Читать книгу Дон Жуан - Алексей К. Толстой - Страница 2

Из иной страны чудесной,

Людям в горести помочь,

Нас на землю царь небесный

Посылает в эту ночь;

Принести живое слово,

Жатвы все благословить,

Человека к жизни новой

Ободрить и укрепить!

Жаль мне рода, что для хлеба

Маять век свой осужден;

Мысль его стремится в небо,

Сам над плугом он согбен;

Всем страданьям, без изъятья,

Должен дань он заплатить,

И не лучше ль было б, братья,

Вовсе смертному не жить?

Все явления вселенной,

Все движенья вещества —

Все лишь отблеск божества,

Отраженьем раздробленный!

Врозь лучи его скользя,

Разделились беспредельно,

Мир земной есть луч отдельный —

Не светить ему нельзя!

Бог один есть свет без тени,

Нераздельно в нем слита

Совокупность всех явлений,

Всех сияний полнота;

Но, струящаясь от бога,

Сила борется со тьмой;

В нем могущества покой —

Вкруг него времен тревога!

Мирозданием раздвинут,

Хаос мстительный не спит:

Искажен и опрокинут,

Божий образ в нем дрожит;

И всегда, обманов полный,

На господню благодать

Мутно плещущие волны

Он старается поднять!

И усильям духа злого

Вседержитель волю дал,

И свершается все снова

Спор враждующих начал.

В битве смерти и рожденья

Основало божество

Нескончаемость творенья,

Мирозданья продолженье,

Вечной жизни торжество!

Вечно вкруг текут созвездья,

Вечно светом мрак сменен:

Нарушенье и возмездье

Есть движения закон.

Чрез всемирное явленье

Бог проводит мысль одну

И, как символ возрожденья,

За зимой ведет весну!

Вот она, весна младая,

Свежим трепетом полна,

Благодатная, святая,

Животворная весна!

В неба синие объятья

Поднялась земли краса, —

Тише! Слышите ли, братья,

Все ликуют без изъятья,

Все природы голоса!

На изложинах росистых,

На поверхности озер,

Вдоль ручьев и речек чистых

И куда ни кинешь взор,

Всюду звонкая тревога,

Всюду, в зелень убрана,

Торжествуя, хвалит бога

Жизни полная весна!

Миновало холодное царство зимы,

И, навстречу движенью живому,

В юных солнца лучах позлатилися мы

И по небу плывем голубому.

Миновало холодное царство снегов,

Не гонимы погодою бурной,

В парчевой мы одетые снова покров,

Хвалим господа в тверди лазурной!

Снова небо с высот улыбается нам,

И, головки подняв понемногу,

Воссылаем из наших мы чаш фимиам,

Как моление господу богу!

По небесным пространствам спеша голубым,

Где нас видеть едва может око,

Ко знакомым местам мы летим и кричим,

Длинной цепью виясь издалека.

Видим сверху мы праздник веселый земли,

Здесь кончается наша дорога,

И мы кружимся вкруг, журавли, журавли,

Хвалим криками господа бога!

Зашумели ручьи, и расторгнулся лед,

И сквозят темно-синие бездны,

И на глади зеркальной таинственных вод

Возрожденных небес отражается свод

В красоте лучезарной и звездной.

И вверху и внизу все миры без конца,

И двояко является вечность:

Высота с глубиной хвалят вместе творца,

Славят вместе его бесконечность!

Солнце зашло.

Нисходит ночь на мир прекрасный,

Кругом все дышит тишиной;

Любви и грусти полон страстной,

Пою один про край иной!

Весенних листьев трепетанье,

Во мраке веющие сны,

Журчанье вод, цветов дыханье —

Все мне звучит как обещанье

Другой, неведомой весны!

Блажен, кто прост и чист душою,

Чей дух молитве не закрыт,

Кто вместе с юною землею

Творца миров благодарит,

Но мыслью, вечно восходящей,

Не в жизни ищет идеал,

И кто души своей любящей

Упорно к ней не приковал!

Весны томительная сладость,

Тоска по дальней стороне,

Любовь и грусть, печаль и радость

Всегда межуются во мне;

Но в их неровном колыханье

Полны надежд мои мечты:

Журчанье вод, цветов дыханье —

Все мне звучит как обещанье

Другой, далекой красоты!

Чем тени сумрачней ночные,

Тем звезды ярче и ясней;

Блажен в беде не гнувший выи[1],

Блажен певец грядущих дней,

Кто среди тьмы денницы новой

Провидит радостный восход

И утешительное слово

Средь общих слез произнесет!

И тьму пусть терпит божья воля,

Явлений двойственность храня, —

Блаженны мы, что наша доля

Быть представителями дня!

Пути творца необъяснимы,

Его судеб таинствен ход,

Блажен, кто всех сомнений мимо

Дорогой светлою идет!

Прекрасно все. Я радуюсь сердечно,

Что на земле теперь весна.

Жаль только, что ее краса недолговечна

И декорация уж слишком непрочна!

Кем здесь нарушена святая тишина?

Чей голос разбудил уснувшие долины?

Я живописи тень. Я темный фон картины,

Необходимости логическая дань.

Я нечто вроде общей оболочки,

Я черная та ткань,

По коей шьете вы нарядные цветочки.

Зарницы блещут. Из болот

Седой туман клубится и встает,

Земля под нами задрожала, —

О братья, близко здесь недоброе начало!

Хотя не Слово[2] я, зато я – все слова!

Все двигаю собой, куда лишь сам ни двинусь;

По математике я – минус,

По философии – изнанка божества;

Короче, я ничто; я жизни отрицанье;

А как господь весь мир из ничего создал,

То я тот самый матерьял,

Который послужил для мирозданья.

Клеветникам назло, прогресс во всем любя,

Чтоб было что-нибудь, я в дар принес себя,

Не пожалел отдать часть собственного теста,

Чтоб вылепиться мог вселенной сложный шар;

А так как быть нельзя, не занимая места,

То в остальное он вошел, как в свой футляр.

Когда вы, полные восторженной хвалою,

Поднявши очи к небесам,

Акафисты[3] свои поете фистулою,

Я к звонким вашим дишкантам —

Фундаментальный бас.

По дерзостным речам

Тебя узнать легко. Явись же лучше к нам

И не веди происхожденья

Хвастливо от предвечной тьмы;

Увы, ты был, до дня паденья,

Таким же светлым, как и мы!

Мне грамоту мою отстаивать – бесплодно;

Во мне так много есть сторон,

Что быть готов я, коль угодно,

Не что иное, как бурбон[4].

Но если с этой точки зренья

Мы будем на мое смотреть происхожденье,

Тогда осмелюся сказать,

Вам не во гнев и не в обиду,

Что я, имев несчастье потерять

Архангельский мой вид, лишился вовсе виду.

Поэтому, коль я вам подлинно собрат,

То одолжите мне, любезные собратья,

Какой-нибудь наряд,

Приличный облик или платье!

Бери любой; явися нам

Как змий, как ворон иль иначе!

Вот так известен я певцам,

А живописцам наипаче.

Замолкнул соловей, поблекнули цветы,

Подернулися звезды облаками…

Скажи, погибший брат, чего здесь хочешь ты

И что есть общего меж нами?

Дух отрицания, безверия и тьмы,

Дух возмущенья и гордыни!

Тебя ли снова видим мы,

Врага и правды и святыни?

Ты ль, мной самим, как червь, низверженный

о прах,

Теперь, с насмешкой на устах,

Дерзаешь в сонме[5] сем являться?

Превосходительный! Не стыдно ль так ругаться?

Припомни: в оный день, когда я вздумал сам

Владыкой сделаться вселенной

И на великий бой поднялся дерзновенно

Из бездны к небесам,

А ты, чтоб замыслам противостать свободным,

С негодованьем благородным,

Как ревностный жандарм, с небес навстречу мне

Пустился и меня шарахнул по спине,

Не я ль в той схватке благотворной

Тебе был точкою опорной?

Ты сверху напирал, я снизу дал отпор;

Потом вернулись мы – я вниз, ты в поднебесье, —

И во движенье сил всемирных с этих пор

Установилось равновесье.

Но если б не пришлось тебе меня сшибить

И, прыгнув сгоряча, ты мимо дал бы маху,

Куда, осмелюся спросить,

Ты сам бы полетел с размаху?

Неблагодарны вы, ей-ей,

Но это все дела давно минувших дней[6],

Преданья старины глубокой —

Кто вспомнит старое, того да лопнет око!

Какое ж ныне замышленье

Тебя из бездны вызвало опять?

Хотелось мне, для развлеченья,

Весной немножко погулять.

Но, впрочем, у меня есть и другое дело.

Коль вам беседовать со мной не надоело,

Охотно сообщу задуманный мной план.

Есть юноша в Севилье, дон Жуан,

А по фамильи – де Маранья.

Ему пятнадцать лет. Счастливые года!

Чуть пухом поросла младая борода,

Почти еще дитя. Но в мыслях колебанье

И беспокойство видны иногда.

Как размышляет он глубоко

И как задумчив он порой!

К какой-то цели все неясной и высокой

Стремится он неопытной душой;

Но если речь зайдет о воинской отваге

Или любви коснется разговор,

Его рука уже на шпаге,

Огнем горит орлиный взор.

Как он хорош в толпе придворной,

Одетый в бархат и атлас,

Когда он клонит так притворно

Свой взор при встрече женских глаз!

Зато как иногда он смело

На них украдкою глядит!

Сам бредит о любви, а кровь кипит, кипит…

О молодость моя, куда ты улетела!

Вы правы, господа! На утре бытия

Мечтателем когда-то был и я,

Пока не преступил небесного предела!

О Сатана, кого назвал ты нам!

Сей дон Жуан любимец есть природы,

Он призван к подвигам и благостным делам,

Пред ним преклонятся народы,

Он будет славен до конца,

Он стражей огражден небесной неприступно,

К нему ты не прострешь руки своей преступной —

Познай: сей дон Жуан избранник есть творца!

Мой также. Я давно его заметил.

Я знаю, сколь удел его в грядущем светел,

И, юношу всем сердцем возлюбя,

Я сделаю его похожим на себя.

Но где же власть твоя? Где сила?

Оно и не легко. И дорого, да мило!

Послушайте. Во всем я к точности привык.

Ведь каждый данный пункт, характер или лик

Мы можем мысленно, по нашему капризу,

И кверху продолжить и книзу.

Я часто сам от скуки наблюдал,

Как иногда моя меняется натура:

Взберусь наверх – я мрачный идеал;

Спущуся вниз – карикатура.

Теперь, как с кафедры адъюнкт[7],

Я вашего прошу вниманья:

Любую женщину возьмем как данный пункт;

Коль кверху продолжим ее мы очертанье,

То наша линия, как я уже сказал,

Прямехонько в ее упрется идеал,

В тот чистый прототип, в тот образ совершенный,

Для каждой личности заране припасенный.

Я этот прототип, не зримый никому,

Из дружбы покажу любимцу моему.

Пусть в каждом личике, хоть несколько годящем,

Какое бы себе он ни избрал,

Он вместо копии все зрит оригинал,

Последний вывод наш в порядке восходящем.

Когда ж захочет он, моим огнем палим,

В объятиях любви найти себе блаженство,

Исчезнет для него виденье совершенства

И женщина, как есть, появится пред ним.

И пусть он бесится. Пусть ловит с вечной жаждой

Все новый идеал в объятьях девы каждой!

Так с волей пламенной, с упорством на челе,

С отчаяньем в груди, со страстию во взоре

Небесное Жуан пусть ищет на земле

И в каждом торжестве себе готовит горе!

О дух неправды! Тот, кто ищет свет,

Кто жаждет лишь обнять, что вечно и прекрасно,

Над тем у ада власти нет,

И ты сгубить его надеешься напрасно.

Познает правду он, рассеется твой мрак,

Как ветром на луну навеянная тучка!

Вот в этом-то и закорючка.

Уладить дело надо так,

Чтобы, во что бы то ни стало,

Все под носом ловил далекий он призрак

И с толку сбился бы искатель идеала.

Ведь черту, говорят, достаточно схватить

Кого-нибудь хоть за единый волос,

Чтоб душу всю его держать за эту нить

И чтобы с ним она уж не боролась;

А дон Жуан душой как ни высок

И как ни велики в нем правила и твердость,

Я у него один подметил волосок,

Которому названье – гордость!

О братья, окружим незримою толпой

Младое сердце дон Жуана,

С врагом в упорный вступим бой,

Да не свершит над ним обмана!

Туман и мрак разгоним с юных дум,

Да явится им истины дорога!

К чему весь этот треск и шум?

Помилуйте, побойтесь бога!

Зачем кричать заране: караул!

Могу сказать вам непритворно,

Мое влиянье благотворно,

Без дела праведник, пожалуй бы, заснул.

Поверьте, для людей толчки полезны эти,

Как галванисм[8] полезен для больных.

И если б черта не было на свете,

То не было бы и святых!

Довольно. В сумраке земля уже почила,

Безмолвен лес, тиха поверхность вод,

Покой и мир для смертных настает…

Да сгинет Сатаны завистливая сила!

Покойной ночи всем! Увидим, чья возьмет!

В тревожном жизни колебанье

Всегда с душой враждует плоть;

Да озарит твое сиянье

Стезю блудящего, господь!

Но если, пламенный и страстный,

Он слепо вступит в мрак и ночь,

В час испытанья, в час опасный,

Дозволь нам слабому помочь!

Твои пути необъяснимы,

Твоих судеб таинствен ход,

Блажен, кто всех соблазнов мимо

Дорогой светлою идет!