Читать книгу Городъ Нежнотраховъ, Большая Дворянская, Ferflucht Platz - Алексей Козлов - Страница 7

Попрошу тишины! Вернёмся к Яресу Попу.

В тринадцатом веке, будучи засечной крепостью на южных, так сказать, «основных» рубежах Фиглелэнда, город НежнотраховЪ оказался в самом эпидавре исторических событий и был стёрт в порошок захватчиками целых семь раз. При каждом стирании, само собой разумеется, почти полностью или поголовно сменялся городской ландшафт, менялось коренное население, и новоприбывшие, увлечённые уцелеванием и благоустройством, поскорее старались забыть о катастрофе, постигшей их предшественников.

Помимо всего прочего постоянно утрачивался рецепт целебного гнилоурского подорожникового узвара, и его приходилось крепко припоминать.

Никто не обращал внимания на прискорбную повторяемость гнилоурских катаклизмов. Все жили в ауре сегодняшнего дня, и никто не заглядывал в день грядущий. Как показали натурные наблюдения такого рода, забывчивость всегда являлась защитительной чертой местных жителей и часто спасала их от грустных мыслей и агрессивных намерений.

Интересной темой для исследователя является характер мыслительной деятельности той эпохи. Чем были полны головы людей в эпохи великих переселений и катаклизмов, о чём думали они, чем развлекали свои головы, уводя их от тоски и слабости духа?

Трудно сказать!

Первый раз город в порошок стёрли дикие монгольские орды, покусившиеся на нашу драгоценную виртуальную свободу. В один момент на цветистые степи выплеснулась дико орущая толпа кривоногих людей в халатах с кривыми саблями скверного качества, на низкорослых голодных лошадях с длинными гривами. Орда шла стремительно, сжигая всё на своём пути. Не сумев сразу ворваться в город, монголы осадили его и стали закидывать горшками с нефтью. Окружённый, но не сдавшийся город питался в это время ёксельной столетней солониной и янтрами серых мамонтов, найденных весьма кстати в вечной мерзлоте. Питьём жителям служили огромные запасы браги и пива из княжеских погребов. Жидкости в то время хранились и в воздушных щучьих пузырях, обработанных по специальной, несохранившейся технологии. Поначалу всё шло хорошо! Но когда и эти запасы подошли к концу, старый, закалённый двадцатилетним битиём баклуш ярый столпник Гришаняа Ехремеев вдруг засуетился, замахал руками, загундосил, понёс какую-то чудную ахинею, околесицу, свесился головой вниз со смоляного столба и проорал в самое ухо народу:

«Атас! Атас! Йе! Вижу таз! Вижу! Всё орло! Всё ушло! Кирдык вердык! Кирдык мурдый! Оро нуса кол! Всё! Теперь – полная жопа! Вериз май факин коудл? О ю! Мамочка! Мама! Тейк ю э фингер! Телеграммас! Йе! Граждане гнилоуры! И-и-и-и-у! Истинно говорю йа вам! Сэйв ауа сокс! Йе! Год ис труст! Нейза аза майнд! Зэц олрайт! Йе! Гона факин бастардс! Йё! Спасайся, кто как может! В Сметане – рожи! О драхмапудер-драхмапудер! Вы куда? Я – вниз! Всё! Вира! Майна! Кто же меня спасёт? О – о-о-ооооо! Вира! Майна! Афтсралия! Афсралия! Йе! Йе!».

И закрутился на земле винтом, изрыгая пену. Все были потрясены, ибо никогда никто не видел Гришу в движении, а тем более не видели его говорящим на языках народов вселенной. Обычно он задумчиво, скрестив ноги на голове, посиживал на столпе, как бы неживой, и оживлялся только во время принятия пищи и нередких городских празднеств, где девушки прыгали через коровье седло и огонь. Значит, дело было действительно очень плохо. И благословлённый на то блаженым Григорием, подожжённый с семи концов жителями, город тут же пал, как сгнивший лесной орех.

Человеческая саранча не щадила ничего на своём пути. Когда толпа пришельцев лавиной огня и дамасской стали прошла по отечественной грязи, оказалось, что половина граждан Древней Фиглелэнда в мгновение ока лишилась жизни, остальные – кошельков и верных гаремных жён. А на горизонте до небес ещё долго клубилась мелкая дорожная пыль и смрадный дым, напоминая об исперченом инциденте.

После стирания на холме посреди ещё тлеющих углей долго стоял потерянный чёрный конь с огромным косым членом и чьей-то болтающейся оторванной ногой в стременах. Он бил ногой и, не зная, что ему делать без хозяина, ржал на всю ивановскую, казалось, выкликая таким образом дух почившего незнакомца. Это был один из бескрайней чреды миллионов, которых здесь обзывают «неизвечтными солдатами». Такой знак произвёл неизгладимое впечатление на уцелевших горожан, выглядывавших в это время из густых кустов картофельной бузины и стройных корабельных лопухов. Конь был буйный, наглый и в администрировании не плошал. Его —то и назначили первым городским градоначальником. Он устроил в городе сенат, богадельню и любил крупных гривастых блондинок.

Карточные масонские ложи процвели при нём великолепно, множились многократно, а винокуренное дело совсем скукожилось.

Жил он на Клюквенной улице, специально для него замощённой шахматным порядком коровьими лепёхами и для общей крепости – подковами с дырами для гвоздей. Он произвёл организацию, но в его сердце жил вольный дух степи. Однажды пришёл день, когда он вырвался из своего кабинета, заржал с нечеловеческой силой и умчался с громким гиканьем в сырую Голоманьевскую степь, как говорили, «ночёвничать и ждать скрижали». Почему так засуетились люди, ведь и без шкрижалей вроде бы жили неплохо?

Второй раз город стёрли в пыль верные княжеские войска Ассамагура Квёлого, пришедшие по слёзной просьбе обывателей освобождать временно оккупированный анклав. Князь Георг Шестнадцатый сам вёл непобедимую армию через леса Прикоблучья и болота Марколурии, тщетно надеясь на скорый успех. Его упорство было вознаграждено в тот самый день, когда из-за холмов показались снежные купола мятежного города. Город хотелось не только окружить, но и уничтожить, так он был красив. Княжеская экзекуция была не в пример монгольской гораздо более свирепой и непреклонной, и после неё не осталось даже исторических древесных углей. Опять на горе стоял конь, опять болталась нога, и опять член был кос. Семь жителей, уцелевший при кампании, известных пофамильно: Иван Иванов, Пётр Петров, Сидор Сидоров, Никифор Никифоров, Том Градусников, Опа Гомеров, Раш Долбин – долго в Забуёве не удержались, похоронили остальных, и ушли в пустыню есть приличествующие акриды да суматошно разговаривать с неведомым, но донельзя милым Богом. Просить его о чём-нибудь таком… Умилощивать!

Третий раз его милостиво стёрли с лица войска мстительного диктатора-республиканца Наполеона Буонапарта Первого, набравшие бессовестных, наглых, ничего не знающих поводырей среди бесштанных Вихлебских негоциантов и потому заблудившиеся до смерти в бескрайних степях Понизовья. До сего времени считалось, сто Наполеону не удалось продвинуться до Нежнотрахова, но так ли это? Возможно ли, чтобы концентрируя силы на Смоленской дороге, он послал часть армии в дебри Фиглеленда, и избирал при этом такие тайные тропы, что никто из жителей не видел его. Возможно! Население Фиглеленда в то время было столь малочисленным и столь разобщённым, что пройти незамеченным каких-то четыреста километров по лесной и кустистой территории представляется вполне вероятным фактом. Местные жители очень запомнили Императора сидящим на Сомовской Большой дороге у Каракозовского дуба, на раскладном стульчаке, с какой-то неважнецкой бумажкой в руке. Хотя, может быть, эта бумажка и была очень важной для Наполеона и его войска, но для нас она неважная, плёвая бумажка, тьфу на неё! И даже не надо бы о ней здесь упоминать, тьфу на неё, на эту бумажку, тьфу! Как раз из палатки выперли ходоков из крестьян, которые просили разрешить им грабить и жечь праздные помещичьи усадьбы. Император даже не понял, что, отказавшись принять этих бедных, плохопахнувших людей и поговорить с ними, он проиграл войну!

Запрет гнилоурского поспешно отступавшего императора на торговлю с войсками захватчиков не соблюдало только хищное вихлебское высельное сообщество, таскавшее плюшки в обмен на жаркие золотые монеты. Вихлебские торгаши при этом столь часто и столь бессовестно обманывали захватчиков, что те в конце концов стали негоциантов сугубо побивать, то есть расстреливать без суда и следствия. Особо злые на хищную вихлебскую шпану, безжалостную судьбу и горесть Провидения, кавалергарды предали огню отдельные вредоносные местечки, но дело до конца не довели, отчасти по слабости сил, отчасти полагаясь на голод и славный мороз.

Тогда же здесь в качестве журналиста побывал знаменитый французский маньяк герцог Бен Мурано, чьи вампирические пристрастия так волновали прессу маленького города Птисуара, где он родился жаркой июльской ночью 1773 года. Его поверенным отцом был неподкупный Робеспьер, а матерью – сладострастная графиня Куку-Дуду. Или просто Дуду. Эта великая женщина смогла выработать такие формы наслаждений, что Помпеи с их культом времяпровождения и разврата, пребывали в ранге мокроштанного детсадовства.

Однако скоро сами французы столкнулись с голодом и морозом в такой степени, что о продолжении зимней кампании уже не могла быть и речи, а речь шла об уцелевании. Их волновали теперь не завоевания территорий и богатств, а возможность унести ноги. К декабрю был достигнут момент истины. После чего их стройные дивизии быстренько растворились в заснеженных степях и балках моей непобедимой родины.

Свойские партизаны графа Мирова увеличивали непорядок и смятение, как в рядах сломленных захватчиков, так в среде сирого полкового крестьянства.

Обстановка была сложна и непредсказуема. Кто с кем воевал, было неясно в наступивших мировых сумерках.

Зима пришла разом настоящая, без предупреждений, и было так холодно, что даже выдержанные в меду итальянские балалайки и курительные трубки из дворянских коллекций пошли на дрова и лучину. Партизан Дварыдов собирал шумные бригады косарей, валяльщиков и скрынотеев, пил набрудершафт с трактирными амазонками мадам Зизи, а потом всей толпой они стремительно нападали на обозы, свои и чужие. И грабили, граббили, граббббили.

Война уносила своих лучших сынов – ремесленников и лесорубов, сарданапольщиков и короедов.

Население страдало тоже неистово. Больше всего от недорода пострадал смирный Голожоповской уезд, до того славный урожаями серых древесных бобов и желанного шелковичным червям мочального дерева – страдал просто потому, что был расположен много ближе других уездов к сожжённой столице, к дороге, и в результате – объедался армией и мародёрами в рясах в ходе битв гораздо сильнее прочих уездов. Кое-какое благополучие наблюдалось только в Маруфином подворье. Там было изобилие гнилой картофельной лузги и прикопаны до времени несколько бочонков терпкого крапивного мёда.

Но и это прошло, как проходит всё.

Четвёртый раз стирания Нежнотрахова в порошок был связан с освободительными войсками князя Боратумбрийского, обходившего город с востока вопреки здравомыслию и советам гадалок. Когда под ногами попадалась змея, знак судьбы считался столь прозрачным, что делали крюк вёрст под семьдесят. Обходили и кротовьи норы, боясь встретиться в них с буйными полевыми разбойниками. Армии то наступали, то отступали, не смея завязать битву. В конце концов, после бесплодных метаний и переговоров невесть кого невесть с кем, город был закидан китайскими петардами и «горелъ, – как сообщали тогда газеты, – аки зело, паки жаръко, вельми мажорносто и оченно рати веселом. И толикос тройе уцылелита – велий Пижа, Моцик и слабый Жув».

Они-то и стали потом панакадильными жрецами, обвесились волынками и судили в суде по древним казуистическим законам, вычитанным в ветхом мордухайском свитке» Своде Куев Анабер». И было их три наказания: 1.ёхан амнисть, 2.ван виселитц и 3.пулья в ёкт.

Пятый раз город был засветло сожжён в ходе Седьмого соляного бунта самим восставшим местным народом, прекратившим недоимки не пожелавшим сдаваться законным властям ни под каким соусом. Им, предпочитавшим сгореть заживо в своих бамбуковых кильдимах и хижинах, чем сдаться, пришлось убедиться, что власти свойственен скоре поиск порядка, чем искус гумоньизма. Что и было сделано. Все сгорели живыми, не сдавший, не сдвинувшись с первоначально намеченного места ни на миллиметр, сгорели, подтвердив верность однажды данному слову.

В шестой раз его стёрли в порошок пришлые тевтоны, не знавшие, сколь сильно им помогут дикие в этом грядущие освободители.

Кто к нам приходит с мечом, тот, как известно, отбывает от нас в гробу! Эту истину никогда неследует забывать, когда мы имеем в виду НежнотраховЪ!

На беду в то время стояла поздняя осень. Шумели серые осины. Чёрные паровые, изнемогшие от деторождения поля стонали под тяжкими нездешними облаками. Грибы лезли из-под земли, как крайняя плоть гномов. Караваны неизвестных птиц тянулись к югу, оглашая окрестности долгими криками. Ничего этого тевтоны не видели. Они шли вперёд с боем и песней, попирая всё на своём пути, шли вперёд, пока не остановились ввиду собственной малочисленности и истощения веры. В грязи полей в болотной жиже тевтоны быстро зацвели и опустились, потеряли свой молодцеватый вид. В зазеркалье, а Аду, среди острых скал и огня пробирались они к желанной победе! Никто не смог сказать им худого слова о том, как они воевали, они воевали, как никто и никогда в истории.

Как хорошо выйти из Ада и упасть на зелёную травку в саду, где цветут алые розы, вестницы красоты и счастья! И не вышли! Им оставалось в конце концов заплакать и затянуть хором «Из-за острова на стержень». Что они и сделали 7 ноября. Это было началом их конца.

После такого чуда им срочно нужно было отсюдова уходить.

Освободители были не лучше захватчиков, скорее наоборот, но этот факт знали только самые смелые и ушлые к знаниям гнилоурцы и гнилоурки. Они знали, но плотно держали язык за зубами там, где положено – во рте, за рядом плотно сжатых зубов.

Освободительные войска, как всегда, голодные, грязные и злые (за что их очень хвалили в газетах), обстановку просекли сразу и в мгновение ока вспороли все перьевые перины. А потом также угнали наличных дев в северные деревни для лучшего размножения и амура. А затем, полагая граждан подпольными коллаборационистами и сводниками, перебили всех оставшихся в городе сограждан мужескагу полу (что отчасти было верно и имело подтверждение в доносах филёров-францисканцев), а по городу прошлись натуральным фальшпарадом – асфальтоукладочными катками и танками с ёхаными минными баронами.

В то время трупы ввиду их великого множества не хоронили совсем, предпочитая быстрое течение реки Моснянки, когти прожорливых зверей и клювы пернатых птиц и ворон. Таким образом, на полях и в воронках ещё долго белели ничьи кости, вызывая умиление у художников-баталистов.

Потом был великий парад, данный в честь высоких лиц – премьер-министра и президента. Президент и премьер-министр сидели сначала на турецких кошмах, расстеленных на розовых индийских слонах, а потом перешли под прозрачный балдахин.

По Красной Плащади чинно проходили бригады пузанов в розовых камилькотовых чепчиках.

Идут наши защитники, с животами до земли, с шевронами с оскаленным бурундуком на фоне двух облачков и янычарской сабли. Это наши защитнички! Это наши!

Над ними летят самодельные самолёты с абордажными крюками и непонятными значками на крыльях.

Все пороки человечеcтва отражались на лице главнокомандующего – Мусы Абдуллы Ахмеда Второго.

Прошмыгнула, как будто наложив в штаны, дивизия имени Микки Мауса, за ней дивизия Кота Базилио и Лисы Алисы, полк имени Святого Павликуши Пидерского следовал по пятам за ними, хлопая на ходу голубыми шёлковыми шаliроварами.

Потом самолёты сбросили ветеранам мешки с макаронами, а так, как макароны лежали в сыром складу, и были как гранит, убили они немногих, но навсегда.

Одновременно с избиением на другом конце города шло и бурное размножение, которое организовать всё же много легче, чем накопление материальных ценностей и хоть какой-то мизерный порядок.

«Дабы не повадно было измене здесь более жить! Филигранно всех к нохтю! Не бары поди!», – заявил тут же присутствовавший бравый генерал Отто Орлов-Неполов, руководивший всем почётным делом при барабанном бое и веерных залпах наугад.

Хорошо били родные портерные пушки, маслянисто!

И он командовал ими, как дирижёр дирижирует оркестром.

– Жув! Жув! – пели калёные ядра.

– Бенц! Шменц! Дренц! – откликалась знатная полковая артиллерия за Тимошкиным холмом.

– Виу! Виу! – огрызались отменные соломенные мортиры.

– Цук! Цук! Цук! – дробно вторили трофейные германские зенитки.

– Патц! Патц! – подъелдыкивали ржавые отечественные мушкетоны.

Как хорошо, как ладно бьют пушки! Как хорошо жить, зная о близости смерти! Как мило рвутся снаряды в окопах врага, неся смерть и разрушение, как изумительно наступает пехота по изрытому сапогами капустному полю.

Он знал, что очень немногие дойдут до редутов врага, но те, чкто дейдут – это воистину сыны господни, ибо их помиловало Провидение.

Он был очень хорош в своих зелёных штучных штанах и голубой турецкой обливной кирасе. Как хорош! Донельзя карош!

«Молодцы – ребята! Измена не прошла! И пасть ея мы порвали на куски!» – восклицал он в сполохе патриотического мочеиспускания, ударяя дермантиновой своей шапкой оземь.

Ответом ему было троекратное Хура.

Вечером он дал большой бал, где опился до поросячьего визга и отдал богу душу вследствие сильнейшего апоплексического удара.

О его сменщике сведений как будто бы не сохранилось, но местные жители упорно утверждали, что императора звали Ёхан Вердикт Бабай I – по кличке Аттавистос.

У него был чешуйчатый хвост, раскосые зелёные глаза и косолапые, заросшие густым, мягким ворсом вёсельные ноги.

В то время в области появился подлинный народный герой – ушлый казак Иван Мозжейко, разъезжавший по окрестности с финифтью на лбу и с аккуратной польской палицей в многожильной, сухой руке. Хотя ему очень шёл образ беззаветного народного заступника, одевался он исключительно у французских портных и пил старое «Мадам Клико» и «Дюшуне» 1764 года, весёлых женщин для плясок выписывал почти всегда остзейских кровей – из Ганзы, Клошмерлинбурга и Вальпе, а мизинец оттопыривал почти так же богато, как король Солнце. У него была даже своя мадам помпадур. И был свой Бельведер, где мадам помпадур выгуливалась при палящем светиле. Лунными ночами он играл на цитре. Он любил кроликов и устраивал шумные набеги на прибыльные соляные коптильни, где только мог, жёг почту и телеграф, угомонил гильдию бесштанных столпников, выслал их на хер, а награбленное субтильное добро и плотную гербовую бумагу тут же раздал чужовским беднякам, которые презент моментально пропили или проиграли в корчме «Заратустра» во фрике. Прочитав в «Земском Листке» о том, что Король-солнце каждый день пил огненный шоколад с плавленым жемчугом, не дозволяя черни такого же удовольствия, смышлёный казак Иван Мозжейко воскресил древний французский обычай и, уединившись в шинке, присёрбывая, пил горячий шоколад с кирзовым самогоном. Это был поистине великий человек, совершенно чуждый заносчивости и гордыни.

Его звонкий застольный голос часто слышался из губернаторского особняка, где шли невиданные лукулловы пиры:

– Начальник отдела Размножения и Вязки товарищ Миловидов! Ко мне! Комон! Всем остальным оставаться на стрёме! Уважаемые працюки и господа! На кого мы равняемся? На матросов! На унтер-офицеров! На наших лётчиков-паромщиков!

Просим почтить наш стол вашим должным вниманием! Хо-хо-хо! Сижу я на нибе, тай думку схадаю, чего я сокил, чего ни литаю? Салатик! Раки! У! У! У! Ви вчора в садочку в тихому куточку жде девчина жде! Сё е! Вот ещё! Балычки! Свиные отбивные! Сё е! Молду шлюбу браво соколына! А им ничего не надо! Ничего им не надо! Зажрались! Сучары вы все коцаные! Балабольки квёлые! Ослы свинские! Что там ещё? О-о! Икорка! Сёмгушка! Не откажите, друзи! Игристое! Водочка! Всё есть! Что желает душа! А поворотитесь-ка вы, сучары! Мётлы дёрганые! Экие вы похабные стали, экие смешные! Друзи! Прошу не побрезговать закуской и маневром! О, как я хочу жрать!!!

И по его команде все бросались на выставленные сокровища и ели, хавали, лакали, присёрбывали, чмокали, смаковали, жрали так, что было и любо и дорого на них смотреть.

А зачинщик пиршества смотрел на всё происходящее и ликовал.

Его скоропостижная смерть была настоящим ударом для горожан и наступила 3 ноября невесть какого года.