Читать книгу Похороны стрелы - Алексей Куксинский - Страница 1

Ловенецкий проснулся от резкой боли в груди. Ему опять снилась война, запах вывороченной снарядами земли и мелинита преследовал его даже теперь, спустя много лет. Стена окопа вспучилась от близкого разрыва и осыпалась, дневной свет померк, комья земли застучали по голове, песок набился в рот. Ловенецкий задержал дыхание, изо всех сил работая руками и ногами, чтобы освободиться от давящей тяжести, чувствуя, что его всё глубже затягивает в глубину.

Он открыл глаза. Свет пробивался через щель палатки, было холодно. Ловенецкий провёл рукой по лицу, пытаясь освободиться от кошмара, не понимая, почему так болит грудь. Да я же не дышу, понял он. Через силу он сделал несколько вдохов, кислород с усилием и хрипом проник в лёгкие. Воздух пах тайгой. Никакого пороха, думал Ловенецкий, никакого дыма. Никакой войны. Он полежал ещё несколько секунд, встал и высунул голову из палатки.

Рассвело недавно, тени сосен длинно стелились по земле. Невдалеке жалобно вскрикивала какая-то птица, от реки тянуло сыростью. Ловенецкий поставил палатку метрах в двухстах от воды, в небольшой ложбине между двумя утёсами, так, что её было невозможно заметить с берега. Он откинул полог, зябко ёжась от утреннего ветра, взял котелок, дном вверх висевший на колышке возле угасшего костра, и отправился за водой. С утра было прохладно, он надел вязаную шапку, карабин брать не стал.

Яхина поблизости видно не было. Ловенецкий негромко свистнул, и через несколько секунд из-за кустов можжевельника выскользнула большая мохнатая лайка, к морде которой кое-где пристали пух и перья. Лайка подбежала к Ловенецкому, виляя закрученным в тугую спираль хвостом, и уселась прямо перед ним, стараясь заглянуть в глаза. Он потрепал её по голове, потом стряхнул перья с морды.

– Опять кого-то ел, – сказал Ловенецкий строго, – а ты меня должен охранять. А вдруг медведь?

Яхин ничего не отвечал, только щурил хитрые глаза и высовывал язык.

Собаку ему привёл полковник Кунгурцев, даже не одну, а целых двух. Совершенно одинаковые, возможно, даже из одного помёта, рыжие с подпалинами, они смирно сидели у его ног и скалили зубы.

– Вот, – сказал полковник, – выбирай любого. В тайге без хорошей собаки нельзя.

Зигфрида, прежнюю собаку Ловенецкого, в феврале задрал медведь-шатун. Из его клыков и когтей Ловенецкий сделал ожерелье, а Зигфрида похоронил в лесу, почти сутки костром оттаивая землю.

– Это Боаз, а это Яхин, – сказал полковник. Он называл себя единственным масоном на триста вёрст вокруг, а в Петербурге был досточтимым мастером своей ложи, поэтому и клички собакам дал масонские. Ловенецкий выбрал Яхина.

Два года назад полковник точно так же привёл в дом Ловенецкого Оэнуш.

– Вот, – сказал полковник, – охотнику нельзя без женщины.

Оэнуш осталась жить у Ловенецкого. Он стал называть её Аннушкой, или Аней. Несмотря на то, что её отец был русским, по-русски она знала не больше тридцати слов, что не мешало Ловенецкому разговаривать с ней на любые темы. Присутствие Оэнуш действительно скрасило и облегчило его жизнь. Сам Кунгурцев жил сразу с тремя женщинами из разных народностей, оправдывая это собственной любовью к этнографии.

– Кроме того, – говорил полковник, – я же последний представитель старинного княжеского рода.

Теперь по его двору бегало три княжича и две княжны в одежде из звериных шкур.

Три недели назад, в начале мая, Ловенецкий вышел из посёлка, попрощавшись с Оэнуш и Кунгурцевым. За это время он прошел больше сотни вёрст, описав большой полукруг в направлении с юга на юго-восток, дважды переправлялся через крупные реки и больше десятка раз через речки помельче, пересёк невысокий горный хребет и едва не погиб, сорвавшись с обледенелого утёса. Результатом этих невзгод и испытаний стали несколько золотых песчинок, не различимые на ощупь на дне мешочка из мягкой оленьей сыромяти, который ему сшила Оэнуш. Те реки и ручьи, которые за прошлый сезон дали ему почти пять фунтов золотого песка, в этот раз не дали ничего. Убедившись в бесплодности попыток намыть хоть что-то в уже разведанных им местах, Ловенецкий круто повернул на восток и, после пяти дней пути, оказался здесь, у подножия невысоких гор, поросших густым хвойным лесом, в местах, в которых он ранее не бывал и о которых не знал ничего. Всё, что у него было – это лишь старая, нарисованная от руки карта, составленная безымянным картографом лет пятьдесят назад со слов тунгусских и ороченских охотников, выменянная Кунгурцевым у старого тунгуса за пачку кирпичного чая.

Яхин рванул к реке, разбрасывая гальку и громко лая. Ловенецкий спустился за ним, наблюдая, как пёс, уже добравшийся до воды, поднимает брызги и распугивает рыбу на мелководье, путаясь в зарослях рдеста и рогоза. Противоположный берег был плохо виден в клочьях утреннего тумана, только верхушки сосен чернел на фоне неба. Ловенецкий отошёл подальше и зачерпнул воды котелком. Спустя десять минут он уже завтракал остатками вчерашнего ужина, скармливая Яхину лучшие куски. Он не считал, что в тайге собака должна прокормить себя и своего хозяина. Допив чай, он долго сидел, глядя на угасающий костерок, Яхин возился поблизости, хрупал костями, догрызая вчерашнего зайца.

Потом Ловенецкий почистил котелок песком и стал собирать снаряжение. Снял и аккуратно свернул палатку, затоптал костёр, увязал оставшиеся вещи, последними прикрепив доски для промывочного лотка, закинул рюкзак за плечи, наклонился из стороны в сторону, чтобы ничего не натирало и не бренчало, повесил на шею карабин и стал спускаться к реке.

Туман рассеялся. Стая уток взлетела из прибрежных зарослей и скрылась за деревьями, где-то недалеко стучал дятел. Лес был полон звуков, которые городскому жителю показались бы непонятными и даже пугающими, но Ловенецкий за столько лет уже привык к ним. Он двинулся вдоль берега вверх по течению туда, где на карте была обозначена небольшая речка, рядом с которой Кунгурцев карандашом изобразил маленькую круглую птицу – глухаря. Ходу было примерно часов шесть. Поначалу идти было легко, пологий песчаный берег с небольшими валунами тянулся до глубоко вдававшейся в воду песчаной косы, но, обогнув излучину, Ловенецкий увидел гряду невысоких утёсов, глубоко врезавшихся в воду. Первые скалы он решил обойти по воде и моментально промочил ноги. За первой грядой он увидел вторую, обрывистее и неприступнее, с поросшими лесом краями.

Ловенецкий повернул обратно, чувствуя, как леденеют ноги в ичигах, выбрал пологое место и вышел на берег. Он тщательно переобулся во вторую пару ичиг, перевязав портянки, мокрую обувь повесил за спину голенищами вниз, вырезал из ствола молодой сосны двухметровую палку, свистнул Яхину и начал восхождение.

Забравшись на гребень первого утёса, он рассмотрел течение реки на несколько километров вперёд. Правый берег, по которому он шёл, был изрезан утёсами, насколько хватало глаз. Левый был пологим, с подступавшими к самой воде деревьями. По-хорошему, следовало бы переправиться туда, но ширина реки в этом месте была метров шестьсот, с быстринами и водоворотами, и Ловенецкому не хотелось терять остаток дня, строя плот. Он спустился с утёса и пошёл от воды, обходя каменную стену. Начало припекать солнце, появился гнус. Ловенецкий поднял воротник куртки, защищая шею. Путь местами преграждали завалы из гранитных валунов, остатки ледникового периода, приходилось перебираться через них, балансируя на покатых вершинах и опираясь на палку. Особенно мешали доски, упираясь в ногу или землю в самом неудобном месте. Во время одной из передышек Ловенецкий скинул рюкзак и перевязал доски горизонтально. После этого зашагалось легче.

Спустя примерно час гранитная стена повернула к востоку и Ловенецкий с Яхином пошли по равнине параллельно реке, которая текла теперь километрах в трёх от них. Крупные валуны закончились, под ногами на каменистом склоне шуршал щебень, то и дело приходилось огибать заросли кустарниковой берёзы, дважды Яхин поднимал зайца, но для выстрела было слишком далеко. Солнце давно перевалило зенит, когда утомлённый Ловенецкий решил передохнуть. Он снял рюкзак и лёг на траву, с наслаждением закрыв глаза, чувствуя, как ноют плечи. Он лежал так, пока шершавый язык Яхина не ткнулся ему в щёку.

– Пойдём, пойдём, – сказал Ловенецкий.

Солнце уже клонилось к закату, когда кряж закончился покатым каменистым берегом, внизу поблёскивала и шевелилась река, а чуть подальше, справа, с берега, становившегося ещё более пологим, стекал широкий и достаточно полноводный ручей. Ловенецкий стал спускаться, упираясь палкой в землю и внимательно глядя, куда поставить ногу. Он устал, хотелось есть и скинуть рюкзак. Палатку он поставил между рекой и ручьём, под защитой выщербленных ветром валунов, рядом на берегу сохли выброшенные половодьем ветки и прочий речной сор. Быстро развёл костёр, вскипятил чай, на сковородке разогрел копчёную оленину, достал из мешка сухарь, осмотрел его, сунул обратно и достал другой – поменьше. Потом быстро поел, выпив весь чай и не обращая внимания на жалобные взгляды Яхина, которому досталось всего два кусочка мяса. Костёр медленно угасал, Ловенецкий не стал его тушить. Он залез в палатку, завернулся в одеяло и через минуту уже спал.

Утром проснулся бодрым и в хорошем настроении, сбегал к реке, ухая от удовольствия, растёрся до пояса ледяной водой. Искушение нырнуть в эту дышащую силой и свежестью прозрачную волну было велико, но он себя переборол. Ему предстоял тяжёлый день. Ловенецкий развёл костёр на старом месте, позавтракал опять олениной с сухарями, отметив про себя, что неплохо бы наловить рыбы или подстрелить утку или зайца. Яхину не досталось ничего, Ловенецкий развёл руками и показал ему на лес. Яхин заворчал и, стуча когтями по камням, скрылся за валунами.

Ловенецкий вынул из рюкзака небольшой топорик, потрогал лезвие и вытащил из палатки доски. Через час у него было готово длинное узкое корыто без торцевых стенок, на дно которого были поперёк набиты узкие планки. Потом он взял сапёрную лопатку и отправился к ручью. Там он долго рыл длинную, с уклоном, траншею параллельно руслу ручья, потом запрудил его течение камнями и глиной и разрушил стенку между траншеей и ручьём. Вода рванулась по новому ложу, размывая берега и с шумом стекая вниз из расщелины между камнями. Ловенецкий немного ослабил запруду, уменьшив напор воды. Результат работы его удовлетворил. Он сходил за промывочным лотком, поставил его под струю воды, некоторое время постоял, наблюдая, как дерево напитывается влагой. Потом сходил в палатку и вынес оттуда свёрнутый большой кожаный мешок с лямками. Взяв лопату и мешок, он направился вверх по течению ручья.

Пройдя метров сто, он начал копать песок и складывать его в мешок. Набрав первую партию, он пошёл обратно и высыпал мешок возле корыта, потом сразу отправился за новой порцией. Он работал так часа два, потом стал копать песок у реки, и копал и носил ещё несколько часов. Возле палатки крутился Яхин, но, увидев, что Ловенецкий занят, опять ушёл.

Ловенецкий стал носить песок и камни с другого берега ручья, и носил почти до заката. Возле лотка образовались три большие кучи песка и камней, которые Яхин внимательно обнюхал и пометил своим собачьим способом. На берегу ему удалось поймать утку, так что чувствовал он себя относительно неплохо. У Ловенецкого не было сил и желания разводить костёр, поэтому он обманул чувство голода, выпив полчайника воды и съев сухарь. Потом залез в палатку и провалился в вязкий сон без сновидений.

Проснулся он от чувства жуткого голода. Умылся в реке, наблюдая, как гуляет на рассвете рыба, как отражаются в воде низкие облака. Сходил в палатку за крючком и леской, попутно отрезав небольшой кусок оленины и нанизав его на крючок. Он разулся и вошёл в воду по колено. Кожу обожгло холодом, даже на этой небольшой глубине чувствовалась упругая сила течения. Ловенецкий несильно размахнулся и забросил крючок с болтающимся кусочком мяса в набегающую волну. Почти сразу леска в его руках дёрнулась и, скользя между пальцами, стала уходить под воду. От неожиданности Ловенецкий сжал пальцы только когда до конца лески оставалось не больше метра. Перехватив поудобнее, он стал понемногу выбирать её, помогая себе левой рукой. Рыба под водой сопротивлялась, ходила из стороны в сторону, Яхин прыгал по берегу и отрывисто лаял. Под водой уже виднелась серебристая спина, когда Ловенецкий одним резким движением выбросил рыбину на берег. Это был средних размеров ленок, он бешено заплясал на песке, изгибая дугой сильное, блестящее, желтовато-бурое тело. Рыба уже почти скатилась обратно в воду, когда Ловенецкий сильным ударом ноги, подняв фонтан песка и брызг, отбросил её подальше. Яхин уже был готов вцепиться и растерзать своего маленького отважного врага, но человек отогнал и успокоил пса.

Жареный на костре ленок был необыкновенно вкусен. Запах рыбы волновал Яхина, он сунул морду почти в самые угли и призывно оглядывался на Ловенецкого. Тот тоже едва удержался, чтобы не съесть рыбу полусырой, но всё-таки дал ей время запечься, как следует. Съев половину рыбы, вторую он отдал псу. Разбросав остатки костра, Ловенецкий отправился работать.

До полудня он маленькой сапёрной лопаткой, на которой за три летних сезона стёрлось заводское клеймо, бросал песок и землю из первой кучи на лоток. Вода смывала песок и землю, становясь коричневой. Самые тяжёлые частицы оседали между планками лотка. Ловенецкий работал до полудня, почти разбросав кучу. Когда почувствовал, что ещё немного, и у него оторвутся руки, выпрямился, разминая гудящие плечи. Он убрал лоток из-под потока воды, ладонью стал разгребать скопившийся на дне осадок. Потом достал нож и стал разравнивать частицы лезвием, потом зачерпнул ладонью и тщательно промыл в ручье. В ладони остались тёмные крупицы породы и ни одной золотинки, ни одного проблеска или намёка на золотую пыль. Ловенецкий тщательно вымыл руку в ручье и вернул лоток обратно под струю воды, взял лопату и направился ко второй куче.

Работал он автоматически, мозг его был занят мыслью о возможной ошибке, закравшейся в карту, о том, что если золота он здесь не найдёт, то весь благоприятный сезон может пройти в бесплодных поисках металла на территории, по площади равной небольшой европейской стране. Старый тунгусский охотник Ютай, у которого Кунгурцев в прошлом году выменял эту карту, утверждал, что именно возле этого ручья три года назад подстрелил глухаря, в желудке которого обнаружил несколько маленьких золотых самородков, которые птица заглотила вместе с мелкими камешками, чтобы лучше перетиралась хвоя, обычная пища глухаря по весне. Ютай не стал бы обманывать Кунгурцева намеренно, обман был несвойственен тунгусам, да и золото они целенаправленно не добывали, жили охотой и рыболовством. Значит, он мог случайно ошибиться, указав другой ручей, а может, тот безвестный старовер, рисовавший карту много лет назад, ошибся с масштабом или местоположением, а, может быть, за столько лет ручей сменил русло или просто пересох.

За несколько часов Ловенецкий разбросал и вторую кучу, взятую им на берегу реки, и опять не получил ничего. Оставалась ещё одна груда песка, но Ловенецкий решил оставить её до завтра. Надежды было мало, но он не хотел разочароваться сегодня. За долгие зимние месяцы он убедил себя, что без больших усилий намоет на ручье много золота, но, видимо, без усилий золото не даётся никому. Впрочем, ничего страшного не произошло, даже если третья куча окажется пустой, он свернёт палатку и отправится пытать счастья дальше, надеясь теперь лишь на собственную удачу. Но пусть маленькая надежда поживёт хотя бы до завтра. Ловенецкий убрал лоток и лопатку, вымылся в ручье и отправился к реке ловить рыбу.

Вечером клёв был хуже, чем утром. Ловенецкий основательно закоченел, пока выловил трёх средних ленков и одного крупного хариуса. Хариуса тут же зажарил, а ленков сунул в сетку из конского волоса, привязал к ней камень и опустил в ручей. Рыбы ему хватит дня на два, но и о мясе стоило подумать. Уже при свете костра Ловенецкий разобрал, почистил и снова собрал свой «маннлихер». Пересчитал патроны, которые с большим трудом добывал Кунгурцев, поскольку после эвакуации Чехословацкого корпуса прошло уже много времени. Патронов было ровно сорок, восемь латунных пачек по пять штук в каждой. Ловенецкий зарядил карабин одной пачкой, остальные сунул в рюкзак и завалился спать.

Наутро сильно похолодало, туман нависал от берега до берега, но дождя не было. Ловенецкий согрел чаю, позавтракал остатками холодной рыбы и отправился к ручью. Вода глухо журчала, шевеля разноцветные камешки на дне. Ловенецкий установил лоток и принялся за работу. Он с остервенением швырял камни под струю воды, зачерпывал новую порцию и опять швырял. Спустя десять минут он разделся, несмотря на холод, оставшись в одних штанах. Воздух приятно холодил кожу, лишь шрамы на груди и плечах начали зудеть от холода.

За два часа он расправился с горой песка, попутно заметив, как помутнела вода у устья ручья. Не торопясь, он смыл с себя пот чистой водой и досуха вытерся сорочкой. Не одеваясь, он поднял лоток и провёл рукой по осевшей на дне породе. В пасмурном свете хмурого утра среди чёрно-коричневых камней тускло блеснула маленькая жёлтая частица, живая молекула среди мёртвой земли. Ловенецкий не испытал особой радости, не заплясал на берегу и не заорал от счастья. Жизнь научила его, что ели что-то будет дано, то столько же и будет потом забрано, во исполнение всемирного закона сохранения энергии. Он опустил лоток в воду и аккуратно промыл осадок, словно музыкант, исполняющий пиццикато на маленькой скрипке, пальцами сбрасывая в воду отдельные песчинки и наклоняя лоток в разные стороны. После этой работы на дне осело около десяти граммов золота – тончайшие чешуйки, пыль и несколько кусочков покрупнее, но не больше рисового зерна.

Ловенецкий долго рассматривал первую в этом сезоне добычу. Выходит, Ютай не обманул Кунгурцева, и золото тут действительно есть, пусть и в небольших количествах. Значит, в следующие несколько недель ему нужно произвести разведку всего русла, потому что золото может смываться с верховья, или вымываться из прибрежной россыпи в середине течения. Ловенецкий убрал лоток и ссыпал золото в кожаный мешочек. Возвращаясь к палатке, он уже мысленно представлял себе очерёдность своих последующих действий. Первое – заготовить достаточно вяленого мяса и рыбы, чтобы при промывке не отвлекаться на добычу пропитания. Уходя в тайгу, он брал с собой минимальное количество продуктов, чтобы не стеснять себя при длительных разведочных переходах. Муки и соли было в достатке, а мясо было уже на исходе. Второе – перенести лагерь выше по течению в удобное место, которое ещё предстояло найти.

Осуществлению первого пункта мешала погода. Пасмурные дни могли затянуться, а вялить мясо было лучше на берегу, потому что найти в тайге хорошо продуваемое ветрами место было нелегко. Ловенецкий решил сняться на несколько дней, пока погода не исправиться, и исследовать ручей выше по течению, делая пробные промывки через каждые несколько сотен метров.

Он вернулся к палатке и кликнул Яхина, удивляясь, как туман заглушает звуки. Мелкая морось висела в воздухе, делая противоположный берег невидимым, вода в реке казалась почти чёрной. Из-за кустов выскочил Яхин, распространяя вокруг себя запах псины, вся шерсть его была усеяна мелкими капельками, словно он вышел из реки.

– Мы собираемся, – сказал ему Ловенецкий. Иногда многодневное молчание его тяготило, и он разговаривал с собакой, кустами, деревьями или самим собой.

Он начал сворачивать палатку, понял, что замёрз, и с удивлением обнаружил, что по-прежнему разгуливает по берегу в одних штанах. Натянув свитер, он принялся укладывать вещи, сунув кожаный мешочек на самое дно.

Собравшись, он окинул взглядом берег. Волны перекатывались между камнями, молочная дымка поднялась выше, на противоположном берегу пела какая-то птица. Ловенецкий развернулся и пошёл по берегу ручья в сторону леса. Он решил сперва добраться до истока, чтобы потом спускаться по течению и брать пробы грунта. Если верить карте, путь мог занять около двух дней. Это вполне укладывалось в планы Ловенецкого, поскольку пасмурная погода могла продержаться ещё несколько суток.

Миновав узкую прибрежную полосу, человек и собака оказались в густой хвойной тайге. Ручей становился шире, течение его замедлилось, кое-где он промыл себе русло между переплетённых кедровых корней. Ловенецкий перевесил карабин, тут можно было встретить и косулю, и оленя. Яхин то убегал на полчаса, то возвращался и крутился у самых ног человека. Мешал лоток, который Ловенецкий закрепил на спине вертикально. Он был похож на маленькую лодку и цеплялся за ветки. Под ногами пружинил мох, кое-где приходилось перебираться через поваленные деревья.

Спустя какое-то время, равнина, по которой шёл Ловенецкий, начала ощутимо подниматься, теперь ручей тек между невысокими сопками, поросшими лесом. Вокруг значительно посветлело, хотя солнце так и не выбралось из-за туч. Устраивая привал, Ловенецкий внезапно вспомнил о ленках, оставленных в устье ручья в волосяной сетке. Сейчас они бы ему пригодились, вряд ли нежная рыба доживёт до его возвращения.

Он лежал на земле, подложив под голову рюкзак и закрыв глаза. Изо всех сил старался не вспоминать прошлое, семью, последние годы, мировую и гражданскую войны, но, как и всегда, очень тяжело было не думать о белой обезьяне. Ловенецкий вскочил, забросил на плечи рюкзак и лоток, схватил ружьё и быстрым шагом направился вверх по течению, интенсивной ходьбой стараясь отогнать тяжёлые мысли. Яхин, чувствуя настроение хозяина, понуро трусил позади. Ловенецкий старался запомнить места, где он потом будет брать пробы. Первое добытое золото помимо его воли окрыляло, в нём проснулся азарт, сходный с азартом закоренелого охотника перед открытием сезона. Он старался изгнать эти мысли, потому что весь предыдущий опыт говорил ему, что надеяться на лучшее бесполезно, но этот лес, свежий воздух, молодость, хорошее самочувствие и даже запах мокрой шерсти, исходивший от Яхина, заставляли ноги идти быстрее, а губы кривить в подобии улыбки.

Они шли так несколько часов по однообразной тайге вдоль русла, пока солнце не начало ощутимо клониться к закату. Ловенецкий поставил палатку под защитой вывернутых бурей корней огромной упавшей сосны. Развёл костёр, подогрел мясо, заварил чай и устроил себе подобие древнеримского ложа, накидав веток в небольшое углубление в земле, улёгся и с наслаждением выпрямил натруженные за день ноги. Яхин лежал подле, вылизываясь, как кот, вдруг внезапно вскочил, оскалил зубы и громко залаял, задрав морду к небу. Жизнь в тайге научила Ловенецкого не пренебрегать собачьим чутьём. Он дотянулся до карабина, проверил патрон в патроннике и положил винтовку рядом, заслонив своим телом.

Спустя несколько секунд издалека послышался ответный лай. Яхин завилял хвостом и бросился в лес. Ловенецкий подбросил в костёр ещё валежника и пересел по другую сторону, ближе к палатке, чтобы пламя не слепило и не мешало ему наблюдать за лесом. Карабин положил на колени и снял с предохранителя.

Спустя несколько минут из тайги бесшумно появился Яхин и с ним ещё одна лайка, крупнее и светлее. Яхин бросился к хозяину, а пришелец остановился, глядя на костёр. По светлым пятнам на груди и морде Ловенецкий опознал Хопа, любимого пса тунгусского охотника Ютая, подстрелившего того самого глухаря и с чьих слов Кунгурцев наносил пометки на карту. Ловенецкий слегка расслабился и опустил ружьё.

Ютай появился так же бесшумно и с другой стороны от того места, откуда из леса вышли собаки. В широкой меховой шапке, кожаных штанах и высоких, пропитанных рыбьим жиром непромокаемых сапогах он был бы похож на выходца из каменного века, если бы не брезентовая куртка и виднеющийся из-за плеча ствол винтовки. Ютай подошёл к своему псу, потрепал его по голове.

Ловенецкий встал, отряхнул колени.

– Здравствуй, Ютай, – сказал он.

– И твоя здравствуй, – ответил охотник.

У тунгусов не приняты рукопожатия, поэтому Ловенецкий сказал, указывая на место у костра:

– Садись, Ютай, отдохни, выпей чая.

Ютай степенно снял заплечный мешок и винтовку, и уселся прямо на землю, по-особенному подобрав под себя ноги. Ловенецкий тем временем снял котелок с закипевшей водой с огня. Ютай порылся в мешке и достал маленькую, очень красивую фарфоровую чашку тонкой работы, неожиданную в столь диком и безлюдном месте.

После чая Ютай, в ответ по обычаю тунгусов, угостил Ловенецкого большим куском вяленой лосятины. Откусив и прожевав кусок, Ловенецкий спрятал остальное мясо в рюкзак. Допив чай, Ютай закурил маленькую трубку, выпуская дым через нос.

Ловенецкий не видел его месяца два, когда Ютай пришёл в посёлок, чтобы купить разных припасов. Перед этим он сдал советскому уполномоченному соболиные шкурки, жалуясь на малочисленность зверя и ослабевшее зрение. Уполномоченному сдавались самые негодные шкурки, по государственной цене. Лучшие шкурки Ютай продавал приходившим из Маньчжурии китайцам, платившим гораздо больше. Раньше, до революции, он сбывал свой товар купцам-зверопромышленникам, которые обычно снабжали охотников в долг свинцом, порохом и солью, чего советские уполномоченные, конечно, не делали.

Теперь, после обязательных первых фраз об охоте и здоровье, покуривая трубку, Ютай не спеша рассказывал Ловенецкому, что труп этого самого уполномоченного по сдаче шкур неделю назад нашли в тайге верстах в двадцати к западу.

– Совсем мёртвый, – сказал Ютай. Тёмное безбородое лицо его было бесстрастно. – Из ружья застрелила, весь деньги и ружьё и сапоги забрала. Хорошие сапоги, чёрные.

– А кто убил? – спросил Ловенецкий.

– Моя не знай. Моя видел в тайге следы два и два человек, но не знай, кто такие.

Ловенецкий нахмурился. Этот район, несмотря на относительную близость границы, считался спокойным, благодаря труднодоступности и малолюдности. Гражданская война оставила в тайге множество банд, которые, под видом борьбы с красными, грабили местное население, но, во-первых, все они орудовали далеко на западе и севере, а во-вторых, спустя пару лет, красные достаточно быстро почти все их ликвидировали, иногда с помощью частей регулярной армии. Остатки этих порождённых войной и разрухой банд ушли в Китай, или просто растворились в бескрайней тайге. За все годы странствий по эту сторону хребта, Ловенецкий не встречал ни одного бандита, хотя в посёлке к Кунгурцеву иногда заглядывали какие-то тёмные личности вполне уголовного вида, но в окрестностях всё оставалось спокойно.

Ютай рассказывал, что две недели охотился в верховьях реки, но охота не была особенно удачна. Сейчас он решил переправиться на другой берег и попытать счастья там. Трубка его догорела, Ютай посетовал, что кончается табак, хитро глядя на Ловенецкого. У Ловенецкого всегда имелся запас, деньги не имели большого хода в тайге, самой твёрдой валютой тут были порох, соль, чай, табак и свинец. Отсыпав с полпачки табаку Ютаю в кисет, Ловенецкий заметил, что уже совсем стемнело, лес уже наполнился таинственными ночными звуками, где-то недалеко едва слышно журчал ручей. Яхин и Хоп тихо лежали у ног хозяев, жмурясь на угасающие угли.

Довольный Ютай сказал, пряча кисет:

– Ложися спать, я буду караулить.

Ловенецкий не стал спорить, залез в палатку и сразу заснул.

Утром он нашёл Ютая всё так же сидящим у дотла прогоревшего костра в той же неудобной позе.

– Ты что, не ложился? – спросил Ловенецкий.

– Моя один глаз закрывай – половина спи, другой закрывай – другая спи, – засмеялся Ютай.

На прощание он дал Ловенецкому ещё один кусок вяленого мяса. Видимо, его охота была не так неудачна, как он рассказывал. Распрощавшись, Ловенецкий долго смотрел им вслед, пока человек и собака не скроются среди деревьев. Он развёл небольшой костерок на пепелище, согрел чаю, наблюдая, как Яхин пытается поймать рыбу в ручье, суя морду под воду и клацая зубами. Он занимался этим уже минут пятнадцать и всё безрезультатно, после каждой неудачной попытки бросая виноватый взгляд на Ловенецкого, который, улыбаясь, допивал крепко заваренный чай. Наконец, псу улыбнулась удача, и в воздухе в веере брызг сверкнула серебристая рыбина. Ловенецкий даже не успел понять, какой она породы, потому что Яхин, не давая ей упасть на землю, сомкнул на ней челюсти и в мгновение ока растерзал и проглотил.

Допив чай, Ловенецкий продолжил сидеть в блаженной расслабленности, вдыхая душистый лесной воздух, слушая пение лесных птиц и глядя, как рассветные лучи скользят по сосновым ветвям. Видимо, он задремал, потому что, когда из задумчивости его вывел лай Яхина, солнце поднялось уже достаточно высоко. Яхин стоял передними лапами в ручье и лаял на деревья, словно они ему угрожали.

– Эй, перестань! – крикнул Ловенецкий. Иногда его раздражало такое необъяснимое поведение своего напарника.

Яхин виновато оглянулся, словно его застали за чем-то непотребным, и отбежал к палатке. Ловенецкий стал неспешно собираться, соображая, как бы лучше увязать пожитки. Из задумчивости его вывел звук далёкого выстрела. Он был погружён в свои мысли и не поверил ушам, Яхин тоже замер, повернув морду в сторону источника звука. Раздумывая, а не показалось ли ему, Ловенецкий застыл с рюкзаком в руках, и эхо ещё одного выстрела разнеслось над тайгой. Он не настолько разбирался в винтовках, чтобы отличить звук стрельбы старой берданки Ютая от выстрела из современного нарезного ружья, но, всё же, ему показалось, что стреляли из разного оружия.

В самой стрельбе не было ничего необычного, даже в самых глухих уголках тайги можно было набрести на какого-нибудь замотанного в шкуры туземного охотника, выслеживающего косулю или лося. Ютай мог наткнуться на зверя в любом месте, для этого ему не обязательно было уходить далеко от палатки Ловенецкого, и вполне возможно, ему пришлось сделать два выстрела, если дичь была достаточно крупная. Ловенецкий почти успокоил себя, но подспудное чувство тревоги не унималось. Интервал между выстрелами был слишком мал, чтобы даже такой опытный охотник, как Ютай, успел перезарядить однозарядное ружьё.

Приняв решение, Ловенецкий положил рюкзак у полусвёрнутой палатки, подхватил карабин и зашагал туда, куда ушёл тунгус. Увидев, что хозяин уходит, Яхин бросился следом и скоро обогнал Ловенецкого.

Он никогда не нашёл бы Ютая, если бы не собака. Спустя минут сорок интенсивной ходьбы, Ловенецкий услышал далёкий лай справа от себя. Он повернул на звук и спустя десять минут вышел на небольшую поляну, посреди которой стоял Яхин и лаял на бесформенный куль, завёрнутый в шкуры. Это и был Ютай. Его смерть не была лёгкой, видимо его пытали. Столь же истерзанное тело Хопа Ловенецкий нашёл на краю поляны. Убийцы забрали все вещи Ютая, побрезговав лишь залитой кровью одеждой и старыми ичигами.

Он стоял и смотрел на тело старого охотника, от бессилия сжимая кулаки. Ютай был настоящим сыном тайги, гордым и простодушным, не способным ударить исподтишка, обмануть или украсть. Во время своих поисков Ловенецкий часто встречал его в тайге, и они охотились вместе, иногда по несколько дней подряд. Ловенецкого всегда удивляла наивная бесхитростность тунгуса в сочетании с чувством собственного достоинства, недоступного жителям больших городов, такое чувство могло развиться только у человека, лишь слегка тронутого цивилизацией и всю жизнь прожившего в единении с дикой природой.

За спиной хрустнула ветка. Одним движением вскидывая карабин и стреляя по звуку, Ловенецкий понял, что опоздал. Чьё-то тело без звука рухнуло в кусты, но тут же кто-то тёмный, пропахший потом и порохом ударил Ловенецкого по голове прикладом винтовки.

Он пришёл в себя, мучимый головной болью, и с удивлением отметил, что жив, лежит на животе и у него не связаны руки. Прямо перед лицом колыхались стебли лисохвоста, действительно вблизи похожие на маленькие зелёные лисьи хвосты.

– Гляди-ко, очнулся, – сказал чей-то голос, отчётливо выговаривая «о».

Кто-то подошёл и пинком под рёбра перевернул Ловенецкого на спину, как черепаху. Он зажмурился от яркого света. Сосны, росшие вокруг маленькой поляны, вращались вокруг, как чёртово колесо. Бандитов было трое. Они обступили Ловенецкого, возвышаясь над ним, как сказочные великаны.

Первый, явно азиатского вида, со шрамом во всю щёку, длинными тонкими усами над верхней губой, свешивающимися почти до подбородка. На ногах ичиги, выше – какое-то подобие халата из оленьих шкур мехом наружу, за пояс заткнут морской офицерский кортик в самодельных ножнах. Второй, до самых глаз заросший рыжей бородой, в начищенных до блеска сапогах, кожаных штанах и куртке из дабы, постукивал нагайкой по голенищу. Третий, худой и долговязый, в выцветшей военной форме, с тёмными пятнами на месте споротых нашивок и шевронов, на голове плохо различимая с земли фуражка с поломанным козырьком. У всех троих за плечами винтовки и солдатские вещмешки.

– Подымайся, – сказал рыжий.

Ловенецкий сел, упираясь руками в землю. От резкого движения его замутило, но он удержал рвоту. Голова болела, он ощупал её левой рукой. На затылке набухла огромная шишка, но крови не было, вязаная шапка смягчила удар.

– Давай, давай, – нетерпеливо сказал азиат, направив на Ловенецкого его собственный карабин. Третий бандит всё так же молча стоял сбоку, теперь Ловенецкий увидел, что на его голове засаленная конфедератка. Рыжий несильно огрел Ловенецкого нагайкой по плечу, и сказал:

– Вставай, добрый человек.

Ловенецкий не различил в его голосе злобы или ненависти, так крестьянин говорит с некстати улёгшейся посреди дороги домашней скотиной.

Ловенецкий постарался встать одним движением, но не удержался, зашатался и упал на одно колено. Рыжий и азиат захохотали. Ловенецкий осмотрелся по сторонам. Рядом с телом Ютая лежал ещё один труп, задравший в небо поросший редкой щетиной острый подбородок. «Это его я подстрелил в кустах», – тяжело соображал Ловенецкий, поворачивая голову. Яхина нигде не было видно.

Рыжий перестал смеяться, шагнул к Ловенецкому, и, жарко дыша прямо в лицо, спросил:

– Где золото?

– Там, – сказал Ловенецкий, махнув рукой в ту сторону, откуда пришёл.

Врать и запираться смысла не было, его могли пристрелить прямо тут, возле трупа Ютая. Возвращение к палатке под конвоем бандитов оставляло призрачные шансы на выживание, но это было лучше, чем пуля или нож.

– Веди, – сказал рыжий, ткнув нагайкой в грудь Ловенецкого.

– Без фокусов, – сказал третий, в конфедератке, едва разлепив губы. Ловенецкий различил какой-то прибалтийский акцент, эстонский, или, может быть, латышский.

Оставив трупы на поляне, они направились за Ловенецким, который заковылял в сторону палатки.

Шли долго, в полном молчании. Ловенецкий периодически останавливался и припадал к стволу дерева, чтобы передохнуть. Страха он не испытывал, холодная тупая ярость поднималась из глубин души, но Ловенецкий старался подавить её, чтобы не мешала думать. Он уже оправился от удара, только лёгкая головная боль напоминала о произошедшем, но всё же он до последнего обнимал пропахший смолой шершавый ствол, пока шлепок нагайкой или тычок стволом под рёбра не понуждал его двигаться дальше.

Они шли уже слишком долго, и Ловенецкий начал думать, что они сбились с пути, как вдруг среди расступившихся деревьев он заметил знакомый вывороченный ствол с брошенной в беспорядке палаткой и рюкзаком.

Оттолкнув Ловенецкого, азиат и рыжий бросились к рюкзаку, словно в нём было заключено их спасение. Третий, держа винтовку наизготовку, безучастно наблюдал, как из распотрошённого рюкзака на землю летят одна за другой вещи Ловенецкого. Сам Ловенецкий, сжав зубы, смотрел на лежавшую в двух метрах от него сапёрную лопатку, и понимал, что с каждой секундой перспектива получить пулю в затылок всё ближе, причём обманутые в своих ожиданиях бандиты вряд ли удостоят его быстрой и лёгкой смерти, но никаких идей в голову не приходило, в мозгу крутилась лишь слышанная много лет назад строчка из комических куплетов Савоярова: «Луна, Луна! Наверно ты пьяна!» Ловенецкий обернулся к третьему бандиту, в надежде на что-нибудь, на счастливый случай, и не поверил своим глазам. В полном молчании в горло долговязому вцепился неизвестно откуда появившийся Яхин, по собачьей морде и гимнастёрке текла кровь, но человек не делал попыток освободиться или выстрелить, а просто стоял, постепенно заваливаясь на спину под весом разъярённого пса. Ловенецкий одним движением аккуратно уложил его на землю, стараясь не смотреть долговязому в глаза, и вырвал из его побелевших пальцев винтовку. Яхин продолжал энергично двигать челюстями, в пасти хрустело и хлюпало. Ловенецкий развернулся и, не целясь, выстрелил в рыжее пятно, склонившееся над рюкзаком. Бандит упал вперёд, вырывая рюкзак из рук опешившего азиата. Ловенецкий двинул ствол и передёрнул затвор. Тот не прошёл и половины хода, отказываясь выплюнуть стреляную гильзу. Азиат одним элегантным движением за ремень вытянул карабин из-за спины и выстрелил от живота. Боёк щёлкнул по пустой гильзе. Азиат озадаченно смотрел на карабин, пока Ловенецкий остервенело дёргал затвор своей винтовки. Азиат потянулся к своему затвору, и Ловенецкий, отбросив бесполезную винтовку, прыгнул к сапёрной лопатке, понимая, что уже опоздал.

Бандит, видимо, никогда не имел дела с прямоходными затворами, что и спасло Ловенецкого. Пока азиат дёргал вверх рукоять затвора, не понимая, почему он не срабатывает, Ловенецкий с размаху метнул лопатку. С трёх метров он не мог промахнуться. Подхватившись с земли, он схватил выпавший из рук азиата карабин, дёрнул затвор и выстрелил хрипящему на земле бандиту в ухо.

Он обернулся, чтобы разделить с Яхином радость общей победы, и обомлел. Яхин, закрыв глаза, лежал на мёртвом бандите, бока его, густо окрашенные кровью, тяжело вздымались. Рукоять охотничьего ножа торчала под лопаткой. Видимо, долговязый, уже умирая, сумел дотянуться до оружия и нанести псу несколько смертельных ударов.

Ловенецкий присел рядом, погладил собаку по голове. Яхин открыл глаза и виновато посмотрел на хозяина. Ловенецкий почувствовал, что глаза наполняются слезами. Он не плакал уже много лет, с самой смерти Жени и родителей, но не чувствовал никакого кощунства в том, чтобы плакать о собаке, как о человеке.

Яхин тяжело вздохнул и умер. Ловенецкий ещё некоторое время посидел с ним рядом, перебирая жёсткую собачью шерсть, потом встал и пошёл за сапёрной лопаткой.

Он похоронил пса тут же, у корней дерева, выкопав глубокую могилу. Бандитов он решил не хоронить, просто оттащил подальше в лес и бросил там. Лучшей участи они не заслужили. Приклады их винтовок он разломал о ближайшее дерево, затворы извлёк и выбросил в лес. Потом долго собирал свои вещи, скручивал и увязывал палатку. Теперь ему придётся продолжать путь в полном одиночестве, в компании ветра и собственных мыслей.

Уже собираясь уходить, он окинул последним взглядом место стоянки. Его взгляд привлекли три вещмешка, которые он забыл у вывороченных корней сосны, да так и оставил, не унеся в лес вслед за телами бывших хозяев. Не по-хозяйски было оставлять их просто так, не проверив содержимое. Ловенецкий снял лоток и рюкзак, отложил в сторону карабин и развязал первый мешок. Ничего примечательного там не было. Сухари, немного вяленого мяса и деньги – керенки, совзнаки и три николаевских червонца – Ловенецкий забрал себе. Остальное тряпьё и личные вещи – игральные карты, часы, компас – Ловенецкий выкинул. В следующем рюкзаке, принадлежащем азиату, он не обнаружил вообще ничего, заслуживающего внимания, кроме фарфоровой чашки Ютая. Её Ловенецкий решил оставить.

Третий мешок принадлежал долговязому. К удивлению Ловенецкого, большую часть содержимого составляли книги, в основном на польском и французском языках: Бодлер, Верлен, Верхарн, Выспяньский, Серошевский. Ловенецкий рассматривал их, как некие диковины, артефакты внеземной цивилизации. За долгие зимние вечера вдоль и поперёк изучил небольшую библиотеку Кунгурцева, а новых книг он не встречал уже несколько лет. Он отложил книги в сторону и снова полез в рюкзак. Среди смены белья, носовых платков, пачки табаку и прочих мелочей обнаружилась стопка старых газет, которые долговязый использовал то ли для сворачивания папирос, то ли для иных житейских надобностей. Газеты в эту таёжную глухомань не доходили, и Ловенецкий с интересом развернул верхнюю, чтобы узнать новости, которые уже давно стали достоянием истории в месте, находящемся, возможно, за сотни вёрст отсюда.

Это оказался невесть как попавший в тайгу «Виленский курьер» двухлетней давности. На первой же странице Ловенецкий увидел набранное крупным шрифтом объявление: «Только один вечер! После сеансов в Лондоне, Париже и Варшаве! В кинотеатре „Гигант“ представление всемирно известного медиума и экстрасенса Северина Гаевского и таинственной Геммы!»

Буквы, как маленькие насекомые, расползались по серому газетному листу. Ловенецкий тряхнул головой, раз за разом перечитывая текст. Имя и фамилия были те же, пришельцы из его далёкого прошлого, призраки, оживлённые его памятью. Тогда, много лет назад, всё началось с такого же выступления, и вся жизнь Ловенецкого развалилась и была уничтожена одним необдуманным решением. Он в ярости разорвал газету, разбросал книги, и, вскочив на ноги, пнул рюкзак, а потом долго топтал разлетевшееся по поляне бельё.