Читать книгу У нас в Латинском квартале - Алексей Кочетков - Страница 2

Шаю[1] у нас на агро – в Национальном агрономическом институте – более чем скромные. Лекционный зал института лишь изредка сотрясают веселые дружные крики:

– Блестяще, профессор!

– Гениальный вывод!

– Это делает Вам честь!

С минуту мы восторженно вопим, грохочем ногами, стучим по пюпитрам, которые амфитеатром спускаются вниз. Потому что шуметь – наше традиционное неотъемлемое академическое студенческое право. Потому что все это здорово! Так лучше запоминается. Потому что мы молоды.

А за окнами, за истертыми временем до свинцового блеска окнами, тихая рю Бернар. Окраина Латинского квартала.

Национальный агрономический институт.^*1

Лекционный зал.^*2

Студенты Национального агрономического института (1934 г.).^*3

Сюзанна Хаас, выпускница Национального агрономического института 1936 г.^*4

Профессор, с обычным для французов красноречием красиво закруглив фразу, привычно призывает нас к порядку. Улыбается, шутя поднимает руки вверх: «Сдаюсь». Шум, так неожиданно возникший, привычно затихает. Занятия, обязательные для нас, лаборантов фитопатологической лаборатории, продолжаются. А я ищу глазами Жаклин.

Да, шаю у нас очень и очень скромные. Все скажут. Таким, скажут поборники древних студенческих традиций, могут довольствоваться только эти неотесанные мужланы-агрономы. У них половина провинциалы и полно метэков (иностранцев). Они один день в Париже, другой – на своих огородиках под Версалем. Ни на су[2] выдумки! Далеко им до студентов Сорбонны! Все знают, как одеты медики на их ежегодном балу. Только на профессорах, да и то на тех, кто постарше, римские тоги. Все остальные – в чем мать родила.

Да! Настоящее студенческое веселье только на факультетах Сорбонны! Там и сейчас, в это сумбурное время, чтут настоящие традиции.

К примеру, юристы. У них что ни лекция, то мировая проблема. Роскошный повод пошуметь, поспорить, устроить действительно парижское шаю.

– Вы слышали, что он опять отколол?

– Это возмутительно, позор!

– Значит, хороним?

– Да, да! Немедленно! Он для нас умер!

Назначен день «похорон» опального профессора. Расклеены самодельные изощренно ругательные «траурные» объявления. Имя впавшего в немилость будет предано «анафеме». Это на «панихиде», которой закончатся «похороны». После шутливых, порой остроумных, речей «труды» и «гроб» покойного полетят в Сену.

Попробуйте протолкаться в день «похорон» сквозь густую разноцветную разноязычную стенку молодежи, ближе к краю тротуара. «Пардон! Разрешите?» На бульваре Сан Мишель, а по-нашему бульмише. В первые ряды, где, естественно, медики. Гривастые, размеренно попыхивающие длинными трубками, медики. Их кафе здесь рядом. Они величаво опираются на льнущих к ним расфранченных душистых подруг. Посмотрим, что отчебучат юристы.

Вот с площади Пантеон на бульмиш уже заворачивает костюмированная головная группа их процессии. Рядом с живым парижским ажаном (полицейским) в накидке и с белой резиновой дубинкой под ней – блестящий «мажордом» в треуголке и с белой импозантной булавой. За ним «прелат», который изрыгает богохульственные слова, поглядывая в «требник» – толстенный телефонный справочник.

На пурпурных атласных подушечках несут «ордена» покойного – непотребности мужского и женского пола, вырезанные из моркови и свеклы. За «гробом», не менее игриво оформленным, – боевой конь «усопшего» – какая-нибудь крохотная игрушечная лошадка, которую тянут на толстенном просмоленном морском канате.

А вот и шаю – задорный эксцентричный танец. Его отплясывают «плакальщицы» – девицы из определенного рода заведений, скорее раздетые, чем одетые. Их наняли для процессии, и они старательно выкамаривают – имитируют своих товарок по ремеслу – жриц любви раннего средневековья.

За музыкантами, прочувствованно играющими, одетыми кто во что горазд, толпа орущих студентов.

Здание, в котором находилось кафе «Дюпон».^*5

За процессией вниз по бульмишу – к набережной Сены, мимо популярного студенческого кафе «Дюпон» можно и не ходить. Мимо кафе и шумных, поющих, пахучих днем, улочек кварталов бедноты. Где ночью на любом углу и почти в каждом подъезде мужчину может остановить дамочка в яркой сверкающей кофточке-блузке и плотно облегающей бедра короткой распахнутой сбоку юбке, на высоких звонких каблуках.

– Тю монт, мон коко?! Может быть, поднимемся ко мне, петушок?

За процессией к Сене, где завершатся шуточные «похороны», можно и не ходить. В сущности, это дело юристов.

Но посмотреть на это зрелище все же стоит.

Особенно, если ты совсем недавно в Париже. И попал, как говорится, «с корабля на бал». Из захолустья, с Севера. Из Латвии-«Клятвии» (ах, это где-то у Северного полюса!), которая за годы учебы в Тулузе и из-за недавнего фашистского путча-переворота[3], стала чужой и враждебной. И за год военной службы в этой Латвии-«Клятвии» уже забыл, как это можно вот так, всем вместе, беспечно дурачиться и требовать к себе внимания и безнаказанно запруживать проезжую часть бульвара…

И все это, когда в мире твориться такое!

Когда ты страшно рад, что снова во Франции, правда, сейчас совсем ненадолго, снова на свободе, и после казарм, скуки и серости, и всего того, что там увидел, открытым сердцем и ртом ловишь этот бодрящий ветер галльского веселья и свободолюбия. И хочешь перед отъездом домой – в Москву – на настоящую родину, которую всегда помнил и ни на что нигде не менял, тряхнуть стариной и опять почувствовать себя студентом. Но не тулузским, а парижским! Вот это да! Такого, как здесь, у нас, в нашей древней, немного сонной, больше торговой, чем промышленной, но в общем-то нашей студенческой Тулузе, не могли себе позволить даже физики-математики – наши соседи – народ как на подбор отчаянный и буйный…

Да, следует посмотреть на эту процессию еще и потому, что эти беззлобные вспышки студенческого веселья, проявления древних академических традиций в последнее время уже редкость.

В наше сумбурное, тревожное время…

«Мы накануне решительных схваток… Надо отстоять, укрепить и развить демократию… Народную… В прошлом году мы им сказали решительно: „НЕТ“, – Жаклин всегда делает при этом серьезное лицо, и это ей очень идет. – Тем, кто, как в дурацком рейхе, решили, что пришло их время… О! У нас в феврале здесь в Париже с фашистами дрались не на шутку… Не то что у вас там в Тулузе».

Ладно, я не обидчив. Я, как все мы, встревожен. Особенно после всего увиденного сначала в казарме, а потом, проездом в Берлине: успехами глупенького шовинизма, преследованием инакомыслящих, бряцаньем оружия.

Гудит растревоженный Латинский квартал. Причин для волнения уйма. В стране экономический спад, безработица, коррупция. А там – реваншистский вермахт, однопартийная диктатура. И книги на кострах! Вождизм! И все это на границе с беспечной Францией-победительницей.

Все чаще здесь ссоры и раздоры. На факультетах, в кафе, на собраниях.

– Бедная Франция! Довели проклятые политиканы!

– Не мы одни против Гитлера!

– Военное превосходство – вот что нам нужно. Единство!

– Линия Мажино[4]! Эх, кролик! Это же линия имажинер[5] (игра слов).

– Нет, Франция сильна своей демократией, свободой…

– Свободой бастовать?

– Когда надо!

– Когда не надо!

– Ставленник Гитлера, кагуляр[6]…

– Агент Москвы!

… И в воздух летят сорванные береты, мелькают палки…

* * *

А в нашей лаборатории тепло и тихо. Тепло, как в теплице, и тихо, как на захватывающей лекции перед очередной рекреацией[7].

Только за соседним столиком позвякивают пробирки, склянки. Как всегда по утрам – с тех пор, как я здесь, с октября тридцать пятого.

Фитопатологическая лаборатория Национального агрономического института.^*6

Недолго листаю пухлую тетрадь. Торопливые прерывистые записи… лекции, лекции-гипотезы, положения, результаты опытов. Формулы, формулы без конца. И снова задумываюсь.

«Почти пятую часть урожая отнимают у человечества болезни культурных растений…» – из лекций профессора Бертрана[8], нашего шефа. Сейчас скрипнет дверь и начнется утренний обход. Он опять, наверное, будет жаловаться: не дают средств на развертывание исследований.

Габриэль Бертран.^*7 Медаль, отлитая к 50-летию его научной деятельности в 1938 г.

Нет, все же чудесно, что специализируюсь в Национальном! Как часто об этом мечтал. Там, на последнем курсе агро – в Тулузе, но чаще – на военной службе в Латвии-«Клятвии». Где-нибудь в карауле, на отдаленном от крепости пороховом складе. Снимешь тяжеленную немецкую каску, усядешься на нее поудобнее, надоевшую английскую винтовку, прозванную «Розенфельд кундзе[9]» – к стенке порохового погреба-склада, и начинаются сны наяву!.. Чудесно! Диплом агронома и специальность фитопатолога. Солидно! А какой простор для деятельности там, на родине, на благо человека в борьбе со злом!

Вот только время летит. А ведь вот-вот получу благоприятный ответ. Из Советского консульства в Риге. А годы идут. И как-никак – двадцать четвертый. Надо стремительнее, энергичнее нагонять упущенное за этот потерянный год, год игры в солдатики. Энергичнее, настойчивее, со всей страстностью – нагонять, вбирать, абсорбировать.

Конечно, кое-что в моем активе есть. Доклад о советской агробиологии прошел гладко («па маль» – неплохо – вердикт шефа). Но до отдачи еще далеко, отдачи будущего исследователя. Знаю, знаю, надо бы побольше дисциплинированности ума, усидчивости и знаний, навыков, опыта.

А тут еще новая моя страсть – политика. Как с ней быть? Существует ведь основной курс, курс немедленного облагодетельствования человечества. Путем замены прогнившего капитализма, освобождения трудящихся. А буржуев – их на изолированный остров, пусть трудятся. Курс на пролетарскую революцию. Путем всеобщей политической стачки.

И как все это соединить, как слить – любовь к науке и эту страсть, научную объективность и политическую нетерпимость – ненависть к врагам пролетариата, любовь и ненависть.

И что перевесит? Что будет первенствовать?.. Нет, к черту сомнения. Живу, значит, чувствую. Люблю и ненавижу. Их можно объединить – мечту и борьбу. На то я и комсомолец. И недавно выбран в бюро нашей секции.

Мне только так казалось, что здесь, как в нашей тихой Тулузе, политика – за порогом института. Так казалось первое время. Пока не увидел кимовские[10] значки. У Жаклин, еще у немногих коллег. Пока не узнал, каких политических взглядов мой коллега – второй лаборант.

Так казалось, что там за окнами института – борьба, рознь, кризисы, забастовки, а здесь – Храм Науки – свой монастырь, свой устав, свои сенсации.

А в действительности та же рознь, та же борьба – на каждом шагу. За внешней вежливой благожелательностью – отчужденная настороженность. Метэк – что ему здесь надо? Бедная Франция… засилие красных… понаехали со всех сторон делать у нас революцию…

Вот нас всего двое, но мы уже непримиримые враги. Не то чтобы дружить – разговаривать не о чем с монархистом, с отпетым реакционером. Нет, до чего противный тип. Тонкие усики по последней моде. Ни налета загара на надменном лице – настоящий буржуй.

…Только среди своих и отходишь… Зашел тогда разговор – когда знакомились… единственный и последний… не о температуре в шкафах или составе агара[11] в чашках Петри[12] … как в последнее время, а о другом…

О том, куда я после специализации собираюсь… домой, в Латвию? Или… в колонии? Мерси[13]! Я поеду в Москву… О-o-o-o! В Москву… к большевикам!… Усики передернулись и глаза помутнели, колючими такими стали, как иголки под ногти. А после паузы, уже со злорадством (невежда!): «А Вас там прямо в подвал ГПУ[14]!» Ведь вот же до чего он распропагандирован! Наверное, никак аннулированных царских долгов забыть не может… золотого займа царю Гороху… у его батюшки, видите ли, акции русского займа… а кровь наших армий[15], спасших Париж, Францию?

Нам не о чем говорить. И незачем ему разъяснять, что все разговоры про эти подвалы – белогвардейские враки и клевета. И что никаких преступлений перед родиной я не совершил и потому наказания не жду. Наоборот – это товарищ из Советского консульства в Риге мне говорил – родине нужны специалисты.

И что я отнюдь не рюсс блан[16] (белый)… никто в нашей семье никогда им не был; а отец, он даже в Октябрьскую был в Красной гвардии…. И что будь он в живых, все для меня сложилось бы иначе. Но он умер – в двадцатом. А мать в двадцать четвертом вышла вторично замуж за латвийского подданного и вот так получилось – уехала вместе с нами за ним в Ригу. А то, что в Риге, как и здесь, в Париже, далеко не все русские белые – не все забыли и предали родину… это тоже факт. И еще много того, чего он не поймет…

«L’Action française», 23 февраля 1936 г., стр. 1.

Потому что он монархист… классовый враг. Его котидьен (ежедневная газета) – «Аксьон Франсез» Шарля Морра[17] – настоящий черносотенный листок-гадость. Каждый день по утрам кошусь на нее в раздевалке – торчит, проклятая, аккуратно сложенная над роскошным макинтошем коллеги. Висит, вызывая желание сбросить ее, растоптать, разорвать в клочья…

«L’Humanité», 24 февраля 1936 г., стр. 1.

Моя котидьен – наша славная «Юма» («Юманите»). Ее я столь же демонстративно пристраиваю над моим дешевеньким плащом. Карикатурный Альбер Сорро[18] с кухонным ножом в зубах – это за призыв расправиться с красными – в правом верхнем углу моей ежедневной газеты. Так они и висят рядом полдня… До тех пор пока мы, все же вежливо пропуская друг друга в нашу крохотную раздевалку, не разбираем их, рассовываем по карманам…

А я и не скрываю моих новых политических убеждений. Сейчас я это могу себе позволить. Я не в фашистской казарме и не один здесь красный в республиканской Франции. И мне плевать на то, что у коллеги к фамилии приставка де и родовое поместье где-то в Провансе.

* * *

Я не один, я нашел своих – друзей, единомышленников… Бориса Журавлева, Жаклин. И очень рад.

Только не знаю, вправе ли я так увлекаться Жаклин.

…Как это тогда получилось! Опоздал немного на лекцию. Протиснулся вдоль пюпитров на первое свободное место. Не рассчитал в спешке… миль фуа пардон (тысячу извинений)… я кажется помял вашу юбку… Укоризненный взгляд больших, немного печальных карих глаз, взгляд из-под темной пряди пахучей прически… Тонкая голубая жилка, равномерно бьющаяся на виске… декольте… упругая девичья грудь.

А немного спустя, во время очередной рекреации – грохот, блаженные вопли – ее значок на груди. Кимовский! Наш – значит, своя! Замечательно! И я сразу же:

– Какой секции, камарад[19]?

– Латинского квартала…

– Очень рад познакомиться, Алекс…

– Жаклин.

И конечно же я разыскал ее на следующий день на совместной с последним курсом ботанической экскурсии. В пряно пахнущем осенью леске под Версалем.

И обо всем всерьез расспросил. О том, где собирается секция. Оказалось, совсем недалеко от меня – в кафе «Картье Латэн» – как раз напротив моего отельчика. И по каким дням, и даже… о ближайших задачах секции.

Дом, в котором на первых двух этажах находилось кафе «Картье Латэн».^*8

И все объяснил. Насчет вступления в комсомол. Поскольку я перестроился (так определил Борис Журавлев – Ларионыч). Перестроился под воздействием окружающей среды, материальных условий жизни, и под влиянием бесед с прогрессивными товарищами революционерами (после стольких исканий и заблуждений. В последнем Ларионыч винил буржуазных идеологов). И состою в Союзе возвращения на Родину – в молодежном кружке, а также посещаю еще кружок политграмоты, где Ларионыч – парторг союза – знакомит нас с «Азбукой коммунизма»[20]. И что поскольку я встал на единственно правильный революционный путь, то желаю здесь, в институте, до отъезда домой на настоящую родину быть вместе с ле жен коммюнист (комсомольцами).

А покончив с серьезными делами, условившись о встрече на ближайшем собрании секции, где мне надлежало записаться в члены секции у секретаря, и изрядно отстав из-за этих дел от экскурсии, мы некоторое время делали вид, что заняты работой – определением найденных растений.

И лишь изредка дружелюбно поглядывали друг на друга.

(Вот уж не думал тогда, что влюблюсь!)

Потому, что какие другие отношения, кроме дружеских, могут быть между молодыми революционерами, товарищами по борьбе, политическими единомышленниками.

(Имею ли я право так увлекаться Жаклин?)

Но как бы получше объяснить, меня почему-то потянуло к ней. Она мне показалась выше ростом и стройнее, чем на лекции. Возможно, какие-то импульсы, биотоки? Мне захотелось узнать ее ближе и то, как она ко мне относится. Только ли как к товарищу по борьбе или я ей не совсем безразличен…

И мне страстно захотелось полонить ее воображение, заинтересовать своей особой. Несмотря на то, что я хорошо понимал, что индивидуальные жизненные перипетии малоинтересны и несравнимо мельче борьбы классов, жизни общества.

(Пагубное преобладание сантиментов над рассудком)

Но я прочел в ее чудесных доверчиво раскрытых немного печальных глазах явный восторг, когда упомянул будто вскользь о том, что в Москве я видел великого Ленина – совсем, совсем близко… «О! Са алор![21]»…

И я воспользовался этим минутным вниманием – пустился в описания Москвы – красной Москвы тех времен: видений прекрасного необъятного мира дружбы и братства всех добрых людей, которые мне являлись на первых пионерских сборах…