да пирожки с вишнями, свежеиспеченными в печи, – его любимое кушанье. Бабка знала об этом и баловала внука угощением. Когда раскусывал пирожок, – Сережа помнил очень хорошо, – в начинке сластющая ягода в сиропе, горячем, липком, который тек между пальцев, а тесто обжигало. И Сережа перебрасывал пирожок с ладони в ладонь, как жонглер, подувая на пальчики и слизывая с них багровые ручейки.

…Взвизгнул по-щенячьи тормоз. Он расплатился: сколько спросили, столько и дал. И только вылезая в сырое, прохладное утро, в простоквашу предрассветного тумана, на пронизывающий ветер образумила его одна мысль. И все стало по своим местам: эта поредевшая компашка в кухонном бедламе (что-то там сейчас творится, после того, как он вышел и прикрыл за собой дверь?) и его собственное обличие. Вот стоит он здесь, и никакой связи нет, можно сказать, не было, не могло быть, с теми случайными людьми – их имена завтра же сотрутся из памяти. Их нет, не существует в этом мире, в его мире, в том месте, где суждено ему быть, их не будет никогда. И от того, что он свободен, независим, как прежде, что ничто: ни теперь, ни впредь не обяжет его действовать, поступать против своих намерений, – ни каких обязательств, ни каких клятв и присяг, – он стал по-обычному щедр и всепрощающ.

3. Детство.

Солнце сверкало и разливало янтарный напиток по иссыхающему руслу улиц, а йодисто-мутная трава блестела от росы и напитавшей ее влаги. Было весело и празднично, как на воскресенье. Сережа каждый раз обманывался, просыпаясь и глядя в окно с постели: казалось, сегодня – воскресенье. И люди, одетые по-праздничному нарядно, высыпали пошататься по бульварам до духоты. В воскресенье он с мамой ходил в Солнце-парк, обозванный почему-то горьким и невкусным, тогда как там множество замечательных вещей: от аттракционов с головокружением и зеркальной бочкой под пологом, – где себя не признать и рассмешит кривляние двойника в зеркале, – до чертовски могучего колеса, с которого видна крыша его дома за версту. И еще бесконечные кафе на набережной со своим вкусным содержимым, перечислять которое не хватит времени или летописных страниц. Но он все равно вспоминал и вспоминал.

Текли слюни, хотелось облизать пальчики от всевозможных пряников – тульских и медовых, с начинкой и без. А также «наполеонов», «картошек», «ром баб», просвирок вафельных с выдавленным кремом, эклеров в запекшейся коричневой рогожке, теплых маковых бубликов, нанизанных на шпагат. Рулетных завихрений в хрустящей салфетной обертке в форме ромашки, бисквитов, сыпанных сахарной пудрой, шариков с клюквой, мармеладов в бусинках алмазно-чистых сахаринок, при укусе желеобразно шевелящихся и открывающих под гладким полированным срезом целый подводный мир.

Это еще не все, надо добавить сюда шоколадки в фольге, леденцы – петушки, зайчата, прочая живность, молочный коктейль, шипящее ситро, крем-сода. И, конечно, белые морозильные короба на тележках мороженщиков. Из них, как из волшебного ларца, выплывали чудеса: сливочные, шоколадные, глазированные эскимо. Его память хранила тысячи, или даже миллионы, наименований – этакий ходячий компьютер (ноутбук) с гигабайтами внутри, хотя в те времена о них «слыхом не слыхали».

Еще одно любимое место воскресного пребывания – лесок, где некогда шалили соколиные охотники, а ныне тот же, что и в «Горьком» людской кавардак. Те же веселые толпы бредущих по сферическим тропам людей мимо казенных торговых палаток, лоточников и разносчиков с одинаковым товаром: воздушными шарами, свистульками, хлопушками, конфетти, плюшевым зверинцем и прочей дребеденью. То тут, то там детский плач и безнадежные уговоры. Родители шумно вздыхают, щелкают мелочью в кошельках, судорожно выискивая купюру помельче, и снисходительно, царским жестом, жалуют своих чад. Ах, эти моты и транжиры, знающие о неиссякаемости запасов, сменяющие выражение страдания на чумазых лицах, в разводах от соплей и слез, на хитрую и счастливую улыбку.

Ему не терпелось встать в такой день, выскочить на улицу к этим праздничным людям, присоединиться к их бесцельному шатанию, ведь никакой прямо акцентированной цели не угадывалось в их поведении, разве что стремление развлечься. Помнишь игру в фанты. Что сделать этому фанту? Одеться и бежать на праздник и там, там-то… И он вставал, услыхав звон трамвая под окном. В окне переливалось солнечное море, и хотя движущегося состава видно не было, явственно представлялось, как прямая белая рельса под катившимся колесом вспыхивала и больно слепила.

Он спускался по лестнице, преодолевал тихий двор. Сквозь высоченные и массивные ворота из чугуна, незыблемые с революционных времен, проникал на бульвар, цветущий тополями, липами и ивами.

День был весенний, майский, вобравший в себя тепло предыдущего месяца, который любезно растопил ледяной нарост и обласкал порыжевшие за зиму деревца и травушку-муравушку. Он начинался без тягостного, утомительного пробуждения. Как не радоваться, не веселиться в такой день! Каждая букашка, каждый листик и любой человек, – словом, все живое пробудилось от спячки, забыв леность, ступив из паутинного райка пыльно-диванных квартир в первоначально диковатый распустившийся мир природы.

Он шел по бульвару по аллее из могучих тополей каждодневным маршрутом до памятника Грибоедову, который был виден еще издали, и справа от которого за приземистым палисадником скрывалась детская площадка с деревянными конями на вращающейся карусели и порознь, разбросанными всюду, без общей упряжки, дикими лошадками. Затем по хорде, не огибая роскошную клумбу овалом, перебирался на параллельную тропу, также ровно утоптанную тысячами ног и двигался обратно в противоположном направлении, уже не отклоняясь в сторону – прямо, только прямо, благо дорога не виляла, не сворачивала никуда с добрый километр.

В конце ее, за двухэтажным из стекла домом, открывался вид на пруд, бесконечный и безграничный, так ему казалось, по своим размерам. Сам он, ростом едва достававший до выключателя в комнате, не мог объяснить, почему притягивал его этот пруд. Просто он приходил сюда и летом, и зимой. Летом сидел на скамейке и смотрел на проплывавших белых лебедей, нежнейших и грациозных, с длиной изогнутой шеей и маленькой головкой, заканчивающейся таким же красным, как и перепончатые лапки, крепким клювом, который они макали в воду. Зимой приносил с собой наточенные коньки и, переодевшись тут же, на застывшем сугробе у покатого берега, шлепал по рыхлому снегу до накатанного льда в порезах и ухабах. Врезался левым коньком – он же правша – в неупругий, отзывающийся на касание лезвия пронзительным скрипом, каток, отталкивался другим и скользил вначале на одной ножке, затем – смена.

Теперь, весной, там велись подготовительные работы: неустойчивый человек в лодке вязал на узел веревку, прицеплял ее к плавучему домику, очень похожему на конуру для крупного пса, и тащил его на середину водоема. У берега плескался прибитый волной от лодки ил, причем Сереже мерещилось, будто кто-то обильно разлил в том месте зеленку из склянки, и жались напуганные утки и селезни. Он оседлал кованные чугунные ограждения, вмонтированные в цементное основание по всему периметру пруда – чугуна в стране было в излишке – и наблюдал, как мужчина укладывал внутрь сезонного жилья снопы травы, перетаскивая их из лодки. Тот работал не спеша, с очевидной заботой и привычкой, напоследок устелив не только пол, но и деревянный настил перед входом-аркой.

Мама отпустила его гулять до обеда, поэтому он вскоре соскочил на тропку и отправился вокруг пруда в обратный путь, который, как всегда, замыкался у трамвайной остановки напротив его дома в широчайший эллипс. Она, в цветастом халате с короткими рукавами, в домашних тапочках, внесла с кухни кастрюлю, обернутую за ручки тряпицей из куска прошлогоднего платья. Из кастрюли, избавившейся от крышки, повалил ароматный дым. Размешав половником, она перелила в глубокую тарелку порцию супа с разваливающимися на кости чешуйчатыми ломтиками.

– Фу, рыбный, – фыркнул Сережа.

– Настоящая уха, объедение, – возразила мама, с удовольствием оглядывая накрытый стол.

– Ну, мама, я же не люблю рыбу, – его передернуло, как от озноба, – он вспомнил привкус рыбьего жира с ложки, поданной в детском саду воспитательницей перед посещением столовой.

– Мало ли, кто чего любит. Это полезно. Как же ты кушаешь в саду, ведь каждый четверг – рыбный день?

– Я выливаю все в раковину, – чуть не сказал Сережа. – Я ем второе блюдо, а на первое прошу вчерашний суп.

– И кто же тебе делает такое исключение? – спросила мама, еще стоя, не садясь.

– Воспитательница.

– Не выдумывай, вот я спрошу Марью Ивановну. Узнаю, в чем тут дело.

– Не надо, мама, я все съем.

– Ешь, а я все равно спрошу, – она села и взяла ложку.

– Я пошутил, я придумал, – Сережа стучал по тарелке, прихлебывая, – видишь, я ем, я все съем.

Мама улыбалась.

– Ну, и выдумщик ты, дорогуша. Хитрец и фантазер.

После обеда, когда она ушла мыть посуду, Сережа убрал скатерть с круглого стола, наверное, из дуба, думал он, ведь он не разбирался в породах деревьев, в саду их этому не учили, а дуб – это он знал – самое крепкое и сильное дерево на свете, такое же, как их стол. Из-под дивана выдвинул картонную коробку с солдатиками из олова. Все разрисованные в настоящую военную форму, отлитые с выдумкой, разнообразием в выборе положений: тут и стоячие, парадные гвардейцы с ружьем на плечо, и сидячие, стреляющие с колена из автомата ППШ с круглым рожком («Пистолет-пулемет Шпагина», – сказал папа, – «с магазином, в котором продают патроны». Сережа еще удивился: «Как такой большой магазин со стеклянными прилавками, заполненными вареной колбасой, молочными пакетами и городскими булочками по семь копеек, со всеми продавщицами и очередями из покупателей умещается в маленьком предмете, похожем на коробку из-под монпансье»), и офицеры, палящие из пистолета неизвестной марки, и лежащие, окопавшиеся пехотинцы, целящиеся в воображаемого противника – конечно же, фрица, война еще не забылась, да и не дадут забыть.

Книги с маминой этажерки оказались на столе крепостью, солдатики разделились на два фронта, за неимением реальных фашистов пришлось построить в наступательную шеренгу красноармейцев – мама же сказала, что он выдумщик. И бой начался.

Сережа очнулся, когда дверь распахнулась, и вошел отец. Он шатался и с ухмылкой смотрел на него, не видя.

– Сынок, ты, что так смотришь? Папка с работы пришел, папка устал, папка спать хочет, – он доплелся кое-как до дивана и с громкими охами рухнул, чуть не промахнувшись.

Через минуту он уже храпел. В ботинках, в грязном коричневом вязаном свитере с горлом, он лежал, неестественно подогнув руку за спину, как убитый – Сережа видел такое в кино. Он на мысках подкрался к отцу, толкнул его рукой в бок, пробуя, мертвый или нет. Раздался новый взрыв храпа. Сережа размахнулся и изо всей силы лягнул его.

– Что здесь творится? – в дверях стояла мама. – Все ясно. Опять нажрался, дурак. Вставай, вставай, чудо, раздевайся и ложись нормально, в постель.

– У-у-у, – мычал отец.

– Вот, изверг, вымотал меня всю, – мама с бессильной злобой раскачивала его, тяжелого, как каменная глыба.

– А-а-а, – вдруг сменил он звук, и, проснувшись, встал. – Чего толкаешь, я, вот, тебя, – он схватил ее за волосы и пригнул с силой, с его чудовищной силой, с которой ей никак было не справиться.

– Не надо, папа, не надо, – закричал Сережа и бросился на отца с кулаками, в следующую секунду отлетев в угол комнаты, словно пушинка.

Они беззвучно боролись в неравной схватке, пока в комнату вихрем не внеслась соседка Мая с чайником в руке. Мая взмахнула этой рукой и плеснула кипятком на спину отцу. Крышка со звоном отлетела в сторону Сережи, и обжигающие капли упали на него, оставив на ткани рубашки круглые с неровными краями пятна.

– О-о-о, – завыл отец, – ошпарила, убила, – бросил свою жертву, убежал в коридор.

– Ы-ы-ы, – заплакал Сережа.

Мама подняла его на руки и прижала к груди. Сережа сквозь слезы и туман в глазах разглядел на полу разбросанных солдатиков и растекающуюся, как кровь в кино, лужу.

…В школу он поступил, когда ему исполнилось семь лет. Та располагалась в глубине двора, обнесенного таким же красным кирпичом, из какого выстроено было четырехэтажное здание, архитектурными изысками не отличающееся, даже мрачноватое. Много позже воспоминания неуклонно приводили его к ассоциативной параллели с обликом Матросской тишины, хотя судимостей в жизни он избежал, – возможно, как-то проходил мимо, или видел в кино, в теленовостных репортажах, кои веером в одно время пропорхнули по всем каналам. Еще одна мысль навела его на аллегорические сравнения, когда подростком читал Дюма: описания тюрьмы, Бастилии уж чем-то незаметным в словах, складывающихся в предложения, – тем, что он не объяснил бы у доски сознательного бытия, духом, что ли, витавшим при их визуализации в мозгу, – с шокирующей точностью указывали на пугающую схожесть в монолитных образах двух гигантов. Зато, какие были колонны у входа в храм науки! В два обхвата самим Атлантам, до третьего этажа, выкрашенные белым на манер римских мраморных портиков.

Сплошная стена напротив фасада школы – и впрямь, застенок – уходила высоко к небу, ничего уже, кроме тучек, не пропуская внутрь. Вдоль нее голый садик, за частоколом забора, ажурным и по-ученически аляповатом, служил беговой дорожкой для школьников, вынужденных и в непогоду, или даже в пик ненастья, приобщаться к физической культуре, заимствованной скорее у погибших спартанцев, нежели у разборчивых олимпийцев. Особо при наступлении жестких январских морозов, когда экзекутор со свистком – пластмассовым, не железным, чтобы спасти синие губы – выгонял из тепла толкающихся в широком фойе, укутанных в мамины шарфы учеников с постукивающими друг о дружку палками и натертыми незамерзающей смазкой лыжами.

Коридоры на этажах были такой длины, какой уже никогда больше в своей жизни Сережа нигде не видал. С одной стороны окна высокие, тяжелые, трехстворчатые, с двумя рамами, с литыми, казалось, из куска гранита, подоконниками, на которые, запрыгнув, сидели одновременно полкласса. С другой – попеременно: стена, дверь, стена, дверь… Каждая дверь на втором этаже в свой класс, даже таблички над ними указывали порядок: 1 класс, 2 класс, 3 класс. На третьем и четвертом уже иные надписи: кабинеты химии и физики, русского языка и литературы, и необрученные – просто аудитории, например, для занятий математикой или иностранным языком (мало ли что преподнесет или куда занесет судьба). И была еще одна дверь, самая высокая – учительская, откуда после оглушительного звонка, всегда неожиданного, резкого и продолжительного, как будто залипла кнопка в нажатом состоянии, выплывали женщины, солидные, строгие, словно озабоченные нависшими над ними проблемами. Но этого никто из учеников не видел, потому что все они, до единого, к этому мгновению сидели за партами – локти на столешницу, руки слеплены ладонями вниз. Чуть крепче воображаемое объятие и вполне сойдет за картину, изображающую человека, защищающего грудь от удара, или борца, удушающим приемом оканчивающего схватку.

В школу и обратно он шел по Потаповскому переулку, продолжавшему историю другого, с говорящим названием Кривоколенный, причем с парадоксальной правдоподобностью эстафетчика. Туда, сонный и обреченный, оттуда – переродившийся, в компании Славки Мелкова («Мел») и Олежки Сенкевича («Сеня»), его друзей. Они без остановки хохотали, как будто заразная болезнь поразила всех троих. И уже никто их них не помнил, какую шутку и кто сказал. Смеялись и смеялись.

Мел прятался в нише меж двух колон – миниатюрная пародия – и оттуда мычал, пугая проходивших мальчиков. И вылезая из щели, собирал всю желтую штукатурку со стены и монументальных жерновов из прошлых веков, красившую его новенькую школьную форму из центрального детского мира, магазина на улице Дзержинского – флагмана отрасли, – в чудаковатый канареечный цвет. Он был катастрофически толстым и неповоротливым.

– Ну, Мел, ну, мел, – ржали, как кони, его друзья, да и сам он.

Во втором классе он вдруг понял, что влюбился, как будто ранее он не подозревал о существовании такого чувства. Может быть, на уроке вслух прочитали об этом в книжке, заменив наскучившее – он же не первоклашка – «мама мыла раму» на что-то вроде «Паша любит кашу», а ему, конечно же, послышалось «Паша любит Машу».

– Что, какую Машу? – оживился он.

Или он смотрел это в кино, куда отец возил его на трясущемся трамвае каждое воскресенье ранними утрами. На первый сеанс в огромном зале, где рассеянные группки малышей на откидных мягких креслах терялись среди малиновой пустоты незаполненных пространств, отпружиненных назад в вертикальное положение сидений. Вряд ли, все это были детские утренники с потешными, сплошь морализованными, правильными фильмами. Но ведь никто не говорил ему, что любовь – это поцелуи с девочкой или страх прикосновения. Это его изобретение. Нет, конечно, намеки в фильмах были, они были закамуфлированы под дружбу и защиту слабого пола, которые не могли его обмануть, скрыть их истинную подноготную, их суть.

В качестве объекта для реализации пылкого чувства он выбрал девочку из своего класса, заметьте – из своего класса, как будто, это облегчало задачу. Как полагается в таких случаях, у него оказался соперник, уже известный Олежка Сенкевич, еврейчик из интеллигентной семьи, всегда опрятный, в глаженой светлой рубашечке с бабочкой, с кожей, также просвечивающей своей белизной, с манерами дворецких – где их подцепил? – и реверансами и ужимками не мужского рода, скорее балетной примы. Сережа с пролетарскими замашками и взрывной энергией казался явным антиподом ему. Но у Сережи было одно преимущество: он был красив – такое многие замечали, когда встречали его вместе с мамой и восхищенно вскрикивали: «Какой красавчик у Вас сынок, Валентина Сергеевна!» Либо они, как все взрослые, подыгрывали или переигрывали в этой шутейной комедии, называемой «общение с родителями». Либо они искали скрытую выгоду от этих слов, некий аванс на будущее в наш разноречивый и изменчивый век, подстраховку, беспроигрышный билет, который обязательно выиграет в лотерее, ведь угаданы все цифры, что не трудно – комбинация известна всем, у кого есть дети.

С этим – с рождения – приобретением он приступил к робкому, поначалу, завоеванию объекта обожания. Сережа при любом удобном случае демонстрировал свое внимание к ней – так, он считал, ей станет известно о его предпочтении среди остальных девчонок. Он скакал на переменах вокруг нее, лез в драку с задирами, особенно в ее присутствии, делал много того, что в просторечье обзывают озорством, но, как кипятка, боялся поговорить, да что там поговорить, даже остаться с ней наедине. Кто-то из мальчишек дернул ее за черную косичку с бантом, он поколотил смельчака, но в душе позавидовал тому – он никогда, никогда не посмел бы совершить этот беспримерный по отваге поступок, хотя любой мальчишка мог похвастать этим, как заурядной вещью.

Как же ее звали, много лет спустя силился он вспомнить ее имя? Катя? Инна? Света? Нет, ничего. Образ. Светлый образ, хотя она была черноволосой. И только.

Еще он клялся детской клятвой, ужасной и кровавой, до самой смерти, до могилы любить ее, одну ее. И если не найти ее в этом мире, то унести эту любовь, как частичку себя в иной мир, там, быть может, встретится с ней, и уже не расставаться. Где она теперь, где растворился ее образ, ее лик среди туманных женских лиц? Как сложилась судьба, кто ее муж, сколько детей, мальчик или девочка? Сколько еще раз, пока не угасла совсем, память о ней возвращала его к этой священной клятве, с упорством упрашивая не бросать надежды, грозя отмщением и напастями в случае отказа от борьбы за улетучивающийся эфир.

В четвертом классе пути их разошлись. Сереже исполнилось одиннадцать лет, когда случилось то, что ожидалось старшими и хоронилось от него в тайне – умерла бабушка, которая одиноко жила в деревне. В один из дней, негатив с которого оставил Сереже смазанное, но выразительное материнское лицо – черное, удивленно-вытянутое, когда читала телеграмму, – он вспомнил ее давние слова: «Нужно беречь впечатлительного ребенка от мрачных проявлений жизни, от ее оборотной, неприглядной стороны». Еще вспомнил, – он же был вундеркиндом с головой-компьютером (кто бы мог тогда об этом подумать?) – как вздохнула она, да забыла выдохнуть, так и стояла: в опущенной руке плотная бумага с клееными печатными лентами.

Взрослые собирались спешно, выехали на ближайшем поезде. В отсутствие родителей суетливая, задыхающаяся женщина, тетка по отцу, кормила его пельменями, блинами и другой жирной пищей, от которой вздувался живот из-за газов.

Многое изменилось в тот год: они переехали на новую квартиру, отдельную, без соседей, двора и бульвара. Ему купили двухколесный велосипед с насосом на раме и кожаным карманом-ранцем для хромированных ключей. Наступила колючая снежная зима с сугробами и морозами. После неожиданной оттепели посреди января, в один тоскливый вечер он проснулся, сморенный в полдень серой уличной кашей, и в новое окно увидел на троллейбусных проводах коралловые бусы, тренькающие неслышно на сильном ветру. Новшества каким-то образом были связаны со смертью – позже Сережа узнал, что дом продали…

Два лета подряд он гостил у бабки Розы в деревне под Смоленском, где родился отец и его сестра, тетка Марина Семеновна. В первый раз он застал в живых деда Семена Емельяновича, харкающего кровью старика, курящего противную махорку на завалинке под окошками избы. Всё в нем кривилось и кособочилось, впрочем, как и во всем доме, построенном много лет назад и также доживавшем свой век. Отец во время отпуска все чинил и чинил этот дом, стучал молотками, пилил доски и дрова, мешал в грязном ведре тягучую дрянь, бросал ее шлепками на низ дома, мазал и скреб ею без устали, пока не темнело, и дед, кряхтя, звал его к себе, высыпая на сухую и сморщенную ладонь нечто похожее на чаинки. Потом они подолгу сидели за столом при свете лампы и, не чокаясь, пили из стеклянной бутыли мутную жидкость, закусывали квашеной капустой из чугунка, и говорили, говорили ночь напролет. О чем они могли говорить столько времени, словно формалиновые образцы рыб, выставленные навечно в океанариуме на Красной Пресне – так же обездвижены, такие же окостенелые?

Сережа целый день бегал по деревне, углублялся в лес за ягодами, купался в озере, чуть не утонув, вдруг сразу, в один миг, погрязнув в глине на мелководье среди осоки, когда один шаг – и вода по пояс, второй – по грудь, третий …Выбравшись чудом и наглотавшись вонючей воды, прокляв дикость и опасность природы, он возвращался к вечеру в деревенский дом. Баба Роза, пахнущая горячим тестом, встречала его в широком переднике, способном укутать не только Сережу, но, по-видимому, всех деревенских ребятишек, настолько добрые и теплые были ее объятия. Корова смешно била по бокам хвостом, когда она ее доила, попадало и бабке. Затем он, обливаясь, пил плавящееся молоко из керамической кружки, сглатывал пенку и довольный, уже сытый, вытирал белые усы голой немытой рукой.

– Мыть руки, и живо есть, – звала мама, хлеща его невесомым полотенцем.

– Мама, я завтра утром поведу Пеструшку к стаду, – смотрел ей в глаза Сережа взглядом, не терпящим возражений.

– Ты в своем уме? Ты справишься с этим? Это же корова, – говорила она с испугом, как будто речь шла о быке и корриде.

– Все мальчишки в деревне делают это, – «это» прозвучало как утренний туалет (как утром не сделать этого?).

– Валя, не балуй парня. За ним зайдет пастух, они вместе поведут Пеструшку, – заступилась баба Роза.

– «Цветок, а не бабушка», – подумал Сережа, а вслух сказал с гордостью: – Мне дадут настоящий кнут, какой у пастухов. Он щелкает громче всех. Потому что длинный, и сделан из бычьей кожи.

– Только осторожнее, мальчишки мальчишками – они с детства привычные, а ты коровы сроду не видал, только на картинках.

– Я слона видел вживую, как тебя, – буркнул Сережа, и тише добавил, – в зоопарке.

– Ди-ка-рев, Сергей, – именно так, по слогам прочитала его фамилию учительница в новой школе.

Сережа встал.

– С этого учебного года пятиклассники учат иностранный язык. В нашей школе преподается английский. Какой язык изучали в вашей школе, Сережа?

– Тот же, английский, – сказал Сергей, – но за два месяца мы немногое прошли по программе. Тем более что с переездом я больше недели пропустил, – и поспешил закончить, – но я догоню, обязательно.

– Конечно.

– Who are on duty today? – I am on duty today, my name is Sereja Dikarev. – What was your homework? Tell us the story about yourself and your family. – I am a twelve years old. I live in Moscow. I go to the school every day, because I am a pupil of sixth class. My family is small, father, mother and me. My father works at hotel «Russia». My mother is a housewife… – Sit down, please. That is fine.

Одноклассник с задних рядов, с «Камчатки»: Это, правда, Дикарь, что твой отец работает в гостинице Россия?

Сережа: Правда.

Одноклассник: Круто, на, Дикарь, жвачку.

– «Вряд ли кто-нибудь, кроме него, понял, что он рассказал о себе на уроке английского», – подумал Сережа, уже стоя в тесной колонне школьников, орущих слова гимна:

«Широка страна моя родная, много в ней лесов, морей и рек,

Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

В этот год не стало и отца: он ушел в один из вечеров, уснув пьяным, все на том же диване, и не проснувшись поутру. Как гласит народная молва, ветераны умирают от ран, не заживающих с войны, хотя Сережа в бане видел только один ее след – широкий шрам на кобчике, наверное, от осколка, не хотелось думать, что пулевой, в такое место. Кто-то сказал, нет, не мама, Сережа затыкал тогда уши, что он захлебнулся в собственной пьяной рвоте. И об этом опять не хотелось думать. Семья стала еще меньше, совсем small.

…В начале учебного года в класс во время урока вошел подтянутый, коротко стриженый человек – по выправке военный. Но он сказал:

– Кто хочет попробовать свои силы в спорте, приглашается в секцию бокса. Вырастите сильными, с развитой мускулатурой и уж конечно всегда сможете защитить девушку от хулиганов.

Последние слова впечатлили Сережу, и он посетил спортивный зал. Внешне, и это было начальным шоком, строение для ДЮСШ ДСО «Спартак» показалось абстракцией: понятия не сходились в просветленном школой сознании, до такого надо было додуматься. Спортивная секция находилась… да, в заброшенной церкви. К тому же церкви, требующей реставрации, или хотя бы капитального ремонта. Боксерский зал размещался в подвале, где сводчатый высокий потолок и узкие, как бойницы, окошки напоминал о религиозном происхождении. Там, где должен был стоять алтарь, заменяя его, антихристы воздвигли ринг – он возвышался над необычными прихожанами на высоту человеческого роста. С него во время соревнований неслись не менее устрашающие речи, и чувства от увиденного на этом ристалище были не менее захватывающими, такими же исступленными, как чувства верующих.

День и ночь здесь по взаимной договоренности стерли границы между собой. Божий дневной свет уступил искусственному освещению. По стенам стык в стык зеркала отражали люминесцентное свечение, отчего становилось еще ярче.

– Зеркала для боя с тенью, – произнес тренер непонятное, почти мистическое, словосочетание, и дальше последовало уморительное, детсадовское: – Встали в круг и… побежали.

В одинаковых, по стандарту тех времен, кедах по щиколотку он и еще несколько мальчишек его возраста, составлявших младшую группу набора, семенили трусцой по линолеуму, стандартного грязно-медного цвета, не обгоняя, иногда наступая на пятки, если кто-то спотыкался или притормаживал. Им надели просторные перчатки, вихлявшие внутри из-за большого размера и испробавшие не один десяток детских скул на прочность.

– Работаем в парах, – опять шифровался тренер.

Еще через год он стал чемпионом, как не парадоксально, церковным чемпионом, выиграв открытые соревнования общества «Спартак» в своей весовой категории. Его наградили почетной грамотой и маленьким кругленьким жетоном на цепочке из единственного звена, как у медалей, с гравировкой: «1 место». Сережа бережно достал его дома, выудив, словно улитку из нагрудного кармана – настолько мала была вещица, – и положил рядом с отцовскими наградами, сохранившимися от войны: медаль «За отвагу» и «За оборону Москвы». Его первый крохотный шаг к успеху, к взрослению.

…Между выездами в городской дворец культуры на Ленинских горах – для участия в показательных выступлениях – и в соперничающие общества на «открытые ринги», он готовился к своему первому чемпионату города Москвы, следующая ступень в иерархии, дающая степень перворазрядника. Второй юношеский он уже имел. И вот настал тот день, когда состоялся финальный бой.

Ему достался опытный противник, закаленный прошлогодним выступлением на этих соревнованиях, и добравшийся в предыдущий раз до полуфинала. Теперь удар гонга возвестил его о звездном часе, и он выпорхнул на влажный четырехугольник под знаменем общества «Крылья Советов». Первый раунд длился все три минуты. Они кружили вокруг друг друга, нанося все возможные удары, которым их научили, чередуя слабые, разведочные или подготовительные, с сильными, а то и мощнейшими хуками, апперкотами и прямыми.

– Первый раунд по очкам он выиграл, – сказал тренер, когда Сережа упал в угол на пластиковый красный, под цвет общества, стул – синий, в другом углу, стоял под представителем «Крыльев».

Взявшись за канат, Сережа рывком поднялся и бросился вперед, едва не забыв про капу. Он почти опрокинул соперника серией ударов, но завершающий удар, его коронка, правый прямой, не получился: синий, запертый в свой угол, загородился плечом – грамотная, или от отчаяния, защита. Места не оставалось для распрямления руки, не полноценная атака, вполсилы. Но Сережа, разъяренный, потерял на мгновение способность рассчитать расстояние до цели (это при его компьютере в голове! – видать, много напропускал по ней в первом раунде). Он распрямил все-таки резким движением руку со сжатым, просто стиснутым до боли, кулаком в плотной теперь, даже каменной, перчатке. И… падая, услышал хруст. Поднимаясь, все думал, что хрустнуло, откуда этот звук, что могло сломаться? Неужели его челюсть? Вроде, никакой ни нокаутирующий удар, смазанный шлепок, а не удар. Только, когда рефери показал ему жест, означающий, что он поскользнулся, Сережа почувствовал нарастающую ломоту в левой руке, на которую при падении приземлился. Она повисла плетью – обмякший пастуший кнут, – и сколько ни силился, поднять ее он уже не смог. Слезы сами потекли из глаз, ему нечем было их вытереть – другой рукой он придерживал поврежденную, стыдя себя за слабость, особенно постыдную из-за их количества: они текли, казалось, нескончаемым ручьем, это у всех на виду. В завершении унижения рефери поднял руку недоумевающего, ошарашенного свалившейся удачей, соперника в победном экстазе, и Сережу увели к врачу.

Наблюдая без эмоций, опустошенный и разбитый, за тем, как набухает запястье, будто ее накачивают воздухом, словно воздушный шар, и слушая голоса сопровождавших его мальчишек: – Нет, это не перелом, просто ушиб, сильный ушиб… или вывих, – он шел послушно увлекаемый посторонней силой, отказываясь от мысли о каком-либо сопротивлении, даже если б его вели прямой дорогой к гильотине.

– Закрытый перелом лучевой кости, без смещения – Вам повезло, молодой человек, – говорил врач, накладывая гипсовую повязку, и подвешивая руку на марлевый бинт.

В школе он прятал гипс под школьным пиджаком, застегнув его на все пуговицы, засунув в карман пустой рукав.

– Не повезло, – смеялись в классе, – надо было сломать правую руку, тогда писать не пришлось бы.

Тот день был воскресным, домой он вернулся раньше, так как обычно после боев мылся в душе и досматривал другие поединки, которые заканчивались вечером, когда темнело. Мама обернулась от рукоделия – она всегда что-то шила, перешивала, если не гладила, или не стирала, или не готовила, – и выражение ее лица сменилось с удивления на ужас.

– Шел, споткнулся, упал, очнулся, гипс, закрытый перелом, – пошутил Сережа. На месяц он забыл о боксе, мама успокоилась, и все вернулось на круги своя.

4. Новые впечатления.

– …Погода плюс 25 градусов… экипаж благодарит… и желает… автобус…

Сергей очнулся от чуткого неприятного сна с множеством пробуждений из-за неудобной позы, неумолчного шума голосов, гула механизмов, шипения вентиляции и прочего влезания. Черные иероглифы жирной аббревиатуры лоснились в светящемся окошке над проходом, между кресел, зашитых в чехлы с ярко-белой салфеткой, прилипшей у изголовья.

Сколько раз, просыпаясь, начинаешь ломать голову от тайного смысла этих «Пристегните ремни безопасности»?

Короткий, пузатый – буржуйская сигара, а не самолет – ЯК-42 катил в направлении красного кирпичного здания, коим являлся надменный вестибюль аэропорта, полускрытый в дымке испарений. Утро было теплое, парное, обещало жаркий день.

Автобус поджидал с раскрытой дверью встревоженных, спешащих пассажиров. Скучающий шофер читал газету. На площади перед недостаточно воздушным зданием аэровокзала крутили пируэты легкие автомобили и груженые фуры. Уносились с ветерком по стреловидной трассе в обрамлении зеленного пушка насаждений. Туда же побежал экспресс.

Аэродромные посадки сменились сочной густотой близлежащего леса. Коричневые стволы деревьев близко, с головокружительной быстротой мельтешили за стеклом. Солнце все более и более накаляло внутренность салона. В разинутые пасти форточек врывался бьющий, трепещущий воздух, но этого казалось мало. В поисках спасительной прохлады кто-то сделал прореху в крыше, бухнув вверх люк. Тотчас загулял сквозняк. Кто-то вздохнул свободнее, кто-то поджал ревматические ноги. Возникшее недоразумение привело плавно к спору, за которым скоротали оставшуюся часть поездки.

Через час пути шоссе расширилось и ударило между стен крашеного кирпича крайних домов города К. Туннель. Всплеск света, ослепление, прозрение и вот: аккуратные строения вдоль улиц, неожиданные бреши – открытые пространства площадей с паркетом из камня, с грядками молодых кленов. Стела, уносящаяся ввысь, пронизывающая ровно-синий глубокий купол неба. Костел, в золотистых гранях шпиля которого – блёстки. В стороне несмело сверкнула полоска голубой воды. Экспресс несся, касаясь тротуара, прогрохотал по мосту. Проехал как по горбатой спине. Уткнулся в бледно-оранжевый полосатый щиток на двухметровой жерди из металла. И вмиг опустел.

Сергей сдал багаж на хранение, задержавшись на автовокзале некоторое время в поисках нужной монетки. Уже на улице без обузы, без лишней ноши почувствовал себя раскованным. Предстоящее дело казалось не хлопотным: прийти, доложить о прибытии, даже направление предъявлять нет необходимости – его должны были выслать из отдела кадров на здешний адрес, а дальше все образуется. Вон и человек. Как раз, чтобы спросить.

– М-м… Сергей замялся. – Послушайте, подскажите одну вещь…

– А-а! Что? – мужик по-козлиному затряс головой, испугался что ли?

– Где найти судоремонтный завод?

– Ты что, парень? Я знаешь… вот… вчера мог… бы… если… а сегодня нет.

– Пьяный, что ли? – догадался Сергей. Отшатнулся: в такой день не хотелось эксцессов.

А день действительно был чудесный. Сейчас бы кружечку пива. Прилечь где-нибудь у воды на травку. На стелющийся газон. Ногу на ногу. Ладони под затылок. Уставиться в потолок прозрачного неба с седой паутинкой.

Затем понаблюдать, как слабый ветер пускает рябь на чернильно-синей бумаге воды, превращающейся сразу в линованный тетрадный лист.

По пешеходной зебре бредут навьюченные, как верблюды, потные, глупые людишки. С чемоданами, портфелями, корзинами, баулами. Снуют меж ощетинившихся машин. Режа расстояние, порой рассечет газовый выхлоп прелестная ножка, и выплывет в сиянии не девушка, принцесса.

– Уф! – захлестнет Сергея нечаянная волна.

Без перерыва подъезжают лимоновые с шашечками на макушке таксомоторы. Длиннотелые, изгибающиеся гусеницей автобусы расползаются по окрестностям, по мощенным тупым булыжником улицам, по петляющим скверам. Если глянуть запоздало им вслед, на плоский зад с округлыми углами, на котором посверкивают на солнце: сталью – пластинчатые ободки, хрусталем – стеклянные подфарники, воображение чудом нарисует такую картину. Перспектива улицы в рампе. Обволакивающая жемчужная кисея витает в воздухе – ее пронзают во многих местах остро-лучистые уколы. По бокам: сомкнутые плечи малоэтажных германофильских очертаний. Будто бурой рамкой опоясали холст.

Сергей проник внутрь холста и удалялся, все более вгрызаясь в блеск и бриллиантовые переливы, во все то, что наделало солнце. Он шел среди перемешавшейся живой массы, но никого не замечал. Глаза его лучились, будто преломляли свет самого светила. Он делал то же, что все люди, но видел все иначе. Когда ожидал на перекрестке маневра автобуса в тесной сплоченной по-братски толпе. Для него этот автобус был судорожно извивающейся змеей, переломившейся пополам. Черная гармошка соединения половинок – не гофрированная резина, а гладкая, блестящая кожица ползучей твари. Дома – не дома, а дворцы.

Может поэтому, заглянув в киоск за пачкой сигарет, показалась ему знакомой торговавшая там молодая женщина.

– Как похожа эта женщина в своей теплой молочной тени на ту, с улыбкой, с портрета да Винчи!

В автобусе кто-то наступил ему на ногу. И на обуви, на его туфлях из коричневой кожи, с узорчатым гравированным покровом язычка появилось размазанное пятно, как след неудачной печати.

Он не шел, а почти летел по улицам и скверам, замедляясь у какой-нибудь скамейки в полутемной аллее, у парапета над тихой водой. Плутал в переулках, пересекал площади, рынки. То попадал в планетарий из зеленных крон над головой – солнечные зайчики вспыхивали вместо звезд, то оказывался в людской лавине, извергнутой из парадной двери универмага. Асфальт под ногами сменялся разрезанными плитами, в шрамах, сколах.…

Когда неожиданно посвежело, в пылающее лицо дыхнуло ветерком, вначале ласково, затем щедро, хлестко. Вокруг будто распахнулось – стало открыто и привольно, как в чистом поле. Сергей увидел арочный мост, бочкообразный канал с бетонным дном и набережную. Босой мальчуган удил рыбу, свесив ноги со среза каменного куба.

– Это там, – махнул он в сторону виднеющихся причалов и понтона к поднятому доку с остовами двух изрытых ржавчиной судов.

Исколесив всю центральную часть города, Сергей, наконец, отыскал тот злополучный завод. Вдоль затяжного кирпичного забора последние усталые шаги привели его к тихой дремлющей улочке в тени громадных кленов, изредка пробуждаемой вихрем проносимых автомашин. За сгибом ограды он обнаружил трубчатые ворота, гостеприимно отворенные, с пояском порыжевшей цепи. Рядом под крутейшим карнизом молчали двери проходной. Стеклянные глазницы вылупились любопытно. На козырьке Сергей прочел: «Судоремонтный завод».

…Через пятнадцать минут он сидел в каюте штурмана, озирался, отвыкнув от хаоса вещей, беспорядка, нечистоплотности. Горки нечистого белья, нестиранных полотенец, каких-то тряпиц, одежды валялись на чем угодно: на диванчике, постели, не убранной, со сбившейся в кучу серой простыней. В несвежем воздухе плавала пыль, и пропитан он был стойким запахом даже не сигарет, а потушенных о пепельницу окурков. В углу в свете плафона над умывальной раковиной таяла сизая тучка, утончаясь до лебяжьего перышка и скользя в направлении дверной щели.

Из соседней каюты за тонкой перегородкой слышались смех и громкий, но неразборчивый говор. Снова вошел штурман, молодой парень, лет двадцати. В его путавшихся волосах царил такой же хаос, как повсюду вокруг.

Сергей нетерпеливо поелозил на стуле, который ответил ему скрипом заскулившей суки. Штурман, казалось, вовсе не обращал на него внимание.

– Я приехал, – повторил Сергей без энтузиазма. – Вам должны были выслать приказ о направлении на пароход.

Парень театрально взмахнул рукой. Разговор не клеился.

– Давай, – наконец сказал он, непонятно чего требуя. Затем открыл дверь и крикнул. – Максимов, забирай сменщика.

С Максимовым Сергей познакомился, когда поднимался на борт парохода по опутанной крупноячейчатой сетью сходне, и сверху его окликнули:

– Эй, друг, подожди не поднимайся. Помоги вначале сходню передвинуть.

Вдвоем они перенесли торец, что на причале, так, чтобы сходня встала строго перпендикулярно лагу парохода.

– Макс, – протянул пятерню тот. – Ты зачем к нам?

Сергей объяснил, и Макс проводил его до каюты штурмана.

Круглолицый, светловолосый, с широкой улыбкой, в заношенной красной майке – таким Сергей увидел его впервые. Теперь на нем была белая рубашка с коротким рукавом. Он обрадовался ему, как старому знакомому.

…Сергей вытер струившийся пот. Задумался на мгновение, не поздно еще повернуть назад. Просто уйти от этих дверей. Сесть на вечерний московский поезд. Забиться на верхнюю полку. Проспать всю ночь, а утром, когда за окном забрезжит рассвет, и покажется своими громоздкими очертаниями златоглавая, забыть все, как сон: и этот город с его жарой, и томительные часы ожидания, поисков, волнений, недолгую по времени, но скучную дорогу, и эти двери с полированной блестящей ручкой.

Почему в последнюю, решающую минуту ему всегда так неожиданно хотелось спасовать? Отступить – шаг назад, и все опять по-старому. Никаких опасных новшеств, покойная, размеренная жизнь, как вчера, позавчера.

Но он не спасовал, а дернул ручку, будто собирался оторвать ее. Отступать было некуда: его московская квартира была неприятна ему, раздражала цветочными обоями, гладкой мебелью, сонными вечерами. Море осталось в далеком кильватерном пузырчатом прошлом, а анимационные видения в его воспаленных воспоминаниях были бесплотны и непрактичны.

Дорога, именно дорога, не стояние на месте, постоянное, без перерывов движение спасет его от лени, от скучного созерцания кручения маховика мира. Он молод, здоров. Без сомнения самое страшное – это смерть в тихой городской постели, когда рядом на улице живая мешанина автомобилей, тесное шуршание пешеходов, а особенно животворящее яркое солнце на голубом небе за окном комфортного гроба.

Территория завода изнутри, за высоким кирпичным забором, представляла собой маленькое самостоятельное государство со своим порядком, со своими подданными – рабочими в робах, и снаружи, со стороны жилых кварталов совершенно не угадывалось. Здесь существовали трущобы – заброшенные, захламленные площадки, и аллея из зеленных разлапистых кленов, старых и высоких. И стеклянное кафе, и, стоящее особняком от необъятной емкости цеховых строений с тяжелыми сводами, административное здание из белого кирпича (белый дом суверенного государства). И километровая, с загибами набережная, и плескающаяся в волнах темно-синяя громадина – плавучий док.

К воде вела заколдованная дорога, вначале петляя среди каштанов, затем через поперечный ров с разломанным асфальтом. Черные края рва окрашены битым красным кирпичом, будто окроплённые кровью. За рвом уже виднелось море – синий рваный кусок. Силикатные стены сопровождали, как бесконечная эпопея. Иногда вкрадывалось в разлом стены стылое железо ворот, мелькали замызганные стекла цеховых окон, сквозь которые тускло сочился лампочный огонек цвета яичного желтка, освещавший изломанные контуры дремавших станков. На повороте к плавучим мастерским на приколе у самой воды грудилась свалка из гниющей резины и всевозможного металлолома: искореженных кузовов, рам, полос жести с вкраплениями бурой ржавчины с ровным налетом лиловой пыли. Из мусорного контейнера выглядывали горы черного намокшего тряпья, источавшего смрад, уносимый в море переменчивым бризом. Из раскрытого гаража Сергея на миг ослепила сварочная дуга.

Вот они. Величественные, безмолвные три судна у ближнего причала покачивались за обрывом бетона на зыбкой кипящей поверхности, погруженные, по-видимому, во что-то ватное наполовину железного борта: так плавно двигаются их грузные бока. Пароходы трутся о резиновые кранцы и сдавливают их. Те пронзительно скрипят, жмутся, корчатся, но не лопаются, как воздушные шары. Один из этих пароходов – его, долго разыскиваемый, с которым связаны надежды на будущее, нарисованное воображением акварельными красками с преобладанием светлых прозрачных тонов.

Ребристый, как стиральная доска, мостик соединяет причальную надстройку, утопающую среди залива, с остальной землей. Такой же мосток перекинут и на скачущий понтон – дорога к доку. Понтон беспорядочно подбрасывает на волнах, свирепых ближе к глубине, и он ходит вверх-вниз, вверх-вниз.

Сергей пересек мостик у бешеного понтона и повернул к череде пузатых железных туш, где третьим по порядку стоял пароход с названием, дублированным на рубке и на борту: «Зеландия». Там могли его ждать.

Солнце спряталось за шорку сгустившейся облачности, небесная синева обмельчала, превратилась в бледную жижицу, ветер засвистал в ушах. В лицо будто стали бить тугим кулаком. Легкие затрепетали от обилия кислорода.

На пути встречались натянутые струной швартовые канаты – приходилось перешагивать. Трапы, развернутые креном кораблей, ездили по бетону, как по льду. Ребром валика резали в нем шрам, точа в песочную крошку сверхпрочный материал.

Внезапная перемена погоды – усилился ветер, небо покрылось тучами – казалась неожиданным событием. Зловещим знаком. Между великанами-пароходами клокочущая стихия показывала свое истинное лицо: конусы, конусы, выбрасываются мгновенно. Тут, там. Без накипи. Черносливовые, мрачные, злые.

– Что там, в кадрах говорят? – спросил Макс, когда шли обратно на открытую палубу на юте парохода.

– Ничего не говорят, – пожал плечами Сергей, – а что ты хотел услышать?

– Когда в море? Когда ремонт закончат?

– Я в кадрах не был. Позвонил из Москвы и сразу поехал. Сказали: поторапливайся. Обещали через неделю-другую выпустить в рейс.

– Твою мать, – выругался Макс. – Совсем ох… ли. Не видишь что ли, здесь разруха полнейшая. Как, впрочем, и везде. С такими темпами работы еще год простоим никому не нужные.

– Да, я уже вижу, – сокрушенно вздохнул Сергей.

– Это ты еще не все видишь! – осклабился Макс. – В общем, так: вахта с восьми ноль-ноль до восьми ноль-ноль, сегодня я, завтра ты. Ночь спим. Следующий день – рабочая смена: выходишь и работаешь этими самыми темпами, про которые я тебе говорил. День – вахта, день – работа. И так по кругу, понеслась. Как в рейсе, без выходных, с соответствующей оплатой после. Ну, восемь ноль-ноль – это официально, сам понимаешь. А обычно, весь экипаж уже к шести часам в ресторане встречается. Там, за столиком и вахту сдают.

Заметив недоверчивый взгляд Сергея, Макс добавил:

– Ладно, сам увидишь. А пока, иди, выписывай пропуск. Кстати, ты, где жить будешь?

– Как где? – Сергея настолько озадачил вопрос, что про пропуск он забыл спросить. Какой пропуск, если крутящийся турникет на проходной был не заперт, а в стеклянной будке ни души.

– Ну, в центре города есть гостиница для моряков со всеми удобствами: душ, телевизор, столовая. Если тут, то выбирай любую пустую каюту. Только удобства здесь сомнительные: жрать на территорию завода нужно идти, вода не всегда бывает.

– Я – в гостинице остановлюсь, – ответил Сергей.

– Валяй. Ее не спутаешь, там она одна такая – высокая башня, небоскреб. А, закончишь дела с обустройством, приходи вечером в ресторан «Зазеркалье». Это рядом с гостиницей. Там обо всем окончательно и договорим…

Тучная бабуля в мундире железнодорожника с молоточками в петлицах, – так показалось Сергею, ибо он не разбирался ни в обмундированиях, ни в формах сухопутных военных, – на этот раз сидела в стеклянной будке на проходной. На сколоченном из досок топчане за ее спиной валялась ночная чеховская шинель, не новая, тертая-перетертая. Наверное, ровесница хозяйке. Наверное, передавалась по вахте и служила верой и правдой. Наверное, значилась в интендантской тетрадке как шинель шерсть для вахтенной службы, одна штука. Она также молниеносно, как до этого вязала крапчато-серую шагрень, отбросила длинные острые спицы в сторону и обернулась на слова Сергея:

– Где бюро пропусков?

– Бюро пропусков там, – и продолжила мастерски, как искусный фехтовальщик вертеть сталью, отражая выпады, протыкая ткань с лёгкостью заядлого дуэлянта, и нить, увлекаемая в схватку, толчками ссыпалась гирляндой с ворсистого клубка.

Дверь была приоткрыта в темный с голыми стенами закуток, в котором белым эмалевым пятном таилась еще дверь, глухая. Постучал. Дождавшись «войдите», вошел. Четыре квадратных метра – настоящая клеть с зарешеченным окошком для любопытного взгляда. Канцелярский стол был прислонен к стене для устойчивости. Кипа брошюр пирамидой, кирпичик к кирпичику, лежали неровно: там вылез, тут пустота, а здесь вовсе вклинился поперек. На полке сбоку ворох бумаг. На стекле поверх стола те же бумаги разбросаны. Часть из них на полу. Какие-то исполосованные бланки невообразимых цветов: тусклой зелени и стрихнина. Блики от лампы под пестрым абажуром играли на посечённой, в заусеницах поверхности стола. Как на зимнем замерзшем пруду порезанный коньком лед. Дополнение к немудренному канцелярскому скарбу за столом женщина бальзаковского возраста – голова опущена, фигура худая согнутая.

Сергея раздражали кабинетные работники, сидячие труженики, особенно бухгалтеры в бархатистых нарукавниках, но как она посмотрела, подняв голову!

– У вас можно получить пропуск?

Женщина с минуту посидела, застыв в любезной улыбке, и вдруг спохватилась, вся устремилась навстречу.

– Проходите, проходите. Садитесь, пожалуйста. – Ее глаза светились, она стала живой, подвижной, как школьница. Встряхнула шаловливо светлой головой, поправила локон у виска.

Сергей невольно оглядел ее с головы до ног. Платье из вискозы, в меру цветастое, по-летнему откровенное. Мысленно пяток лет он сбросил.

– У Вас мама случайно не с юга?

– Почему Вы так решили?

– Ну, курчавые черные волосы, и что-то в лице у Вас южное.

– Нет, не с юга.

– Садитесь, садитесь. – Она продолжала любезничать, дважды повторяясь. – Вы не интересуетесь гороскопами? Может, белой магией?

– Чем-чем? – не понял Сергей.

– Ну, белой магией, предсказаниями, экстрасенсорикой… Неужели нет? Жаль, жаль. У Вас мама не болеет?

Второй раз за день Сергей почувствовал неудобство позы, колючесть рубашки и жесткость стула.

– Болеет… А что собственно…

– У меня есть очень хорошие рецепты от всяческих болезней. Ваша мама чем болеет?

– Сердце.

– Вот здесь, – она порылась в бумагах, – я вырезала статью из «Комсомольской правды». Такой совет: от болезни сердца следует приготовить следующий настой… чеснок… корки… натощак. Читайте.

– Спасибо, я потом. Как насчет пропуска? – Сергей мягко отстранил ветхий газетный клочок, желтый, как высохший гербарий.

– Можете переписать. Берите ручку, бумагу, – не унималась дама.

– Я перепишу. Обязательно перепишу, – мямлил Сергей, потерявшийся и спасовавший.

– Вас как зовут, молодой человек? – спросила женщина без какого-либо перехода.

– …Сер… Сергей, – замялся он, и почему-то, не ожидая от себя, добавил, – с «Зеландии».

– Меня – Элеонора Михайловна. Сережа, пока переписываете рецепт, я буду оформлять пропуск.

Воцарилась на непродолжительное время тишина. Элеонора Михайловна скребла шариковой авторучкой по картону, энергичными пальцами обвив пластмассовую трубочку с колпачком на попке. Миниатюрный, прыгающий в латунной короне, измазанный в фиолетовой саже металлический шарик оставлял вихлястый жирный след, не спотыкаясь на наждачной неровности из-за обильно вытекающей смазки. Буквы заостренные, крысиные – беглый почерк. Она писала, и как-бы, между прочим, сказала:

– Я Вам еще покажу один рецепт, очень древний – китайская медицина. Не вспомню сейчас, куда его клала, – она оторвалась от письма, пошарила руками вокруг, – нет, не вспомню, завтра, – и продолжила писать.

Сергей молча наблюдал. Он успел рассмотреть особенности ее лица, вернее, той ее половины, что была обращена в его сторону. Кроме упомянутого локона, хулигански выпрыгивающего из-за уха каждый раз, когда его заправляют обратно, у нее была родинка под левой бровью, на веке глаза. Веко часто-часто мигало, сцепляя и разнимая редкие блестевшие ресницы, поэтому Сергей разглядел ее. Она, как в мультфильме, жила по сюжету сама по себе, независимая, беспризорная. Наверное, и сама хозяйка не догадывалась о существовании родимого пятна в силу невозможности узреть особую примету.

– Интересно, – громко прошептала Элеонора Михайловна, прервавшись и отложив картонную заготовку с беглым письмом. – Сережа, у Вас очень интересная последовательность цифр в дате рождения.

– Что Вы говорите? – Сергей уже не знал, что ему делать: смеяться или плакать.

– Минутку, – Элеонора Михайловна полезла под стол, выудила оттуда полинявшую тетрадь с вклеенным листом кальки. Шурша страницами, нашла нужное. – Хотите, расшифрую значение цифр. Кое-что узнаете о себе. Вот, послушайте. У Вас, Сережа, будет долгая-предолгая жизнь, лет девяносто («Немало», прищелкнул языком скептически настроенный Сергей). Далее, безусловная склонность к аналитическому мышлению, гениальные умственные способности («Благодарствую»). Но Вас поджидают неудачи. Пример: сфера торговли и коммерческой деятельности – противопоказание («Боже, я разорен!). К тому же свойство характера, воспитания, моральные качества не благоприятствуют подобной деятельности, хотя умственный потенциал… с долей риска. Отменное здоровье, успехи в любой физической деятельности («Ну вот, посылает на рудники»). Спортивные достижения. Вы еще обладаете экстрасенсорными способностями, получаете подпитку из космоса, своей внутренней энергией можете лечить людей («Если что-нибудь получал из космоса, здесь бы не сидел»). Но Вы не вампир («Страсти какие!»). То есть при лечении будете отдавать энергию, но взамен ничего не получите («Этого и следовало ожидать»). Будете растрачивать, пока не пополните снова, из космоса… Знаете, ведь я тоже умею накапливать энергию. Вот давайте посмотрим, у кого сильнее?

– Это как?

Она протянула к нему руки и заставила подняться. Попросила развернуть ладони кверху. Сергей не сумел возразить и подчинился – более дурацкого положения он не мог припомнить. Ему не было известно, как нужно держать руки. От этого выпятив раскоряченные ладони, – так показывают, что руки мыли, – он с покаянием стал ожидать дальнейшей участи. Элеонора Михайловна специализировано поправила их наклон, потерла резво свои и маховым движением баттерфляй обрушилась на Сергеева мирные плоскости. Но не коснулась, в последнюю долю секунды замерев. Вращая свои ладони плавными кругами, – теперь это напоминало движения рук детей, разравнивающих в песочнице самодельные куличи, – спросила, ожидая правильного ответа:

– Вы ничего не чувствуете, Сережа?

– Абсолютно ничего.

– Ну, как же, как же! Совсем ничего?

– Ни капельки. А что я должен чувствовать?

– Тепло.

– Знаете, что-то есть. Правда, слабо, – сжалился Сергей.

– Вот, видите. Вы, оказывается, сильнее меня. Очень хорошо слышу, как от ваших ладоней идет тепло, даже жар. Вы положительно можете лечить людей. Никогда не пробовали?

– Никогда, – твердо ответил Сергей.

– Поводите вот здесь, – она переместила его ладонь к своей открытой шее, мягкой и нежно-розовой. – У меня тут больное место. Конечно, конечно. У Вас определенно богатые возможности. Прямо жар. Печет.

Сергей покраснел.

– Просто сегодня такая погода: солнце, жарко, повышенная температура тела…

В следующую минуту выскочил, взмокший, красный, в пустынный предбанник владений странной особы, раздающей пропуска в мир загадок. Картонная корочка утонула в нагрудном кармане, без фото, намалеванная фиолетовыми чернилами. Даже не читал, что там написано. «Спасибо, до свидания, очень рад был, премного благодарен, целую ручки, обязательно-обязательно…» Что еще говорил на прощанье? Пока шел, усмехался на каждом шагу.

5. Морские путешествия.

Когда-то давно, как ему казалось, Дикарев работал матросом-электриком на судах Северного морского пароходства. Это было время беззаботное, радостное. Лихое, как он говорил в разговоре с кем-нибудь. Не то лихо, которое означает лишение, горе, беду: «лиха беда начало». А производное от того лихо, что вызывает одобрение, даже зависть: до чего же весело, задорно и смело!

Вся жизнь, сколько помнил, складывалась из отрезков времени, которые наслаивались друг на друга как слоеный пирог. Помогая родственникам на садовом участке, он запомнил, как в раскопанной канаве под фундамент дома разрез лопатой обнажил анатомическую структуру почв. Вначале шел верхний пласт нанесенного ведрами и тележками чернозема и торфа, затем резкая граница, и ниже светлый песок, опять граница, отчетливая, без ломаных линий, и синяя с отливами глина.

Также, разноцветными пластами, без видимых переходов, выстроилась его прошедшая жизнь. Какого цвета был тот период, тол пласт, он разобрать не мог. Может, синий, как та глина, или алый, или ослепительно желтый. Какой-бы не был, но обязательно яркий, до боли, до рези в глазах, до лютиковой болезни на года.

Дикарев не терпел азартных игр, не играл по-настоящему, когда ставка высока и риск запределен. Считал себя хроническим неудачником. Поэтому не искушал судьбу, итак не благосклонную.

Но когда выбрал море, как свою стезю, рискнул. Не сказать, чтобы это была удача, все-таки он долго ждал, и дождался. Как награды за терпеливое ожидание и покорность судьбе, были ему дарованы путешествия и приключения, о которых мечтал с детства, начитавшись чарующих книжек.

Этот период жизни, как дорога в мир неведомого, но знакомого из мира сказок и мифов. Эта дорога легка и невесома, словно воздух или поцелуй, пряма и стремительна, как стрела. Подобно чудесному опьянению в этом путешествии везде сопровождала его нескончаемая музыка, которая звучала даже во сне, не докучая, только радуя. Разве не прелесть – цветные сны, окутывающие ночью, пробуждение от солнца, бьющего в глаза, колышущаяся занавеска у распахнутого настежь окна, пряный запах моря, свежая влага умытого утра, так много обещающего впредь.

И то обещанное изобилие действительно случилось. Искрящееся золотом утро вовсе не мираж, не плод красочных сновидений. На смену этому, самому по себе чудесному утру, приходил теплый Среднеземноморский день, не менее чудесный, загадочный и заманчивый. С наступлением сумерек красный закат разливался по горизонту тягучей кисельной полосой, и ласковый шелест мягкого ветра предлагал необременительную тоску, без которой тихий остывающий вечер был бы невозможен.

Были краткие, но переполненные новизной знакомства с людьми, городами, природой. Все было не так, к чему привык в ожидании, не так, как гадал, совсем наоборот. Не хуже, не лучше. Иначе. Однако это и было замечательно. Это привносило в восприятие окружающего мира неповторимость и ощущение проникновения сквозь покровы таинств. Проникновение в мир иной, не схожий с тем, в котором рос, приобретал штампованные представления о непреложности его устройства.

Первое, восторженное воспоминание, этакая красочная дорожная зарисовка – лучезарный дикий пляж на севере Италии, в городке с певучим (все та же музыка) названием Монфальконе. Доставляло удовольствие произносить это слово. Протяжно и мелодично звучало оно со смягченным -е- на конце.

Дикарев оказался на борту сухогруза в обычном рейсе с заходом в иностранный порт, с привычным пахучим грузом – «балансом», а по-русски крупными поленьями. Грузчики-итальянцы по-муравьиному копошились в их груде, орудуя приспособлениями, похожими на серпы. Среди них встречались югославы – «юги», что не удивляло. Если смотреть вдоль скалистой прибрежной ленты, змеей уползающей к северо-востоку, можно различить в синем кристаллизованном воздухе неотчетливо вырисовывающийся Триест.

Город, прячась в низинах и складках неровностей, скатывался полого с высоченной горы к воде, на спокойной поверхности которой покачивались от мелкой ряби, сверкая на солнце, изящные тонконосые яхты. Как стаи чаек. Белизна парусов, казалось, затеняла все остальные краски, само солнце, чьи разноцветные лучи переливались в прозрачном хрустале между морем и небом.

Близость границы, в какой-то степени влияние чуждой культуры, наплыв эмигрантов – осевших, ассимилировавшихся немцев, поляков, югославов, – сказывались на укладе жизни этого портового городка. Люди очень милые, спокойные, выдержанные. Не узнать в них тех горячих, низкорослых и черноволосых прототипов из итальянских романов и кинофильмов. Добропорядочные, как немецкие бюргеры, располневшие не от американских гамбургеров, чизбургеров и кока-колы, а от спагетти, пиццы и чинзано, предпочитали всем развлечениям и утехам сидение в многочисленных уютных кабачках, тесноватых внутри (но ведь существовали еще столики на улице). В обществе добрых знакомых и соседей играли в карты, отличавшиеся картинками от русской колоды с королями в меховых шапках, с царевнами в расписных платках. Обязательно в углу склоненные головы с туманной шапкой сигаретного дыма. Конечно же, перед каждым крохотный стаканчик с сухим вином, бутыли, выпуклые, объемные, из толстого зеленного стекла обычно где-то вверху под потолком на длиной полке выпячивают покатое пузо с прилипшей этикеткой.

Чудный город, чудная вечнозелёная страна! Обволакивающая умиротворяющим сном, покоем обывателя, ленивой истомой, словно сладкое снотворное. Он нечаянно вспомнил сцену из спектакля в театре Сатиры на «Маяковской». Там старый артист прохаживался пружинистой походкой перед публикой, смакуя собственные фантазии, потирал подушечки высохших пальцев и все время напевал не бог весть какую реплику: «Чудесно, чудесно».

Уличная жара не назойлива, от яростных укусов солнца, щедрого по-царски, скроет тень декоративных растений, стоит присесть на лавку под гигантский гриб из густой листвы, или пройтись вдоль ряда стеклянных витрин под широким пологом палаточных навесов.

Рядом с разгрузочными причалами у основания глубоко врезающегося в бухту бетонного мола с маяком-ограничителем начинался тот пляж. Это был пляж, на котором отсутствовали приметы благоустройства, искусственный порядок. Здесь не было шезлонгов, раскрашенных в апельсин зонтов, кабинок для переодевания с фонтанчиком пресного душа. Ничего. Дико и пустынно. Только салатовые волны накатывали на камни, нагромождённые в безобразный навал.

Отполированные бока камней серебрились. Нижние, у самой воды, вросли в песок. Такие громады – не обхватишь руками. Омываемые волнами, утопающие в моменты приливов и обнажающиеся с отливами, они покрылись пятнами слизью и мхом. Тут и там, куда не ступишь – переплетающиеся водоросли.

От складских построек, продолговатых листовых ангаров с треугольниками крыш и горок из стволов красного дерева, источенные, изъеденные плесенью внутренности которых, как пасти пещер, дышали сыростью, вековым холодом, бежала, петляя в жесткой траве, утоптанная тропинка. По ней спешили на пляж моряки.

Дикарев брал полотенце, плавки и в спортивных трусах и тапочках на босу ногу брел со всеми, обливаясь потом и тяжело дыша – в эти часы было безветренно, флажок флюгера повисал мокрой тряпкой, облепляя скользкий шток. Вдобавок ко всем мучениям песочная пыль (прямо Лондонский туман) сопровождала их, поднимаясь с дороги. Старались не пылить, ступая по-павлиньи в покрытой толстым слоем колее, в волнующейся зыбкости под ногами.

Мимо проносились, обгоняя, наглухо застегнутые легковые автомобили и мотоциклисты в глухих шлемах. Столб пыли застилал все вокруг. Сплевывая песок с губ, все сворачивали на обочину в скудный кустарник в поисках увесистого камешка, отворачивали лица, зажимали носы, из глаз делали щелки. В такие моменты догадка, близкая к истине, объясняла, что испытывают в повседневной жизни азиатские народности.

Дорога занимала минут двадцать. В конце ее все были покрыты, как эта дорога, осевшим на волосы и плечи и хрустевшим на зубах песком. Плавали долго, до изнеможения. На горячих боках камней грели уже не воспалено-красные, а покрытые ровным устойчивым загаром тела.

Изредка приезжали к камням итальянцы, те, которые обгоняли их на пыльной дороге, недоумевая, почему эти люди пешком. Они располагались по всему побережью бухты, ограниченной с одной стороны молом, с другой скалистой оградой, перед которой в воде торчал пупком ровный кружок отмели. Купались они мало, плескаясь в воде, будто по принуждению. По сухому боку камней сползали, вялые и робкие. Кто-то из экипажа сказал про них: «Помочились и вылезли». Редкие из них позволяли себе заплывать за линию маяка. И то, за тем только, чтобы там, на далеком молу раздеться донага и таким образом загорать в недосягаемости зрения наблюдателей.

Дикарев с компанией располагался неподалеку, и, не в силах сопротивляться безудержному желанию, приковывающему его взгляд туда, он наблюдал с интересом за парочками или за одинокими девушками.

– Смелые или отчаянные, – думал он о последних, – у нас на пляж идут либо с парнем, либо с подругой.

Что-то мимолетное в том, как они двигались, переговаривались, указывало ему на очевидные различия между ними и его компанией.

– Из иного материала они сотканы, что ли?

Их речь, гортанная, резкая, неприятная, нисколько не созвучная устам ведущих телевизионных передач. Те итальянцы с национальных каналов РАИ УНО и РАИ ДУЭ каждый вечер вещали с экрана в шумной кают-кампании.

Даже внешностью они отличались: нет тех особенных профилей с орлиными носами, перегорелой кожи, когда, кажется, пигмент не покрывает, а въедается в поры. А где знаменитая жестикуляция, многословность и, главное, южный темперамент? Вместо этого полное пренебрежение к постороннему присутствию – этакое миротворное сосуществование, без претензий, без посягательств на чужой покой и неназойливый отдых.

Постепенно Дикарев свыкся с мыслью, что эти люди живут своей размеренной, небеспокоемой жизнью, неразрывно связанной с местным колоритным ландшафтом: с редкой порослью колючих трав на потрескавшейся, высушенной глинистой равнине, с пышной растительностью по склонам цепи сглаженных курящихся пиков, подпирающих тяжеловесный, густо выкрашенный небосвод. И их обособленность перестала его беспокоить. Волновало его только одно: смущала слепящая белизна кожи с пугающими очертаниями снятого лифа, или, утратившая вдруг таинственность, выпуклость коричневого соска, только и выделяющегося на распластавшейся бесформенной мякоти.

Дикарев слонялся по городу в одиночестве часами, бесцельно заглядывая в магазины, в которых ему ничего не нужно или не по карману. Приключения возможно ждали его везде и в любую минуту, но предприимчивость и операции, не предусмотренные таможенными декларациями, его не привлекали. «Не то». Любовные приключения заслуживали его внимание, но также что-то удерживало от дальнейших шагов и не способствовало разжиганию охоты до них: то ли приторные услужливые улыбки свеженьких статуэток – продавщиц лавчонок и супермаркетов, то ли отстраненные лица прохожих…

Всюду преследовали блеск полировки и настырный привкус парфюмерии, будто лизнул одну из склянок со стеллажей, пахучую, как нашатырь. У высоких стоек баров на вращающихся винтовых табуретах восседали беспечные наряженные манекены, потягивая замысловатые коктейли в запотевших сосудах. Стеклянные витражи отражали изумруд неоновых ламп.

– Раствориться бы в их радужном излучении, плавать, как в эфире, искривляться, как в линзе, не чувствовать своего уставшего тела, бренной, слишком вещественной оболочки. Переливаться прозрачными боками в мерцающих огнях рекламных щитов, и забыть, хоть на миг, о возвращении на эту грешную землю, пределы которой для него ограничены чьей-то грубой лапой, рубанувшей здесь и здесь – прихоть недоразвитого ума, возомнившего о себе чересчур.

Ему нравилось гулять по мощенным узким улочкам, где за невысокими решетчатыми оградами совсем не узкие, а просторные ухоженные палисадники с пропорционально подстриженными кустами, своими угловатыми формами казавшиеся искусственными, неживыми. Словно сделанные из папье-маше или воска. А может быть, из стали, – так холодны, бесчувственны были они в своей неподвижности. Но эта мертвенность, неестественность их очертаний содержала все-таки красоту, величавую и покойную (не от слова «покойник», а от слова «покой»), как вид отделанного драгоценностями не запыленного, сохранившегося в целости саркофага.

Нравилось заглядывать в черноту затененных комнат обращенного фасадом к улочке дома. Так пугливый вор или нищий-попрошайка мнется у ворот роскошного дворца. Но вовсе не для воровства, да и не ради праздного любопытства опускался он до презренного подсматривания. Он не смог бы объяснить кому-либо, что толкало его к унизительному пристрастию, ведь за хрупкими, чистейшими, без пятнышка, стеклами, за невесомыми занавесками пряталась непроницаемая мгла неизвестности. В безлунную ночь глянешь вверх и, удивившись сперва, устрашишься открывшейся глубиной без дна. Непостижимая тайна, зовущая и ускользающая, – уж в репейник.

– Как там?

Тихо и прохладно. Слабый щекочущий запашок лака каким-то образом связан с детскими воспоминаниями. Удобная грациозная мебель, может быть, ребенок, мальчик в распашонке с рюшками на холодном полу, или нет, лучше на ворсистом ковре, на краю его, так, что видны плашки паркета, лоснящегося от янтарного лака. Ага. Вот откуда запах. Мальчик теребит пухленькой ручонкой огромного, больше его, плюшевого мишку и смотрит (ждет, наверное) в сторону с таким выражением, каким дети глядят на объектив камеры. Задняя дверь настежь, за ней веранда, вся залитая солнцем, будто выкрашена слоновой краской. Оттуда ветер приносит щебетание и пересвист птиц и впускает уже иной, перебивающий лаковый, аромат душистого цветка, множества распустившихся бутонов, которые в своих клумбах выстроились в разные геометрические фигуры на манер римских легионов перед наступлением.

Они не мертвые – эти цветы, они благоухают, тянутся к свету. Своими немнущимися шелковыми и нежными бархатными лепестками с завитками олицетворяют любовь и стремление к жизни.

Просто волшебное видение. Никого больше нет, только ребенок, цветы, звуки. Почему верилось в эту, на самом деле, воображаемую идиллическую картину? И хотя ирреальность надуманного благоденствия, такого близкого – несколько шагов, а не достать, – была очевидна, однако… Ну, а в каких еще образах могла воплотиться та легкость, то наслаждение жизнью? Та красота, которая повсюду, куда не бросишь рассеянный взгляд, когда-то наблюдательный, выискивающий любую мелочь, мельчайший нюанс в невообразимом смешении, несущим лавинный поток информации, эстетическую рафинированность?

Пароход, как проснувшийся неблагодарный вулкан с железным жерлом, на прощание вывалил густые клубы дыма из трубы и уходил по ровной глади блистающей акватории в новые дали. В необъятную равнину величавого лазурного моря.

Дикарев долго еще стоял на дышащей жаром палубе у кромки фальшборта. Вон коробки строений вдоль причала, жирафьи шеи многотонных кранов. Вон выпирает бетонный лоб изогнутого мола с маяком и… одинокая фигура, такая маленькая и далекая, что не разобрать: мужчина или девушка? Вон песчаная коса правее каменных баррикад. Вон шоссейная дорога, неизвестная раньше. Вон Монфальконе. Теперь Триест. Все уплывало. Казалось, не пароход, а земля плывет, удаляется, исчезают одна за другой ставшие дорогими, что больно терять их виду, подробности… Вот вроде и все. Только море до горизонта: что впереди, что сзади. Дикарев вытер слезившиеся от ветра глаза и, хотя никого рядом уже не было, сказал только одно слово:

– Спасибо.

– Кому? За что? – прошелестели волны.

…Они шли на юг. В штурманской рубке на карте едва видимый прочерк карандаша сделал продольный разрез на голубой, исполосованной лекальными линиями глубин, шкуре Средиземки. Отважно нырнул между зубьями двух материков и сорвался вниз, упершись в ось параллелей. Продолжил на другой карте, где сразу бросалось в глаза фыркающее «Африка».

Каждое утро, выходя на шкафут, Дикарев здоровался с морем. Узнавал и не узнавал.

– Какого цвета мы сегодня, старый приятель? Зеленное, фиолетовое, серое, желтое? – спрашивал, и получал в ответ сноп соленых брызг в лицо. – Чудесно, чудесно!

В самом Гибралтаре, словно соблазнившись прохладой под пальмами и у фонтанов, пароход повернул в сторону игрушечного города с расставленными в защитном порядке белыми шашками топливных емкостей.

– Сеута, Сеута! – выкрикивал с мостика кто-то малопонятные слова.

Упершись железным крашеным боком в резину кранцев, гигант всю ночь глотал маслянистую жидкость, приложившись взасос к толстому шлангу и пуская слюни с соединительного фланца в цинковый таз и на подстеленную ветошь. Дальше поплыл мимо бескрайних песков Сахары, уже нигде не находя спасения от палящих лучей среди равнодушной Атлантики.

Пески, пески, негры, пальмы, пальмы. Как в сказке, на рассвете следующего дня показались в дымке острова. Самый большой из них высоченными пиками целился в небо, будто в мишень. Вот он все ближе и ближе. Больше и больше. Заслонил уже весь горизонт.

Видно, даже отсюда, насколько громаден порт. Портовых сооружений и причалов не много, но весь близлежащий участок суши застроен на многие километры вширь и ввысь так плотно, что охватить единым взглядом этого монстра не представлялось возможным.

Теперь всё как на ладони. Грандиозное зрелище, что там опера в Большом.

Форштевень на полном ходу режет зеркало воды, погружая нож не глубоко, только касаясь по верху. Вода шипит, плавится, как будто нож раскален докрасна, скручивается ветхим пергаментом. Вдруг железная птица замирает. Скрипит несмазанный винт тормоза якорного механизма, скрежещет цепь, стряхивая с себя оранжевую пыль.

– Плюх, – говорит черная корявая масса за бортом.

При виде с внутреннего рейда на открывающуюся панораму приходит на ум: «Ур-р-р-рбанизация». Гостеприимная испанская колония – достояние всего человечества. С роскошной экзотикой. С великим множеством туристов, соблазнившихся произраставшими здесь райскими плодами и негой приближенных к богам, вкусившими небесные прелести не там, а тут – на земле.

Опять пляжи. Только теперь вооруженные до зубов всем необходимым: яхт-клубы, лодочные станции, эстакады, волнорезы – все это по побережью, а в глубине: отели, рестораны, дома с оригинальными балконами и пандусами, бары на первых этажах, апартаменты выше. Те же магазины, встречающие и неотвязно сопровождающие строгой и дружной компанией зеркал, кафеля, стекла, пластика, иногда дерева, хвалебно и бесстыдно выпячивающего вычурный рисунок возрастных колец или саму сердцевину.

Это было уже не ново, не интересно. Что же действительно интриговало – это мировое открытие: присутствие на улицах, – тихих и пустынных, соседствующих с центральными авеню, многоголосыми и многоязычными, – спокойных и уверенных в себе, как маклеры с Уолл-стрит, проституток. Этакое дополнение к избытку магазинных товаров. Просто, без торгов и комментариев, растопыривающих пятерню с яркими ноготками, кривя в зубастой акульей улыбке накрашенный рот.

Первое знакомство с городом, первый выход обещал романтическое начало, но все обернулось рядовым приключением, по остроте впечатлений до эталона не дотягивающим. А именно это стало для Дикарева манией: он как будто собирал в копилку эти впечатления, что-то задумав и окончательно решив для себя.

От подножия горы, преодолевая крутой склон, он и еще несколько молодых людей – моряков с восторженными намерениями – поднимались вверх к полотну автострады. Жарко. В прилипших джинсах, в рубашках с кругами пота под мышками они выглядели жалкими, напрасно нарядившись как на праздник. Зато какая красота! Остроконечные кипарисы, огромные шары из листвы эвкалиптов, устремленные ввысь чешуйчатые стволы пальм со страусовыми перьями грубых жестких листьев, отливающих желтизной.

Горная стена отвесна, будто обрублена, скальные породы оголены, как распоротая буханка ржаного хлеба, а в расщелинах вьется кустарник. Тугой неровный пояс идеального покрытия автострады ускользал в складки живота горного массива. По левую руку за каменным бордюром откос лихо срывался в пропасть, в океан.

В то время, как вся кавалькада семенила по тротуару вдоль экзотических дикобразных кустов с топорщащимися иглами и листьями из жести, мимо проскакивали автомобили. Белая черта делила их поровну, заменяя дуэлянтский барьер. Одни неслись навстречу, другие были попутные.

Визг тормозов за спинами заставил их остановиться. Бордовая «Альфа-Ромео» споткнулась о невидимое препятствие и, припадая на одно колесо, захромала. Прокол. Из открывшейся дверцы показалось озабоченное лицо девушки. Испанка?

– Вот это да! – подумали все разом, восхищенные. – Белисимо, сеньора, – и что-то еще пронеслось у каждого в мозгу.

Стройная, среднего роста, загорелая кожа, на обнаженных руках разноцветные кольца бижутерии, в которых быстрые кисти извиваются, умудряясь не уронить выскальзывающие круги наземь.

Наряд ее был пестр и экстравагантен. Пожалуй, кактусы на дороге позеленели бы еще больше, будь они одушевленными существами с эстетическими предпочтениями. Смущенные молодые люди, стараясь не глядеть на ее мини-юбку, или то, что ее подразумевало, переминались с ноги на ногу, не готовые начать международные переговоры. Она же, раздосадованная и почти также смущенная, металась на длинных каблуках у обочины, с мольбой высматривая очередную объезжающую ее машину с людьми в салоне, безразлично отворачивающимися в сторону.

– Домкрат есть? – спросил кто-то из моряков.

Она посмотрела так, что айсберг растаял бы от стыда за свое бездействие.

– Do you speak English? – зачем-то произнес Дикарев. В ответ она гортанно и длинно пропела на неизвестном языке. – Can I help you? – повторил Дикарев (глупее вопроса придумать было невозможно).

– Yes? Help me, – наконец ожила она, попросив о помощи, как о спасении.

Моряки открыли багажник, достали запаску и, повозившись с прикипевшими болтами, заменили колесо. Когда неприятности с ремонтом закончились, она, показалось, еще больше растерялась, не зная, что делать, или как отблагодарить.

– Take us to town, – сказал Дикарев.

– O’key, – согласилась она.

Ехали, обнявшись вчетвером на заднем сиденье маленькой «Альфа-Ромео». Сеньора, продолжая говорить на незнакомом языке, протянула назад ароматизированные салфетки. Появились первые признаки города: витрины, светофоры, плетеные стулья и столы у лавочек и кафе, памятник. У водоема, где струйки воды текли из ног бронзовой статуи ангела с мечом-крестом в руках, возвышалась на аршин скульптурная группа из гипсовых ромбовидных латинских букв. Остановились на втором повороте, где показалось достаточно многолюдно, и где по всем приметам начиналась центральная часть города.

Под ажурной снежной беседкой проследовали на горбатую площадь на вершине холма с неотъемлемой деталью – фонтаном. Сверкая мрамором ступеней, парадная лестница опускалась к линии прибоя, где рождался архитектурный ансамбль из бетонных эстакад и старинных зданий, осовремененных затейливыми пешеходными мостками. Побродив по привычке и заблудившись в многочисленных магазинах, их входах и выходах, среди уютных мелочей, вроде аккуратных родничков, бегущих огней реклам, цветастых плакатов, декоративных бумажных фикусов в кадках, насмотревшись на сияние витрин и на свои блеклые отражения, они выбрались на свободу улиц.

Само собой вышло так, что оказались они в почти пустынном переулке в испанском стиле, в укромном кабачке с двумя собутыльниками, завсегдатаями заведения. В помещении было полутемно, душно, хотя под потолком крутился вентилятор, и посетителям предлагался в качестве бонуса кондиционированный заменитель морского воздуха.

– Two beer, – попросил Дикарев, присаживаясь у барной стойки на высокий деревянный табурет. – Everybody on a beach?

– Yes, where are you from?

– Soviet Union.

– Oh, Russians! Gorbachev, perestroika, vodka. Please, your beer.

По обыкновению, не обремененные валютными бумажками, в таких заведениях всегда пили пиво – «дешево и сердито». Дикарев поначалу пробовал еще считать: сколько уплачено, сколько бутылок. Плюс, минус, умножить… Тьфу, сбился. Кажется, деньги закончились, но не бутылки. Трехсотграммовые, запотевшие из холодильника, они мешались и менялись за столом, как будто молодые люди демонстрировали игру в наперстки.

К ним подсели, или они подсели к испанцам? Нет, эти ребята оказались югославами. Боже мой, несчастные славяне! Как раскидала вас судьба или чей-то злой рок по всему миру. Такие же моряки, коротавшие свободное от вахт время. Разговаривали с ними на языке жестов, объединенные алкогольными парами и желанием поделиться чем-то, что сидело занозой в груди и требовало, даже вопило, выйти наружу.

Автоматический продавец сигарет выплюнул хрустнувшую пачку, ее распотрошили, некрасиво уронили на пол под табурет. Кто-то хлопнул по пивной луже так, что сноп мыльно пенных брызг разлетелся в стороны. Дикарев уснул на своем локте и проснулся уже, кажется, в другой далекой стране, на другом континенте, в другом городе – Монтевидео. Его растолкали, и кто-то выдал следующую фразу:

– А не податься ли нам в бордель?

В борделе на Красной Горке, сидя в кожаном диване, протертом во многих местах, зыбучем после множества задов, пили в который раз горькое пиво. Хватали гоготавших хозяек за ватные груди и, заплатив, уходили то один, то другой вглубь комнаты, в магически притягательную, но страшную дверь, где размещалась еще одна комната – с кроватью.

Дикарев договорился с безразличной худущей длиноножкой, темнокожей и темноволосой. Механически глотнул из бутылки, не ощущая вкуса, только горечь. И только когда она согласилась подешевле, вдруг осознал, что как раз этого не хотел – ее согласия. Когда дверь закрылась, она скинула с длинных худых ног юбку, стянула кожу колготок и вынула между ног что-то стукнувшее…

6. Встреча с Зоей.

Вальяжная грозовая туча проползла по потемневшему небосводу. С неохотой сперва, к концу живее, посверкав напоследок и решив затянутый в цейтнот погодный эндшпиль по-своему: финальной боевой ничьей, тем самым обманув знойные ожидания. Длинная-длинная улица бесконечным серпантином тянулась в горку, в центр города К., который, словно кряжистый дуб, расщеплен был ударом молнии на половинки. Фырча и пыхтя, оглашая тяжеловесный душный воздух внезапными выстрелами-хлопками, катались туда и сюда автомобили.

К временному жилью Сергея доставил позванивающий, с отдышкой автобус. Дорога делала выгиб перед кинотеатром, ткнув его крутой, разбухшей коленкой. Опухоль размером с хорошую площадь у театра кино, или лучше, как говорили в старину: у синематографа. Сергей, балуясь мальчишкой, раскладывал пасьянс слогов с дотошностью каллиграфа так: «синий граф», опуская промежуточное «мато», должное означать сокращенное «матовое». Либо – «маточное», связанное с пчелиным медом, сладким и тягучим, что, впрочем, не вязалось ни с графом, ни с синевой.

Итак, у синего матографа, он же танцевальный клуб (вход с другой стороны, «боком, боком», говорит охранник, перевирая детские воспоминания, когда мать взрывалась от отчаяния: «ну, повернись же набок!»), бывали очереди. Из окна их замечательно видно. Люди разные, но больше молодые парочки. Афиша, что огромным фосфоресцирующим ярлыком приклеилась к фасаду, и расчетливо захватив его весь, полыхала пожаром. Результат теракта в кинематографической версии. Азартные алые языки, утончающиеся на концах спрутастого обжоры, дожевывающего с аппетитом черно-серебристый каркас лимузина и обугленный труп, не без озорства стремились лизнуть за край бумаги.

Гостиничный номер Сергея располагался на седьмом этаже, можно сказать на бельэтаже театра абсурда. Номер был не совсем его – двухместный. Но сосед отсутствовал, и его пустая койка, по-филерски остроносая, преследовала каждый шаг, вот и теперь уставилась пристально, с немым укором.

Валяться ни какой охоты. Подушка стала жесткой, ребристой, с хрящами. Радиовещатель излагал бесстрастно сухие выкладки, отчеты, передряги, враки. Изолгавшись, закончил не в лад невпопад погодной сводкой: «Гидрометцентр сообщает…» Невидимка с дикцией отбойного молотка поливал безостановочной пулеметной дробью, но после сухой солнечной радости на завтра, радио щелкнуло и заглохло. Диктора-диктатора ликвидировали снайперским попаданием. Сергей поднялся из окопа.

На улице: жу-жу-жу. Матовый диск фрезой вгрызся в дальнюю крышу, железная стружка затухающими искрами осыпала, будто картечью, соседнюю покатую крышу из черепицы треуголкой. В воздухе носились желтеющие пылинки. Оливковой, лиловой кистями мазнули у конька.

Сергей поплелся к каналу, втекающему в залив. Вода, неслышно журча, стекала в липовой роще с постамента и каменной чаши, из пестика и тычинок которой били стеклянно-прозрачные ключи. Ручаясь по белесому камню, ручьи сливались у подножия монумента в озерцо, ниспадающее по уступу в канальном русле бурлящим водопадом. Поодаль, где тише, сверкая ртутью и свинцом, маслянистые круги, огромные, с опахало, будто листья кувшинок качались на тихой глади. Красно-бурая почва сквера под ногами, под разворошенной листвой и щетинистой травой, засохла комками. И среди обступивших деревьев с густо обросшими сучьями, когда от порывов ветра отодвигалось зеленное покрывало, далеко мелькала одиноко воткнутая бледно-серая игла – стела. Неведомый псевдо-маяк.

С неприятным свистом бумерангом порхнул в чащу стриж. На скамье, зелено крашенной под цвет газона, Сергей выкурил две сигареты, но никто не подсел. Все проходили мимо, очевидно скучая и делая вид, что любуются водяным каскадом. Было скучно – время летаргии.

Сергей гулял по единственной улице, протянувшейся от портового района к центру. Витрины заполнены были темными силуэтами, драпировочными полотнами и распятиями, подобными опрокинутым раскрытым перепонкам летучих мышей. В продуктовых магазинах уже пусто, холодные сооружения, в которых хранят образчики, голодно просвечивали. На улице же светло от фонарей и от улыбок парочек. Поспешность, с которой они прошмыгивали мимо, была поразительна. Будто никому не приходило в голову погулять, задержаться у витрины, у киоска, у мороженщика, наконец. Страх потратить попусту время? Они и появлялись на улице в этот час только за тем, чтобы преодолеть какое-то четко зафиксированное расстояние – от подъезда до подъезда, от машины до подъезда, от угла дома до подъезда или угла следующего дома. И тут же нырнуть внутрь, за ширму.

У всех парочек интригующий вид, будто в мире происходит нечто архиважное и чрезвычайно интересное, к тому же молниеносное, способное улетучиться в миг. Без которого не обойтись – нет замены, – и никак нельзя упустить. Поэтому следует поспешить, ухватить хоть за край. Все остальное, постороннее, что попадается на пути: встречи, тихий вечер, одинокий незнакомый и таинственный молодой человек – это пустяки. Только отнимает у погони за призраком корпускулы времени.

Некоторые проносились со смехом, с мгновенной мимической игрой, прищуром. Взблеск, скос глаз, губы пухлые, губы тонкие, губы кусаемые, губы в волосах усов и бороды, щеки дряблые, щечки румяные. Линия подбородка, овал, квадрат, – как колыхание волнистых штор и быстрые лица в окнах пробормотавшего локомотивного состава. И вот уже память потеряла насмешливые гримасы мгновений, а на встречу другие, очередные, и вновь блеск, удар, волна, прощальный гудок, опять мертвая ночь вокруг.

– Все молодые, ни одного старика. Все спешат, и никому нет дела до меня, – сказал Сергей вслух, как будто кто-нибудь мог ему ответить.

Он и не заметил, как оказался перед рестораном, где Макс назначил ему встречу. Если совсем точно, то в самом ресторане, в «Зазеркалье».

– Как чудно это название, заимствованное из мира сказок, – подумал он. – Сколько помню, рестораны назывались привычными советскими лозунгами, типа «Юбилейный», «Победа», «Кремлевский», «Маяковский», или без затей – «Советский». Еще бывали вывески республиканского значения: «Узбекистан», «Киргизия», «Ташкент» (актуальные в наше время), конечно же «Советская Прибалтика» и гордость нации «Россия». Но такой шедевр пугал: слишком мало было общего у Льюиса Кэрролла с коммунизмом.

Макс, с ним несколько молодых людей, ждали его. Или это он поджидал их? Какая разница. Сущий пустяк. Главное его приняли в компанию без церемоний, как своего.

– «Моряк моряка видит издалека», – припомнилась к месту советская поговорка, и еще парочка горяченьких в придачу, одна из которых сомнительной ценности. – «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там» и «Поматросил, да и бросил».

Они поднялись на второй этаж в зал со столиками под белоснежными скатертями, с торжественными официантами и задумчивыми музыкантами с гитарами, барабанами и свистящим усилителем звука. И публикой, рассредоточившейся по всей площади помещения, постукивающей и позванивающей столовыми приборами и создающей тот неповторимый гул десятка шмелей над убранной цветами поляной.

Там он забылся на миг. На миг, растянувшийся во времени на день, два, возможно, на неделю, или даже на месяц, или на полгода. Пожалуй, на полгода. Именно столько, как впоследствии выяснилось, понадобилось времени для его окончательного выздоровления. Для его реабилитации, как говорят врачи, от застывшего веселья, опьянения, дури. Видимо, крепкие, если не могучие, руки держали его, вязали, сковывали, до сей поры.

На следующее утро он проспал свой первый выход на работу. Но никто его не наказал, не упрекнул даже – не обошлось, скорее всего, без заступника Макса. Или, что не исключалось, на работу не вышел вовремя никто. Все, сонные, слонялись по коридорам и по палубе парохода, больше подразумевая работу, чем трудясь. Заводские рабочие, если и заходили, то никого не спрашивали, никому не отвечали.

– Зомби, настоящие зомби, – подумал Сергей, насмотревшись в модных тогда видеосалонах всяких ужастиков.

Его это устраивало, более чем. Штурмана он не встретил в тот день, а больше начальства он не знал.

– Как на пиратском корабле, анархия – мать порядка. Правда, у пиратов был все-таки капитан, например: одноглазый Джон Сильвер. А у нас – юный штурман, который, видать, забил на все. Что ж, это коробит, но приемлемо. Во всяком случае, самостоятельность лучше, чем кнут.

Все, что произошло в тот злополучный вечер – вечер знакомства в ресторане, теперь представлялось ему кошмаром и небылицей. Празднование так называемого дня рождения, тогда, как ему известно, что подобное мероприятие всегда вершина лицемерия. Езда, кутерьма, чья-то квартира, сиреневое платье, содержащее женское тело – тело незнакомой женщины, и черная комната с пугающими очертаниями предметов, ее обнажение в полумраке, ее блестящие глаза и дух волос, – все это смешало в голове поток воспоминаний. Но стоило восстановить в памяти краткий эпизод с этого неудавшегося приключения, как небылица превращалась в явь, в вереницу ошеломительных фрагментов, образующих новые и новые, самые неожиданные навороты событий. Оказывается, было так, а не так, и в тот момент он поступил таким образом, на какой менее всего рассчитывал.

Он судорожно тер виски, выдавливая надоедливую пакость. Он прожил с этой головной болью, обострившейся к вечеру, весь день. Его бегство с вечеринки, конечно, шокировало всю компанию. Конечно же, сиреневая поведала историю темной комнаты, посещенной под занавес веселья, – кульминацию этого бессмысленного знакомства. Такой рассказ сам по себе смелый поступок, все-таки делиться интимной стороной жизни не каждый отважится. Правда, он допускал, что личная жизнь сиреневой лишена условностей, и она, как женщина, более раскрепощена, чем он, как мужчина. В конце концов, он припоминал подтверждения этому умозаключению. Бесспорно одно, его капитуляция произвела фурор и сказочного принца из него не вышло. Впрочем, бог им судья, пускай сами разбираются в собственном сексуальном опыте.

Пытаясь отвлечься от гнусных воспоминаний, он еще утром расспросил Макса о его приключениях. Тот рассказал менее шокирующую историю, но такую же малопродуктивную, если не сказать точнее, совсем уж банальную. Коварно обманутый партнершей по танцам, не пустившей даже на порог и предложившей массу причин для уклонения от угощения чайком или кофе: родители дома, собака – немецкая овчарка, брат – боксер, проверять которые Макс не рискнул, он, кажется, порвал ей чулок в подъезде, но она убежала вверх по лестнице.

Сергей сразу представил себе подъезд, где все произошло. Такой же вонючий, с испарениями мочи. С исчерканными ботинками ступенями, с исписанными стенами с косой чертой на уровне глаз, делящей наклонные полосы зеленной краски и побелки, какие видел со всеми подробностями в своем отчетливом кошмаре. В этом кошмаре мелом по зеленке также косо детским печатным почерком нацарапано: Шикарная+Волшебник=Сиреневая.

Но, странное дело, дорогу туда, на ту, свою, квартиру навряд ли нашел бы. Только помнил спящие улицы, когда брел обратно, мрачный переулок, в котором напоролся на бездомный автомобиль-лунатик. В ту дикую, без луны и звезд, ночь.

Этот день моряки провели вокруг лавки, что стояла у сходни на причал и служила курилкой. Сергей присоединился к ним, и к вечеру его едва не тошнило от поглощенного никотина. Ко всем прочим неудобствам, исчез Макс, сразу после утреннего рассказа. Так что, обживался в коллективе он без поддержки. Впрочем, это оказалось не сложнее, чем в ресторане. Разница заключалась в том, что окружающие и он сам находились в начале похмелья, а не в конце.

Среди них он узнал двоих из вчерашней компании, но те не проявляли признаков узнавания и желания сблизиться. Он не возражал, так как сам с сожалением вспоминал о случае накануне. С сожалением, подкрепленным сильнейшим алкогольным отравлением. Возможно, и в этом он был не одинок.

Моторист Санька, персонаж второстепенный, эпизодический, объяснил, когда обеденное время и где столовая. Он был чумазым, как любой, вылезший из машинного отделения, и, пожалуй, единственным, кто по-настоящему работал в недрах парохода.

– Энтузиаст, или провинился в чем? – задал себе риторический вопрос испорченный бесконтрольностью Сергей, спрашивать же постеснялся. – Конечно, я привыкну ко всему, но, сколько это продлится. Если такое происходит каждый день, это может… – захотелось материться, – …надоесть.

Несчастный, или наоборот, счастливый, он не мог даже представить, насколько далек от истины.

Он отстоял вахту все восемь часов, как полагалось. Расписался, то есть стер надпись на грифельной в трещинах доске, как научили. И ушел домой, ни с кем не попрощавшись, по-английски. Не домой, конечно. В гостиницу, которую уже любил. За частицу городского уюта, не домашнего бесспорно, но с атрибутами благополучной жизни: чистым бельем, телевизором и женским персоналом горничных на этажах. Но до гостиницы он не добрел.

…Как пишут в детективных романах, и это правда, он вернулся туда, где провел предыдущий вечер. Как преступник, совершивший «незаконное деяние». Чтобы замести следы, что ли? Или как маньяк, больная психика которого гонит и гонит обратно к месту, где он получил физическое удовлетворение. Какое удовлетворение возможно повторно? В том же месте, почти в тот же час? И особенно без объекта того самого удовлетворения. Да и объекта, неясного, неопределенного.

Был ли, вообще, такой объект? Или это плод больного воображения.

– Попахивает шизофренией, – сказал Сергей, на что проходившая мимо пожилая чета оскорбилась, сочтя фразу, произнесенную молодым человеком среди пустой вечерней улицы, целенаправленной. – Нет, нет. Я не имел в виду вас, – поспешил успокоить тот, – просто мысли вслух. Я так часто делаю. Извините, – но увидал только спины убегающих стариков. – Все молодые, ни одного старика. Все спешат, и никому нет дела до меня, – повторил Сергей вслух где-то услышанную тираду или заклинание. – Почему только молодые?

Он долго бы так размышлял, или сходил бы с ума, если бы да кабы, но всему бывает конец, даже сумасшествию. Сумасшествию добровольному. И как дежа-вю предстал перед ним зазеркальный замок, кажется, из прошлых снов, погруженный в темноту ночи, сегодня без огней, совсем не праздничный, серый. Две тени, две девушки сидели на каменных ступенях, идущих ввысь. Одна – большая тень, другая – уже.

– Девушки, добрый вечер, или уже ночи, – произнес он.

Молчание.

– Простите за навязчивость, но мне не верится, что такие хрупкие и очаровательные девушки не боятся темноты, – продолжал он, все еще не видя их, не видя, насколько они хрупки и очаровательны.

Опять молчание. Явная заинтересованность в знакомстве, расшифровал. В ином расположении духа, давно послали бы.

– Я не хулиган, приставать не буду. Меня вам нечего опасаться. Я моряк, – последнее слово оказалось спасительным кругом, который вместе со шлепком при падении на воду, принес еще один звук: «спички бряк», и, вследствие этого, продолжение речи, – закурить не хотите?

Девицы зашевелились. Он терпеливо ждал. Они вышли из тени и оказались вполне кампанейскими. Та, которая габаритнее, взяла у него сигарету, с жадностью прикурила, и уже при свете оглядела оценивающе. Вторая, худощавая, с признаками болезненной слабости, не курила, но стояла рядом и смотрела, склонив на бок голову на манер мелеховской Натальи. Одетые в легкие платья, они поочередно поежились от надвигавшегося холода.

– Зябко? – спросил Сергей. Снял джинсовую куртку – безотчетный жест джентльмена, на мгновение замешкался, не зная кому предложить согреться. Его выручила пухленькая, которая буквально (как валят больно бук) вырвала из рук его ношу, но сама не надела, а протянула подруге:

– Держи, Зоя. Надень.

Зоя растерялась. Одевать, не одевать? Сергей много раз помахал ручкой, как делают, когда прощаются: пока, пока.

– Одевай, не стесняйся, – сказал он, переходя на «ты» с легкостью, неожиданной для него.

– А чего так сразу, – возмутилась было ее спутница, но осеклась, уловив одной ей ведомый знак.

– Меня зовут Сергей, – наступал Сергей, очнувшийся от опутавшего его наваждения, когда похож был на помешанного. – Как вас называть? Если не секрет, конечно.

– Почему секрет?

– Ну, в таком месте, в такой час, прячетесь в темноте. Прямо шпионы. Следим за кем-то?

– С чего взял? – обиделась разговорчивая девушка. Зоя все молчала.

– Нет. Тогда теряюсь в догадках. Заинтриговали. Дайте, угадаю. – Сергей хитро подмигнул Зое, выбрав ее в союзницы. – Я не ошибаюсь, когда дело касается задачки, связанной с тайной или загадкой. Думаю, существуют два или три объяснения. Во-первых, остались без провожающих. Все ушли, банкет окончился, свет погас, двери закрыли, про вас забыли. Или вы опоздали на автобус, на такси, просто не влезли в салон – лишние. Во-вторых, вы вовсе не были на банкете. Вы пришли к окончанию веселья. Значит, вам не до веселья, оно вам не к чему. Вам нужно было прийти первыми на финиш, сорвать ленточку, тем самым победив.

– И что дальше? – в четырех зрачках неподдельный интерес.

– Дальше, – Сергей помедлил, – дальше вот что: вы проиграли. Вы опоздали. Нет, пришли первыми? Тогда другой каверз: что-то вроде фальстарта, нарушения правил – не та дорожка, заступ, оттолкнули соперника… Угадал?

– Не угадал, что в-третьих? – вдруг заговорила Зоя.

– В-третьих, совсем прозаично, – изрек Сергей. – Вы здесь, чтобы встретить меня.

Он замер, прислушиваясь к звукам ночи, будто оттуда из черноты улиц и неба донесутся до его слуха одобряющие нотки, выводимые флейтой Амура. Он сейчас полюбил бы и юродивую.

– Бесконечно самонадеянно, – сказала Зоя, голос у нее был высокий, но хрипловатый, как у простуженной, на музыкальный не дотягивающий.

Она поправила его куртку на сутулых плечах, и, не скрывая уже симпатии, тронула его ладонь.

– Сергей, все действительно прозаично, но не так, как вам хотелось бы. Мы на банальной прогулке, хотя выглядит это подозрительно: в час ночи, без ухажеров. Но это уже – наша фишка. Мы гуляли в одиночестве, чтобы свободно поговорить, чтобы никто не помешал.

– Я помешал?

– Не волнуйся, нет. Мы обо всем поговорили. Неправда ли, Нелли, – она повела рукой в сторону. – Это моя подруга – Нелли.

Бог ты мой, это китайское «ли», неужели опять «ли», всегда это «ли». Брюс Ли, ответь: «Будет ли продолжение, будет ли?»

– Очень приятно. Жаль, конечно, что не ради меня эта встреча, но, я уверен, что она символична. Позвольте, проводить вас, раз у вас в этот вечер отсутствует кавалер.

Кажется, ответили: «С удовольствием», или это ему почудилось, ему хотелось, чтобы было именно так.

Они шли по улице, разговаривая, шутя, смеясь, мимо кинотеатра и клуба, где никого не было, мимо его гостиницы, где люди были в освещенном холле, мимо другого высотного дома, пониже, победнее. Дошли до квартала из серийного жилья, в подъезд одного из домов, внезапно попрощавшись, убежала Нелли.

– Сергей, еще увидимся, – крикнула она.

– «Разве, – подумал Сергей, – неужто рассчитывает на новую встречу».

Остались вдвоем. Продолжили движение, в обратную сторону, развернувшись на сто восемьдесят градусов.

– «Кру-у-гом», – память Сергея без остановки крутила назад счетную машинку времени, на сей раз, пролистав пяток лет, высветила в окошке сальдо: срочная военная служба – плац. В ответ, на небесах зардевшийся Набоков щелкнул своим устаревшим фотоаппаратом, запалив вместо современной вспышки бикфордов шнур.

Беседа плавно текла, будто обильно смазанная телега. Сергей провожал Зою, которая спрашивала, а он отвечал.

– Я с парохода «Зеландия», простой матрос, то есть непростой матрос… ну, в общем, нанялся матросом, на время ремонта… сам родился в Москве, там и живу, то есть временно не живу, конечно, но постоянно…, в общем, живу.

Он вытер пот со лба, Зоя стукнула зубами.

– Живу с мамой… – мямля, не оратор, – учился в институте, но не закончил… поманила романтика, то есть не только романтика, конечно, и деньги… наверное, это не главное…

– Это важно, может быть, не главное, но важно, – сказала Зоя. – Вот, мы и пришли.

Сергей огляделся, в недоумении едва не присел на корточки. Они стояли у того самого высотного дома, мимо которого проходили только что, того бедного низкорослого соседа гостинице, его гостинице (вот так гостинец, вот так подарок!).

– Ты тут живешь? – спросил он, не сразу, сперва глотнув воздуха.

– А что? – и через паузу, – я тут снимаю комнату, вместе с подругой, это общежитие.

– Понятно, – произнес банальную фразу Сергей, потому что не придумал, что сказать.

– А ты где ночуешь?

– Я? – спросил Сергей. – Действительно, как-то не подумал.

– Что?

– Не подумал, как доберусь до парохода – общественный транспорт не ходит. Частника не поймаешь.

– Что же делать?

– Ну, буду гулять, пойду пешком, к утру дойду.

– Ты с ума сошел, замерзнешь. Идем ко мне, согреешься. Не бойся, вахтера у нас нет.

– С удовольствием, – кажется, теперь сказал Сергей.

Они поднялись на третий этаж, и в широком пустом коридоре нашли дверь, не отличающуюся от других таких же дверей, та же бывшая когда-то белой и облетевшая местами краска, круглый набалдашник над дверным замком, наверное, и личинка у всех идентичная, с чёт или нечет количеством бороздок. Она похрустела со щелчком в замочной скважине своим плоским ключом, причем Сергей успел разглядеть на связке еще один, замысловатый – на кончике длинного штыря расправила свои крылья миниатюрная бабочка. Вошла первой и, пошарив по стенке, издала другой, иной октавы, щелчок – выключателя.

– Проходи, раздевайся, – сказала она и повесила его куртку на двойной крючок, приколоченный к дверной панели. Они находились в квадратной комнате, небольшой, служившей прихожей. Впереди и справа были двери, по-видимому, ведущие к жилью. Слева подглядывал слегка приотворенный и затемненный туалет.

– Я сейчас, – попросила Зоя, переступив, открыла незапертую правую дверь и, заглядывая туда наполовину, произнесла:

– Ядвига, ты дома?

Тишина. Она обернулась и, улыбаясь, сказала:

– Никого нет, мы одни. Странно, сегодня она должна была быть дома. Когда я уходила гулять с Нелей, она была тут и никуда не собиралась.

– Ядвига – это твоя подруга? – спросил Сергей, чтобы устранить неловкость, свою и её.

– Мы живем вместе, только и всего, – Зоя включила свет и тут, – наверное, уехала к родственникам – у нее кто-то из родственников живет в городе, она иногда навещает их. Ну, проходи, проходи же.

Он подчинился и оказался в ее владениях. Эта комната была гораздо просторнее с большим окном, задернутым цветастой портьерой, на вид тяжелой и непроницаемой. Казалась еще больше от того, что из мебели были всего книжная полка с движущимся стеклом, прибитая под потолок, кресло, телевизор, тумбочка, тахта и узкая старомодная железная кровать, навроде тех, что стоят в казенных домах. Тахта и кровать, как две соперницы, по разные стены.

Она забегала по комнате, убирая лишние вещи: какие-то тряпки, лоскутки материи, выкройки. Включила электрический чайник в розетку, которую уже занимал штепсель холодильника, и который пришлось вынуть на время. Позвенела посудой в нише стены, приспособленной под буфет, задергивающийся игривой тканью с беленькими цветочками.

– Будем пить чай?

Она стала накрывать на тумбочку, гремя блюдцами, чашечками.

Сергею понравилось здесь. Уютно, хоть и скромно, сразу видно обжитое место, домашнее. В его детстве тоже была большая комната, правда намного больше, но такая же спартанская, непритязательная.

Еще он мог теперь со всеми подробностями, до крапинок и мелкой ряби на высоком лбу, рассмотреть свою новоприобретенную пассию. Ее ниспадающие белобрысые локоны до плеч, не густые, но с приятным отблеском и тем неброским оттенком белого цвета, который не раздражает глаз. Под некоторым углом света, падающим от раскидистой люстры с пятью светильниками, или при повороте головы цвет ее волос преобразовывался и желтел, забираясь причудливым образом в спектр радуги, не ограничиваясь только белой безликостью. Ее платье, легкое, воздушное, из ситца, умело и с любовью скроенное, и так великолепно сидящее на ней, на ее точеной фигурке невысокой молодой женщины. Ее всю, такую странную, можно сказать, необыкновенную. Загадочную, и, вдруг ставшую до вожделения желанной.

Он забыл про головную боль, про свое безумие, про одиночество. Москва, скука, безденежье и безнадега больше не беспокоили его, не напоминали ему беспрестанно о себе, как хроническая боль, изнуряющая пропустившего своевременные процедуры пациента лечебницы. Молодость, горячность, любвеобильность – вот те приобретения последних дней, взятые им взаймы, вот оно оздоравливающее дыхание города, пользующегося лаврами морского поработителя и целебными свойствами курорта.

– Садись сюда, – похлопала она по ткани, кроющей равнину тахты, – хочешь спирту?!

Сергей вытаращил глаза, изумленный вопросом.

– Откуда? – спросил он, присаживаясь.

– Нелли принесла с работы – она медсестра в больнице.

– Хочу.

Стопки она наполнила до краев.

– Я сделаю бутерброды, – сказала она.

Выпив, Сергей размяк. Горячий чай с бутербродами (сыр, колбаса, хлеб) докончил дело. Было уже поздно, во всех смыслах.

– Куда ты пойдешь? – Куда я пойду на ночь? – кто это говорил, он или она?

Он не притронулся к ней еще ни разу, но они уже чувствовали близость, которая установилась между ними, не телесная, не физиологическая, но все же физически ощущаемая посредством невидимых токов. Они, как измученные гурманы, оставляли любимое блюдо на десерт. И вот в чем штука, они вдвоем понимали это. Оттягивая неизбежное, они улыбались про себя, готовились. Это уже была любовная игра, прелюдия. Платонические отношения – пошлейшая выдумка.

Зоя расстелила постель, сказала: «Ложись» и ушла, погасив свет. Сергей разделся и в семейных трусах лег под холодную простынь. От белья не пахло стиральным порошком, что удивило. Его запах вообще был нейтральным, как будто ничто не желало отвлекать.

Ее не было бесконечность, так ему показалось. Наконец, она, невидимая, шурша ночной рубашкой вошла.

– Я люблю у стенки, – сказала она, как о чем-то интимном, но обыкновенном: такое всегда происходит, когда ложусь спать.

– Конечно, – Сергей уступил ей место, она перелезла, коснувшись его коленкой – их первое прикосновение.

Они лежали в темноте, не разговаривая. Прошла, должно быть, вечность. Он решился и повернулся на бок, лицом к ней. Она смотрела вверх на потолок. Маленький нос, красивый овал подбородка, плавная линия шеи, кромка простыни. Он коснулся губами ее оголенного плеча. Она вздрогнула. Он медленным движением дотронулся кончиками пальцев до ее живота под простыней. Живот завибрировал.

– Холодно, – с виноватой интонацией сказала она.

– Я согрею пальцы, – сказал он, будто речь шла о подготовке к операции, и начал лихорадочно тереть их друг о дружку.

– Смешной, – сказала она.

Они рассмеялись. И тут заскребли в дверь, затем послышался поворот ключа, дверной проем озарился наружным светом, и в комнату бочком вползла женская тень.

– «Ядвига», – мелькнула догадка у Сергея, и вслух шепотом, – ты же сказала, она у родственников?

Ядвига – еще один безмолвный персонаж, не обремененный репликами, с ягодным именем и неизвестной внешностью, – не останавливаясь на пустяках, вроде подготовка ко сну, умывание, туалет, зубная гигиена, по-солдатски, за сорок пять пульсирующих секунд разоблачилась и скользнула ужом в дебри кроватного убранства. Все замерли (или умерли).

– «Который час? – раздумывал Сергей. – Два, три часа. Или уже под утро? Еще не светает, значит, до утра не скоро. Но почему она бродит одна по ночам, как лунатик? А почему я когда-то брел одиноким странником по ночным улицам? Ничего необычного, вполне объяснимо при желании. В этом городе все объяснимо и оправданно, все дозволено, не существует табу». – Он выпростался из-под защиты простыни, так как вспотел, проведя долгое время, окунувшись с головой от страха, под ее покровом. Вспотел от собственного жара, ибо горел, как факел. Вспотел от ее тепла и запаха, опьянительного и влекущего. – Зоя, Зоечка.

– Что? – прошептала она.

– Не знаю, – глупые, глупые слова, вновь в плену безумия и анемии.

– Лежи спокойно, спи, – ответила она с ледяной отстраненностью, откуда-то родившейся в ее голосе, неожиданной и почти недопустимой при сложившихся обстоятельствах.

Он опять подчинился, она неумолимо обретала власть над ним, над его волей.

Будильник на далекой, словно на Эвересте, книжной полке тикал и тикал: «тук-тук, тук-тук, тук-тук…» А в голове Сергея звучало: «Бум-бум, бум-бум, бум-бу-у-ум…» Кажется, она уснула. Во всяком случае, не дышала. Так и есть. Точно уснула.

– Зоя, Зоечка, – засипел он.

– Спи.

Сергей перевернулся с затекшей половины тела, но лежать спиной к ней не смог, и развернулся обратно. Протянул руку и положил на ее сорочку, туда, где пряталась распластавшаяся грудь. Зоя молчала, горячая и недвижимая. Он быстро проник рукой под ее сорочку и затем уже не спеша, изучая каждый выступ, каждую ложбинку ее тела продвинулся до беззащитной груди. Его разрывало от биений сердца, от нехватки воздуха. Закипевший низ живота произвел тот процесс, который естественен, то есть двинул важный орган в рост до достижения предельного напряжения. Но его пыл остудил звук просыпающейся Ядвиги, выплеснувшей в рай смесь из земляники, ежевики и яда.

– Что за. лядь? – выдохнул Сергей, но колдунья не отвечала. Показалось, померещилось, послышалось.

– Тук-тук-тук, – сказал будильник.

Захотелось нестерпимо курить. От выпитого спирта теснило в груди, в горле было сухо, язык набух, губы потрескались. Он облизал их, точнее провел по ним пузатой наждачкой.

– Хочется пить, – промолвила Зоя.

– Да, – кивнул в темноте Сергей.

Зоя вновь переползла через него, отдернув край рубашки.

– Сейчас принесу.

Он следил за кроватью. Силуэт в облепленном покрывале напоминал перевернувшуюся в гробу мумию, которая также безмолвствовала в своем вечном сне. Жадно выпив нескончаемым глотком, он упал навзничь.

Опять та же тишина, темень, стук часов. Они лежали не в силах уснуть.

– «Который час? Начинает светать».

В щели стрелок на ткани портеры блеснул лучик, один, другой. Как на фотобумаге начал проявляться рисунок обоев. Ядвига стала похрапывать.

Сергей опять пододвинулся к Зое.

– Может не надо? – спросила она все тем же шепотом, и стала похожа на маленькую девочку.

– Я так не могу, – взмолился, шипя, Сергей. – Это пытка какая-то.

– Но она же проснется.

– Пусть, – хотел сказать Сергей, но промолчал.

Он прижимался к Зое всем телом, сдержать его мог только боксерский гонг или удар навстречу, посылающий в глубокий нокаут. Зоя уже дрожала каждой клеточкой. Он нырнул под одеяло – или это была простыня, – и впился пересохшими губами в ее мизерную грудь и торчащий жесткий сосок. Она заколыхалась, как волна, издавая слабый звук, напоминающий стон подранка. Он пальцами прошелся по ее телу вниз, без усилия разомкнул тугие ноги и бережным смыканием ладони в горсть, как в лукошко, забрал ее крепкое и мягкое божество.

…Они боролись некоторое время, но схватка не закончилась победой.

– Подожди, тише, прошу тебя… – шептала она в судорогах.

Конечно, он опять отступил. Не убрав, однако, руки. Он был ласков и упорен вместе с тем. Пальцы, именно в них теперь сосредотачивались его пылкость, его трепет. Ими он гладил ее намокающую плоть, и, главное, ее твердый, как недоспелая горошина, отросток – источник сладострастия.

Она вскрикивала, затихала, опять вскрикивала, опять затихала. Эти крики и затухания, сдавленные, некстати, крайнейшей необходимостью, повторялись с новой силой, и походили скорее на признаки агонии, а не верхней степени удовольствия. Сергей, сам мокрый, от пота и внизу, сдерживался едва-едва, но каждый раз, достигнув рубежа, осекался, ощущая спиной, затылком пристальный взгляд, – как дуло пистолета, – взгляд не спящей ведьмы.

Забрезжило. Ядвига встала, как будто не спала вовсе, оделась в мгновение, и… исчезла, как растворилась. А была ли она, на самом деле? Сергей в недоумении перекрестился: «Чур меня».

Уже слышались голоса, шумы с улицы. Может быть, дворников. Ранние пташки.

– Мы не спали всю ночь. С ума сойти, – громко произнес Сергей – теперь-то можно.

– Я хочу спать, – сказала Зоя, – давай хоть немного поспим – тебе же на работу.

– Погоди, – закричал Сергей, так долго молчавший и шептавший.

– Что ты делаешь, хулиган, – засмеялась Зоя.

Он накинулся на нее, как на добычу, которую всю ночь караулил в засаде, и вот сейчас пришло время охоты.

– Нет, нет, нет, – крутила она воображаемый велосипед голыми ногами. Простыня сбилась к подножью тахты, подушки разметались по краям. Он погрузился губами ей в пупок, на свете не было слаще кормушки. – Ой, ай, боже мой… – только и вымолвила она.

Несколько раз Сергей нападал коршуном, но всякий раз происходил конфуз с ним. Перегорев на старте, он никак не мог правильным способом, без нарушений принятого порядка подобных вещей, закончить начатое. Финиш ему не удавался. Его дублер вестибулярного аппарата отказывался в нужный момент головокружить, и преждевременно опорожнял свои закрома.

– «Что за напасть?» – уже испугался Сергей горе-попыткам, размазывая по рукам, по бокам это свое горе.

Зоя довольствовалась его ласками, причем в решительную минуту содрогаясь, мелко и часто дрожала, будто в приступе лихорадки, а потом плакала с закрытыми глазами, и вновь в ней воскрешала маленькая девочка из детских лет. На прощанье он поцеловал ее еще раз, также как ночью и утром, выпивая все ее дыхание до дна, не оставляя ей ни капельки, ни мельчайшей надежды на спасение от него.

7. Вахта.

Который день Сергей скучал на лавке. Наладчики исчезли, будто в воду канули. Он нашел их подсобку и после длительных, завершившихся успехом поисков ключа, проник туда. Там оказалось все необходимое для сносного и терпеливого времяпрепровождения: заварка (коктейль из индийского и цейлонского чаев – гурманы), сахар, кипятильник, посуда. Наконец, прошлогодние журналы «Смена» и «Огонек» (теперь, конечно же, раритеты).

Он соорудил конструкцию из трехлитровой банки с судовой мутноватой водой и долгоиграющего кипятильника, сел с раскрытой книгой из своего багажа за квадратный ущербный столик у иллюминатора, в котором непривычно статично (качки не было) виднелась шероховатая бетонная стена пирса. И стал ждать. Но попить чайку, видать, было не судьба. Как только вода начала закипать, банка звонко дала трещину. Кипяток вылился на стол, на пол, и едва не на ноги Сергею со скоростью, с какой затопило несчастный «Титаник». Чертыхаясь, Сергей выдернул накалившийся кипятильник из розетки и вышел вон.

Первая мысль была напиться, вновь отдаться в объятия заскучавшего Бахуса. Со вчерашнего застолья болела голова, а во рту, как говорил Макс, мухи насрали. Передумав, он не пошел в пивной бар через дорогу у проходной, хотя там всегда было свежее пиво, завоз пенного ячменного напитка строго контролировался, перебои в поставках исключались. И, как вчера и позавчера, как месяц назад и год, оно текло ровной струйкой под тем же давлением, как будто посредством змеевика грязно-медный носик крана, замусоленный и в едких хлопьях, сообщался с соленным Балтийским морем. Лишь в перерывах, в ожидании следующего заказа носик, нахлебавшись густой пены, переставал лить тягучую кишку, но не высыхал, а сморкался и пускал смачный радужный пузырь.

Сергей сглотнул выделившуюся неожиданную слюну. В пивной подавали «пряности»: ржаные сухарики, как губка пропитанные соленой влагой, картофельную соломку, камамбер с хрустящими хлебцами, из рыбы – ставридки и скумбрия, креветки и копченая севрюга. Он оценил фирменное блюдо: шашлыки с луком, горошком, малосольным огурчиком, с картофелем фри. Баранина раскусывалась слабым нажимом, лязгать зубами, прибегать к помощи рук не требовалось. И когда все это запивалось ядреным, ледяно-прохватывающим внутренности бородатым нектаром из до краев полной объемистой кружки, в носу начинало свербеть, откуда-то изнутри поднималась волна горячей, щелочно-активной воздушной массы и единым сытым выстрелом разрывало ноздри до слез.

Сергей еще раз вздрогнул. Он направился в стеклянное кафе в рощице кленов, где ежедневно в полдень на пороге грелась ленивая лохматая кошка, гулящая и немытая, но довольная избытком воли. Ее подкармливали, впрочем, остальных прихлебателей и дармоедок, живущих на заводских мусорных свалках, тоже. Для них не существовали заборы и замки, любая щель и лазейка, пропускала, не спрашивая документов личности. Там он пообедал: морковь, резанная и окропленная сметаной, щи, плов, морс.

Буфетчица Катя болтала с кем-то, незнакомым: хи-хи, ха-ха.

– Давненько Вас не видел, Катюша, – говорил мужик с опухшим лицом выпивохи. Одет он был безобразно: рубаха в клетку навыпуск (клетка и та казалась кособокой), иссиня-черные трико, заношенные до крайней степени ветхости, с пузырящимися коленками, и на ногах войлочные тапочки-шлепанцы, стоптанные, без стелек. Один изуродованный тапок соскользнул с его голой мозолистой ступни и лежал отдельно на грязном линолеуме.

– А что? Соскучился? – Катя в блеклой кофточке беспрерывно что-то двигала: перемещала, отставляла, пододвигала, смахивала, пересыпала, помешивала.

За буфетным прилавком ее, так шедшая специфичной фурнитуре, ладная фигурка не знала покоя, состояния висячего маятника, но все движения и колыхания небольшого тела, несмотря на их нерациональность, не содержали беспокойства, суеты. За ними – проявление чувств, кои свойственны хозяевам-куркулям, терзающимся от невидимых переживаний и ощупывающих ежеминутно по закромам и сусекам нажитое обманом и обсчетом, на свой страх и риск, добро, проверяя его на неприкосновенность. Во всем подвох и посягательство: облапошат, обчистят, обокрадут, отымут. Нет, все цело, слава богу!

– А как же, – продолжал нечаянный кавалер, – хожу, хожу, а Вас все нет и нет. Загуляли, небось?

– У меня не больно загуляешь.

– Что так?

– Все тебе расскажи, все тебе покажи. Тебе, Вить, мои бы проблемы.

– У меня своих – вагон и маленькая тележка, – не к месту засмеялся объявленный Витей.

– Какие у тебя проблемы, на бутылку сообразить.

– Не скажи. Я еще не все мозги пропил, и свой гроссмейстерский норматив подтвердить могу.

– Вить, ты, когда последний раз шахматы в руки брал? Был человек, да весь сплыл.

– И все-таки, не отлынивай, признавайся, где прохлаждалась?

– Прохлаждалась? Слышь, Надюх, – крикнула буфетчица в сторону комнаты с алюминиевыми отстойниками: один для горячей воды, другой – споласкивать. – Это он мне говорит. Да, я семь потов согнала на этой треклятой даче. Черт ее побери.

– Значит, у Вас дача имеется? Машина?

– Все имеется, Витек. Все, как у людей.

– У меня нет, – крякнул Витек. – А я подумал, любовника завела, работу забросила.

– Нет, ты погляди на него. На что мне полюбовник-то, у меня муж есть, дочка, зять, внуки-сорванцы.

– Ну, муж одно, а любовник – другое.

– Поздно мне о таком думать. Что я девка?

– А что – старуха?

– Я не старуха, но и не молодая, – порозовела Катя.

– Вот, я и говорю.

– Что пристал, как банный лист.

Витек рассмеялся от души, как будто ему рассказали остроумный или скабрезный анекдот.

– Я, Катюш, хотел купить килограмма четыре сосисок, – сказал он.

– Нет, сейчас не могу. Вечером заходи. Мне еще людей кормить. Останется, отдам, – и уже остыв, покачала головой. – И куда тебе столько? Семьи нет, детей нет. Собак кормить, что ли?

Так как было уже четверть первого и заканчивалось обеденное время, Сергей двинулся обратно в обход цехов мимо уснувшего оранжевого погрузчика, земляной насыпи у рва, мимо грандиозного охряного подиума из светлого огнеупорного кирпича, не цельного, с полостными пустотами овальной формы и изразцовыми кромками. Уже много раз прокладывал он этот маршрут, не ища других, свыкся с его приметами, с невзрачными деталями. Железные врата в стенах были распахнуты, и в образовавшейся бреши – огромный сводчатый зал, пустынно-чистый, безмолвный. Глубокий зоб или колоссальный карман. Сергею представилось, каким будет будущий цех, как исчезнут размах, простота и свобода, уступив пространство станкам, подъемным механизмам, лебедкам. Как свернется в четыре складки прежняя раскройка площади.

Взбираясь по полого кинутому трапу-сходне, слушал среди притихшего полдня – обед все-таки – вкрадчивое «вжик, вжик» резинового кухтыля над плюющейся зеленкой заводью между причалом и литым отвесным боком парохода.

На опрокинутом алюминиевом тазу сидел Макс и тер войлоком, измазанном в пасте гоя, позеленевшую рынду.

– Ты что дурью маешься? – вместо приветствия спросил Сергей, опускаясь на лавку, стоящую рядом со стопкой сосновых досок.

– Каково! – сказал Макс, пуская дым краем рта, тем же краем, где торчала сигарета.

– Фигово.

– Макс, покурим, – подсел к ним еще один доходяга из матросов, с фамилией Старостин и кличкой Старый. – Дикий, где был? Тебя боцман искал.

– На обеде, – ответил Сергей, прикуривая от сигареты Макса. Сигарета – вечная участница посиделок и необременительных разговоров.

Обращение по кличкам никого не обескураживало.

– Нормально, – думал Сергей. – Это же уходило к истокам былинного русского народа, когда уже на Руси нарекались всякими Муромцами, Грозными, Великими, и даже Красно-Солнышком. Чем мы хуже, или лучше. Такие же русские, хоть и из разных уголков страны. Старый, например, из Пензенской области, или из Шемышейского района, как он предпочитал называть свое происхождение.

Смешной вышел случай тогда, когда он назвал это свое прилагательное: Шемышейский.

– Как-как? Шемы… что?…еврейский? – издевался Макс.

– Шемышейский, дурак, – обиделся Старый, как будто смеялись над его родиной впервые.

– Не злись, Старый, – заступился Сергей. – У меня похлеще есть названия в Москве. Как тебе: улица Солянка, или Кривоколенный переулок.

– Солянка, ха-ха, – это опять Макс, – а Винегрет нету?

– Винегрета нет, – признался Сергей, – есть Лялин переулок, Чистые пруды, Болотная площадь, но это не болото, можешь не острить. В общем, оригинального много.

Сам Макс был родом из Архангельска, трескоед, помор. Отсюда, наверное, светлые волосы и, напоминающий скандинавский, юмор.

– Макс, потому что Максимов, – поинтересовался при первой встрече Сергей.

– Почему: потому что? Просто Макс, так мама с папой назвали, – пробурчал тот, и добавил, – имя у меня такое.

– Хорошее имя, – пошутил Сергей. – Максим Максимов, не забудешь.

Старый отодвинул развалившиеся на лавке фалды ватной тужурки, освободил для себя местечко, пересел. Затягиваясь сигаретой без фильтра (как же все взаимосвязано в жизни, имеет скрытый смысл: старая добрая «Прима» или «Астра», которую курит моряк Старый, – мимолетное пересечение, вспыхнувшее в сознании), он сощурился и от солнца, и от дыма, почесал небритый подбородок.

– Боцман подвалил халтурку? – спросил он про рынду, упавшую на разодранную, еще не готовую, чтобы мостить, палубу.

– Черт те знает, откуда он ее выкопал, из шкиперской должно быть. Я ему говорю, зачем сейчас-то? В рейс, что ли собрался. Так это корыто до приемного буя не дойдет, утонет. Может быть, этот колокол у себя в каюте повесит, за место будильника. Он же экономит на всем.

Макс засмеялся своей шутке. Сергей вспомнил, почему то вдруг, что всех архангельчян иногородние называли «замороженными». Впрочем, как и мурманчан, и всех с Севера.

– Говорит, чисть. И все тут. Только, чтобы без дела не шатались. Ему чего докажешь, хоть кол на голове вбей.

– Опять русский дух и иносказания, – задумался о природе речи Сергей.

– Что? – не понял Старый.

– Да, вспомнил про твой Шемышейский район, – Сергей поднялся и расправил плечи.

– Ему хорошо, он домой ездил, – не успокаивался Макс. – А тут пашешь, как проклятый…

– Это ты проклятый! Макс, окстись, – теперь уже Сергей рассмеялся, – вот пошутил, так пошутил. А кто мне говорил, что вахты меняются в ресторане за столиками? Кто бухал со мной каждый день всю неделю, не просыхая? Напиваясь до чертиков. А дамы, и прогулки при луне. Трахи, охи, и прочее.

– Так, одно с другим не путай. На то оно и свободное время.

– Свободное от чего: от работы, или от угрызений совести и предубеждений?..

– От чего? – не понял теперь Макс.

Сергей поднял рынду и со всей силы толкнул рында-буль о стенку колокола. Церковный звон разнесся, казалось, по всей территории завода, и, может быть, даже достиг далекого противоположного берега – заманчивой Куршской косы. С надстройки шлюпочной палубы упала косая тень. Все подняли головы, обернувшись то ли на эту тень, то ли на слова, прозвучавшие, как гром с неба:

– Кто это склянки бьет? Максимов, ты?

У шлюпки с левого борта стоял боцман, мужчина «сорокот», как называли людей этого возраста. Причесанный, даже зализанный, он был в одной рубашке и брюках из легкой ткани. С зубочисткой в зубах он выглядел, как человек только что поевший и теперь прогуливающийся. Как дома, где ты хозяин. Спустившись по боковому трапу на основную палубу к морякам, он прошел к лавке, но не сел, а встал около грифельной доски, где мелом, словно в школе, писались фамилии тех, кто сегодня на вахте, кто на рабочем дне, и всегда одна фамилия вахтенного штурмана.

Сергей только тогда разглядел, что на ступнях у него тапочки. Не такие, как у Витька. По свежее, и по опрятнее, что ли. Но то же не новые, и на голу ногу.

– Дикарев, я тебя с час ищу. Где тебя носит?

– Обедал в кафе.

– Ты – вахтенный? – и, не спрашивая ответа. – Тогда берите с Максимовым шланги и мигом на берег. Наладчиков сегодня не будет, по всему видно. Да и на заводе – тишина. Так что успеем до вечера наполнить балласт.

Водой запасались втихомолку, когда никого из свидетелей не было. За нее полагалось платить, значит ждать, пока флот перечислит средства на счет поставщика. Проще украсть. Шланги для этой цели не убирали, так и лежали они на палубе сутками. Их даже не оттаскивали с причальной стенки, и они свисали с парохода вместе со швартовыми канатами. Только в утренние часы, когда подтягивались стайки работяг, шланги выбирали через клюз и бросали под ногами.

Боцман пошаркал тапочками, как делают перед входом в дом с вымытыми половицами, очищая подошвы от видимой только ему грязи, и исчез в железном проеме коридора. Закрывающаяся панцирная дверь лязгнула несмазанными задвижками и поглотила его.

– Чертов таракан, – выругался Макс, когда боцман ушел. – Морду набью, соберу манатки и уеду.

– Никуда отсюда ты не уедешь, – сказал Старый, подвижная щетина над его губой заволновалась, обеспокоенная изнутри кончиком языка, отыскивающего табачные крохи.

И удивительно, Макс не стал спорить с ним, промолчал, углубился в свою бессмысленную и бестолковую работу, потому что кому нужна какая-то ржавеющая рында, когда кругом хаос и беспорядок. И та работа, ради которой прибыл измученный, дряхлеющий пароход в далекий портовый город, продвигается с черепашьей скоростью. Кому от этого польза, выгода? Все равно, что между бомбежками мыть окна.

В четыре часа солнце еще топило. Только диск стал мягким, приобрел малиновый оттенок. Его рыхлые края образовали нечеткую границу с синеокой беспредельностью. Он переместился, и теперь из-за заводской трубы косился на стилизованную под сцену дощатую палубу «Зеландии» с декорациями и камуфляжем для тематической пьесы строительства времен первых пятилеток. Бочки с солидолом, машинным маслом, мазутом, горы преющих под открытым небом досок, контейнер с судовыми отходами, зацепленный исполинской удочкой передвижного крана с колеей на причале, – все, как на картинах развернутого строительства, но размах скромнее, локализованный.

Небольшая мохнатая тучка кралась с востока, пряча у потемневшей груди предмет, своими размазанными очертаниями напоминавший бутафорский стилет. Подгоняемая ветром, она разрасталась, ширилась и теряла с тем зловещую, коварную карающую сущность. Терялась напряженность, грозовое предчувствие надвигающегося аллегорического наказания, возмездия, чего-то ужасного и по-шекспировски рокового. Вдобавок ко всему туча отклонилась на дальний план к горизонту, где зеленеющий холм на противоположном берегу залива кровожадно искромсал ее своим единственным тупым зубом, уничтожая по куску в придачу со стилетом, словно заурядный глотатель шпаг в клоунаде шапито.

Вода в заливе, помутневшая, посеревшая, все еще зелено мигала. Сменила ровный, по всей поверхности, глянец на веселые, сверкающие струйки, пробегающие, как попало. Никакой серьезности, никакого триумфа подвижнической силы, совершенный упадок созидательных настроений, попустительство обратному.

Когда Сергей ступил на расщепленные доски палубы, под ногой захлюпало. Старый все еще сидел на лавке, склонившись: вязал мочалку.

– Смотри, сколько воды натекло, – сказал он.

– Ну ее, – отмахнулся Сергей.

Из дырок в шланге прыскали с десяток струек. Лужи увлажнили дощатую в проплешинах палубу чернильными кляксами. Вода просачивалась сквозь древесное волокно, будто в губку. Дерево бурело, умягчалось, и волновалось, как болото.

Старый отложил рамку для вязки – решетку из пропиленовых нитей, стягивающих прямоугольный каркас из медной трубки.

– Садись, покурим.

Столько, сколько курили моряки, никто никогда не считал, не сосчитать. Курили всегда и везде, на ходу и сидя, в перерывах и между, курили в походах под брызгами волн и под дождем, на отдыхе в кроватях и за столом, в коридорах поликлиник, где сдавали анализы, и даже в реанимации, если понадобится. Сергей не раз бросал это занятие, но увлекаемый неукротимой стихией сдавался.

– Сейчас, только вентили закрою, – принял вызов он.

Старый сидел и ждал под тихое журчание фонтанирующих струек, умирающих на глазах.

– Я в Москве был проездом, – начал он без подготовки. – Там большущий универмаг около вокзала.

– Знаю, – сказал Сергей. – Это у трех вокзалов.

– Я с Казанского уезжал, – продолжал Старый. – Очереди в магазине, в билетные кассы. Сам, наверное, знаешь.

– Знаю, большая свалка. Очереди и в театры, и за колбасой, и за туалетной бумагой.

– Все-таки лучше, чем в деревнях.

– Не думаю. Ну ладно, как здесь то оказался?

– Как все – из резерва. «Зеландия» перед ремонтом в шикарном рейсе была. Я в кадрах с одним земляком разговаривал: он рассказал такое, что слюнки потекли. Еще инспектор, бляха муха, талдычит одно: будет лучше, будет лучше. Сука. Куда уж лучше. Три месяца стоим. Ни конца, ни края, ни видно.

– Ты, как Макс. То же самое сказал, когда я появился.

– Так, не мудрено. В одной каше варимся. Он же за мной увязался, еще с Архангельска. То же прельстился посулами, – Старый взмахнул рукой. – Бля, были же варианты!

– Я полгода ждал направления, – в свою очередь пожаловался Сергей. – Взял за свой счет, и домой. Надоело сидеть в Архангельске: днем мерзнешь у отдела кадров, или толкаешься среди резервистов в коридорах, а вечером – телевизор в актовом зале гостиницы для моряков, или та же холодная постель с казенными простынями. Каждую неделю звонил, и на-ка дождался.

– Ты женат? – спросил Старый.

– Холостой, не обзавелся семьей. А трахать кого попадя – это не по мне. А ты?

– У меня жена, – вздохнул почему-то Старый, – и дочка. Три года.

– Скучаешь?

– Я деньги должен зарабатывать, а вот сижу здесь.

– Увольняйся.

– И куда я пойду? В поселок – за копейкой. Я с рейсов такие бабки привожу, нам на год хватает. – Он почесался, раздумывая. – Вот, выйдем, как обещают, дай бог осенью, до заморозков, заработаю, дом дострою. Я же дом строю. Не большой, один этаж с чердаком. Но собственный. Жена давно мечтает отделиться, – она с моими родителями живет, у нее еще две сестры и брат. Сам понимаешь, нет условий.

– А я один. С матерью живу. Отца нет. Один, как сыч.

– Женись.

– Женюсь, когда время придет.

– Когда же оно придет? Надо, пока молодой. Детей еще растить.

– Это женщинам, – сказал Сергей, приглаживая волосы.

– Им само собой, но и тебе пора. Сколько тебе лет?

– Двадцать пять, четверть века позади.

– Вот видишь, сам понимаешь.

– Ты, как дед, рассудительный и опытный. И впрямь – старый. Это у вас в деревне так, а у городских все наоборот. Пока не нагуляются, не успокоятся.

– Это я знаю. Макс, такой же. Только не правильно это.

– Кому судить? Ты трезвенник, наверное? Ни разу тебя в нашей компании не видел. В ресторан не ходишь. С девками не кадришься. Жену любишь. Ты – не верующий, часом?

Старый помолчал, как будто обиделся. Но продолжал тем же тоном:

– Я же объяснил: мне деньги нужны. И не люблю я эти гулянки. Вернусь домой, доберусь до жены, тогда оторвусь.

– В этом ты, как я, – разборчивый.

Они говорили и говорили среди растворяющейся белизны, пока их лица исчезали в сумраке.

– Ага, часов не наблюдаем, значит. Чудесно, – упал рядом с Сергеем Макс. – Нет, а чего ты сидишь? Четверть шестого, то есть уже десятого – зарапортовался, а ты сидишь.

– У меня действительно часов нет, сейчас иду, – ответил Сергей.

– Я за тобой зашел, чтобы, значит, вместе, – тараторил Макс. – Меня уже и боцман угостил. Не желаешь привести себя в порядок? Как знаешь. Айда в кабак. Пятница – то, что нужно, – но что нужно объяснять не стал.

– Я тебя провожу, и домой спать. Устал, сил нет, и настроение не то.

– Как знаешь. Не пожалей.

Сергей сбегал на мостик, включил палубное освещение. Мигнул свет плафонной гирлянды. Медля, портальный прожектор открыл веко и озарил все ярким конусом.

Они встретили у кафе Витьку с полным кульком, на краю которого висела свиная сосиска в целлофане.

Тяжелая пружинистая дверь гулко ударила, закрываясь. Турникет скрипнул, и больше не звука, тихо, не души. Всё вымерло на заводе. Пахло листвой, кислым молоком, песочной пылью. Оранжевые от сурика жирафы-краны клевали над тишайшей водой. Над заливом распласталась темнота. Солнца больше не было, было марево на западе, за косой, за верхушками сосен, за высоким холмом. В море в такие часы тоскливо и замечательно думается.

Сергей добрался пешком до своего логова. Его седьмой был черен, как проткнутый глаз. Кинотеатр – мертвая груда кирпича. Дискотека не текла, а вулканизировала. Из окон клуба рвались судорожные звуки музыки и пронзительных голосов аллюр. Любили там играть роки и роллы. Треп стоял страшный, судя по трясущимся огням и теням. Допоздна. (До – позеры – дна). А фрамугу прикрыть не желали: удивительно благоухающая ночь, звездное небо, Млечный путь, фиолетовая муть.

Безобразный цветастый сноп света брызгал на асфальт перед парадной дверью и на головы горстки подростков, вышедших покурить. Есть такой спектр, искусственный, набранный фильтрами, цветовая гамма которого отвратительна своей не эстетичностью, как вид пойла.

Сергей выключил настольную лампу, обмотал мокрым полотенцем зудящую голову – получился тюрбан, и долго лежал пластом на теплеющей койке, пока фанфарно-громкие серенады не умолкли, пока не уснул.

8. Расставание.

Он проснулся ранним утром, когда все еще спали. Часов в пять утра. Он был бодр и свеж, как никогда. Он наблюдал в окно, как просыпалось утро, как просыпался город. Была зима. Январь. Новый год, Рождество позади. Праздники позади. Впереди будни, работа, отъезд. Не зная, чем занять себя, он сел за письменный стол, подождал, открыл толстенный блокнот и начал писать в него:

«Осталась неделя до отъезда (ах, этот вечный отъезд!). Воробьи без умолку заливаются, гроздья рябины висят пожухлые, сморщенные – бурые шмотки изюмных горстей. Нет, воробьи вдруг смолкли. Тишина. Улетели. Один прыгнул на куст, на длинную тонкую ветвь в пупырках почек. Ветвь гибкая, даже не завибрировала, не прогнулась под тяжестью, вспорхнул, стрельнул в сторону. Тишина затянулась. А люди все идут и идут, их мельтешение не прерывается, в глазах рябит, и как вздоха, ждешь паузы подлиннее. Отъезд, вновь отъезд. Буэнос-Айрес. А сколько их было: Роттердам, Росток, Галифакс, Сент-Джонс, Трабзон, Дакар и мелкие города: Сеута, Монфальконе, Санта-Крус, Тиват, Харбор-Грейс… И в каждом свои лица, свое мельтешение людей, вечная смена, перемена. Как все-таки хорошо, что Земля круглая и вертится, мир движется, а покой и скука – это всего лишь временное явление, и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра начнется новый виток. Мир в постоянном радостном движении, потому что движение не может не радовать, любое движение – это счастье, это и есть жизнь!

Я ликую и трепещу от одной мысли: Буэнос-Айрес! И вновь предстает в воображении сверкающее море, арабеск искр, каллиграфическое совершенство поверхностных узоров, коими испещрен водный необъятный лист. Крики чаек заглушают уже писки воробьев, синиц. Их неугомонные, сумасбродные стаи уже носятся в моей воспаленной голове. Снег сыпет за окном, – красивое и быстрое, косое падение. Неуклюжие черные голуби ковыляют по белому настилу с ямками-провалами, воссоздающими конфигурацию ступней, а я уже там – в море солнца, в блеске отражений, в незнакомом городе среди непонятной коверканной быстрой речи, вижу, как взмывает самолет, как садится на пустынном поле в огнях…»

Он прервался и стал вспоминать приезд Зои на Новый год. Он встретил ее на вокзале. Она вышла из вагона, и он сразу не узнал ее. На ней была короткая шубка из норки, ей по колено. На голове платок, или нет, тогда платка не было. На перроне, богато освещенном, было тепло от фонарей. Из жарко натопленных купе валил пар. Черное вечернее небо нависало над ними, пока шли по платформе к выходу, потом исчезло: навес из металлических конструкций и деревянной крыши заслонил его до самых дверей.

Она взяла его под руку, как делала тогда, летом в городе К., и мысли опять унесли его в прошлое, еще дальше отстоящее от нынешних дней.

…На следующий день их знакомства она назначила ему встречу у ворот судоремонтного завода, пообещав удивить его чем-то. И действительно удивила. Он не ожидал встретить роскошную красавицу в белоснежной мини-юбке, легчайшей блузке и в черных солнцезащитных очках. Еще издали он заметил ее, плывущую по улице навстречу ему.

Город стонал, подожженный августом. Два поскрипывающих парома не справлялись с перевозками людей. Она привела его к этим паромам, купила билеты, отказавшись от его денег. Он подумал, что их цель – невидимый пляж на косе. Царственной красоты пляж с белесым песком, спрятанный природой за высоченным сосновым бором, разросшимся на холме и дальше, вплоть до горизонта, где целовался с морской волной. Они преодолели канал, разделяющий косу от города, и он увидал на той стороне верфь и док судоремонтного завода, и у причальной стенки одинокую «Зеландию».

– Смотри, смотри, это мой пароход, – подняв руку, говорил он ей, но она не слушала.

Вся палуба парома была загромождена автомобилями и еще больше людьми – пассажирами. Из необъятной трубы, испачканной в копоти и в пятнах солидола, ввысь поднимался столб едкого густого дыма такой черноты, что за ним не видно было солнца. Кругом все усыпано гарью, спасение от которой только внутри – в утробе парома, или подальше от трубы – у самого края, у задранного кверху на время хода гидравлического понтона. Но там давка. Толпа, изнывающая от солнца и ожидания, тихо ругается между собой и благодарит судьбу за узость канала.

Он нашел уединенное и тенистое место на нижней палубе, куда допускался только обслуживающий персонал, но так как никого поблизости не оказалось, они сочли уместным воспользоваться представившейся возможностью окомфортить свою поездку. Почему бы нет? Очень даже кстати. Одно мешало их счастью: пронизывающий ветер. Впрочем, и он был их союзником – Сергей обнял Зою, и, согревая ее своим теплом, ловил губами развевающиеся белые локоны.

На пляж, куда устремились все, они не пошли. А двинулись вправо по гранитной набережной вдоль канала. Останавливаясь иногда у парапета, чтобы посмотреть на воду и бросить туда камешек.

– Кинь монетку, – вдруг сказала она и протянула мелочь.

– На счастье, – сказал он и бросил.

Она улыбнулась хитрой улыбкой.

Устав, они присели на скамейку, которые во множестве стояли по всей набережной. Ни души насколько видел глаз. Погода, как часто бывает у побережья северного моря, изменилась. Похолодало. Ветер порывами хлестал по кустарникам, приглаживал постриженную траву по холке. Ее знобило в его объятиях, шелковая косынка колыхалась на плече под его рукой. Она привстала, прошлась к парапету, отвернулась, вынула что-то из кармана блузки. Запрокинула голову.

– Что с тобой? – вскочил Сергей.

– Кровь, – просто ответила она.

– Тебе плохо?

– Сейчас пройдет, не волнуйся, – снова села, прижимая платок к носу. – Это ничего, сейчас пройдет. Вот уже перестала.

– Идем домой, – сказал Сергей.

Дома, в том страшном из-за цвета – красный кирпич – здании, она забралась с ногами на тахту, а он лег рядом, положив голову ей на колени, и, пока она гладила его кудрявые волосы, медленно засыпал. И, когда почти заснул, она поднялась и речитативом произнесла:

– Будем пить чай? – и засмеялась, как ни в чем не бывало.

…Он вернулся мыслями в Москву, в его квартиру, разукрашенную к Новому году елкой, гирляндами, елочными украшениями, дождиком из глянца, пятиконечной звездой и ватой, в которой утонул со своим мешком красный Дед Мороз.

Мама приняла девушку лояльно, предварительные инструкции Сергея пригодились: он заподозрил неладное заранее, и не ошибся – уж больно явственно читалась на лице под маской добродушия паталогическая ревность. Инстинкт или защитная реакция самки на поползновения оперившегося детеныша. Первобытное состояние готовности к неприятностям.

Он проводил ее в свою комнату и заперся на ключ – идеальная предусмотрительность матери, за год до этого с помощью слесаря врезавшую в дверь замок. Итак, это теперь была их пещера или берлога. Или райский шатер, где он, свободный и без меры счастливый, вдыхал ее аромат, разбавленный каплей из флакона духов, такой мизерной каплей, что подсознание, или некий, не изученный им, орган, отвечающий за обоняние, вычел оную из свода прав на существование. Он целовал и обнимал ее, как рабовладелец, забавляясь ее слабостью, ее покорностью. Она лишь улыбалась, а поздним вечером, когда мама отлучилась, вновь потеряла сознание, стонала, сотрясалась одну только минуту всем телом, и потом не скоро успокоилась от всхлипов, утирая растекшиеся слезы.

– Зоечка, любимая, – также стонал он в беспамятстве, в унисон с ней, и после бурной дрожи лишился сил, а, может быть, и чувств, ороговевших, но реактивных.

– «Милая и смешная мама, – думал Сергей, – возвращаясь к ночи, – она же должна была успеть к празднованию Нового Года, – после застолья с шампанским, с речью хмельного президента, с боем курантов, стелила ей в своей комнате на диване для гостей. Этакий примитивный блюститель нравственности и целомудрия, апологет окостеневшей морали. А, может быть, она хотела сыграть в эту диковатую игру, или бескорыстно верила в чудо, или для нее это не было чудом, это как вера в бога – он есмь, и все тут…»

И насколько чудовищен в сравнении с ней был их грех! Если и тут они обманули ее, потому что после принятия душа, перед тем, как лечь в уготованную Зое постель, она проскользнула все же к нему, Сергею, где они попрощались на ночь с их, ставшей закономерной и ненасытной страстью.

Первого января Сергей с Зоей отправились на прогулку по Москве. Он хотел многое показать ей, но было ужас как морозно – настоящий Новый Год, не фальшивый. Они стояли на Крымском мосту под свиставшим и больно секущим ветром: он – в драповом пальто, под ним шерстяной свитер, в шапке-ушанке и обмотанный мохеровым шарфом в два слоя, она – в своей норковой шубке, в темных колготках, в полусапожках и с платком из дырявой шерсти на голове. Под шубкой у нее, Сергей помнил, были одеты синяя вязаная, не греющая кофта и, черная, на сей раз, опять же мини-юбка – и, вправду, ей безумно шли укороченные юбки, ее великолепные, стройные ножки сводили с ума. Но не грели обладательницу. Весь ее наряд годился к зиме в городе К., но никак не в морозной Москве. Она так и сказала, когда приехала:

– У нас вчера шел проливной дождь, но я все равно одолжила у знакомой шубку.

– «Нет, – подумал он, – так не пойдет. Она вся вымерзнет. Поворачиваем назад».

Парк Горького остался инкогнито, запорошенный шедшим снегом.

Они вернулись домой, замерзшие и радостные. Мамы не оказалось на месте, и он стал согревать ее, как мог, при свете телевизионного приемника, вещающего «Иронию судьбы», под гитарный перебор и песенную грусть, какую делила на всех притихшая и заскучавшая в этот день Москва. А после она уехала. Не дождавшись мамы, так и не увидав столицы.

…И вот прошел месяц. Целый месяц. Вечный месяц. Грустный месяц. Сергей напрягся, вспоминая, что он сделал за это время. Получил направление на пароход, стоящий в ремонте, славу богу, не в городе К., хотя, Зоя была бы рада. Без сомнений. Но это опять волокита, без перспектив, безнадега. Он едва-едва смылся, слёзно молясь в кадрах отправить его в путешествие, хоть, к черту, лишь бы не пытать в застенках «Зеландии», которой, казалось, уже никогда не избавится от дряхлой, старческой болезни, прогрессирующей к тому же из-за участия в ее судьбе, – по иронии, наверное, – удивительного профана в корабельном строительстве – отъявленного кооператива с безвестной репутацией. По этим причинам годной разве что на иголки в Китай. Ему поверили и отпустили с богом.

Новый пароход ремонтировался, или вернее собирался встать к причалу через неделю, в далеком и жарком Буэнос-Айресе, «у самого синего моря», как поется в блатной песне. Сергей там никогда не был, но видел отчего-то этот причал и это «синее море», тогда как за окном свирепствовала метель. Всего месяц, он поверил – все-таки валюта тикает, да и экипаж, то бишь и он, в том числе, это тиканье занесет в свой карман – актив, по-ихнему, всего месяц простоит странник у причала и дальше – рейс по Атлантике. Это ль не удача!

Еще он, от безделья, наверное, начал заниматься сочинительством. Не сказать, чтобы это было новое для него занятие, нечто он пробовал с детства: стишки, какие-то заметки, как их называют в литературе – эссе, что ли? Дневник, наконец, от которого он отказался, прочтя строки у мэтра, что дневник – низшая форма литературы. Можно сказать, что он не сочинял даже, то есть не выдумывал заново, не фантазировал, а пошлейшим образом переписывал то, над чем раздумывал «идя по жизни», вот еще один парафраз, штамп, конечно, но очень лиричный, романтичный, в фигуральном смысле колоритный. Так и просится на язык, то есть на бумагу. Он бы, разумеется, его переиначил, или лучше добавил бы к нему еще что-нибудь, например букву -с-, как сделал, будучи в Италии с -е-. Получилось бы «сидя…», что точнее, на его взгляд, сочинительство описывает.

Он взялся за шариковую авторучку, слегка пачкающую, и попробовал начеркать слово «Зоя». Вышло похоже на тридцать я – тридцатикратное я.

– «Пожалуй, даже тысячекратное я. Она вся во мне, или я весь в ней. Сиамец. Самец и самка. Черт те что! Какие глупости лезут в голову».

Он в который раз стал вспоминать их роман в городе К., и память раскрыла его взору картину другого дня, осеннего, когда жара сменилась охлаждающими ливнями, зелень – желтизной, переходящей в пурпур, а веселый аттракцион событий – серой томительной унылостью дней и ночей. В тот день приехал из отпуска загулявший член их бесшабашной команды, именно так: «член команды», сказал боцман. Очень точно, а не иносказательно, надо заметить, выразился. Он вообще всегда зрел в самый корень, закаленный годами в неволе в железном мире. Доблестный железный дровосек.

Его звали Егором, фамилия, кажется, Бесчастный. Сергей задумался:

– «Конечно же, перевру, если буду писать: напишу Бесчестный. Поэтому прочь фамилии, вычеркиваю, просто Егор. Спустившийся с гор. Все в рифмочку получается, как у бездарного писаки. Мэтр осудил бы».

Этот Егор заведовал электричеством, сам был наэлектризованный, как черт, когда дело касалось женского общества. Это Сергей понял, когда в тот же вечер, или на другой день, – память стерла дату, – он пригласил даму в каюту, рядом с той, где все ужинали, чем бог послал.

– «А бог послал, конечно, не мало, так как со всеми угощался их главарь на время безвластия и самодурства, то бишь второй штурман, парень лихой и отчаянный. И еще безгранично владеющий ключами от всех погребов „Зеландии“, как продуктовых, бакалейных и вещевых, так и кладовых с запасами менее ликвидными – краски, хозяйственные товары. В общем, человек нужный и полезный. Микро-олигарх местного разлива, разбазаривающий народное добро и наживающий собственное благосостояние, про жирок и набивание брюшка не скажу, больно хил и худосочен он был», – не заметил, как стал писать Сергей.

Так вот, этот Егор развлекался с дамой в соседней каюте, причем охи и ахи длились кряду часа два – перегородки между каютами тончайшие, хлипкие. Она стонала настолько живописно, что почти все сошлись на мнении о мухлеже, о подстроенном многоэтажном оргазме. И особенное изумление, представьте, вызвал тот факт, что на выходе с добровольной экзекуции все узрели, – кого бы вы думали, никогда не догадались бы, – миловидную и взлохмаченную Катюшу, всеобщую любимицу и недотрогу, буфетчицу.

– Вот, бродяга, – крякнул боцман, – видать настрадался в отпуске: никто не дал, – и добавил с компетентностью метеоролога – воздух тут, что ли, благоприятствующий этому делу?

Но почему он вспомнил Егора, личность проходную в его истории, не интересную? Он с радостью забыл бы его навсегда, но не мог. Не смел. Не имел права. Дело чести, и тому подобное. Он подозревал его, и, наверное, не без основания, в посягательстве на его честь, в посягательстве на его возлюбленную. Основанием служил рассказ Макса о его похождениях до приезда Сергея, и намеки об общежитии, куда наведывались многие из экипажа – нет, только не я, я там не был, сказал Макс. Еще один нюанс в его расследовании беспокоил Сергея: Зоя знала о существовании «Зеландии», просто не могла не знать – он один такой стоял, как перст, на заводе, и все же, ни разу не обмолвилась об этом. Хотя он спрашивал ее, назначай. Нет, постой, один раз все-таки было, было. То ли выпив спирту, то ли позабывшись на минуту, она сказала, что у нее был роман с моряком, не сказала, что с «Зеландии», но роман был. Был! И еще один факт, убийственный своей очевидностью, они встретились у ресторана, куда Сергей пришел в роли преступника. А что, если такая же роль у нее? Выслеживала, ну, конечно же, выслеживала. Или ждала, чтобы объясниться.

– «Она знала, где мы проводим вечера!» – поразила его наповал догадка, еще страшнее, нежели само преступление, которое она, по его теперь убеждению, совершила.

Он отбросил ставшую жечь авторучку. Поглядел в окно – уже темно.

– «Светло, темно, опять светло – жизнь проходит. Безобразие… однообразие… дикобразие… как из арбуза сделать зубра?.. ассоциативный ряд… Надо что-то решать. Быть решительным, смелым и… хладнокровным, – почему-то вылезло, скользкое и холодное, как лезвие, резюме. – Нет, отложу до возвращения. Тогда решу, решительно решу. Стартер запускает двигатель – мотор рычит… ведь, бросил же курить… квинтэссенция умозаключений… Второй штурман и его пассия, я еще ничего не сказал о них».

«Молодой парень, лет двадцати, в спутанных волосах хаос, такой же, как везде, – застрочил Сергей беглой очередью из неопасного, возможно, холостого ручного черниломета, – везде, куда не глянь, куда не плюнь. Он числился в должности второго штурмана (минуя третьего), однако едва ли сумел бы дослужиться до сего ранга в плавании, в морских походах. Прохладца, с которой он вел судовые дела, указывала на его полнейшую безалаберность, некомпетентность в этом. Его стезя, его талант нашлись в ином роде деятельности – и это было символично. Он оказался натуральным современником – в эпоху кооперативизма современнее его на судне никого было не найти. И то, что выглядело до сих пор, начиная с семнадцатого года, – с года подмены первоначального материализма на бесхребетный его постпродакшн – дырявую материю, а то и вовсе без нее, одна равнонагая альтернатива, – выглядело и обозначалось на научных диспутах, как аберрация, теперь то и считалось эталоном здорового тела и здравого духа.

Он восхитительно умел распоряжаться чужим имуществом, с несомненными пользой и выгодой для себя. Надо отдать ему должное, он делился с командой, на своеобразный манер, согласуя со своей собственной жадностью (совесть, мораль, принципы – понятия устаревшие, провалившиеся в дырки новейшего материализма), со своей дикой прозорливостью – просто звериное чутьё – границы и пределы благотворительности. Так, с его легкой руки оплачивались ресторанные посиделки, а для тех, кто был тяжел на подъем или стеснителен при людях, для тех, кто предпочитал тихий, рабоче-крестьянский запой, все необходимое для такого мероприятия подавалось на дом, – прямо-таки невероятный по тем временам сервис, зачатки предпринимательства. Но существовали и табу: никому ни-ни, сор из избы не… Смышлёный морской волк угадал, как вождь Ленин, куда вести народ, за какую узду понукать, какими снастями опутать.

А со стороны – анархия: нет власти, нет денег, но все сыты, все довольны, все пьяны. Что еще нужно?

Беда только, что сам Бендер, затеяв витиеватую игру в поддавки с экипажем, не рассчитал силенок – бедный мальчик – и поддался искушению устремиться вслед за пущенным им в свободное плавание потоком людских масс. Его часто видели нетрезвым и в обществе молодой симпатичной особы, по ходившем в народе слухам заключившей с ним романтический договор».

…Сергей перевел дух, оторвавшись от писанины. Ничего не забыл записать? Вроде все про него верно, теперь о ней.

«Пассия, та молодая особа, которая молнией пронеслась на его пути, вдруг завилявшем – оледенело, нечаянная колея, – и которая спасла его на короткое время от отчаяния, от непоправимого поступка, чуть не совершенного им в минуту ревности и пылкой решимости порвать свои чувства на лоскутки, бросить их на ветер, и с его порывом самому унестись далеко-далеко, подальше отсюда.

Как всегда, спаситель Макс, взяв его по-дружески за кадык, увел отпаивать всеми, какие есть, настоями из всех возможных спиртов в ресторан. Не в «Зазеркалье» – это место было ему теперь заказано из-за ностальгического дурмана, витавшего в здешних стенах, – а в иное, совершенное заведение только по тому, что там ничто не напоминало зеркало и его оборотную сторону. Там отмечали подобие корпоратива, где были все свои, или, свадьбу, на которой опять же все свои. Длинный общий стол под одной скатертью, тосты каждые пять минут, похожие, как близнецы, зрелые дамы, напомаженные и с щедрым макияжем на лицах, упитанные мужчины в возрасте, не умеющие танцевать в перерывах между тостами, – все это не было зеркальным отражением молодости, а скорее ее погребением, для чего соблюдают условие: все зеркала драпируются, украшаясь лентой наискось.

Они с Максом хорошо поели, выпили чуть-чуть – этого хватило, чтобы прогнать невзгоды (годы имеют особенность пролетать невзначай), расплатились, оставив официанту на чай, и… он пошел приглашать на танец ее, единственную молодую особу среди ритуальных гостей, пролетевших уже мимо своих танцев и своих ухаживаний.

Здесь следует назвать ее по имени, или придумать таковое, если память буксует. Пусть будет такое имя: Агата. Возможно, так ее и звали. Красивое имя, драгоценное. Высокая – выше Зои на целую голову, крупнее, пожалуй, в бедрах широка, на его вкус, но за счёт роста недостаток компенсировался. Роскошные распущенные волосы жгучей брюнетки касались талии: так рисуют в русских сказках русалок. Темные узковатые глаза на фоне чуть бледного лица, бледнее, может быть, чем следовало, сверкали. Полные губы, тоже в помаде, но скромнее, чем у товарок, вытянулись в улыбке, но не намного утончились. Подбородок круглый, волевой, как говорят про такие подбородки. Открытый для масштабных мыслей лоб. Все перечисленное наводило на итоговое предположение: кто-то в дальнем-предальнем колене монгольской расы смешал свою багряную кровь с голубой богатырской, прилепившись нечаянно на генеалогической березе робким листиком, ну скажем, сакуры из-за скудости степной растительности.

На ней были джинсы, как и на нем, своеобразный молодежный аксессуар, соединивший их невидимой нитью через столики, ведь в таком единстве угадывалась не провозглашенная еще общность. Он счел это за протест ханжеству, игнорирование ошибочного мнения о неприличии случайного наряда. Может быть, это всего лишь не подготовленное решение – она, допустим, не была приглашена и оказалась тут случайно, или ее не предупредили, что предполагается пышное застолье, а сказали о предстоящем чаепитии в кругу сослуживцев, или домочадцев, без лишних церемоний, без модного нынче «фейс-контроля» на входе. Впрочем, какая разница. Forget about it, как скажет в будущем бородатый шеф. Но это будет не скоро, не стоит забегать так далеко – не время, не время».

…Сергей сделал паузу. Ему требовался глоток морозного воздуха и толика вдохновения, ведь недаром его учили умные книжки, что между прямой речью (атрибуцией) следует вклинить некое отвлеченное действо: можно закурить герою, почесаться, помахать рукой или кепкой, лишь бы не болтать без умолку, так как это производит впечатление неестественности, наводит на мысль о манипулировании читателем, попросту – его обмане. Он открыл окно и вспомнил, что бросил курить. Там, в междуречье он, наверное, закурил бы, но это был бы слишком прямой и правильный путь к лаврам, он же всегда, почему-то всегда, выбирал извилистого дублера – не путь, а зигзаг какой-то.

«Он назначил ей свидание на послезавтра.

– Завтра я не могу, послезавтра да, хорошо, давай послезавтра, – скороговоркой ответила она.

Следующий день он провел в уборке каюты, ибо неделю уже как жил на «Зеландии», решив сэкономить на гостинице, да и быт наладился на пароходе: вода, свет, канализация, все как в цивилизованном мире. Неужто, кооператив перевел деньги? Похоже на то. Он мел пол, затем мыл его. Протер стол, убрал все ненужное из зоны видимости – спрятал в шкаф и за занавеску. И, тщательно осмотрев подменное постельное белье, перестелил кровать. Остался довольным преобразованиями: чисто, уютно. Каково же было разочарование, почти унижение, – она решительно отказалась идти на пароход.

Они гуляли все по той же улице, единственной в городе К. соучастнице всех измен. У кинотеатра она предложила – он был уверен, заранее предусмотрела – пойти на последний сеанс. Билеты купили на последний ряд. Когда экран вспыхнул, а свет померк, она приготовилась к атаке. Он сомневался минуту-другую, но ощущение исходящих от нее, а не от экрана, флюидов страсти устранило препятствие джентельменского свойства и, отбросив условности, он с готовностью подчинился ее ожиданиям. Агата с жадностью отдалась поцелуям, словно этого век ждала от него. Фильма он не запомнил, да и был ли фильм? Одно мерцание и голоса. Она сползла с кресла, едва не падая на пол, крепко вцепившись, вгрызшись пальцами, ногтями в подлокотники. Он погрузил руку ей между… между… – Сергей замедлил письмо, настырное «междуречье» лезло в голову с отвратительным, пошлейшим панибратством, он замазал жирным шариком авторучки, что хотел написать, и продолжил уже с ровным дыханием – между ее широких бедер. Джинсы – это универсальное изобретение человечества для грубых работ, пришло в нашу повседневную жизнь, чтобы доставлять массу неудобств и в ситуациях, требующих незамедлительных действий, напрочь не пригодное.

Провожал ее он в обессиленном, раздавленном состоянии, ничего не добившись толком, не получив удовлетворения ни от поцелуев, ни от потливого общения с ней. Она была ему безразлична. И ее рассказ о себе пронесся в его мозгу, как метеор, растаяв в атмосфере безразличия, впрочем, будь вокруг них вакуум, слова растворились бы и в нем. Все, что запомнилось: ей восемнадцать лет, у нее есть жених, курсант военного училища, папа – капитан третьего ранга, профессор, преподает в Высшей морской академии то ли штурманское дело, то ли прикладную математику.

Последний сеанс, последний ряд, последний поцелуй, последнее прощай. Еще одно сотрясение дня: Макс сознался, что Агата – та самая пассия штурмана. Пазл сложился».

Сергей встал из-за стола. Замерз. Забыл закрыть окно. Изо рта шел пар при выдохе.

«Пар из купе, паровозный пар. Держу пари…» – мелькнуло в памяти, и он опрометью кинулся опять к столу.

«Держу пари, что это самое лучшее место на свете и меня никто отсюда не выгонит».

Эти слова принадлежали мужчине, который вошел в пивную. Ту самую пивную у проходной, которую так любил Сергей.

«Вслед за мужчиной ввалились веселой гурьбой его друзья. Успокоившись и оглядевшись, они похвалили заведение:

– Как удачно мы попали! Коля, согласись, что это удача.

– Это чудо, поразительное изобилие. Я здесь останусь на всю жизнь.

– Ты только погляди, – не унимались друзья, – тут мясо, сметана – настоящий рай.

– Еще лучше: даже пиво. Как я голоден, съем сейчас все это, – Коля указал на ряд порционных блюд и сглотнул подступившую слюну. – Боже, картофельные цепеллины!

Они сложили в подносы многочисленные тарелки с едой и встали за соседний столик, круглый и высокий, на одной ноге, от того шаткий».

Сергею тогда Коля показался похожим на Караченцова, да и остальные вели себя как актерская тусовка. Он покинул пивную и отправился на железнодорожный вокзал, где в ячейке для хранения багажа лежали две неподъемные сумки, под завязку наполненные продуктами из местных магазинов: колбасы, сыр, творог, мука, крупы, фрукты, консервы. А в кармане его брюк – билет, в котором в графе место назначения впечатано: Москва – Октябрьская ж/д. Он уезжал домой.

Дул пронизывающий ветер и по перрону неслись желтеющие листья кленов, характерными растопыренными двуглавыми остриями цепляясь за рельсы, шпалы. Словно старались, во что бы то ни стало удержаться в пределах железных путей. Они же не могли знать, что через час, после того как пройдет поезд на Москву, беспощадный станционный уборщик сметет их в свой передвижной мусорный ящик и унесет на сожжение, прекратив тем самым их свободный полет, их существование.

Сергею предстояло за десять минут до отправления локомотива забрать вещи из ячейки, добраться незаметным для таможенников до выхода на платформу, и перебежкой – это то с ношей из двух тяжеленых сумок – преодолеть к тому моменту опустевший перрон, запрыгнуть едва ли не на ходу в любой вагон, держа проездной билет для предъявления проводнику в зубах, – а где же еще, – и только потом, отдышавшись, утерев пот, спокойно, насколько это, возможно, продвигаться к своему девятому в середине состава, минуя бесконечные двери и тамбуры.

Наутро столица встретит его сыростью, моросящим дождем и голодным зевом метрополитена заглотнет вместе с остальной рыбешкой, просеивая всех через сито платных турникетов. Мама будет разбирать сумки, вздыхая и качая головой. Он наберет горячей воды в ванну до краев, ляжет на ее дно, как якорь, и забудется, пока не выпарит из пор остатки телесной памяти о женщине. И выйдет чистым, словно агнец, из вод, незапятнанный и обновленный для жизни, в которой впредь не будет более обмана, лжи, предательства и подлости. А будут только искренние чувства, братские отношения и светлая любовь. Очень хотелось верить в это, очень верилось, что так он и будет жить.

…Неделя, погруженная в глубину раздумий, анализа и вслед за тем скорого письма, тоже осталась позади, как все в этой жизни. Как рождение, первый вдох, первый крик, глаза мамы, затем отца, солнечные зайчики на беленом потолке в памятном родимом гнезде, обновленные декорации на смену улетучившихся дорогих призраков прошлого, с пришедшей новизной другие чувства, состоящие из сплошного антагонизма, череда никчемных событий и противоречивых спутников, одинокие ночи, навязанные обязательства, разочарование и, как сомнительная точка в конце предложения (а у кого-то: восклицательный знак!), возможная смерть – небытие.

Он улетел в Буэнос-Айрес из Шереметьево-2. И самолет взмыл в небо, в иллюминаторах прокатилась земля с коробками – коробочками – построек под статичным крылом цвета грязного молока, испачканного в крапинках чего-то, как будто в шоколадной крошке. Крыла с двумя бочкообразными моторами, свисавшими хмурыми колоссальными бомбами, кажется, приготовленными для броска в бездну, где уже тонул в облаках враждебный мегаполис.

Он был в отлучке семь или восемь месяцев, вернулся в Москву преображенным, ибо с каждой перевернутой страницей виртуальный летописец, засевший в лабиринте извилин из серого вещества мозга, настырный и методичный, как дятел, выскабливал любую ненужную ему мелочь, не годную или вредную для последующей. Сергей сопротивлялся, как мог, занося на бумагу клочки воспоминаний. Это уже был не дневник, а скорее инструкция: сделал то, сделать это, но в сущности, его записи, не систематизированные, хаотичные, смахивали на чистой воды вакханалию, не дать, не взять.

Он написал Зое два письма и отправил их из разных мест: одно – из Монтевидео, где судно останавливалось на выгрузку, другое, с оказией, – прямо с океана, на подвернувшемся, кстати, рефрижераторе, на котором вместе с ледяными брикетами из деликатесного кальмара унеслась на родину теплящаяся весточка от него, замороженная до встречи с получателем. Эти письма не сохранились, и копий не было. Но они навели его на мысль привести беспорядок в воспоминаниях и чувствах в удобную для архивирования и структурирования надлежащую форму, к сожалению, также презираемую мэтром и названную им примитивнейшей деятельностью. Эта форма – эпистолярный жанр. Тем более, толику опыта он приобрел, коротая скучные вечера межвахты (межвахтье, между… вахтье) в волнах аллегорического, неврастенического забытья под ослепляющим конусом лампы.

– Да, письма, письма, и только письма, – сказал он себе среди ночной тишины спящего судна и перекатывающего бесшумные, черносмородиновые валуны, океана, – и больше ничего, – сказал и перевернул исписанную до корки бумагу.

9. Эпистолярный жанр.

«Здравствуй дорогая любимая Зоя.

Пишу «любимая» (сам от удовольствия произносить это слово жмурюсь, как мартовский кот), потому что так ни разу тебя не называл наяву, когда видел тебя, говорил с тобой, ласкал по-своему – молча. Знаю, тебе будет приятно, а мне (и снова жмурюсь), в свою очередь, от сознания, что ты улыбнулась, что задумалась на минутку, вспомнила что-то, также будет радостно и легко на душе, на которой вот уже давно не спокойно, тревожно. Но я не хочу тревожить тебя своими невзгодами, перечнями болячек и мрачных мыслей, одолевающих меня,… и это касается одного меня…, как пчелиный рой. Прочь, прочь облачка с твоего спокойного, ровного, как небо, личика! Послушай, получилось почти как у Пушкина: «Я не хочу тревожить вас ничем…»

Я не сплю и выгляжу страшно усталым. Но это ничего – в сущности, я давно уже привык к полнощным бдениям, и бессонница тут не причём – я здоров и мог бы спать также крепко, как прежде, если б не одно но… Я мучаюсь: что-то смутно-грандиозное, подиумное выситься надо мною, но деталей не разобрать, одни очертания – словом, мираж. Иногда ловлю летучие прояснения, и замысел становится ясным и определенным, будто даже, как ограненный алмаз, вставлен в оправу – также блестит, переливается, но все исчезает… Дым, облако…

Опять о своем, прости, хотя знаю, и ты высказывала не раз свои суждения о моих попытках воплотиться в семантических образах с высокой оценкой, думаю преувеличенной благосклонностью к моей персоне. Знаю, что все мои печали тебе не чужды, что все мои попытки превратить бренность, тленность, весомость в воздушность тобою не отрицаемы и поддерживаются. Твоими надеждами и верой подчас только и живу. И что любое… любая моя сорвавшаяся мысль будет тобою подхвачена, правильно понята, принята, разобрана спокойно, тактично, как только одна ты умеешь. Ты – мой светоч, моя путеводная звезда, такая же далекая и яркая.

Как же ты, мое солнце!? Как живешь? С того последнего дня, с той последней нашей встречи я не писал тебе, и ты, наверное, думая, что я поглощен работой (отчасти это и было так), не беспокоила. Как это напоминает мне наши совместные вечера. Помнишь, когда бывало, ты сидишь, вяжешь, я читаю. Тихо, покойно, и слышно, как тикает будильник – тот, со сломанной кнопкой. И наверху соседский мальчик, такой непоседа, прыгнул, и грохотнуло, затем мужской бас, шаги – у нас же тихо и неподвижно. Иногда мне кажется, вся твоя жизнь, как прохладный родник, тихая ключевая вода. Мне удивительно легко с тобой, твое присутствие остужает мой воспаленный мозг. Ты никогда не надоешь мне, я не изведаю пресыщения. И как, в сущности, несправедливо, что я не вижу твои прекрасные глаза, когда говорю с тобой…

Мои мысли похожи на разомкнутый круг: я непременно возвращаюсь, откуда начал, но вдруг круг обрывается, и я теряю начало. Это обескураживает – я не могу понять, куда что подевалось? Тукаюсь, как слепец, туда-сюда, все напрасно. Но только вспомню тебя – одно сознание, что ты существуешь – целое небо, вселенная – я перестаю метаться и как бы утверждаюсь на земле. В конечном счете, мир прочен и незыблем: демографические расшатывания ему не помешают, во всяком случае, не навредят. Ведь я прав?

Сегодня лил дождь с утра, и я брел по лужам на службу (на работу). Это на другом конце города, нужно вначале долго ехать, затем идти по мокрому, неровному асфальту, терпеть шлепки, брызги. Знаешь, осень бывает такая скучная, надоедливая, тоскливая. Как сегодня. Я не люблю серый цвет, а он всюду: в тумане, в облицовке стен, в гладком облизанном тротуаре, в угловатости людских фигур, запахнутых в серые коконы плащей – ни лиц, ни улыбок, манекены. Смотришь под бегущие ноги – капли пиками втыкаются в мутный глянец, как радостно встретить неожиданный радужный отблеск… разлитого машинного масла или бензиновое пятно! Разноцветный веер. Павлиний хвост. Из грязи, из пачкотни, из человеческой криворукости и неряшливости.

Весь вечер читал книгу – Чехова. То, про наружную погоду. Я люблю дразнить меланхолию и ворошить, тревожить подсыхающую ранку – доставляет некоторое странное, неизъяснимое удовольствие. Я – не мазохист, во всяком случае, в неопасном его проявлении. Некоторые испытывают наслаждение в пытках ближних, я же – в собственном терзании. Это лучше, правда? Честнее. Ты – моя совесть, и поэтому я спрашиваю тебя. Не сердись, что я завелся и начал говорить глупости, сам не знаю, что со мной: иногда хочется дурачиться, кривляться, плеваться, скакать, вприсядку пуститься что ли, до одури, до изнеможения, чтобы устать физически и не думать – упасть и лежать без движения. Все осточертело. Сто чертей, мило, не правда ли? Глупо? Скажи.

Я отвлекся и не сказал самого главного – зачем, собственно, взялся писать. Ты – умная и понимаешь, что люди, даже самые близкие, не настолько бескорыстные и независимые, чтобы так сесть и написать письмо, записку, тем более такую несуразную, комкастую, почти бредовую, какую пишу тебе я. Это предосудительно? Корысть? Скажи, ты все знаешь?

Впрочем, объяснения – это лишнее, ты и так понимаешь причину моего возвращения к тебе. Нет, я не обнадеживаю себя, я уверен настолько, что самому противно. Прости.

Милая, милая Зоя, Зоечка, я не потревожил твоего покоя? Нет, конечно, нет. Ты никогда не сознаешься в противном мне, ты меня слишком для этого любишь, слишком ценишь, бережешь и лелеешь, как какое-нибудь неоцененное по достоинству ископаемое, сокровище, цену которому ты одна знаешь во всем мире, бесстрастно отодвинувшем представленный экспонат в сторону: мол, неинтересно, вяло, нудно.

Иногда я ловлю себя на мысли и недоумеваю: почему ты не вгрызаешься в меня из любопытства, из той свойственной человеку любознательности, которая есть у всех, вроде родинки. Видела часовщика в конторке, который орудуя отточенным инструментиком, моментально препарирует металлического пациента Тик-Така? Еще у него имеется такая пузатая лупа, в которой неестественный глаз расширен, будто вспучен. Я всегда норовлю распотрошить то, что привлекает. Какая-то мания. Ты же бездействуешь. Ты не любишь лягушек, с отвращением относишься к анатомическим откровениям, вид крови пугает тебя – у тебя кружится голова. Я понимаю.

Какие гадости! Опять гадости. Дразню, мучаю. А знаешь отчего? Нет, не скажу пока, не сумею. Прошу тебя, Зойка, выбрось эту галиматью за борт, как швыряет моряк, старый моряк, нет – просоленный брызгами моряк, нет – продубленный ветрами моряк, опять нет – уставший моряк… Просто сожги в урне, порви на тысячу кусочков или, уж совсем прозаично: опусти в стоящее под раковиной на кухне мусорное ведро это послание. И еще, пожалуйста, не пиши ответ – я все выдумал про себя. Да, я работаю, да, есть успехи, интересные находки, но о которых еще не время говорить, потому что они сыры и нужно ждать, когда подсохнут. Да, я почти счастлив…»

«Дорогой Сергей (зачеркнуто), Сережа!

Так неожиданно, так приятно было получить от тебя вдруг письмо, что я… растерялась поначалу, все летело у меня из рук, сыпалось и падало (именно таким образом все, что со мной происходило тогда, мне представляется). Мало того: падало и разбивалось, укатывалось и растекалось, я ничего не могла удержать, ничего. Подруги спрашивали, удивлялись, на работе недоумевали – я едва не схлопотала выговор за брак. А я все думала, обдумывала, что отвечу. Я и теперь, когда конверт заклеен и отправлен в свой путь, не перестаю сочинять, как будто все пишу и пишу тебе, а в голове, как сладкая заноза, сидит одно слово: «любимая».

Как долго я ждала. Ты все больше молчал, бывал, угрюмым, хмурым, казалось, ничего не видишь, не слышишь. Но мне хватало твоих теплых, ласковых рук – трогательных, бережных, робких, заботливых рук, скрытного, но доброго человека.

Я знаю, ты одновременно и мягкий, как пластилин, и крепкий по-мужски: не заплачешь, если больно. Слезы тебе не идут. Не сомневаюсь, ты своего добьешься, ты – упорный, только вот подчас тебе самому неведомо, что тебе нужно. Иногда, мне кажется, ты вечно будешь стоять на перепутье, это твое место: шаг-два в сторону и обратно. Я в который раз перечитываю твое письмо и натыкаюсь на фразы, подтверждающие такое суждение.

Девочкой я часто влюблялась, да и много позже… Я – не святая, но то, что было с тобой – такого никогда не было. Не считай меня сухарем: что я пролистываю страницы и, между прочим, отыскиваю материал для колкостей. После стольких месяцев, дней и ночей нашей разлуки весточка от тебя значит в моей жизни также много, как… как твои воспоминания о моем существовании. Я не равнодушна к тебе, по-прежнему неравнодушна, мне было с тобой хорошо, я была счастлива, и возвращения тех, минувших дней я жду, ночью и днем, во сне и наяву, буду помнить и надеяться…»

«Какое счастье: я не одинок! Сознаться, меня тайно преследовало смутное, тошное предчувствие, опасение, что буду отторгнут. Но получив твое письмо и прочитав его тысячу раз подряд, понял беспочвенность, напрасность, глупость своих опасений – ты все та же, те же глаза, губы, волосы, их дух (я будто вижу, осязаю и задыхаюсь), то же повиновение и сиюминутные капризы, та же чуткая, внимательная сдержанность и доверчивость. Пожалуйста, оставайся такой всегда. Не будет меня, не будет тебя, а тот образ, который вижу, все также будет виться где-то, быть может, в небесной голубизне, в белесой паутине рассеянных облаков, и кто-нибудь в этом будущем мираже, неизвестный нам, сумеет прочесть твое изображение. Это будет не сложнее, чем расшифровывать иероглифы.

Знаешь, ушибы, которые всегда неизбежны при приземлении, отныне совсем безболезненные, как будто меня вымазали в волшебном бальзаме, даровавшем ту вожделенную невесомость, и падения стали такими мягкими, что я… это даже не падения, а так, пустячок. Я легкий, как пушинка, ни одной ссадины. Мысли перестали путаться, тесниться, как мужланистые солдаты, перестали наползать друг на друга. Столько места, что я стал опасаться, как бы этот образовавшийся сквозняк не выветрил моего трезвого благоразумия. Без него никак нельзя. Работа требует жертв.

Кстати, о работе. Одна фраза, нет, ты только послушай: в биографии одного дурака, знакомого с Диккенсом, упоминается следующая подробность жизни писателя, и она умещается в одной фразе – «постоянно работая». Каково! Вздор, абсурд, абордаж! Ты слыхала когда-нибудь такое наглое утверждение, непонимание, достигшее аномалии. Чарльз, видите ли, много путешествовал, морем. Европа, Америка, публичные лекции, чтения и писал, писал, писал. Море, тебе это известно, для меня тайн, как сказать, чтобы не вышло – хвастаю – словом, мы знакомы. Как близкие родственники, или, к примеру, как топография бороздок на моей ладони.

Поэтому перед воображением с живостью рисуется следующая картина (признайся, перед твоим также): волны с седыми шапками, горизонт, синева и тучки, много тучек, задумчиво нависших над океаном, будто нахмурившимся. Он, Чарльз, сидит у иллюминатора, круглого и широкого, в котором видна вода, горизонт, сидит за удобным столом в кресле, слегка покачивающимся, один… и пишет. Причем, пишет постоянно, под шум рокочущих волн, под крики проносящихся мимо чаек, которым нет дела до одинокого, скучного человека, запертого в душном помещении, не отвлекается, разве по мелкой нужде: еда, сон, функции организма. Вот такая, видите ли, идиллия наедине с бумагой, пером и собственными мыслями. Сколько раз я закрывался на ключ и силился отделаться от мира. Напрасно.

Ты знаешь, милая концовка у этого доброжелателя: он заключил, наверное, искренне веруя, что сэр Чарльз умер от работы. Я почему-то вспомнил шахтеров Украины, забастовки, взрывы в штольнях, обвалы…»

«Здравствуй Сережка.…

Все-таки много в наших отношениях чудного, оригинально-неподражаемого, чего некоторые и вообразить не сумеют. Любой наблюдатель.… К примеру, чего стоит твое письмо, мой ответ! Чего проще договориться на словах и уладить все полюбовно, либо.… Ан нет, эти причуды, излияния, откровения. Я много думала о тебе, о себе, о нас. Но так и не смогла ничего решить, может быть от того, что это сумасбродство меня морально подкрепляет, как пьяницу порция горько-бодрящей водки.

Я верю в тебя, верю в твой талант, в твою ненаписанную книгу, в твою еще не прожитую и еще не начатую жизнь. Твои слова, сказанные в тот августовский вечер накануне… накануне…, ты знаешь, тот день, я часто вспоминаю. Тот день, когда был закат, холодало, но все равно было уютно. Прижавшись, мы сидели – скамейка у самой воды, шорох волн – день еще был светлым, таким необычным, красочным, и ты сказал: «Вот именно так я хотел бы пропитать свою будущую книгу, чтобы от нее также тянуло прохладным ветерком, запахом травы, и чтобы она, ослепив ярким полуденным солнцем, мягким движением приложила к опухшим векам невесомую повязку, матово-бархатную, целебную, как этот закат». Так ласково сказал, но вместе с тем твердым и уверенным голосом. Этот шепот на ухо я восприняла почти как призыв. Я поцеловала тебя тогда, но ты, мне кажется, цену этому поцелую не разглядел. Я поклялась в тот миг быть тебе верной, я поверила тебе и стала твоей, я и теперь остаюсь твоей, твоей рабыней. Ты ушел, теперь хочешь вернуться, я подчиняюсь. Я жду, только одна просьба – приезжай скорее, пока я не ослепла от слез. Напиши скорее эту свою книгу и… возвращайся»!

«Зоя, или лучше: Зинульчик, я сегодня в ударе! Правда, перо подчас чересчур вольное, я бы сказал: дерзкое, но со временем я с собой совладаю, теперь главное – не останавливаться. Как бы я не высказался, сейчас это важно – для меня, для тебя, ты этого ждешь, ради этого я пишу, прервав схимническое молчание. Я живу, я дышу сейчас этой надеждой, не дам увять ей, как неоплодотворенному цветку.

Все будет, как прежде: рассветы, попутный ветер, мы будем вместе, только расстояние,… которого мы постараемся не замечать (тут множество примеров: от Монтеки и Капулетти до бедного Набокова). Я буду вдыхать всю ту прелесть, – настоянных на русских, именно на русских, не интернациональных, травах, – народных былин и сказаний, коими я окружен с детства наподобие увитой плющом клети, а ты будешь моей Аленушкой, моей Василисой прекрасной, моей музой. Вспомни Пушкина: кто наставлял его в амурных излияниях, кто чертал его маленькой, но подвижной сухонькой ручкой в пергаментном свитке? Она. Муза. Женщина, одна из череды обыкновенных, в словах и звуках, в письме отравленного любовью обретшая экстремальные характеристики: красота ее только невиданная, шейка лебединая, равно как и поступь (лебедь плывет). Губы – алые, щечки – розовые, коса – до земли.

Красное словцо. Как хорош русский язык! Я сейчас говорю, пишу все подряд, как думаю, в той же последовательности. Помнишь, как мы на пару учили английский – два робота, два железных контейнера. Мне чудилось, что внутри меня гремят какие-то шестеренки, а ты говорила, что ходишь по фразам на шарнирах.

Читал вчера всю ночь в журнале «Новое время» одну занятную вещичку автора, кстати, с именем таким же занятным, как его творение: Эрнст Богатый (думаю псевдоним). Так вот автора из новых. Сейчас все новое: нравы, эпоха, люди, машины, предметы обихода, продукты питания, водка.… Хотя, по сути, в этом новом ничего нового нет, все это давно существует и известно. Не будь во мне стольких противоречий! Пересиль я отвращение к естеству земного копошения! Одолей леность к кропотливой, сидячей (я ведь неугомонен, как мальчишка) переписке с бесчисленными исправлениями, помарками, подчистками и со скучными округлениями, – без них же не обходится любая созидательная работа, – я написал бы нечто приблизительное в надежде на лавры (ведь нужно когда-нибудь что-нибудь получить, для самоутверждения, по крайней мере)! Столько сейчас во мне блуждает искорок, точно в бенгальском огне. Обидно потухнуть вхолостую.

Надо сознаться: у меня были неудачные попытки, я малевал как балаганный гример, в моих фестончиках а-ля Людовик XIII фигурировали смазливые девочки, отважные мальчики, взрослые бесплотные привидения, коих оживить было выше моих сил, отчасти из-за противоборства этой плоти. Во мне сидела злостная червоточинка, которая выросла до размеров глобуса. Если вначале ее можно было придавить, то с некоторых пор для всех этих гор, рек и лесов понадобилась гигантская пята, несоразмерный моему, каблук. Ну, а теперь я целую тебя в щечку и спешу на свое привычное лобное место…»

«Сережа, у меня такое чувство, что, несмотря на возобновление переписки и на твое обещание приехать, мы никогда не встретимся. Я не могу объяснить, откуда оно взялось, мне только страшно, от одной мысли, что это возможно. Раньше, когда ты уехал, и тебя уже не было в моей жизни, я как-то свыклась и больше о тебе не думала, не вспоминала, старалась не вспоминать, как будто ты умер, погиб. Не скажу, что мне стало легче, но постепенно, это действительно продолжалось долго, я забывалась.

Я оправдывала твою потерю объективными причинами, форс-мажором, а не простой, убийственно-обыкновенной человеческой слабостью. И мне это помогло до той поры, когда пришло от тебя письмо через столько времени. Я даже удивилась вначале: как оттуда можно написать? Потом спохватилась, что это я? Я действительно была почти помешанной.

И теперь у меня опять такое чувство, что ты где-то далеко, далеко, там, откуда нет пути. Что кто-то глупый пошутил со мной, подделавшись под твой слог, твою руку, может быть, твой прежний дружок, с кем ты откровенничал в этой жизни, кому поведал историю нашей… дружбы и кому доверил некоторые подробности, настолько интимные, запретные, что мне неловко делить их с кем-то третьим.

Я не парю, я в пару – неудачный каламбур. Кругом столько пару от глажки, что у меня постоянно болит голова.

Помнишь Нелли, она развелась с мужем. Хотя ты его не знаешь. У меня никаких перемен. В школе я любила перемены, особенно большую, и теперь мне их не хватает. Кажется, идет один длинный, бесконечный урок, на котором даже страх получить двойку отсутствует. Вообще кругом какое-то бессердечное безразличие – сплошная нудная тягомотина. И голос этот, безразличный, запрограммированный голос, что талдычит одно и то же без устали день-деньской, на самом деле никакой ни учитель, а просто рядится то в один, то в другой образ: заведующей, соседки, подруги, старушки со скамейки,… но не может, совсем не может научить этой проклятой жизни.

Терпеть? Я не выдержу. Нелли тянет меня в ресторан. И я пойду».

«Моя верная, драгоценная Зульфия! Выпал снег, белые рельсы, снегири.… У вас, наверное, курортная теплынь, нежитесь в лучах мягкого солнца, солнца-плюша. Завидую.

Почему ты не можешь иногда развлечься? Это так же естественно для живого человека, для милой симпатичной девушки. Помнишь нашу встречу: под звон хрустального бокала мы танцевали на балу, я провожал, и ты упала в мои объятья… Черт, не найду рифму. Это было замечательно, я часто вспоминал, вспоминаю.…

Почему мы не встретимся? Конечно, встретимся, обязательно встретимся, просто не можем не встретиться, ты – моя южная красавица. Что за чудные сны: катастрофы, катаклизмы! Они в стороне, пойми. Помимо нас существуют: за экраном телевизора, в новостях, в газетах, в их нестройных строках, таких не похожих на наши сны. Завтра ты проснешься, и у тебя будут уже другие мысли, радостные, восхитительные, живительные, не те, что у обреченного на казнь, на смерть.

И это уже само по себе замечательно, благо. Нужно научиться радоваться каждой минуте жизни. Если кто-то скажет, что томление – вред, и необходимо преодолевать упадок, не поддавайся – ты лишишься той части жизни, которая гарантирует незабываемые минуты возрождения. В большей мере, все катастрофы жизни надуманы, и фиаско преследует тех, кто пытается их нейтрализовать. Я это умозаключение вычитал у одного древнего философа, настолько древнего, что надгробие его обветшало и было заменено стандартной ажурной безликостью. Но как должно быть он радовался этой перемене, как ликовал его дух, витавший над развернутой стройкой! Все меняется к лучшему, я верю.

Мой дом был разрушен, меня изгнали из общества и пытаются доказать, что я сам совершил побег. Меня лишили будущего (так им кажется), заперли, загнали в угол уколами бумажных пик – условности, которые для многих значат закон. Но мне по-прежнему дышится свободно, у меня есть нечто большее, чем прочность благополучия, странные приобретения общества, вроде таких как: нравственное спокойствие, патриархальные семейные пережитки, настолько эластичные, что одно и то же может вознести одновременно как на подиум, так и на эшафот. У меня есть уверенность в своей правоте, уверенность в праве на жизнь, в праве на счастье, на возрождения и две опоры, два человека: давно умерший философ и ты, моя самая живая, добрая муза, моя девочка, моя жена, мое дитя, мой бог и моя надежда».

«Почему ты называешь меня разными именами? Почему ты все время говоришь и говоришь, но не договариваешь главного: когда приедешь, когда увижу тебя. Может быть, оттягиваешь таким образом встречу, тем самым ища выход из положения, в какое сам вовлек себя. И нужна тебе вовсе не я, а мой образ, что щекочет твои нервы, выводя из постылого аморфного состояния, презираемого всеми творческими личностями состояния.

Почему бы тебе ни выбрать Джейн Лейн для этих целей, или, что все-таки ближе, достижимо, какую-нибудь московскую мисс с соответствующими твоему вкусу антропометрическими данными: шея, ноги и так далее, как ты описывал вместе с Пушкиным?

Как говорится, не надо далеко ходить и писать можно с натуры. А она будет подавать тебе кофе, или, если ты предпочитаешь платонические отношения, будет посылать тебе воздушный поцелуй с подиума во время очередного шоу-конкурса и загадочно щуриться как-бы от блеска софитов на вопрос ведущего, кто ее друг?

Впрочем, мне безразлично кого ты выберешь. Давай вначале разберемся в наших отношениях: сколько ты будешь мне морочить голову, и как ты рассчитываешь осуществить нашу встречу, если твои намерения серьезны? Я не люблю ультиматумы, но все знает меру и имеет свой конец. И пойми, наконец, что это просто невыносимо, это жестоко – опять наказать меня таким образом, ведь однажды я уже испытала наше расставание! Ты не помнишь, я помню. До мельчайшей подробности.

Мы стояли в коридоре у лестничной площадки перед окном, в котором своими люминесцентными пятнами высвечивался небоскреб напротив. По лестнице поднимались, спускались люди, и ты каждый раз отворачивался в темноту, чтобы не разглядели твоего лица – ты уже прятался. Уже был далеко отсюда. Я плакала, но тихо, слезы сами лились, и ты, видимо, сжалившись, дрогнув, схватил судорожной рукой бумажку, приготовленную мною заранее без всякого обдуманного намерения, и подписал свои координаты, по которым в этом космическом мире тебя можно было отыскать.

Я уходила первая, так ты решил. И ты, наверное, бегом сбежал по ступеням, когда я, успокоившись, скрылась за поворотом. Я еще не раз переживала это расставание, я и теперь, если закрою глаза, вижу, как иду по полутемному коридору, а спиной чувствую холод.

Решай, я уже не та доверчивая дурочка, которую легко провести, да, собственно, никогда ею не была, просто любая баба может потерять голову, такие вот мы слабые существа, а может быть в этом наше преимущество?

Я понимаю, что необходим близкий человек, которому ты мог бы доверить свое наболевшее – такой человек нужен, наверное, каждому, мне в том числе. Это беда, что рядом с тобой сейчас нет такого человека, и ты вынужден поддерживать связь с помощью писем. Это больно, это неестественно, не биологично. Тем более для человека, обладающего повышенным эмоциональным потенциалом.

Но мне от этого не легче, не легче от такого понимания. Я – женщина, мне нужно большего. На первых порах я сдерживала себя, но прошло уже… сколько?.. да, три с половиной месяца и только одни эти послания и ничего другого. Боже, как же ты справляешься с этим!? Или нет, постой, я только теперь осознала. У тебя кто-то есть? Признайся».

«Моя Зухра, моя невольница, моя гордая и своенравная наложница! Да, ты права: сейчас холодно, мерзкий холод, и согреваюсь я только тогда, когда сажусь за письменный стол и пишу тебе. Ты сердита за то, что я затягиваю удовольствие встречи, но ты знаешь, я занят: работа, сейчас приходится очень упорно работать, чтобы удержаться на плаву – кругом уже вовсю раскатывают Мерседесы и, если зазеваться, обязательно переедут, не моргнув глазом. Нравы, новая жизнь, которая меня почти никак не задевает, но я не старомоден, вот если бы удалось хоть что-нибудь оформить и опубликовать.

Ты не поверишь, столько было сил и вдохновения, но с наступлением холодов все как-то скукожилось, похирело. Я устаю на работе, устаю в дороге, ночи сплю наповал против прежнего и совсем упустил нити сочинительства, и это страшно, страшнее всего, потому что у меня в запасе больше ничего нет, чем можно было бы наполнить эту жизнь. Какая-то вакханалия в голове, а что творится в городе – вот где настоящий сумбур!

Ты спрашиваешь меня, есть ли у меня кто? Ты не представляешь, насколько я изменился, насколько изменился город, который когда-то был моей родиной. Москва – это болото, я утопаю в нем, растворяюсь. Провинция мне милее, в ней я более выпуклый, отчетливее проявляюсь, становлюсь самим собой, как было когда-то в вашем румяном городишке. А на родном холоде я черствею, становлюсь бесполым, бесформенным, блеклым. Мне страшно за себя: неужели это все, я больше не выкарабкаюсь, и умру также тихим и незаметным, как дедушка Семен, бабушка Роза.… Неужели мне осталось доживать только прошлым – ведь таков удел стариков. Я не могу быть самим собой, подавлена моя мужская потенция, моя гордость, мои чувства. Моя безжалостная откровенность может тебя ранить, но это также все, что у меня осталось: редкие случайные приключения, брезгливость, запоздалое сожаление. Сожаление об утерянных: стыде, гордости за обладание женским телом.

Вот в таком расхристанном виде я оказался сегодня перед тобой, моя совесть и мой идеал. Ты вправе судить, вправе отказаться от меня. Все равно я в «одностороннем варианте» буду беречь тебя, буду тебя боготворить. Чтобы ты не сделала, какой бы выбор…

Я ведь помню, знаю, что ты мне изменяла тогда, в наши лучшие дни. Нет, нет, я тебя не обвиняю, как не обвинял тогда. Был четверг, я хорошо запомнил этот день, солнечный с млечно-туманным, знойным ореолом вокруг солнца. Мы не должны были встретиться в этот день, ты предупредила меня заранее, чтобы я не приходил – я всегда был послушен, и ты хорошо оплачивала такое мое поведение. Но я не мог без тебя и дня, вот в чем беда.

И я пошел к Нелли, к твоей подруге, узнать, где ты? И она, Нелли, эта явная мужененавистница с холодными, равнодушными глазами и холеным телом, выдала тебя, не подозревая (вы не договаривались), и я бросился к тебе домой, не помня, что делаю, зачем делаю и как при этом выгляжу. Ты была не одна, я понял это по твоим заспанным – это в полуденный зной – глазам, становившимся по-совьи округлыми всякий раз, когда мы занимались любовью.

Ты провела влажной и пахнущей постелью рукой по моей небритой щетине и мягко сказала, журя: «Небритый», – я всегда брился перед приходом, всегда. И еще: «Мы договорились завтра». Я сказал: «Так я приду завтра». Ты ответила: «Приходи». У тебя был виноватый вид, наверное, тогда ты решила, что впредь у тебя я буду единственным.

Этот день был переломным. Потому что именно в этот день я понял, как я люблю тебя, как много ты значишь для меня, если я смирился. Остаток дня я провел в пивной – очень романтическое место, которое придало моим чувствам архитектурную законченность, переживаниям – апофеоз. Самое главное, на следующий день мы вели себя так, как будто ничего ни случилось, и тут я вновь подумал, а люблю ли я тебя?

Сейчас я без волнения не могу вспоминать эти дни, и немыми губами шепчу слова благодарности тебе, судьбе, случаю…»

«Я была в ресторане. Это случилось непредумышленно. Нелли, ты знаешь, работает медсестрой. У них новый врач, хирург, он тоже из Москвы (видишь, люди приезжают к нам и остаются работать, кто хочет, находит выход, или вход, как говорит Нелли). Он пригласил Нелли и меня для компании, а для меня своего друга, тоже врача.

За последний год в ресторане я была впервые. Мы были в «Зазеркалье» и сидели почти за теми же столиками…

Его зовут Рустам, он из Сухуми, клянется, что такого солнца, как у них на родине, нигде нет, и народ самый веселый, и все подряд долгожители, – у него, действительно, веселые и красивые глаза, и светятся. Он много рассказывал, смешил, и на время я даже поверила, что он, беззаботный и неунывающий, и других способен этим обогатить. Давай все решать, мне необходима определенность. Скоро весна, у женщины с этим временем года всегда связаны особые надежды.

Не подумай, что я хочу ссоры с тобой. Я тебя люблю, и всегда буду любить, но пойми, так жить невозможно: я страдаю от разлуки, от неизвестности. Лучше расстаться насовсем. На этот раз навсегда, безвозвратно. Порвать, как бы не было больно. Так будет лучше. Все равно в этом случае у нас останутся воспоминания. Я всегда хочу вспоминать о тебе только хорошее. Ты не сделал ничего мне плохого. Ты принес мне счастье, даже такое счастье, о котором я не подозревала – я не знала, что можно реветь и быть счастливой одновременно. Слезы счастья. Это твоя заслуга, понравится тебе или нет?»

«Здравствуй зайчонок! Я всегда рад твоему письму.

Даже плохим новостям. Эта зима принесла с собой столько разочарований, что явилась рекордсменкой среди предыдущих зим. И самое большое разочарование, вампа-разочарование, я предугадываю наперед, будет потеря тебя. Но я не стану удерживать. Знаешь, за это время я понял главное, что ни при каких обстоятельствах, ничто ни явится оправданием, я не должен, я не имею права делать тебя несчастной.

Эгоист я отъявленный, но погибать буду в одиночку: картина твоей гибели не принесла бы ни дивидендов, ни эстетического удовлетворения.

За эту зиму я перепробовал множество применений своему таланту, своим рукам: был писателем, кочегаром писательского труда, ударялся в коммерцию, где со свойственной мне прозорливостью выискивал искорки творческого вдохновения. Оказывается, существуют такие и в ледяной пещерной обреченности. Хотя всегда был чужд коварства, стяжательства и обмана, по природе своей невинный, как ягненок, обладал ненормированной, патологической честностью, и, что видится нелепым для делового человека, – вежливостью. Про таких, как я, говорят: «Жизнь била их, била, да ничему не научила».

А все же я считаю себя счастливым человеком, не богатым, но счастливым, ведь это единственная субстанция, которую, наверное, нельзя измерить никаким инструментом, известным человечеству: еще не придумали. И даже обладая кусочком, песчинкой этого добра, уже имеешь что-то такое в жизни, что оправдывает ее, придает ей значимость, как выражаются экономисты «полезность». Стоит жить, коптить небо. И этому счастью я обязан тебе, так неужели я отплачу злом.

Теперь я понимаю, как никогда, что я – неудавшийся литератор, по сути, я никогда не понимал цели писательского труда, его подноготную, для чего вся эта волокита, эта мука? Для меня больше важна была секретная притягательность этого труда, его мнимая, обманчивая тайна, магия, еще один обман, счастливо сочетающийся с песчинкой моего не мнимого, истинного счастья. Этой ворожбе, этим сумбурным бессонным ночам творческих раздумий я уделил частицу своей жизни, предполагающей различные варианты выбора формы счастья: обратится ли оно в золото, или эфемерность бесплотных ощущений.

Конечно, мне будет не хватать тебя. Как не хватает сейчас денег, не хватает признания, воздуха, морского бриза, друзей, шумной ватаги грубых матросов. Я рассказывал тебе о них, не дающих покоя перед построением на отбой, на котором зачитывался очередной суточный наряд, составляемый мною ежедневно, еженощно. Который я черкал, корнал до такой степени, что бумага из плотной, с красивым линованным орнаментом, превращалась в жалкую ветошь, рванную и грязную, с жирными помарками, совершенно неудобную для чтения.

Я выходил с этих построений, как с экзекуций, мокрый и воскресший, ибо контекстом этих построений являлось мое осуждение: обсуждение моих человеческих и личностных качеств, выходил на палубу за глотком свежего воздуха, в то время как все расходились, довольные или недовольные, озлобленные. И дышал так усиленно, что легкие трещали от нагрузки, звезды трепетали на черном войлочном небе, и была особая прелесть в этой тишине и умиротворенности, которая воцарялась на земле, на воде, на железной палубе военного корабля после споров, эпицентром, глобальным ядром которых были записи, сделанные моей рукой – мой единственный удавшийся труд».

10. ВМФ

– Я, Дикарев Сергей Ефимович, даю присягу и перед лицом своих товарищей торжественно клянусь беспрекословно выполнять приказы командиров, быть честным и преданным делу защиты своей родины – Союза Советских социалистических республик…