Читать книгу Лихтенвальд из Сан-Репы. Роман. Том 2 - Алексей Козлов - Страница 5

Мы оставили странную компанию на Старомосковской дороге, в ожидании чего-то и было это ясным днём. Что делала компания часом позднее мы пока не знаем, но скоро, благодаря возвращающемуся с дачи Алексу, узнаем. Быстро провернув на даче крайне неинтересные делишки, Лихтенвальд гораздо раньше обычного времени вошёл в подъезд и поднялся по лестнице. В квартире этажом выше на слова Мандельштама под гитару блеял рахитичный мальчик.

Открыв дверь ключом, и совершенно не заметив ничего необычного в своей квартире, Лихтенвальд снял ботинки и шагнул в гостиную. Он хотел сразу же лечь на диван. И внезапно остановился, поражённый. Прямо перед ним на стуле сидел вышколенный господин с бритым выразительным лицом, хорошо знакомым по доисторической иностранной хронике.

По радио шли литературные беседы. Посиделки на завалинке в деревне Хомяково с участием звёзд. Он услышал только часть беседы и не огорчился. Такое можно слушать с любого места:

«…Это вино – благородное „Пежоле“, силой влитое в его безразмерную глотку через сорока ведёрную клизму (Представив, вздрогни, верный сарацин!), произвело на его организм столь феноменальное действие, что на этом требуется остановиться специально…»

Так остановитесь, чёрт подери, остановитесь! Не тяните!

Незнакомец пристально смотрел прямо в глаза Алекса.

Сзади, в нескольких шагах от него, в странной полутьме, неподвижно стояли ещё двое персон – персоны толстая и тонкая. Молчание длилось не меньше минуты, потом нежданный гость заговорил с металлическим акцентом.

– Алекс Лихтенвальд, если не ошибаюсь? Здравствуйте! И пожалуйста не пугайтесь! – сказал незнакомец. Я посетил вас, я посетил вас вовсе не затем, чтобы делать вам неприятности или портить жизнь, я осведомлён, что неприятностей у вас и так достаточно! Прошу! Не забывайте, что вы у себя дома, а я только гость!

– Да! – сказал Алекс, только я устал в Орловке и мне надо умыться и переодеться! Я сейчас!

– Орловка – это психлечебница? – взвизгнул любознательный гость, страшно заинтересовавшись и широко открывая голубой глаз. – У меня и у многих моих клиентов весьма обширный опыт общения с подобными организациями. Могу поделиться, если желаете?

– К сожалению, нет! – засмеялся Лихтенвальд, – Много хуже! Это место, где расположена моя дача. Тринадцать соток липкой земли, где я уже почти десять лет развожу мышей, тлю, муравьёв, шелкопряд, веретенного червяка и медведок, получая кучку слив, яблок, дюжину капустных кочерыжек. Экспортный товар.

– О, сочувствую! Добываете хлеб насущный в бозе лица, как теперь говорят? Сочувствую! Пролетая над этой территорией, я неоднократно видел лица людей, занимающихся землёй, или крестьян, как их здесь называют – так вот – это зрелище не для слабонервных. Я чуть не прослезился! Женщины, доведённые до состояния, когда их лица не похожи на женские, вызывают у меня ужасные чувства! Что это за государство, в котором крестьянки так выглядят?

– Да, добываю! Но здесь так выглядит большинство женщин.

– Это профессиональное? – допрашивал Гитболан.

– Нет, клиническое! – засмеялся Алекс. – Пива не хотите? Кстати, вы могли бы позвонить, прежде чем врываться в фатеру законопослушного гражданина!

– Отчего же не выпить пива!? Я – за! А что касается того, чтобы позвонить, так в твоём телефоне столько мясистых ушей, что в трубку хочется не говорить, а плюнуть ядовитой слюной! Я не доверяю свои маленькие тайны Сан Реповским проводам! И Вам не советую, Алекс!

Алекс откупорил бутылку, которую тут же взял этот незваный аристократ.

Пиво было такое вкусное, как будто в него падали слёзы рабочих.

– У вас, премногоуважаемый господин Лихтенвальд, – вернулся к теме вежливый незнакомец, помедлив, – могут, и даже, скорее всего, должны возникнуть вопросы, кто я такой и как столь без приглашения, невежливо попал в вашу квартиру, я готов на них ответить и надеюсь смогу успокоить вас! Во-первых, я не вор и не разбойник, и без приглашения прибыл к вам только потому, что нахожусь в вашем городе инкогнито и чересчур мозолить глаза обывателям не желаю. Но прежде чем мы приступим к серьёзному, откровенному, деловому и дружественному разговору, я готов ответить на все ваши вопросы. Итак, по порядку?

– Сколько времени? Больше вопросов у меня нет! Я не чувствую опасности, когда она есть, я это очень хорошо чувствую, вы явно не вор и точно не грабитель…

– Нет-нет, что вы – засмеялся незнакомец. Я не то, что не вор, много хуже! Много хуже для ваших земляков – я честнейшее из всех существ, какие когда либо населяли вселенную. И потому – страшное для них! Несовершенные боятся совершенства. Насколько я заметил, здесь в основном проживают люди, для которых чистота эксперимента совершенно не важна, их пугает абсолютный ум, абсолютная честность, всё абсолютное кажется им противоестественным и ненужным. Честно говоря, мне ничего не нужно из того, от чего горят глаза людских существ, вещи людей меня совершенно не интересуют…

– Почему? – в свою очередь заинтересовался Алекс.

– А потому, что в продуктах производства и жизнедеятельности людей воспроизводится их органическое несовершенство, а я привык иметь дело с совершенными объектами – мирами, галактиками, космосом в широком смысле! Вот это вещь! Я и есть высшая сила мира и абсолютное его совершенство!.. Многое в мире рушится не потому, что оно изначально плохо, а потому, что оно слишком хорошо для этого мира. Вот вы живёте сейчас, к примеру, в безнадёжной стране с грошовой экономикой и глупыми правителями, которым нечего сказать своему народу, кроме того, что жить тяжело, а будет ещё тяжелее. В стране, лишённой цели существования и пути. И представьте себе на секунду, что в такой стране к власти пришёл умный, честный, справедливый человек, осознающий свою ответственность перед народом и собой. Богатенькие и хитрые соседи будут опускать такую страну всеми возможными методами, не считаясь ни с чем. Но стоит ли руководствоваться с мотивами тех, кто хочет нас опустить.

– …Но вы не похожи на Бога! Скорее вы похожи на Сатану, каким его рисуют попы в церковных календарях. И похожи ещё на одного человека, который считается классическим злодеем и служит пугалом в школе, но которого, простите за корявый слог, злодеем я уже не считаю! Скорее он был жертвой своего времени, хотя сам так не считал! А вот кто вы на самом деле, я сказать затрудняюсь, поэтому… единственное… если можно, представьтесь, пожалуйста! Я тоже иногда предаюсь самоуверенности, и мне это никогда не приносило ничего хорошего! – перебил речь неизвестного Алекс.

– Кто бы я ни был, я один над всеми. И никого больше нет! Называйте меня, как хотите, это ровным счётом ничего не меняет! Людские представления о добре и зле разделили моё лицо на две половины. Эти представления совершенно смехотворны! Как любые представления людей, лишённых полноты знания. Одна, приятная и понятная людям – названа ими Богом и на неё возложена функция,.. так сказать доброго надзирателя и поощрителя людей, это пряник, другая – названа Сатаной, это злой дух, подкарауливающий заблудших овечек и отвлекающий их от истинного пути, это кнут. Но я ведь к этой классификации не имею никакого отношения, вы понимаете? Неужели же вы думаете, что я даю, скажем, призы монахам в монастыре только за то, что они молятся? Вы не находите, что это смехотворно? В людях, обычных людях неистребимо желание редактировать высшие силы и представлять их по своему образу и подобию. Но это невозможно! Какие-то древние представители земных рас выдумали на досуге и так называемые «святые, божественные» книги, заставили почти все народы носится с ними, как с писаной торбой и никто, да, никто не задумался о простейшей, пятикопеечной вещи. Вот вы представьте – обезьяна, подвергнувшись радиации, облезла и с горя стала нюхать травку, после чего у неё сильно развились отделы мозга, контролирующие фантазию. Фантазировала она долгое время и выдумала язык – набор условных, почти животных звуков, названный вами речью. Прошло время – обозначили эти звуки значками. Потом появились небожители и написали нечто, составленное из этих звуков, записанное этими знаками. Это и есть ваши так называемые святые «книги»…Эито – симуляция разума. Но есть слово истины. Есть! Всё имеет смысл, и если слово истины было сказано, то не потому, что его кто-то разрешил сказать, но потому, что оно должно было быть сказано. Иногда оно было сказано преждануременно, и его замолчали и не поняли, но рано или поздно его поймут, как бы этого не хотели враги!

Гитболан внезапно раздражился и стал вдруг почти кричать:

– Вы знаете, мне не доставляют удовольствие ваши ничтожные игры и ваше самомнение, на самом деле я не обязан даже внимать вашим обезьяньим языкам, не то, что читать эти фальшивые книжонки! Книги, написанные на человечьем языке, не могут быть божественными! Как неприятно опускаться до стереотипов и условностей людей! Я же опустился до человечьего языка только потому, что мне необходимо было побеседовать с вами, господин Лихтенвальд… Ну, милостивый государь, вы тоже тот ещё – фрукт, если всерьёз полагаете, что природа – благотворительный клуб! Вы видели соловьиные гнёзда, разорённые змеями или зайчат, съеденных лисой? Почему вы полагаете, что среди людей всё должно быть по-другому?

Гитболан помолчал, а, не получив отвеиа, продолжил монолог, внезапно смягчившись:

– Да, прошу прощения – перед вами Вальтер фон Гитболан, особый посланник Потусторонья, так официально поименовывается мой титул в кругах, уполномочивших меня прибыть в это место. Не слишком ли официально я выражаюсь?

– Не слишком! И вы можете только докладывать? – напирал Алекс. – А помочь вы не можете?

– Я не помогаю людям! Они вверены своей судьбе, и изменить её можно только в одном случае, если они ведут себя много хуже, чем им было предписано судьбой. Всё тут подвержено взяткам…

– Да, нет, не взяткам, а так, вымогательству. Большая разница, – дипломатично вставил Лихтенвальд. – Не мне нравятся некоторые представители этого продажного режима! Я полюбил президента Сан Репы за то, что он научился таки чётко выговаривать слова и не блеет, как баран на ежовые ворота. Таких тут ещё не было! Правда, за его словами ничего нет, но это уж мелочь простительная!

Гитболан хохотнул. Тонкая патриотическая шутка Алекса ему явно понравилась, и он продолжал.

– К сожалению, я не волен помогать вам в вопросах жизни и смерти, даже вам, Алекс, хотя… но для этого нужны слишком серьёзные основания!

– Так кто вы на самом деле, Мистер Вальтер фон Гитболан, тот, кем представляетесь?

Гитболан как будто не ожидал прямого вопроса Алекса, и казалось, что тяжёлая туча на секунду нашла на его любезное лицо.

– Я? Одни люди по незнанию, а часто и с умыслом называют меня в восхищении и страхе Богом, другие с негодованием величают Сатаной. Вы можете меня величать как угодно, я не обижусь, и то, и другое для меня лестно!

– Считается, что между тем и другим разница есть…

– Плюньте в глаза таким счетоводам! Ну, хорошо! Я пришёл к вам, дорогой Алекс по двум основным причинам. Во-первых, мой лучший друг и коллега Нерон в бытность мою в отдалённых землях в жутком человеческом эфире услышал ваш возмущённый гневный голос. Тогда, как я понял, погибала ваша мать, честнейший человек, покинутый нечестивым государством. Приятно узнать, что она была тевтонкой! Как выяснилось потом, корни её рода уходили гораздо дальше Ромула и Рема. Для меня это не просто важно, это определяет статус человека. Не меняет ничего, сидит ли он на троне или сгребает навоз в конюшне, это не убирает его корней. Кстати, на тронах сидели часто такие плебеи, что, встречаясь с ними, я вынужден был затыкать нос салфеткой! Нерону, моему другу, пришлось потратить, по моему заданию, немало сил на то, чтобы разыскать вас. Это непростая задача, потому что судьба мало того, что занесла вашу семью в пустыню, мало того, что погубила вашу мать, так вдобавок ко всему вы уехали после и некоторое время зализывали раны вдали от отчих пенатов, если это так можно ещё назвать. Потом меня отвлекли неотложные дела, и вот только теперь я вернулся туда, где был много раз полвека назад. Скажите, этот текст вы сами написали, или позаимствовали откуда-то? Цитирую! «Для большинства Зиглер пребывает в роли злодея вовсе не потому, что он таковым был по сути, но потому, что он не только получил от жизни всё, что она может дать смертному, то есть абсолютную власть, но и умудрился отомстить всем своим врагам. Ему досталось то, что не может принадлежать никому, вот это нельзя прощать никогда. Зависть к несправедливо обласканному судьбой выскочке – вот неистощимый Перпентум, толкающий мир к массовому человеку, этой белковой слизи, объявшей всю землю. Совершенно справедливо большинство считает его сумасшедшим, ибо идея изменить мир, по мнению большинства, может исходить только от сумасшедшего, каковым он и был, ибо пытался своей волей изменить мир».

– Сам! Это отрывок из моей новой книжки, которую я с такими трудностями…

– …сочиняли на досуге! Я в курсе! Книги ваши очень серьёзные и тяжёлые по духу. Они не очень весёлые, но правду говорят, что лучше быть задорным Сатаной, чем дешёвым Богом. Но что это за слова: Фаллос, задница? Вас, милостивый государь, тянет на неприличности. Это детский инстинкт – дерзить богатым взрослым и ожидать от них конфет и поощрения. Этим их не проймёшь! Скорее получишь по заднице! Книги ваши наверное пока что мало кто покупает?

– Полагаю, что так! Ну, во-первых, они мало где продавались! Одна была издана микроскопическим тиражом и о судьбе её я мало что знаю, другую постигла ещё худшая участь – я выставил её в одной виртуальной библиотеке…

– И какой же, если не секрет?

– Библиотеке Мошонкина! Вот это был прикол, так прикол. Там она располагалась несколько лет в отделе «Самприслал» и никто не обращал внимания ни на мои философские эскапады, ни на агрессивный тон некоторых пассажей, но в один так сказать прекрасный день моя страница в этой библиотеке благополучно исчезла, как будто её там и не было! Настали новые времена и такое творчество как моё стало нетерпимым! Никакой цензуры, скандалов – просто потихоньку убрали вопреки все своим обещаниям – и всё!

– Окак! Вот тебе и Мошонкин! А они все такие? – спросил Нерон и покачал головой, – Ничо! Придёт время! Я им показу небо с овчину! Будет им Германия 33 года, будя! Будут они качасться на ветру под «Фламме Эмпор»

– Ладно! Продолжаю! – Лихтенвальд как будто не заметил замечания Нерона, – Я должен был сам позаботиться о том, чтобы держать концы своего дела в своих руках, а не доверяться разным анурейским «библиотекарям»! Сам виноват! Природа не терпит пустот. В детстве я много чувствовал, но у меня не было необходимости формулировать свои чувства, теперь я не чувствую ничего, но могу сформулировать это ничего. Две вещи отрывают меня от природы и делают несчастным: Деньги и Слова. Деньги – это высшее извращение общественной фантазии, слова – это извращение живой природы. Но – то, что публика пока не видит в упор моего творчества – это благо! Я слишком нормален, чтобы быть в фаворе у Сблызновской шпаны! Их небрежение раскрепощает мою душу и позволяет мне говорить абсолютно всё, что я хочу сказать. Даже короли не могут себе позволить того, что я могу сейчас себе позволить! Писать то, что они читают, я не хочу, потому что писать так противно. Писать что-то хорошее о них я не могу, потому, что это будет ложью. Я знаю, что здоровый инстинкт должен был бы заставить меня писать нечто такое, что интересно юным динозаврам, резвящимся по хвощам и плаунам, но мне это неинтересно. Выросшие без внимания, в разных условиях, эти молодые люди впитали в себя индифферентизм и равнодушие, какое я и представить себе не мог. Когда у меня появятся деньги, я буду огорчён, потому что тогда мне придётся быть осмотрительнее и заняться белледристической брехнёй, общепринятой в этом обществе. К сожалению, я сейчас мало осведомлён, что происходит в головах людей так сказать моего цеха, если таковые остались ещё. Я ничего не знаю о новых гениях, гроздьями свисающих с древа поэзии и потрескивающих своими четырёхстопными ямбами над унавоженными полями нашей долгой словесности.

– А вот ваш знакомый, писатель Белоснежнов, как-то сказал вам о том, что вы представляете по его мнению. Сказал вам немало обидного и, как ему показалось, справедливого…

– Вы и об этом знаете? Как мило! Отдаю долг вашей осведомлённости! Отчасти он был прав, ибо в отличие от меня он действительно кой-чего чего достиг. Но какой ценой!

– Цена, милостивый государь, никого не интересует!

– Для того, чтобы быть на коне, ему приходится писать заказные вещи для церкви, где он хвалит попов и святых, коммунянам писать о преступниках новой волны, для нововолновцев он ругает коммунян, ему приходится клянчить у городского головы или у какого-нибудь политика хвалебное слово о его книжках. Эти преамбулы он помещает на обложки книг, короче – у него действительно трудная судьба. А о своей последней встрече с ним я честно расскажу вам, мистер Гитболан. Тем более, что скорее всего, вы знаете не всё.

– Понятно! Это знакомая из истории ситуация, – поддакнул Гитболан, – А несколько дюжин Сблызновских писателей, как я понимаю, пришли, понюхали, напукали в офисе и ушли восвояси.

– Да! Потому что они вовсе никакие не писатели, а так, пристебаи при кормушке! Поэтому они и не написали о своей стране, в любви к которой они клялись годами, ни одного слова истинной любви! Ни одного! В пошлом году у меня зазвонил телефон, и этот самый писатель неожиданно для меня самого пригласил меня в лес за грибами. Он якобы знал места и был готов своими знаниями поделиться. Я согласился, потому что люблю собирать грибы. Он знал о моём пристрастии, и осенью прошлого года мы как-то договорились съездить, благо собирали, как оказалось, грибы в одном месте.

Первый раз мы приехали на станцию, долго шатались по лесу, грибов почти не нашли, идти туда, куда хотел идти я, он отказался. В конце концов, он то ли убежал от меня, то ли мы разошлись, в общем, домой я вернулся один. Я чертыхнулся, но когда он позвонил ещё раз, чёрт дёрнул меня снова согласиться. Встретиться мы должны были у остановки. Когда я вышел на улицу, стояла предутренняя мгла, было по-осеннему холодно, шёл сильный дождь, и мне идти в лес сразу расхотелось. Я представил себе мокрые ветки, с которых льются холодные струи, раскисшую дорогу в мрачный лес, скучную, обшарпаную станцию под тёмным небом. Но я дошёл до остановки, встретил его, он был с ведром, и мы пошли по главной улице к другой остановке, откуда всегда легко было уехать на вокзал. Само собой разумеется, тут он и затеял все эти кухонные политические разговоры. Такие как он никогда не могут удержаться, чтобы не выплеснуть на кого-нибудь свою осведомлённость в какой-либо сфере. Заговорили мы о последних террористических актах. Вы, мистер Гитболан, уже наверно осведомлены, какие тут основные новости – пожары, убийства и взрывы. И больше ничего! Вот об этих новостях мы и вели разговор.

Он ждал, что я буду подкрякивать его поверхностному, доморощенному шовинизму. А я сказал, что горцев с их мятежной территорией нужно окружить кордоном и дать им делать на своей территории то, что они хотят. Рано или поздно они сами прибегут клянчить ириски. Напомнил о военачальнике Картузове, умолявшем императора Искандера остановиться в Польше и не идти дальше, пусть наши враги без нас глотки друг другу грызут. Сказал, что в ходе Великой войны нам вообще следовало бы прекратить наступление в той же Польше, дабы пожалеть свой народ и позволить Торфу Зиглеру сколь угодно долго биться с нашими сомнительными союзниками, он бы им накостылял ещё, как следует. Тут мой патриотичный дружок из себя вышел.

Он на меня разозлился, в основном за то, что я спокойно разговаривал, когда он из себя выходил и начинал безуспешно разыскивать доводы в свою пользу. Представьте себе – шесть часов утра поганейшего дня поздней осени, совершенно пустая улица, начинающее моросить небо, он с ведром, я – с корзиной, он бегает по остановке, отворачивается от меня с отвращением, кричит во весь голос:

– Ты кто такой тут? Свою жизнь не можешь устроить, а весь мир учишь!…Ну и… в свой поганый Исруль, здесь воздух чище будет! Пишешь тут графоманские книжонки, которые никто не покупает!

При упоминании Исруля и его белых кирпичей меня, честно говоря, передёрнуло. Он достиг своей цели, ударил без промаха ниже пояса. Я не очень-то люблю вспоминать об этой странице своей жизни и не со всеми её обсуждаю. Но если я побывал в грязном сортире, из этого вовсе нельзя сделать вывод о том, что мне в нём нравиться! Что говорить, это был низкий выпад! Я ответил ещё ниже, потому что от этих нападок тоже стал выходить из себя. Я напомнил ему о методах, какими он домогается общественного признания – обложках, на которых стояли тирады: «Великий Сан Реповский писатель Белоснежнов, наш санрепейный Брет Гарт, в своей новой книге угнезживает новую народную духовность. Книги его будут жить вечно». И подпись – Генерал Воробей.

Может быть воробей и был в восторге от Белоснежнова, и так действительно говорил, я не знаю, но выносить на обложку рекламу своей личности, это, по моему, ужасно!

Но мог ли я поступить иначе? Требовать миролюбия от того, к кому вы относитесь, как к собаке, в высшей степени неуместно. Что же касается рекомендаций, то в то время они были чрезвычайно распространены, и почти каждый малообразованный губернатор и безграмотный генерал считали своим долгом оттянуться на юных творцах, представляя их миру. Юным творцам тоже были нужны административные костыли.

Я то знал цену всем этим гнездовьям.

Я вообще мог ответить ему теми же словами, потому что все слова можно сказать о любом из нас в равной степени. Так он меня любил.

– Да, прогресс у тебя налицо! – сказал я ему, – Ты какаешь, как Лев Толстой, писаешь, как Николай Гоголь, сношаешься, как Александр Пушкин, куришь травку, как Блок! Фамилии-то какие! И венец усилий – как Чехов блюёшь в Бляден Блядене!! А талант тебя, как у александра Матросова – быстрый, увидел вражий дзот и – прыг!

– А ты… а ты… какаешь – как Ле Корбюзье эпохи упадка стиля! Как Гауди ты какать никогда не сможешь!

– Почему?

– Жидковат!

– Не знаю я никакого Ковата! И знать не хочу!

Круто мы схватились.

Он взъерепенился и налился венозной кровью. Я ему отвечал, конечно, не выходя из себя, нужно мне? А знаете, после чего он так разъярился? Я ему сказал, что это государство при случае будет играть со славянами, сю-сю, тю-тю, а предаст точно. Как всегда предавало! И не будет тут никогда ни нормальной монетарной системы, ни инвесторов, ничего не будет! Поиграют они, поиграют в эти новомодные штуки, а потом развалят всё, как это у них всегда было! И привёл свой разговор с одним черичренцем на станции Гелупец, который рассказывал, как его брат возил в фуре арбузы в Сблызнов и на каждом перекрёстке ментам мзду давал. В самом прямом смысле на каждом углу! Тысяч двадцать гренцыпулеров взяток за один прогон он брал только на взятки! Менты ни разу не смотрели в его фуре взрывчатку, наркотики и тому подобное, сразу подходили: «Деньги давай!»

Дал – и езжай куда хочешь, и – вези, чего хочешь. Хочешь – арбузы, хочешь – взрывчатку. Он и давал на каждом перекрёстке. Разве, говорю, возможно, чтобы в стране, где все силовые структуры продажны снизу доверху, порядок навести? Что это за безобразие? А потом снова говорю, что, де, надо бы обнести эту мятежную территорию колючей проволокой, устроить санитарную обработку и, как её, вивисекцию, а с военными акциями повременить пока. Как я это ему сказал, он пуще прежнего взвился, стал орать благим матом и меня снова Исрулем попрекать. Исруль твой, да твой Исруль! Его понесло.

Потом я и говорю: «Общеизвестно, что в глубинной Сан Репе настоящие патриоты – наркоманы, проститутки и алкоголики. Наркоманы дают деньги Северному альянсу на покупку оружия у Сан Репы, а потом этим оружием бьют злых террористов. Отморозков бьют, как сейчас иногда говорят. Таким образом, они-то – проститутки и наркоманы, и есть основные борцы с терроризмом. Алкоголики же содержат на своих плечах армию и Подземную полицию самой Сан Репы, ибо отдают в казну за порцию дрянного пойла отнюдь не лишние для их семей деньги. Слава патриотам нашей отчизны – великой Сан Репы: проституткам, алкоголикам и наркоманам! Слава её верным сынам и дочкам! Слава алкоголикам и проституткам, строителям будущего Сан Репы!»

И тут он окончательно задымился и всё в одну кучу свалил, и литературу, и жизнь, и исруль. Кони, люди, залпы тысяч орудий слились у него в протяжный вой. Рот у него стал раскрываться, как у Маяковского во время выступления перед красноармейцами.

Ещё он орал: «Я профессионал, а ты – чмо болотное, кто ты такой, так и будешь всю жизнь за свой счёт книжки издавать. Я уже в энциклопедии есть! Про меня пишут все газеты! Я – славянский Брет Гарт! Ты никто! Ты мелкий гра-фо-ман! Что ты пишешь? Что ты пишешь? Почитай! Почитай меня! Я классик! А ты кто есть? Кто ты такой? Ты – никто! Ты! Меня роман газета печатает на каждом шагу! Тьфу! Меня все знают! Я пять жён на свои гонорары содержу! Я не хочу с тобой разговаривать, не хочу! Выводишь ты меня из себя! Гад!»

Разошёлся он страшно. На цыгана, которому жена изменила, стал похож. Руками стал рубить, как Суворов турок. Саблей.

В общем дал он мне по башке своими ноябрьскими тезисами, крепко дал! Осудил он и мои картинки, сказал, что на любой помойке таких картинок видел больше, чем у меня в папке. «Разве это живопись… – твердил он, ка заведённый, – Ты что рисуешь? Это же такая гадость, твои рисунки! Да и не рисунки это вовсе, а мазня!»

Я его поправил – «графика» говорю, графика. Живопись – это когда с масляными красками дело имеют и пишут на холсте. Когда же водяными красками и тушью по бумаге – это графика! Разберись сначала! Когда он на меня орал, вид у него был страшно болезненный. Как он при таком болезненном виде мог содержать пять жон, я не знаю!

Я вижу – светской беседы пока что не получается, тон не тот, тема не созрела. Доводы мелкие. И многое, что он говорит обо мне, к сожалению, правда: книги мои не покупают, да и я сам к этому никаких движений не совершил. Ни одного серьёзного жеста, чтобы продвинуть своё имя среди единомышленников и врагов. Вот и жизнь свою не устроил – это правда, тут не поспоришь. Семья разбросана по миру, многих уже нет, а те далече. Картинки мои пока что заказывают в издательствах, но что будет завтра, никто не знает, хотя некоторые мои картинки всё равно хороши, пусть не говорят!

Я его слушаю, а сам думаю: нет ху… без добра! В основном врёт он, но послушать то, что о тебе действительно думают твои «друзья», особенно в ярости или подпитии действительно нелишне, лучше узнаёшь, кто твой друг по-настоящему, а кто прикидывается, а сам камень за пазухой держит. Я ведь слушаю даже врагов и готов извлечь зёрна истины и из их враждебных мне речей. Лишний человек, как сказала бы многоуважаемая Алевтина Ильинична.

Я собрался с духом и заверещал этаким отвратительным интеллигентским говорком, не глядя ему в лицо:

– А вы знаете, я тут подумал… (Я говорил это голосом худосочного интеллигента из анекдота, произносящего спящему: «Вот вы говорите: Рыльцын – Рыльцын!») Ведь величайшие создания человеческого гения всегда носят, как ни странно привкус откровенной графомании. Нет в этом, господин Белоснежнов ничего преступного. Я, разумеется, не ратую за откровенно бездарные поделки, каких пруд пруди не только в столах пишущей братии, но и на прилавках книжных магазинов. Тут до сих пор дивы на радио вылезают и начинают завывать:

Обычно они именно такие. Невсклад, невлад, поцелуй корову в зад! (Я, когда говорил это, корчил рожу.) Вы, конечно, слышали немало подобной чуши, не отпирайтесь! Но я не об этой тарабарщине говорю. Я говорю о божественной графомании! О чуде рождения литературы из графомании! Этого наивного полёта, какой есть в иной графомании, нет в профессиональном творчестве, тут всё как бы продумано и выверено, а вот величайшие творения созданы графоманами. «Дон Кихот», к примеру. Очистите его от графомании, и будет книжка в семьдесят страниц, отлаженная как часы, но без малейшего аромата и вкуса. А разве «Гаргантюа и Пантагрюэль» не графомания? И Реймский собор разве не графомания? А «Евгений Онегин», да не разъярю я ревностных пушкинонов? Особенно последние главы? Искусство, истинное искусство не может быть всего лишь профессией! В настоящем искусстве всегда есть нечто избыточное, лишённое примитивно понимаемого здравого смысла! В нём всегда есть избыточность! Ошибки вдохновения стоят во много раз больше, чем обретения ремесленничества. Сведи к необходимости поступки твоих персонажей и напишешь книгу о животных!

Бог не может быть профессией, солнце не может быть солдатом, изучение души не может быть резекцией паталогоанатома, оно должно быть священным актом открытия нового мира. Надо в глубине души понимать, зачем ты создаёшь свои творения! В них должна быть протяжённость, перспектива, сфумато! Нечего в храм пускать жрецами слегка подкованных сапожников! Надо возвратить искусствам их поднебесную функцию! Сейчас искусства сделались служанками денег и только потому влачат жалкое существование на задворках общества, готовые воспеть всё, что угодно выскочке-богатею и расстриге – интеллигенту…

Говорил я тихим, смиренным и по возможности препротивным голосом. Поникнув головой. Мне хотелось быть похожим на иезуита в капюшоне, допрашивающего ведьму – мерзкое зрелище, куда ни посмотри! У меня только капюшона и чёток не было, а так я точно был похож на думающего католического монаха, размыляющего на досуге о гармонии и мире и призывающего вредительницу ведьму сознаться в содеянном.

Он это увидел. Тут он вообще зашёлся и стал вопить уже на всю улицу горестные тирады. Он горланил благим матом, напоминая христианского жреца, требующего наконец у небес обещанного Второго Пришествия. Дай, мол, мне! Тембры, какие я больше всего не люблю. Было пусто, и его голос галопом отскакивал от мокрых фасадов на другой стороне улицы. На другой стороне улицы немногочисленные прохожие, и правда, стали оглядываться, но я его не одёргивай, пусть, думаю, оттянется Белоснежнов, пусть выявится как яркий народный характер в воей первозданной чистоте. Впрочем, была ли это улица, или пред нами расстилался глубокий горный каньон, затянутый туманом – этого мы уже определить не могли.

Я подумал, что с людьми, которые тебя не уважают, дел иметь не нужно. Это неблагородно, но прагматично. Об этом говорили все философы, но ведь человеку что говори, что не говори, он всегда сделает по-своему!

Не дожидаясь конца тирады, я сухо попрощался с ним и ушёл, сославшись на дождь и на то, что на поезд мы, по всей видимости, уже опоздали.

Он сказал мне в спину с ненавистью: «А я поеду!».

Я представил себя под пологом леса, когда каждая встреча с веткой окатывает тебя противным холодным душем, и мне стало жалко стойкого во грехе Белоснежнова.

Saint Kaban!

Сказав это, Лихтенвальд оглянулся и с удивлением заметил позади себя брезгливого толстяка в тоге, который сидел, закинув ногу на ногу, и рассматривал ухоженные ногти. Узрев удивлённые глаза Алекса, он вскочил и представился Нероном. Ещё дальше молчал третий посетитель, в надвинутой на глаза кепке. Он тоже сорвался с места и, выглядывая из-за широкой спины Нерона, назвался Кропоткиным.

– Я знаю, о чём вы приблизительно думаете! – сказал Нерон мягко, – О, я прекрасно знаю этот вид Нусековской литературки. «Смотрю на жизнь глазами таракана». Начало для большой поэмы просветительского содержания. «Она была прелестной одалиской, барменом он и слушал «Би Би Си». Не так ли? Неплохое начало для поэмки Никифора Ляпсуса! Их творчество я знаю. «Он скинул лапоточки и трусил по полюшку, озаряемый солнечною лучинушкой, пока его головушка не приклонилась к околице, и сон—Окоясь не скрутил его бедовую червлёную душеньку». Впрочем, поэм они как раз не читают! – разродился тирадой Нерон, глядя холодно в глаза Лихтенвальда, – Это очень важный философский вопрос, кого жлобы выдвигают как своих героев и увековечивают в своих мифах? Если бы не злоба дня, кто нашёл бы тут какого-то Платанова? Никто! Мы находимся в узких рамках того, что может признать приемлемым для себя толпа! Она может отбросить лучшие жемчужины ради сомнительных помоев и смаковать помои веками, говоря, что это нектар! А посмотрите меж тем, сколько ничтожеств пропихнуто на местный Олимп! Вагон и маленькая тележка! Я вообще вижу, как производится здесь отбор, и скажу, что отбор ведётся противоестественными методами! Писатель находится между молотом и наковальней, между лезвиями ножниц. С одной стороны ему грезятся «Дон Кихоты» и «Божественнык Комедии», потенциальным автором которых он мог бы быть, с другой он видит то, что способна съесть здешняя публика, плебеи, он видит то, за что она готова отдать деньги – жалкую попсу и детективное чтиво. И писателя корёжит. Он не знает, что ему делать, он пьёт и сходит с ума. Он стреляется. Или ломает себя и продаётся на развес и на вынос! Печальная судьба, не правда ли?

– Да нет! Мне ведь всё равно, что они думают по этому поводу, просто мы идём разными дорогами в разных направлениях, – пристально разглядывая второго гостя, продолжил Лихтенвальд, – А я уже не маленький и конфет не люблю! Я буду делать то, что хочу! Даже если это не будет нужно никому! Ответственный человек должен поступать так! Кто сказал, что идеалисты все вымерли, как динозавры? Карьера под проеденными молью знамёнами мне не нужна! Книжки с преамбулами Дроздов и Синиц не нужны! Я хочу быть самим собой! Пусть графоманом! Честный графоман предпочтительнее распутного беллетриста! Всё относительно! Это какая-то новая порода людишек. Они и дела не делают, а гадят, и на вопросы ответов не дают. Однажды я попал на юбилей одного местного, маститого художника от литературы и имел возможность лицезреть всю эту публику. Они оставили у меня в душе странное впечатление, одной из деталей которого было: Лёша, ахтунг-ахтунг, внимание-внимание, говорит Германия, большинство здесь присутствующих – стукачи! Дай бог, чтобы я ошибся, но, увы, я не ошибся! Наивные иллюзии. Я-то всё-таки думал, что что здесь есть какие-то остатки корпоративной чести, профессионального и человеческого интереса, какими должен был по моему мнению обладать писатель. Писатели всё-таки, инженеры человеческих душ. Как же без искреннего интереса, как же без правды? Наивный Сан Репский мечтатель. Передо мной был коричневый, засохший лимон с червями внутри. Он всё ещё сохранял форму, но был лишён вменяемого содержания. Всё сгнило. Всё. Это были не ловцы душ, а приживалы в партийном лепрозории, списанные в тираж. Слабаку кажется, что, попав в опалу государства, он претерпел и пострадал, сильный знает, что он сам скорее сметёт и отринет любое государство, чем признает своё поражение. Оказывается, от точки зрения и упорства, с каким отстаивается эта точка зрения, многое зависит. Сильный сам уволит любое Государство и глазом не моргнёт! С тех пор, как моё государство лишило нас всего, я не могу, не хочу быть и не буду офицером в армии вампиров, высосавших кровь из меня и моих родителей! А как литератор, я не хочу быть слугой кого бы то ни было.

– Если писатель инженер человеческих душ, то кем является критик? Ну? Как я ляпнул? Мне иногда хочется прослыть умницей, и я тоже не прочь иногда принять красивую позу и блеснуть острым словцом. Но это я сам выдумал! – болтал словоохотливый Нерон.

– Критик – ассенизатор и водовоз! И даже хуже! Это ассенизатор, да к тому же ещё и мобилизованный, и совсем уж непростительно – призванный! Это знают даже младенцы! Вы будете уважать ассенизаторов и водовозов, призваных к примеру, в армию, и умудрившихся не избежать призыва?

– Никогда! – весело крикнул Нерон, – я вообще очень плохо отношусь к тем людям, которые что-либо делали в жизни только ради денег! Это продажные плебеи трудятся из-за куска хлеба! Даже в литературе водовозы и ассенизаторы занимаются говном. Приличный человек в литературе не имеет дела с говном!

– Ну, зачем вы так, сударь? – попытался пристыдить нахала народный защитник Кропоткин, – услышь нас подавляющее большинство граждан, вынужденных денно и нощно пахать только за право нацепить на себя тряпку и набить живот не очень качественной пищей, они бы просто побили нас камнями!

– Лучше бы они побили камнями тех, кто заставляет их денно и нощно трудиться ради тряпки и скверной еды! – парировал нераскаявшийся Нерон.

– Верно задвинул, товарищ! – иронично и совершенно без всякого акцента заметил Гитболан, – Да, народ тут геройский! Я знаю! Мой племянник в былые, не очень весёлые времена, воевал на востоке и не раз сталкивался, будучи сам чрезвычайно выдержанным и стойким человеком, со стойкостью этого странного народа. Однажды в деревне, куда они прибыли для водворения порядка, они наткнулись на группу вооружённых бандитов. Их тут в силу обстоятельств называли в былые времена много мягче, чем они заслуживали – партизанами, но как бандита не назови, он всё равно – бандит! В ходе недолгого боя бандитов перестреляли и частично разогнали по джунглям. Племянник погнался за последним из этих лесных небожителей. Из-за необозримой бороды он так и не рассмотрел лица разбойника. Тот весь состоял из бороды и усов. Он его догнал и – бац по левой ноге кастетом. Сломал. Тот пополз дальше. Потом отдохнул, снова догнал, и правую ногу отбил спасательным кругом. Потом – тресь – правую руку арматурой сломал и узлом завязал руку – тот ползёт. Левую руку, тресь, в морской узел завязал. Ползёт. Тут он ему голову напрочь оторвал, полагая, что так будет лучше, и тому ползти больше некуда. А тот – так и уполз в камыши. И оттуда ещё залп дал, танк подбил, и горланил целый день какие-то героические лозунги и частушки. Наука умеет много гитик, как я полагаю.

– Вы всё шутите! – вставил Алекс.

– У вас крупная голова, – усмехнулся Гитболан, – и вы не должны держать её в песке, как рождественский страус. Мир не движим благотворительностью и благородством! Он движим конкуренцией и войной. Попытки задружить кроликов с волками вас ни к чему не приведут! Это фанаберическое прекраснодушие – не более того!

Из приёмника полился гимн Сан Репы. Алекс, сорванный с места точно ветром, подлетел к нему, и с криком «Заткнись, гнида, не до твоих частушек!» так шарахнул по выключателю, что Гитболан поднял бровь.

– Вы их так любите? – спросил он.

– Сильнее, чем вы думаете!

– А всё-таки, почему? Это ведь хозяева страны! Аристократы нации! Лозунги-мозунги, как вы изволили выразиться!

– Какие хозяева! Это чёрт знает что! Бандиты! Захватчики! Бандиты не бывают хозяевами! Бандиты бывают бандитами! Они ограбили нас и обесчестили наш великий труд! А сейчас отворачиваются от нас и стараются не замечать! Экономическое беззаконие мучает и убивает мой народ! Каждую секунду погибают десятки! Я видел их на помойках, на морозе! Является ли несправедливое социальное устройство их личным делом – это вопрос! Поэтому, когда спустя поколения рука народного гнева обрушится на внуков нынешних мародёров, мы не должны смущаться их слезам. Кто сколачивает триумфальный помост из костей, получит гильотину! Грядущие поколения! Вы не имеете права на сочувствие! Благородство редко. Оно не должно опускаться до немотивированной доброты. Благородные должны восстановить поруганные пропорции между богатством и нищетой, между общим и частным, между волей и долгом. Пропорции станут богом грядущих времён, верховным богом. Бог нового мира – это Бог пропорций! Тот, кто ссылается на несправедливые законы, установленные заинтересованными, корыстными и низменными людьми, попирает при этом более высокие законы справедливости, начертанные светом на небесах – просто преступник! Пусть он считает себя законопослушным гражданином – он преступник! Мир, разумеется, восстановит если не саму справедливость, то кару за несправедливость. Вот почему грядущие слёзы детей нынешних хищников – нормальная плата за преступления отцов! На первом этаже в соседнем доме новаторы старичка придусили, и после открыли аптеку в его квартире. Лечить будем! Что это? Я не хочу их знать! Не хочу слушать «Сан Репа Великая Родина Света Внезапно возникла на наших костях! Спасибо за это! Спасибо за это! Единство народное есть в городах…» Ну и текст! Ёкол! Мусорное ведро должно поднять восстание против такой бумажки! Это не я должен шугаться от этого государства! Это оно должно и будет шугаться от меня! Будет! Эта земля принадлежала нам ещё до всяких государств, до князей, до царюг, до попиков, до коммунянек, до демокрадов, и будет принадлежать. Мы выпотрошим любое из государств! Я главнее любого государства! Это я должен его грабить, а не оно меня! Миллионы шутов, корчащих из себя патриотов – для меня ничто! В формочки оделись, чмыри! Дышать темно! Как бы заснуть и не видеть эти поганые годы!

– О-о, батенька! Вот так пукнул! Да не спать надо! Бороться! Жизнь – борьба! Не спать надо летаргическим сном, а если ты обижен, поднять штыки на обидчиков и вынести их на штыках! Почему вы это не делаете, а как бараны смотрите, как вас грабят? Всё вы не туда смотрите! У тебя пока нет сил противостоять произволу! У них нет сил убивать ограбленных! Это даёт тебе уникальную возможность говорить правду! Оружие надо чистить! Бой грядёт!

– Надеюсь! – хмуро изрёк Лихтенвальд.

– Да! – стыдливо засмеялся Гитболан, – Да! Есть два вида бандитов – одни в форме, а другие – без формы! Ну а если они исправятся и отдадут украденное, вы измените своё мнение?

– Нет! – сказал Алекс, – Поздно! Они всё равно не люди! Не изменю! Моя мать погибла от их шуточек! Какие извинения?

– Возвратимся к подростковым поллюциям, к детскому романтизму и энурезу, к юношескому альтруизму, – продолжил Гитболан, – Они не оставили вам, сударь, ничего, кроме таланта! Это их ошибка! У вас уже нет ничего, кроме таланта! Прекрасно! У вас есть столько, сколько нет ни у кого! Так уделайте их своим талантом! Изобразите их так, чтобы в веках люди смеялись над их святынями! Смутите их самоуверенность в том, что они люди! Покажите их животными, лишёнными всего человеческого! Ведь на самом деле они таковы! Их частная, мозаичная мораль – всего лишь симуляция и мимикрия бессовестности! Президент, закрывающий глаза на вопиющее беззаконие – муляж!

Нерон, как будто только и ловивший момент, чтобы встрять со своими речёвками, встрял, шумно жестикулируя и коверкая слова:

– Кропоткин! Шеф, позвольте выдать друга? Он съел килограмм скотча! Интеллигент! В наше время! В наше время! Муштровать! Муштровать всех! Может быть, он мнит себя Шварцем Ниггером? Сначала мнил себя Шварцем, но оказался Ниггером! Потом схватился за Ниггера, но по возрасту из него всё сильнее вылезал облезлый Шварц! Живу среди уродов, что в мороз не закрывают дверь в своё жилище, наивно полагая – будет пища смоковниц диких и трофейных коз. Да, бедность их от бедности ума, от дезертирства от добра и чести, но пусть живёт надежда в них, что вместе идти по миру, что одна сума. Ползёт по подворотне злая гниль. Вся злая гниль, отъевшаяся в стане, что числится по метрике моей, найдёт златую пыль в моём кармане и несколько погнутых дюбелей. Она придёт, а я уж сделал ноги, мне надувные не нужны круги! Закрой меня своей власистой грудью, Крогги! Нет, шиш, играли в эти игры! Помоги! Писатель! Хочешь я тебя за три репейных гренцыпулера писателем сделаю? Один тут местный конан дойль без всяких на то юридических оснований считал себя пупом земли и гением всех времён и народов. Враньё! Как он может быть гением в этом плюгавом городишке, когда гений там уже есть – это я! Он беллетрист, а не гений! Я никаких проявлений гениальности, кроме дурного запаха изо рта и грязных манишек я в нём не заметил. Таких гениев тут несколько, да не в том дело!

– Но он о тебе может сказать то же самое! Я думаю, что всем беллетристам нужно сообща обсудить и выработать критерии, по которым проявление любой гениальности будет объявляться абсолютным безумием! Действительно, разве не безумен какой-нибудь максималист, который не желает ограничивать свою жизнь едой и …любовью, а погрязает в абстрактных теориях преобразования общества? Я имею в виду, безумен для тех, кого устраивает это общество… Ладно, это я так, подшучиваю! – сквозь голос Нерона продолжил Гитболан. Я сам почти такой! Люблю хорошую шутку над плохими людьми! А так как здесь почти все люди по моему мнению плохие, то шутить придётся направо и налево! В ваших книгах, уважаемый, чувствуется оскорблённая и обожжённая предательством и несправедливостью душа. Почему мир не замечает одиноких гениев? Находясь замурованным в кавендишской пещере, я несколько столетий подряд размышлял над этим вопросом и так не нашёл на него внятного ответа. Приличные люди сиры, потому что кругом нет истинных аристократов, способных оценить и своей оценкой создать позитивное мнение у большинства простых людей, озабоченных только выживанием и суетой. Для этого нужна ответственность перед, если хочешь, историей, ответственность перед высшими целями существования. Оглянись вокруг, ты живёшь среди людей ограниченных, их жизненное пространство стеснено, и они в упор не хотят видеть выскочек, возжелавших свободы. Свобода избранных всегда сомнительна там, где она зависит от оценки сирых смертных. Сирые сами не могут сказать да там, где можно сказать нет! Она унижает их, даёт почувствовать свою ущербность и ненужность. Деньги, которые многие из них имеют в избытке, оказываются предателями, когда их жизнь начинает склоняться к старости. Они чувствуют, как безвозвратно уходит их время, их жизнь, они чувствуют, что ничего стоящего не сделано, а сытый желудок – слишком маленькая победа! И они завидуют талантливым беднякам. Только сверхсила может заставить их славословить солнце. Солнце не требует денег за своё тепло! Вы можете быть оригинальной и цельной личностью и полагать, что этого достаточно для уважения окружающих. И уже на этой стадии проиграть. Но им это никогда не понравится, потому что вы посягаете на их интересы, на правила их игры, которые они сделали почти принудительно правилами игры всех. Надо холодно и ясно оценивать в какой ничтожной среде вы живёте, какой мизерный человеческий материал вас окружает…

– Я готов заплатить и не такую цену за право говорить то, что я думаю… – прервал Гитболана Лихтенвальд.

Гитболан говорил глухим голосом, тихо и вкрадчиво, не сбиваясь.

– Вы имеете право поднять восстание и должны победить. Вы не имеете права больше проигрывать! Оставь надежду, всяк, сюда входящий! О, этот мир! Мир, где царит подлость, управляет несправедливость, господствует пошлость и повелевает страх! Сколько раз я обращался к людям – никогда не обижайте гениальных художников, не будет от этого добра. Обида, пройдя через увеличительное стекло их таланта, испепелит вас и не оставит и следа от ваших святынь! Талант – это лупа, собирающая солнце! И не кому будет жаловаться, когда огнём таланта будет охвачено всё! Но никто никогда не слушает предупреждений! Все готовы из раза в раз учиться на своих собственных ошибках и оступаться на своей собственной блевне! Не стоило и Адольфа так обижать в юности! – сказал Гитболан и испытующе посмотрел в глаза Лихтенвальда, – может быть, тогда мы имели бы не великого диктатора, но величайшего трагического актёра, кто знает, кто знает?

Гитболан умолк, сокрушённо качал головой, и казалось, весь ушёл в себя.

Так пошло минуту две в молчании, затем Лихтенвальд прервал тишину:

– Были времена, когда я высоко ставил комика Чаплина, и в особенности его «Великого диктатора». Но однажды я увидел английский фильм, где параллельно шли кадры из этого фильма и хроника с речами Гитлера. И мне пришла странная мысль – а ведь в то самое время, когда Гитлер с оружием в руках сидел в окопе и нюхал иприт, этот лондонский клоун кидался пирожными в тёплой студии. Есть в этом, знаете ли, что-то… А что касается сравнения, то скажу: Гитлер и в самом деле величайший актёр, а этот – просто пародист, каких пруд пруди! Его фильм про диктатора довольно бездарен, несмотря на массированную рекламу.

Гитболан внезапно оживился и заблестел глазами.

– Вот-вот! Ды вы не зануда! Вы начинаете подходить к истине! Но был ли Гитлер, как вы изволили выразиться, актёром. Большинство людей, ни во что не веря, почему-то принимают априори, что в мире не существует искренней веры во что-либо! Большинство смотрит на мир с шестка своего ничтожества! Что видит, к примеру червяк, находящийся в яблоке? Пока ему тепло и сыро, он доволен! Холодно и нечего есть – он начинает шевелиться! Когда тепло и сыро, ему лично наплевать, что творится с его страной! Но должно ли быть так? А вы не думаете, что, может быть, он искренне верил в то, что говорил с воодушевлением, верил в то, что делал? Впрочем, это долгий разговор!.. Надо хорошо знать историю и также то, что ещё двести лет будет скрываться от глаз публики! Другое это было поколение! Одно могу сказать открыто – через двести лет все оценки будут совершенно не те, что сейчас! А Чаплин… неплохой актёр… Я смеялся пару раз! Но Гитлер был в сто раз умнее, чем думал Чаплин! У него хоть какое-то мировоззрение было! Он хотел от жизни не только хапать по мелочам! Буржуи, приучающие ныне свой народ не заглядывать дальше своего носа, хитры по-своему. Но хозяином мира будет тот, кто обладает программой и широким мировоззрением! Что же касается, вашего, господин Лихтенвальд, президента, то об этом типе я вообще не хочу говорить! Впустую потраченное время! Странная смесь довольно низменного здравого смысла с полным отсутствием полёта и идеализма.

– Он такой же мой, как заячий горох на поле! – обиделся Лихтенвальд, – И о нём я вообще не заводил речь по тем же основаниям!

– Я имел прекрасную возможность смотреть ваш телевизор. – продолжил свою речь Гитболан, – Я видел начало этого искусства, если можно так выразиться, в начале сороковых годов и хочу сказать, что виденное тогда – просто смешной лепет по сравнению с увиденным сейчас. Чудо: огромные технические возможности привели, казалось бы, к самому парадоксальному результату – там просто нечего смотреть. Одна симуляция! Особенно меня поразили передачи, где нет любви, но есть её открытая симуляция, нет откровенности, а есть излияние внутренних помоев. Оказалось, что у этого продукта так много потребителей, что самоуверенность гениев гаснет. Я бы запретил такое сразу, не считаясь ни с чем! Если право кучки лжецов оболванивать народ считается здесь демократией, я бы отмёл такую демократию сходу! Сколько лет миллионы людей просят уважать их природные права и избавить их от принудительного смотрения реклам, всякой гадости, а их мнение вызывает только глумливый смех! Это и есть демократия? Плебеи! Им нужны плебеи! Где возможно они проталкивают растляющее, подлое, низменное, размазанное! Покажи ему Патерстоунскую диву, с пеной у рта и невинными глазами выступающую за легализацию борделей, он и не подумает, что она хочет всего лишь вывести из тени свой поганый бизнес! Всё – можно! Здесь не нужны гении! А что видит глаз и слышит ухо? Привычное верить волшебству, оно по привычке потребляет непотребство, желая узнать о делах своей страны, оно натыкается на ложь в тщательно разработанной упаковке. Наконец, творцы лжи уже не скрывают, что они лгут, они говорят таким образом, что ложь составляет часть новых правил игры, и вы должны принять эти правила и привыкать к ним. И вот уже лжецам и их лжи аплодируют! Что случилось? Остался ли ещё народ, отдающий отчёт, в какой игре он участвует, понимает ли он, что это не игра?

– Семь человек из публики! – пошутил Алекс, – и свора наёмных лжецов, для которых ложь – средство к жизни! Благородство и честность расцветают только тогда, когда они поддержаны собственной силой и внешней. Когда добродетели воспитываются в людях, а порок осуждается! Да, честное слово, я иногда думаю, что если бы смерть не пресекала самодовольство лакеев, достигших сытости, жизнь была бы невыносима! Про скверное – он скажет хорошо, хорошее зальёт пахучей жижей, отличное задушит пятернёй!

– Браво! Никто ведь не анализирует отдалённых последствий, скажем, массированной рекламы на мозги подрастающих поколений. Ушлые люди получают за счёт рекламы мгновенную прибыль и им наплевать на то, что они растлят этим чужие мозги на века. Прибыль сейчас и много, а растление незаметно и по капле. И критериев тут как бы нет! Эти критерии, конечно, есть, но их не пускают в публичную сферу, их не дают озвучить в публичной дискуссии. Не может же директор такого распутного канала, живя на рекламу, пустить на экран человека, который станет призывать к отказу от растления и умеренности? Станет говорить ему же о том, что он преступник? Что такое законы? Это соглашение, правила игры, диктуемые господствующим классом, слоем, бандой, как вам угодно это называть в своих целях. В больном обществе часто преступны даже законы, потому что они приняты в интересах преступников с деньгами, приняты для дальнейшего отмыва этих денег. Деньги сами по себе изначально преступны, поэтому любое общество, ставящее деньги во главу угла, само по себе преступно! Продавцу духовных наркотиков наплевать на лекции о морали и пока у него будет хоть малейшая возможность за счёт чужого здоровья получить хоть какую-то прибыль, он никогда от неё не откажется! Это общество должно уничтожать продавцов наркотиков, всё равно духовных или любых других. Здесь для начала должно быть так, как с сигаретами в Европе – купить пока можно, но на каждой коробке надпись аршинными буквами «Курение вредно для Вашего здоровья!» Мы должны были бы или убрать это с наших экранов или заставить их на титрах каждой передачи с рекламой ставить фразу:

Данная реклама

СМЕРТЕЛЬНО ВРЕДНА

для вашей психики

и

будущности

ваших детей!

С нами – ВЫ рискуете!».

Вот тогда бы мы посмотрели, какие песни они бы затянули! А сделать так, как сделали, скажем, в Гонконге, я пока не могу – в Гонконге разрешена любая реклама, но… после двух часов ночи и блоком. Вся реклама подряд идёт три часа подряд глубокой ночью! Ясно, что не один нормальный человек смотреть это добровольно не будет, но так как это закон, рекламодатель согласен и на это. Но этот порядок есть там, где есть люди, ответственные перед своим населением. Там, где есть народ, которого власти всё же побаиваются! Вообще, неплохо, когда тебя уважают, но страшно, если не бояться! Власть здесь думает, что у народа можно украсть сбережения, одеть его в телогрейки, и народ не выстрелит ей в спину! Она уверилась в недееспособности населения и мало того, поддерживает эту недееспособность. Зрелища и их характер только часть общей картины неблагополучия в этом государстве! Здесь зрителю подсовывают рекламное гнильё вместе с острым салатом приключенческого фильма, и он насильно вынужден этот компот пить. Он же не сможет всё время хлопать по кнопкам переключателя каналов, у него уже нет воли к этому. Китайцы молодцы, они поставили всё на место, и нашли в себе силы не дать худшим инстинктам ворваться в их жизнь. Они рано или поздно будут победителями мира! Впрочем, если их не изведут бактерии…

– Да, смена ментальности приводит часто к гибели организмов и сообществ. Тем более, насильственная смена. Этот процесс может растянуться на века, но как любой процесс, он имеет финал. Трагический финал! – добавил Гитболан, вынимая роскошный чёрный портсигар.

– Ну, хорошо! Я хотел повидать вас, и я вас нашёл. На Нерона произвела впечатление ваша неслыханная по здешним меркам начитанность и ваша убеждённость в том, что «ваш народ, погибающий и преданный, может быть спасён только одним…»

– Да, верно, только одним! Я много смотрел на удел моего народа и дошёл до первопричины его падения…

Названный Нероном, вдруг проснулся и, распираемый тщеславием, не только прервал мирное течение беседы, но и изрыгнул из себя лавину белых стихов:

«В глазах червей величье крайне низко. В обратной перспективе отражаясь, ты думаешь, что перед ними будешь, как белый шейх, как принц синюшной крови, но видя то, что ты лишён защиты, и истощён бессонницей зловредной, наперебой бегут – подставить ножку, воткнуть кинжал отравленный, нагадить, смешать все планы, с панталыку сбить! Смотри, как корчат рожи эти гномы, тебя завидя в дольней перспективе, кто перед ними ты? Монетка! Крюк? Свистулька? Держись, раз впрягся! Не давал сомненьям на волю вырваться, держи в узде надежды, уткни в бахилы стремя, обтирайся, но никогда, нигде не унывай! Лишь так из ада попадают в рай!»

Алекс улыбнулся и захлопал в ладоши.

– Ваш коллега лицедей! – закричал он, – да ещё какой! Школа!

– О да, если бы у меня было три уха, то два из них уже должны были бы завянуть от его тарабарщины! Но он шутит! Поверьте мне, у него под этой клоунской внешностью находится ясный и холодный ум! А вот ваше государство ума лишено! Итак, Я никогда не ставил высоко умственные способности вашего государства. – продолжил Гитболан, – Истреблять своих лучших людей и пользовать их так, как оно их использовало – для этого особого ума не надо. Для этого вообще никакого ума не надо! Невыгодно конюшни строить из людских костей!

– Общество должно стараться… – продолжил Лихтенвальд и был перебит Гитболаном.

– Должно? Общество? Стараться? Алекс, простите, но вы взываете к тому, чего уже перед вами нет! Тут нет никакого общества! Нет доброжелательного интереса граждан друг к другу, нет общего уровня и подпитки друг от друга, нет никакой информации, она заменена мифами, нет гуманитарного, если так можно выразиться, слоя над всем этим! Одни воры, смеющиеся над честными дурнями!

Всё разбито! Все разбиты! Ничей просветлённый голос уже не может быть услышан! Всё разбито! Все идут в разные стороны, отпихивая друг от друга от остатков корыта! Ничего нет! Вокруг пустота, которую уже невозможно ничем заполнить! Нет сверхзадачи! Безопасность – главное, на что претендует цивилизация – немыслима там, где угроза нищеты нависает над головой у всех людей. Она немыслима там, где пресловутая неприкосновенность личности есть лишь случайный результат наличия полиции, чьё занятие фактически – не защищать от насилия, а насильно заставлять бедняков взирать на то, как их дети умирают с голода, старухи гибнут в больницах на кишащих червями матрасах, в то время, как бездельники обкармливают своих комнатных собачек, а попы переводят общественный продукт на производство идеологического опиума. В то же время, когда на эти бездарно потраченные деньги можно было бы накормить миллионы сирых и голодных. Впрочем, это только самые поверхностные мои наблюдения! Поживи я здесь несколько лет, может быть, я бы и изменил своё мнение! Но пока оно таково!

– Да, бывший когда-то моим, этот город, это государство стало просто стадом животных, погоняемых вороватыми пройдохами! За эти годы мы увидели такое количество всякой дряни, лжи и насилия, что невинность и уважение вернуть уже невозможно. Ничтожное и подлое понукает высоким, подлый человек входит в самые лучшие дома, деньги принадлежат только ворюгам! За какие грехи мне было суждено наказание увидеть весь этот ужас? Если есть ад, то он существует здесь и сейчас, а не на небе! Это государство – государство революционеров теневиков ввергло население в самое настоящее средневековое варварство. Утратив контроль за уровнем жизни, оно выдумало новую лживую игру – игру забывания части народа. Оно пользуется для этого новым средством – ложью замалчивания, видимо полагая, что это вовсе не ложь, а удачный идеологический приём. Количество дрянных людей всегда одинаково, разнится лишь та откровенность, с какой им позволяется демонстрировать свои дурные свойства. Кое-кто впрочем, скажет: «Посмотри, какие магазины уже есть кое-где и кое для кого! Нет, братец, всё хорошо!» Я прекрасно вижу ваше хорошо! Я живу здесь волею судьбы, но жить мне здесь противно!» Мраморные пластыри для нувориишей на исподних обваливающихся фасадах. И сразу куча клакеров. Но нет в них величия, нет у них художников, философов. Это безлицый режим. Словно все силы зла бросают нам в лицо с хохотом: «Ну что, ребята, вы и это выдержите?»

Скрывать то, что я думаю, не имеет смысла, да я и не хочу этого, не буду бояться больше никого. Государство больше не будет иметь морального авторитета заставить меня делать то, а если попытается, я буду воевать с ним, или убегу.

Но, живя в государстве, которое вечно держит всех за дураков, славяне вынуждены отвечать этому нечеловеческому, чуждому им государству то неумеренным пьянством, то бунтами, то какой-то мерзкой самоотречённой покорностью. Всё равно, даже те, кто не могут ничего сформулировать, всё равно интуитивно чувствуют отдалённость этого государства от них, его враждебность. Им плохо и неуютно здесь жить!

Четыре, нет, шесть главных, неоспоримых и посему краеугольных камней было положено в основу нового, как тогда казалось, государства. Они, разумеется, уже были порядком поистасканы, как карты в старой имперской колоде, но тем, кто на недолгое время реанимировал умерших духов, казалось, что новый путь найден, а новое ничем не отличается от хорошо забытого старого. Вот эти святыни, полюбуйтесь на них: