Читать книгу Россыпи монпансье - Алексей Кононов - Страница 3

Это случилось в один из последних моих приездов в свое родовое поместье. Поместьем назвать его можно лишь, обладая большим чувством юмора, но именно этого качества во мне всегда было с избытком. Вся наша семья много лет назад переехала в город, за исключением бабушки. Но она никак не соглашалась последовать за нами. Говорила, что здесь прошла ее жизнь, что дышится здесь иначе. Свою грусть старалась не показывать, прикрывая ее суетливыми хлопотами по хозяйству и угождением любимому «унучку».

На этот раз бабушка уже готова была рассуждать о возможности переезда. Она даже взволновалась житейскими мелочами: далеко ли до ближайшего магазина, больше ли городская пенсия и много ли в доме женщин ее возраста. Успокоив ее как мог, я отправился прогуляться по старому дому.

Когда-то казавшийся мне большим и праздничным, дом имел вид притихшего и больного старика, которого внезапно покинули многочисленные родственники. Он тяжело вздыхал открытыми окнами, жалуясь на свое одиночество протяжным скрипом ветхих дверей и некрашеного пола. Казалось, он медленно угасал, словно восковая свеча, съеденная пламенем набежавших лет.

Мебели в комнатах почти не осталось: круглый стол, несколько гнутых венских стульев, высокая бабушкина кровать с горой подушек, ветхий диванчик да потертый комод с выдвижными ящиками. На комоде стояли каминные часы, после войны привезенные дедом из Германии. Открыв заднюю крышку, я нашел заводной ключ на привычном месте и завел механизм: его мелодичный бой поражал мое воображение с тех самых пор, как я себя помню. В верхнем ящике комода хранилась всякая всячина и отцовы охотничьи принадлежности. Помнится, в детстве я тайком вытаскивал патроны и по долгу перебирал их, представляя себя то охотником, то солдатом.

Отец умер несколько лет назад. С тех пор я не заглядывал в ящик. К моему удивлению, его содержимое почти не изменилось: несколько латунных гильз, баночка с дробью, пыжи и прочая мелочь. Улыбнувшись накатившим воспоминаниям, я уже было начал закрывать комод, когда увидел в самом дальнем конце ящика продолговатый сверток. В пожелтевшем от времени куске холста был завернут простой брезентовый ремешок с проржавевшей железной пряжкой. Для ремня он был на удивление коротким, и больше походил на дешевый собачий ошейник. Ошейник? Меня словно током ударило: неужели тот самый? Уж сколько лет прошло, а история эта до сих пор тревожила мою память.

В то время было мне лет пять-шесть, и я слонялся в окружении небольшой своры собак по окрестным дворам и улицам, доходя до старого кладбища на окраине городка. Вечером после ужина, когда ворота дома закрывались на замок, вся свора убегала на улицу. Здесь были и простые дворняги, и помесь непонятно каких пород; веселые, ленивые, вороватые – в общем, как и в любом обществе, совершенно разные характеры и типажи. Но среди них выделялся один пес. К стае он присоединялся только по вечерам. Днем же исправно нес вахту на цепи. И лишь на ночь его отвязывали, выпуская на волю. Звали его Мордой.

Морда был здоровым кобелем, с жесткой шерстью коричневато-рыжего окраса, плавно переходящего в молочно-белый на животе. Именно про таких обычно говорят – «цепной пес», или «как с цепи сорвался». Сколько он жил в нашем доме и когда появился, уже никто и не помнил. Знали, что давно, задолго до моего рождения. Удивительно, но сначала его называли то ли Джеком, то ли Рексом. Но однажды бабушка, увидев, как он перемазался в каше до самых ушей, смеясь, сказала при всех: «Ну и морда!». С тех пор новая кличка словно приклеилась к нему. Поначалу, называя его, все смеялись, потом привыкли и успокоились. Ну, Морда и Морда, что тут такого. Ведь откликается. Когда он вырос, все вдруг признали, что имя ему дали самое что ни на есть подходящее, поскольку морда у него действительно была внушительных размеров.

Характер у Морды был независимый и своенравный. К командам женщин и детей он относился с пренебрежением, а иногда и с раздражением. Стоило ему только глухо, откуда-то глубоко изнутри рыкнуть, как все старались оставить его в покое. Вся домашняя стая признавала за ним право на лидерство, не пытаясь оспорить сложившийся факт. Даже и не помню, чтобы кто-то осмелился на подобное безрассудство. Не раз бывало, что он возвращался под утро, прихрамывая, с рваными ранами и всклоченной шерстью.

Судя по всему, Морда не мог позволить себе пропустить ни одной серьезной потасовки. Ведь право вожака надо было охранять от чужаков. Однажды он приполз домой еле живой, с оторванным ухом. Помню, бабушка промывала ему рану соком выжатого репейника, пока отец держал его за шею. Морда только тихо поскуливал, не пытаясь вырваться, всем своим видом показывая, что готов терпеть молча, но скулит лишь в удовольствие от соприкосновения с руками хозяина.

По-настоящему любил и уважал он только отца. Только хозяину было позволено смотреть Морде в глаза, и только перед ним пес отводил взгляд в сторону. Другим эта вольность могла выйти боком. Иногда отец затевал с ним шуточную борьбу. Морда рычал и лаял, пытаясь схватить его за руку. Но в оттенках его звучного голоса не было ни нотки злости, а укусы не могли поцарапать даже кожу.

Но были мгновения, когда Морда терял над собой контроль, превращаясь в молодого, обезумевшего от счастья щенка. Это были редкие случаи, когда отец забрасывал на плечо ружье, и, снимая с цепи пса, отправлялся на отстрел ворон, селившихся в кронах деревьев у самого кладбища, и изрядно досаждавшим своим гвалтом и наглой вороватостью всем местным жителям. Тут начиналось невообразимое. Морда носился взад и вперед, визжал, лаял, рычал, старался, подпрыгивая, лизнуть отца в нос. Бывало, что некоторая частичка этих восторгов перепадала и мне.

Трудно сказать, был ли у него в роду кто-то из охотников, но охотничий азарт уж точно присутствовал в его характере. Он знал, что такое ружье, но выстрелов не боялся. Отважно бросался на подранков, тормоша их серо-черные тушки. Он не был жестоким. Но ворон просто ненавидел. Может все оттого, что те часто доводили его до исступления, выкрадывая еду из миски и нагло расхаживая в полуметре от максимальной длины цепи. Мне кажется, что он просто мстил этим пернатым бестиям за свое унижение и издевательства.

Не известно, как могла бы закончится эта история, если бы однажды Морда вдруг не заболел. Все началось с того, что бабушка обнаружила обед в его миске нетронутым. При этом вид у Морды был виновато-просящим. Он словно пытался сказать, что все хорошо, что это простая усталость, что скоро все пройдет, и он вновь будет таким же сильным и отважным. Но время шло, а его положение только ухудшалось: бока ввалились, шерсть потускнела и торчала клочьями. Теперь он редко вылезал из будки, и то лишь для того, чтобы неуклюже полакать воды. Дело дошло до того, что однажды его миску с едой опустошил молодой кобель, за свое нахальство и чернявую масть прозванный Цыганом. Некогда грозный хозяин двора только угрюмо оскалился и неубедительно зарычал. Но молодой пес даже не обратил на это никакого внимания. Вожак был низвергнут с пьедестала. А тут еще новая напасть: Морду стало тошнить по всему двору зеленой слизью.

Наверное, излишне говорить, что ветеринарных врачей в то время к собакам не вызывали. А из всех известных лекарств, самым доступным был сок репейника. Но и он не помогал.

Однажды отец разбудил меня рано утром. Хорошо помню, что это была суббота, и все домашние еще спали. Поеживаясь от утренней прохлады, я с удивлением увидел, как отец снимает Морду с цепи и привязывает к старому стершемуся брезентовому ошейнику веревку. На плече у отца висело ружье. Мне в руки он дал лопату.

Мы вышли со двора. На этот раз Морда совсем не обрадовался висевшему на плече ружью: он еле плелся, не поднимая головы, словно боясь случайным взглядом увидеть в глазах хозяина приговор. Иногда он поворачивал голову в мою сторону, и сквозь мутную пелену его карих глаз я не видел ни злобы, ни отчаянья, ни обиды. Только смертельная усталость и тоска. Он словно все понимал. Наверняка он видел, как это происходило с другими собаками. Но сейчас в этих старческих и больных глазах теплилась надежда. Он словно просил меня в память обо всем хорошем стать посредником между ним и любимым хозяином, развеять терзаемые его душу сомнения. Не в силах вынести этот взгляд, я старался смотреть в сторону.

Путь наш не занял много времени. Дойдя до пустыря перед старым кладбищем, отец воткнул палку в землю, привязав к ней Морду. Отойдя шагов на двадцать, он зарядил ружье. И тут Морда понял, что пришло его время. Наверное, страх ушел из его сердца, поскольку он попытался приподнять голову, чтобы взглянуть напоследок в глаза любимого человека, пусть и сквозь планку прицела. Несколько мгновений они так и смотрели друг на друга, и впервые пес не отвел глаз. Первым не выдержал отец: зажмурившись, он нажал на курок.

Выстрел разорвал утро на части, подняв в воздух, стаю воронья. Сквозь их невообразимый гвалт я вдруг услышал визг Морды. Он был еще жив. Прицелившись, отец выстрелил во второй раз. Визг прекратился.

Подойдя к Морде, он осторожно снял окровавленный ошейник, положив обмякшее тело на старую простынь, и стал копать яму. Затем так же осторожно завернул и опустил Морду на дно, велев мне присыпать могилку.

Стая воронья вернулась на свои излюбленные ветки, обсуждая смерть своего заклятого врага и откровенно радуясь. Как я ненавидел этих ворон, за их подлую радость, за боль в душе.

Мы возвращались домой. Говорить не хотелось ни мне, ни отцу. Он так и не проронил ни одного слова, а лишь прищурившись на теплые лучи утреннего солнца, смотрел куда-то далеко вперед. Во мне же что-то словно надломилось: не было ни слез, ни слов, лишь пустота и комок в горле. И только сестра, узнав обо всем, разревелась в голос, а бабушка и мама, зашмыгав носами, вышли из комнаты. У меня же все стоял в памяти последний взгляд Морды.

Теперь, когда это все осталось в далеком прошлом, кажется, что тот утренний выстрел серьезно изменил мое отношение к жизни. Я понял, что близких и друзей надо беречь, дорожить ими, что не надо стесняться быть добрым и благородным, что надо пытаться жить по велению сердца. И еще я понял, что отец так и не смог простить себе этого выстрела. Он больше никогда не взял в руки ружье. А ошейник Морды, с потемневшими от времени капельками крови, сделанный из простого брезентового ремешка, хранил до конца своей жизни.